Текст книги "Год девственников"

– Да, дорогая. Я все понимаю. Но пока ее здесь нет, тебе нужно заботиться о себе, о ребенке и… и о Доне.

– Да, конечно. И, знаешь, мы хотели тебя спросить еще кое о чем до того, как все это случилось. Мы уже решили уезжать и собрались позвать тебя переехать с нами в коттедж. Ты… ты бы поехал?

Сколько боли может вынести человек и не дрогнуть? И не закричать? Джо здесь, по крайней мере, мог удалиться в свою комнату, сделав то, о чем его просили, утром и вечером, с шутками поздоровавшись и поболтав о пустяках. Но жить вместе с ними!

Джо остановил свои мысли и сказал вслух:

– Сейчас этот вопрос не стоит. Пока нет необходимости перевозить Дона в коттедж.

– Значит, ты бы не поехал?

Джо взял Аннетту за руку и, глядя ей в глаза, произнес:

– Я сделаю все, что ты попросишь. Все, что угодно, лишь бы ты была счастлива. – Он помедлил. – Ты и Дон.

4

Утренняя восьмичасовая служба подходила к концу. Католический требник переложили с одной стороны алтаря на другую. Священник накрыл потир, преклонил колени перед ракой и отошел от алтаря. Впереди него семенили совсем юные служки. В церкви было человек десять, и все, кроме одного, – из тех, что аккуратно посещают службы.

Отец Рэмшоу снял стихарь, но вопреки обыкновению не вышел через боковую дверь и не направился по лужайке в сторону своего домика, где ждал завтрак, а он всегда был не прочь позавтракать. Вместо этого он вернулся обратно под своды храма, зная, что один прихожанин все еще там.

Отец Рэмшоу подошел к Дэниелу и сел рядом с ним на самую дальнюю скамью.

– Ты бы еще за дверью уселся. Ну, как твои дела? Выглядишь ужасно.

– Я и чувствую себя ужасно.

– Что еще случилось?

– Уинифред совершенно взбесилась вчера. Она узнала… – Дэниел остановился.

– Ну и что же она узнала?

– Узнала, что Аннетта беременна. – Он помолчал, а затем добавил: – Что у нее будет ребенок.

– Ясное дело, мне не нужно разжевывать. Не понимаю только, почему ей потребовалось столько времени, чтобы заметить положение Аннетты. Ну и что с ней стряслось?

Дэниел посмотрел в сторону алтаря.

– Она не верит, что это ребенок Дона. Она обвинила во всем Джо и буквально накинулась на него. А когда мы притащили ее, орущую во весь голос, наверх и заперли в ее спальне, она перебила там все, что только смогла поднять. Пришлось увезти ее в Каунти.

– О Боже, в Каунти! Какое несчастье, что дошло до этого. Хотя тут нет ничего удивительного. Да поможет ей Бог, когда она придет в себя в этой адской дыре. Скажу тебе прямо, я ненавижу ездить туда. И мне жаль не настоящих сумасшедших, нет. В каком-то смысле они счастливы, воображая себя Черчиллем, или Чанкайши, или просто одной из нынешних телевизионных, как их называют, „звезд". Нет, мне жаль тех, кто попадает туда временно, после нервного срыва или тому подобного, потому что они осознают, что с ними происходит. И Уинифред окажется среди них. – Отец Рэмшоу оперся на спинку стоящей впереди скамьи и, прищурившись, спросил: – Это вина привела тебя сюда нынче?

– Почему же… Почему я должен чувствовать себя виноватым? Вы же знаете всю мою жизнь. Вы же…

– Да, конечно, я все прекрасно знаю. Но и ты ведь не свободен от вины. Спроси себя сам, что заставило тебя прийти сегодня в церковь? Насколько я помню, за всю твою жизнь ты ни разу не посещал утреннюю службу в будний день. Да, Дэниел, тебе придется разделить вину. Не она одна виновата. В каком-то смысле мы все отвечаем за чужие грехи. Более того, мы в ответе и за наши мысли, потому что за ними следуют по пятам наши слова. И скажи мне, разве слова когда-нибудь остаются без последствий? Конечно, мы, может, и не хотим принести несчастье ближнему, но… Посмотри на себя, Дэниел. Ты думал оторвать своего сына от материнской юбки, а что из этого вышло? Ну, может, я и перегибаю палку, особенно сейчас, когда ты пришел ко мне в поисках сочувствия. И все же я хочу, чтобы ты осознал и свою вину.

Дэниел уставился на священника. Он пришел сюда, чтобы найти утешение. Он не возвращался домой из лечебницы до двух часов ночи, а потом так и не смог заснуть. Там он заглянул только в одну палату, но то, что он в ней увидел и услышал, до сих пор преследовало его. Он спросил у доктора: „Есть ли какое-нибудь частное заведение, куда можно было бы поместить Уинифред?" Тот ответил: „Не в теперешнем ее состоянии. И все равно таких мест поблизости нет". И вот теперь еще и лучший друг читает ему мораль! Холодно Дэниел произнес:

– Вы что же, приняли теперь ее сторону, святой отец?

