Текст книги "Благодать и стойкость. Путешествие сквозь жизнь и за ее пределы"

Я нашел пустую комнату, закрылся в ней, сел и заплакал. Наконец-то до меня дошло: я плачу не из жалости к Трейе и не из-за сочувствия к ней, а от благоговения перед ее храбростью. Она просто идет вперед, не позволяет, чтобы эта дрянь ее сломила, и именно ее отвага перед лицом этой унизительной, бессмысленной, омерзительной жестокости и заставляет меня плакать.

Из дневников Трейи

Когда я просыпаюсь, то вижу, что я снова в своей палате. Мне улыбается Кен. Сквозь окно льется солнечный свет, и вдали я вижу пастельные здания на холмах Сан-Франциско. Кен держит меня за руку. Другую руку я поднимаю к правой груди. Там повязки. А под ними ничего. Грудь снова стала плоской, как в детстве. Я глубоко вздыхаю. Дело сделано. Обратной дороги нет. Меня пронзает приступ страха и сомнений. Может, надо было попытаться сохранить грудь, рискнуть и обойтись резекцией одного участка? Может, страх заставил меня сделать то, чего не надо было делать? Вопросы, которые я не допускала прошлой ночью и этим утром, заполняют мою голову. Так ли это было неизбежно? Правильно ли я поступила? Уже неважно. Дело сделано.

Я поднимаю глаза на Кена. Чувствую, как мои губы дрожат, а глаза становятся влажными. Он нагибается, чтобы обнять меня; его объятия осторожны, потому что под повязками, по всей груди – швы, наложенные всего несколько часов назад. «Милая моя, мне очень, очень жаль», – говорит он.

Приезжает из Лос-Анджелеса моя сестра Кэти. Мне хорошо оттого, что в комнате собралась моя семья, моя опора. Им, должно быть, нелегко: в таких случаях трудно понять, что нужно сделать, чтобы помочь. Но на самом деле им ничего и не надо делать – мне просто приятно, что они собрались вокруг меня, приятно, что они рядом. Потом папа просит, чтобы все вышли: он хочет поговорить со мной и Кеном. Мой милый папа держится серьезно, он очень тяжело переносит такие вещи и всегда страшно переживает за близких. Я помню, как он вышагивал по больничному коридору, когда пятнадцать лет назад делали операцию маме, как его лицо было прорезано морщинами беспокойства, а волосы седели чуть ли не на глазах. Теперь он повернулся к нам с Кеном и сказал с сильным чувством: «Я знаю, что сейчас вам очень нелегко. Но можете благодарить судьбу только за одно благословение: вы есть друг у друга и вы знаете, особенно теперь, что вы друг для друга значите». Я увидела, как у него на глазах стали выступать слезы, но он повернулся, чтобы уйти. Уверена: он не хотел, чтобы мы видели, как он плачет. Кен был тронут до глубины души; он подошел к двери и смотрел, как отец идет по больничному коридору, наклонив голову, заложив руки за спину и не оборачиваясь. Как же я счастлива, что он любит моего отца.

Я распахиваю дверь вне себя от злости. Никого нет.

– По-моему, если я спрашиваю: «Кто здесь?» – то это значит, что надо ответить! Разве не так? Проклятие!

Я оставляю дверь открытой и левой рукой начинаю ощупывать стену: иду к коридору, ведущему из большой комнаты. Комнат всего пять, Трейя должна быть в одной из них. Я двигаюсь на ощупь и чувствую, что стены какие-то странные, почти влажные. Меня не покидает мысль: надо ли туда идти?

Из дневников Трейи

Мы с Кеном бродим взад-вперед по длинным коридорам, один раз утром и один раз в середине дня. Мне эти прогулки нравятся. Особенно трогательно проходить мимо палат, где лежат совсем маленькие дети. Я люблю смотреть на этих крохотулек, завернутых в одеяла, на их маленькие личики, сжатые кулачки и закрытые глазки. И еще я за них волнуюсь. Это дети, родившиеся раньше срока, и некоторые из них лежат в инкубационных аппаратах. Но все-таки я счастлива, когда вижу их, останавливаюсь и рассматриваю их, представляю себе их родителей и думаю, что с ними станет.

Потом мы узнаём, что в этой же больнице лежит наша приятельница. Далси Мёрфи[136]136
  Далси Мёрфи – эксперт по российско-американским отношениям. Президент Института гражданской дипломатии Track Two. Работала в Институте Эсален с 1970 г., входила в состав директоров института в 1973–1975 гг. Супруга Майкла Мёрфи, сооснователя Института Эсален, знаменитого центра гуманистической и трансперсональной психологии и Движения за развитие человеческого потенциала. В 1980 г. вместе с ним соучредила советско-американскую программу обмена Института Эсален (Esalen Institute Soviet-American Exchange Program, ESAEP), предпринимала множество поездок в СССР в годы перестройки. Именно Институт Эсален организовал знаменитые телемосты Владимира Познера и Фила Донахью в середине 1980-х. Прим. науч. ред.


[Закрыть] была на восьмом месяце беременности, и ее положили в больницу, когда у нее началось кровотечение. Мы с Кеном навещаем ее. У нее отличное настроение, она уверена в себе, хотя и подсоединена к аппарату, который выводит на монитор частоту ее пульса и пульса ребенка. Она должна лежать пластом, на спине. Ей дают лекарства, чтобы предотвратить выкидыш: такие препараты обычно учащают ритм сердцебиения у матери, но, поскольку она спортсменка, бегала марафонские дистанции, они всего лишь доводят ее пульс до нормального ритма. С ней ее муж Майкл Мёрфи. Майкл, один из основателей Института Эсален[137]137
  Институт Эсален – легендарный «альтернативный» институт в Биг-Суре на побережье Калифорнии, основанный в 1962 г. Майклом Мёрфи и Ричардом Прайсом при поддержке таких выдающихся просветителей, как Алан Уотс, Олдос Хаксли и Грегори Бейтсон. Несколько десятилетий служил эпицентром «Движения за развитие человеческого потенциала» (Human Potential Movement). Прежде всего известен как центр проведения семинаров и основанных на прямом переживании (experiential) программ по гештальт-терапии Фрица Перлза; западной и восточной философии; даосским практикам и йоге; гуманистической, экзистенциальной и трансперсональной психологии и др. Среди преподавателей, помимо Перлза, в разное время были известные психологи Абрахам Маслоу, Карл Роджерс, Эрик Эриксон, Станислав Гроф, Вирджиния Сатир, Беррес Скиннер, Тимоти Лири, Джеймс Хиллман, Ролло Мэй, Клаудио Наранхо; изобретатель Бакминстер Фуллер; историк Арнольд Тойнби; религиоведы Джозеф Кэмпбелл и Хьюстон Смит; писатели Рэй Брэдбери, Кен Кизи, Карлос Кастанеда, Дипак Чопра, Сьюзен Зонтаг и многие другие. Назван в честь индейского племени эсселен, обитавшего в тех местах. Прим. науч. ред.


[Закрыть], наш старый друг; мы все вместе пьем шампанское и с волнением говорим о ребенке.

Этой ночью Кену снится сон об их ребенке: он лежит в утробе матери и сомневается, стоит ли появляться на свет. Во сне Кена он в пространстве бардо, где находятся души детей, еще не появившихся на свет. Кен спрашивает его: «Мак! Почему ты не хочешь рождаться, почему ты сопротивляешься?» Мак отвечает, что ему нравится в бардо и, пожалуй, ему бы хотелось остаться здесь. Кен объясняет, что это невозможно: в бардо хорошо, но оставаться там нельзя. Если ты попытаешься в нем жить, то это не будет так же хорошо. Лучше все-таки выбрать другое – отправиться на Землю, родиться. И еще, говорит Кен, на Земле очень много людей, которые тебя любят и хотят, чтобы ты родился. Мак отвечает: «Если меня любит так много людей, то где тогда мой плюшевый медвежонок?»

Назавтра мы снова идем их навестить. Кен приносит плюшевого медвежонка. На нем – галстук, сделанный из шотландки, на котором написано «Маку Мёрфи». Кен наклоняется к животу Далс и громко говорит: «Эй, Мак! Вот твой плюшевый мишка!» Этот мишка будет первым из многих плюшевых собратьев, которых подарят Маку, появившемуся на свет три недели спустя абсолютно здоровым и не нуждающимся в инкубационном аппарате[138]138
  Мак Мёрфи вырос в сообществе Института Эсален и по сей день работает там: практикует и преподает телесные практики, включая цигун, туммо, кундалини-йогу, массаж и др. Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Проведя три дня в больнице, мы с Трейей вернулись в Мьюир-Бич. Врачи были единодушны в том, что рецидив почти наверняка развился только в ткани груди, а не в грудной клетке. Разница была колоссальной: если рецидив местный, значит, рак развивается только в одном типе ткани, а именно в грудной; если же он перешел на грудную клетку, это значит, что он «научился» поражать другие типы тканей, следовательно, это метастатическая разновидность. А уж если рак груди переходит на другой тип ткани, он может очень быстро поразить легкие, кости и мозг.

Если рецидив у Трейи локальный, то она уже сделала то, что было необходимо: удалила остаток тканей в этом месте. Ни в каких дополнительных мерах, облучении или химиотерапии, нет необходимости. Если же рецидив в грудной клетке, это значит, что у Трейи рак 4-й стадии 4-й степени, – без сомнения, самый скверный из всех возможных диагнозов. (Стадия раковой болезни определяется размером и уровнем распространения опухоли – от 1-й, когда величина опухоли меньше сантиметра, до 4-й, когда рак распространился по всему телу. Степень рака, от 1-й до 4-й, означает уровень его коварства. Первоначально у Трейи была опухоль 4-й степени 2-й стадии. Рецидив в грудной клетке означал бы, что у нее рак 4-й степени 4-й стадии.) В этом случае единственным рекомендованным курсом лечения была бы максимально агрессивная химиотерапия.

Из дневников Трейи

Доктор Ричардс и доктор Кантрил считают, что раковой опухоли больше нет, ее удалили в результате операции. Ни тот ни другой не рекомендуют химиотерапию. Доктор Ричардс говорит, что, даже если какие-то пораженные клетки и остались, он не уверен, что с ними сможет справиться химиотерапия: есть вероятность, что она их не заденет, зато повредит желудок, волосы, кровь. Я говорю ему, что мы с Кеном собираемся поехать в Сан-Диего, в клинику Ливингстон-Уилер, которая специализируется на стимулировании иммунной системы. Но он не очень в это верит. Он объясняет: нет смысла жать на газ, – если машина едет на семи цилиндрах, восьмой от этого не заработает. Моя иммунная система – это отсутствующий восьмой цилиндр: ей уже дважды не удалось распознать этот конкретный вид рака, следовательно, если ускорить работу остальных семи, это поможет с чем угодно, но только не с раком. Впрочем, в этом действительно нет ничего плохого, считает он. И я собираюсь пройти эту программу: понимаю, что мне надо что-то делать, чувствовать, что хоть как-то помогаю выздоровлению. Я просто не могу сидеть сложа руки. Слишком уж хорошо я себя знаю: мне это не даст ничего, кроме беспокойства. Я должна что-то делать. И здесь медицина западного типа уже не может мне помочь.

Через несколько дней мы вернулись в госпиталь, чтобы снять повязки. Самообладание Трейе не изменило. Было просто поразительно, насколько в ее поведении не заметно ни суетливости, ни замкнутости, ни жалости к себе. У меня в голове крутилась строчка «Ты честнее меня и лучше, Ганга-Дин»[139]139
  «Ты честнее меня и лучше, Ганга-Дин» (пер. Е. Витковского) – последняя строчка стихотворения Редьярда Киплинга «Ганга-Дин» (1892), эту фразу английский солдат говорит над телом скромного полкового водоноса-индуса, героически погибшего в бою. Прим. пер.


[Закрыть].

Из дневников Трейи

Доктор Р. снял повязки и скобы (их использовали в качестве швов), и я наконец посмотрела на себя. Затянулось хорошо, но все-таки очень неприятно, когда смотришь вниз, видишь живот и уродливые, вздувшиеся с обеих сторон полосы. Кен обнял меня, и я заплакала. Впрочем, что сделано, то сделано; что есть, то есть. Звонила Дженис, сказала: «У меня такое ощущение, что я больше, чем ты, волнуюсь из-за того, что тебе удалили грудь, – ты такая спокойная». Накануне я сказала Кену: то ли потерять грудь не так уж страшно, то ли я этого еще не осознала. Думаю, верно и то и другое. В конце концов, если мне не придется слишком часто на нее смотреть, как-нибудь это переживу.

Мы с Трейей начали расширять и усиливать альтернативные и холистические способы лечения, которые она применяла в последний год. Базовый курс был предельно простым.

1. Тщательно продуманная диета, главным образом молочная и растительная (лактовегетарианская), с низким содержанием жиров и высоким – углеводов, как можно больше сырых овощей и абсолютно никакого алкоголя.

2. Ежедневный прием мегавитаминов с упором на антиоксиданты А, Е, С, В, В₅, В₆, минералы цинк и селен, аминокислоты цистеин и метионин.

3. Медитация – каждое утро и, как правило, днем.

4. Визуализации и аффирмации[140]140
  Аффирмации (affirmations) – краткие фразы самовнушения с позитивным смыслом, повторяемые вслух или про себя (подобно мантрам). Прим. науч. ред.


[Закрыть] – в течение всего дня.

5. Ведение дневника, в том числе с записями снов.

6. Физкультура: пробежки или прогулки.

К этому базовому курсу мы от случая к случаю добавляли дополнительные или вспомогательные способы лечения. В то время мы внимательно присматривались к Институту Гиппократа в Бостоне, к макробиотике[141]141
  Макробиотика (macrobiotics) – духовное учение о питании, которое сформулировал японский мыслитель Ниоти Сакурадзава (1893–1966), писавший под псевдонимами Джордж Озава, Юкикадза Сакурадзава и др. В основе макробиотической диеты – питание натуральными и цельными продуктами с учетом баланса инь и ян. Научных данных в пользу диеты пока мало, но есть сведения о ее небезопасности (особенно для детей и лиц, страдающих рядом хронических заболеваний). См. Озава Дж. Макробиотика дзен. М.: Профит-Стайл, 2004. История макробиотического движения вплоть до 1980-х: Kotzsch R. E. Macrobiotics: Yesterday and Today. Tokyo & New York: Japan Publications Inc., 1985. Прим. науч. ред.


[Закрыть] и клинике Ливингстон-Уилер в Сан-Диего. Клиника предлагала продуманный курс лечения, в основе которого лежала убежденность доктора Ливингстон-Уилер[142]142
  Вирджиния Ливингстон-Уилер (1906–1990) – американский врач-онколог. Ее теория о микробной (бактериальной или вирусной) причине раковых заболеваний не обрела научного признания и считается недоказанной. Прим. науч. ред.


[Закрыть], что причина всех разновидностей рака – некий вирус, который обнаруживается в большинстве опухолей. Они разработали вакцину против этого вируса и назначали ее одновременно с жесткой диетой. Из доступных источников мне было очевидно, что не вирус вызывает рак, что он появляется в опухолях как паразит, результат, но не причина болезни. Впрочем, очистить организм от паразита тоже невредно, поэтому я всей душой поддержал решение Трейи поехать в эту клинику.

И вот опять наш горизонт стал проясняться. У нас были все основания полагать, что рак остался позади. Дом на озере Тахо почти готов. И мы без памяти влюблены друг в друга.

Из дневников Трейи

Рождество в Техасе. Снова прихожу в себя после операции. Есть что-то зловещее в том, что я второй раз прохожу через это в то же время года. Впрочем, в это Рождество мне легче. Мы с Кеном женаты уже год, так что теперь можем считаться семейной парой со стажем. И рак уже год с нами, мы очень много о нем знаем. Надеюсь, сюрпризов больше не будет. Мы прошли через операцию и смотрим на жизнь с оптимизмом. Перед самым Рождеством мы съездили в Сан-Диего, в клинику Ливингстон-Уилер, и планируем вернуться туда в январе, чтобы пройти курс иммунотерапии и диету, которую они предписывают. Там приятная атмосфера – дружелюбная, располагающая. Таков наш план: за операцией должны последовать иммунотерапия, диета, визуализации и медитации. Мне все нравится. Кен в шутку называет это «раковыми радостями». Как бы то ни было, у меня чувство, что это хороший шаг в будущее. Мы обстоятельно объясняем наш план всем членам семьи, и они одобряют выбор.

Да, ощущение такое, что впереди прекрасные времена. Похоже, прошлый год был для меня экзистенциальным, а предстоящий будет трансцендентальным. Не слишком ли это дерзко – предсказывать для себя год трансформации? В прошлом году я сражалась со смертью, боялась, безумно переживала, оборонялась. Все это было, хотя главное мое воспоминание о нем – счастливый брак.

И теперь, когда приближается новый год, а мне всего две недели назад сделали операцию, я чувствую себя иначе. Сначала я поняла: мой способ принимать решения слишком дорого мне обходится, потребность моего эго в контроле – вот главная причина всех страданий и переживаний. Так возникло решение: в большей степени научиться принимать мир и принимать Бога. Для эго это был год страха и неопределенности, когда оно лицом к лицу столкнулось с бездной возможной смерти. Мысли о годе, который, уверена, меня ждет и будет годом, когда я научусь отдаваться высшим силам и по-настоящему принимать вещи как они есть, приносят чувство умиротворения, любопытства и ожидания новых открытий.

Время открытий и открытости, время, предназначенное для исцеления. Больше никакого самобичевания за то, что я мало делаю для мира[143]143
  В тексте буквально «делание-в-мире» (doing-in-the-world) – в противовес, очевидно, хайдеггеровскому «бытию-в-мире» (being-in-the-world). Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Дополнительная программа лечения, не порожденная страхом и не вызывающая страх, а идущая от доверия и несущая чувства открытия, восхищения и духовного роста. Может, все дело в укрепляющемся ощущении, что жизнь и смерть вовсе не так важны, как кажется. Для меня граница между ними отчасти размылась. Я уже не так цепляюсь за жизнь, но одновременно, осознавая это, не боюсь, что утратила волю к жизни. Теперь гораздо важнее не количество отведенного мне времени, а качество самой жизни. Я знаю, что хочу принимать решения, которые продиктованы радостью и жаждой нового, а не страхом.

И еще я рада, что вместе со мной в этом путешествии будет Кен. В конце января мы начнем новую жизнь, переедем в новый дом на озере Тахо. Новая жизнь в жилище, которое мы купили вместе, чтобы в нем строить наше будущее.

Когда мы вернулись из Ларедо в Мьюир-Бич, Трейя снова проконсультировалась у некоторых специалистов – просто ради дополнительной подстраховки. Но по мере того как росло количество консультаций, обозначалась жутковатая, тревожная закономерность: все больше врачей считали, что у Трейи был рецидив в грудной клетке, а следовательно, у нее метастатический рак. Самые жуткие цифры, которые только можно представить себе рядом: 4-я степень, 4-я стадия.

Из дневников Трейи

Моей первой реакцией был гнев, даже ярость! Как они смеют это говорить? И что, если они правы? Черт возьми! Кен пытается меня успокоить, но я не хочу быть спокойной, хочу позлиться. Меня бесит все сразу: и то, что я готовилась к такому повороту раньше, а теперь несколько расслабилась, утратила бдительность, и то, что я в окружении несовпадающих мнений: советов докторов, назначающих химиотерапию, и советов моих друзей, рекомендующих попробовать альтернативные методы лечения (что-то я сомневаюсь, что они с такой же святой уверенностью сами воспользовались бы ими, если бы эта омерзительная разновидность рака засела внутри них). Я ненавижу всю эту ситуацию, а сильнее всего – неведение!!! Химиотерапию не так-то легко пройти, даже если ты точно знаешь, что она необходима, – что уж говорить о том, когда ты не уверена, когда остается вероятность, что все дело всего лишь в нескольких беглых раковых клетках, которые остались после операции. Клетках, которым каким-то образом удалось избегнуть облучения. Но как это могло случиться? И что все это значит?

Трейя стала обдумывать новые данные, которые были предоставлены разными онкологами, и они медленно и неумолимо привели ее к мрачным выводам. Если мы имеем дело с рецидивом в грудной клетке и если не пройти процедуру самой агрессивной химиотерапии из всех возможных, то с вероятностью 50 % у Трейи будет еще один рецидив (возможно, фатальный) в течение ближайших девяти месяцев. Не лет, а месяцев! Такие вот качели: от ситуации, когда мы вообще не собирались делать химиотерапию, к рекомендациям пройти умеренный курс химии и наконец к необходимости самой агрессивной и токсичной химиотерапии из всех возможных, – мрачный путь еще к одной средневековой пытке. «Как, маленькая леди? Вы вернулись? Теперь вы уже серьезно стали действовать мне на нервы, вы не на шутку меня рассердили. Понимаете, что это значит? Игор[144]144
  Игор – персонаж фильмов о Франкенштейне, зловещий горбун, преданный помощник демонического ученого. Прим. пер.


[Закрыть], будь так любезен, подготовь эту цистерну…»

Из дневников Трейи

Постепенно склоняюсь к мысли, что надо пройти химиотерапию. На Рождество казалось, что все улеглось: хирург и радиолог ее не рекомендовали, рекомендации онколога можно было не принимать в расчет (это примерно как спрашивать у страхового агента, стоит ли тебе получить страховку), так что мы решили довериться подходу клиники Ливингстона.

Потом – возвращение в Сан-Франциско и консультации с двумя онкологами. Оба рекомендовали химиотерапию, причем один – ЦМФ, а другой – ЦМФ-П[145]145
  По названию применяемых противоопухолевых препаратов: ЦМФ (CMF) – циклофосфамид, метотрексат, фторурацил; ЦМФП (CMFP) – то же самое плюс преднизон. Прим. науч. ред.


[Закрыть] (распространенные и довольно умеренные курсы, которые переносятся относительно просто). Факторы риска стали более весомы. Год назад был лишь один дурной признак: опухоль была слабо дифференцирована (это признак рака 4-й степени). Размер опухоли был средним, едва дотягивал до 2-й стадии. Два других параметра – эстроген-позитивность и двадцать чистых лимфатических узлов – были вполне благоприятными. Вот и славно.

Но теперь баланс кардинально сместился. Неожиданно в копилку тревожных факторов добавились рецидив в течение года на облученном участке и то, что он оказался эстроген-негативным. И все та же недифференцированная гистология. Слабо дифференцированная гистология рака 4-й степени. Постепенно, очень медленно я прихожу к убеждению, что будет глупо не делать химиотерапию. Особенно притом что режим ЦМФ довольно легко переносится. Минимальная, или почти никакая, потеря волос; дважды в месяц – уколы; три раза в день таблетки. Можно вести вполне нормальную жизнь, если держаться в стороне от источников инфекции и в целом следить за своим состоянием.

И у меня, и у Кена стала сказываться накопившаяся усталость. Сегодня я пошла на прогулку, и, пока меня не было, он поговорил с моей сестрой и матерью, посвятил их в последние события. Вернувшись домой, я набросилась на него: мне показалось, что он рассказал то, что должна была рассказать я; я ощущала, будто его слишком много. Обычно он не злится в ответ на мои вспышки, но на этот раз Кен тоже взорвался. Он сказал, что это бред – считать, будто беды, связанные с раком, касаются только меня. Он вместе со мной прошел через них, они глубоко затронули и его тоже. Я почувствовала себя виноватой за вспышку раздражительности, с которой не смогла справиться.

Мне бы хотелось быть более чуткой к Кену, ведь ему этот период дался так же тяжело, как и мне. Не принимать его поддержку и силу за некую данность. Однако я поступала как раз наоборот, и ему было тяжело от этого. Понятно, что он так же нуждается в моей поддержке, как и я – в его.

Эти непрекращающиеся передряги изматывали нас обоих. Трейя и я впали в исступление телефонных консультаций с лучшими специалистами по всей стране и всему миру – от Блуменшайна в Техасе до Бонадонны[146]146
  Джордж Ричард Блуменшайн (1937–2016) – американский врач-онколог, специализировавшийся на лечении рака груди. Джанни Бонадонна (1934–2015) – итальянский врач-онколог, считающийся «отцом итальянской онкологии». Прим. науч. ред.


[Закрыть] в Италии.

Из дневников Трейи

Господи, ну когда это закончится? Мы с Кеном сегодня переговорили по телефону с пятью докторами, в том числе с доктором Блуменшайном из Техаса, о котором обычно отзываются как о лучшем в стране специалисте по раку груди. Наш онколог в Сан-Франциско выразился так: «Никто в мире не может побить его статистику», что означает: у Блуменшайна самая высокая степень удачных исходов при лечении химиотерапией, чем где бы то ни было.

Я решила начать с курса ЦМФ-П; может быть, сделать первый укол уже завтра утром. Но тут перезвонил доктор Блуменшайн, и мой мир перевернулся с ног на голову. В очередной раз. Он настоятельно порекомендовал адриамициновый курс [адриамицин считается самым сильным химиотерапевтическим препаратом с чудовищными побочными эффектами], сказал, что он явно более эффективен, чем ЦМФ. По его словам, нет никаких сомнений, что мой рецидив локализован в грудной клетке и что это 4-я степень. Он сказал, что последние исследования показывают: женщины, которым проводилась резекция после рецидива в грудной клетке (а именно так со мной и было), получают следующий рецидив в течение девяти месяцев с вероятностью 50 %, в течение трех лет – с вероятностью 75 % и в течение пяти лет – с вероятностью 95 %. Он сказал: 95 % за то, что у меня уже сейчас есть микроскопическая опухоль, однако, если я буду действовать быстро, это станет для меня возможностью, «окошком».

Ладно, но зачем же адриамицин? Я была готова пройти через это, если бы была уверена в необходимости, но лишиться волос, таскать при себе портативную помпу четверо суток каждые три недели в течение года, чтобы она впрыскивала в организм яд, убить свои белые кровяные тельца, получить болячки во рту и подвергнуться риску нанести ущерб сердцу?.. Неужели оно того стоит? Ведь бывает так, что лекарство оказывается вреднее самой болезни.

Но, с другой стороны, куда девать статистику? Ведь 50 % получают смертоносный рецидив в течение девяти месяцев.

После разговора с Блуменшайном я немедленно позвонил Питеру Ричардсу, который по-прежнему считал, что рецидив местный, а в химиотерапии нет необходимости.

– Питер, вы не могли бы сделать нам одолжение? Позвоните доктору Блуменшайну и просто поговорите с ним. Нас он напугал; я хотел бы проверить, напугает ли он вас.

Питер позвонил ему, но ситуация осталась патовой.

– Его расчеты верны, если это рецидив в грудной клетке, но я все-таки считаю, что он местный.

Мы с Трейей бессмысленно уставились друг на друга.

– Черт. Ну и что же нам теперь делать?

– Понятия не имею.

– А давай ты скажешь, что мне делать.

– Че-го?!

Тут мы расхохотались. Никто никогда не говорил Трейе, что ей надо делать.

– Я даже не уверен, что могу предложить что-то вразумительное. Единственный способ получить заключение от этих медицинских светил – переговорить с нечетным количеством специалистов. Потому что иначе их мнения будут делиться поровну. Все, черт подери, зависит от диагноза. В грудной клетке или локальный.

А этого, похоже, никто не понимает, и никто ни с кем не согласен.

И мы сели – выдохшиеся, потускневшие.

– У меня есть последняя идея, – сказал я. – Хочешь, попробуем ее.

– Конечно. Что за идея?

– От чего зависит заключение? От гистологии раковых клеток, правильно? От заключения патолога, в котором конкретно сказано, насколько слабо дифференцированы эти клетки. А теперь вспомним одного человека, с которым мы не поговорили.

– Ну конечно! Патолог, доктор Ладжиос.

– Позвонишь сама или позвонить мне?

Секунду Трейя думала.

– Доктора слушают мужчин. Звони ты.

Я снял трубку и позвонил в отделение патологии госпиталя. По всем отзывам, доктор Ладжиос был блистательным патологом с международной репутацией новатора в сфере раковой гистологии. Именно он был тем человеком, который рассматривал через микроскоп ткани тела Трейи, и он же составил заключение, которое читали врачи перед тем, как сформировать свое мнение. Теперь настало время обратиться к первоисточнику.

– Доктор Ладжиос? Меня зовут Кен Уилбер. Я муж Терри Киллам Уилбер. Понимаю, что моя просьба звучит необычно, но мы с женой должны принять крайне важное решение. Прошу вас, не могли бы вы уделить мне несколько минут?

– Это действительно необычно, как вы и сказали. Обычно мы не разговариваем с пациентами – думаю, вы в курсе.

– Видите ли, доктор, наши врачи, – а мы проконсультировались уже с десятью, – поровну расходятся в мнениях по вопросу, метастатический или локальный рецидив у Трейи. Я хотел бы узнать только одно: насколько агрессивны, на ваш взгляд, эти клетки. Я очень вас прошу.

Последовала пауза.

– Хорошо, мистер Уилбер. Мне не хочется вас пугать, но, раз уж вы спросили, отвечу откровенно. За всю свою карьеру патолога я не видел таких агрессивных раковых клеток. Я ничего не преувеличиваю и говорю это не для того, чтобы произвести впечатление. Просто хочу быть точным. Лично я ни разу не видел более агрессивных клеток.

Пока Ладжиос говорит это, я смотрю прямо на Трейю. Я даже не моргаю. У меня ничего не выражающий взгляд. У меня нет никаких эмоций. Я ничего не чувствую. Я окаменел.

– Мистер Уилбер?

– Скажите, доктор, если бы речь шла о вашей жене, вы бы порекомендовали ей пройти химиотерапию?

– Боюсь, что я порекомендовал бы ей самый жесткий курс, который она сможет выдержать.

– А каковы шансы?

Долгая пауза. Он мог бы целый час загружать меня статистикой, но сказал просто:

– Если бы речь шла, как вы сказали, о моей жене, то я предпочел бы, чтобы мне сказали следующее: хотя чудеса порой случаются, шансы не очень велики.

– Спасибо, доктор Ладжиос.

Я вешаю трубку.