– Я не принял ничьей стороны, Дэниел. Я, как всегда, бегу по боковой линии, выбиваясь из сил, и прошу Судью, чтобы все было по справедливости. Но мне нужно поймать Его взгляд, ведь обычно Он, как и многие другие, предпочитает не вмешиваться, оставляя мне все решать самому. Я обычный человек, Дэниел, не какой-нибудь отмеченный Богом, да у меня и нет желания быть таким. Я не считаю, что мир разделен на святых и грешников: между белым и черным всегда очень много серого.

Дэниел молчал. Он никогда не думал, что рассуждения отца Рэмшоу могут раздражать его. Но сейчас он понял, что такой посреднический взгляд ничем ему не поможет, особенно в это утро, когда его просто охватило отчаяние.

– Я не задержу вас, святой отец, – сказал Дэниел. – Вам, наверное, уже пора завтракать.

Он уже начал подниматься, но рука священника довольно грубо усадила его на место. Отец Рэмшоу заговорил:

– Завтрак подождет. Я все равно не смогу проглотить его, зная, что ты ушел от меня в обиде. Послушай, – он наклонился к Дэниелу и положил руку ему на плечо, – я понимаю, что тебе пришлось пережить за все эти годы. Я даже мысленно простил тебе то, что ты в качестве противоядия против Уинифред использовал всех этих женщин, осуждая, правда, твое неистовство с ними. Много раз, слушая ее напыщенные речи о сыне, о Боге, о добродетели, я думал, что на твоем месте поступил бы так же. Да простит меня Бог! Но, Дэниел, мне жалко и любого, кому приходится нести на своих плечах бремя безумной, неестественной любви, как ей. Она ничего не может с этим поделать – так же, как и эти двое молодых, вынужденные уступить своей природе. Если хочешь знать, я на твоей стороне, но вместе с тем я помню и то, что все мы отвечаем за грехи других. И ты не можешь идти в церковь, исповедоваться, говоря с Богом через меня или кого-то другого, и полагать, что у тебя больше нет никаких обязательств. Это не так. Знаешь, – голос его подобрел, – протестанты думают, что у нас так и заведено. Они думают, что можно прийти на исповедь, рассказать священнику, что ты совершил убийство, и он тебе ответит: „Вы совершили убийство? Ну, ничего. Я переговорю с Богом об этом, и Он отпустит вам этот грех. Продолжайте в том же духе". Я, конечно, утрирую. Но ведь все это подходит и к пьянству, и к проституции, и к тому, что некоторые являются на воскресную обедню, не разговаривая со своим соседом или родственником, и так далее. Во всяком случае, – священник потрепал Дэниела по плечу, – за все в жизни приходится так или иначе платить. Но я с тобой, Дэниел, всю дорогу я с тобой. Просто помни это. А теперь ступай домой. Я бы посоветовал тебе принять ванну, потому что сегодня я не вижу твоей обычной элегантности. Хорошенько позавтракай и иди на работу. Да, вот что всем нам нужно: работа. Нет ничего лучше нее.

Между ними снова был мир. Отец Рэмшоу пожал протянутую руку Дэниела, проводил его до двери, где, вздрогнув от холода, произнес:

– Батюшки! Как холодно! Бекон на сковородке – и тот бы замерз. На Рождество уж точно выпадет снег. Скажу тебе по секрету, снег я ненавижу. Смотри, будь осторожен, дороги – как каток.

Странно, все так говорят: будь осторожен, дороги, как каток. Это словно предупреждение против жизни.

– До свидания, святой отец. И спасибо.

– До свидания, Дэниел.

Лили и Пэгги убирали осколки в спальне Уинифред. Пэгги, держа в руках разбитую стеклянную пудреницу, ужасалась:

– Боже мой! Да она совсем тронулась! Лили отвечала ей:

– Ее мозги, должно быть, вывернулись наизнанку. Для нее было настоящим потрясением то, что она узнала.

– По мне, так она тронулась уже давным-давно. Надо быть слепой, чтобы такого-то не заметить. Мисс Аннетту и тошнило, и лицо все время белое, как простыня. Еще посмотрим, к чему это приведет. Все просто сгорит синим пламенем!..

Тем временем Джон Диксон и Билл Уайт, стоя в оранжерее, обсуждали недавние события.

– Мы еще не легли, – рассказывал Билл, – когда вдруг услышали ее голосище. Я не хотел подниматься – думал, это обычный их скандал. Но когда приехала „скорая", я побежал наверх и просто глазам своим не поверил. Она лежала на носилках. Я думал, что ее увозят в больницу, но оказалось, что в Каунти. Мой Бог! Так закончить свою жизнь! Но вообще-то я не удивляюсь. Она всегда была мегерой, все эти годы, и весь дом держала в страхе. А как она важничала, когда сидела в машине! Представляешь, что она недавно выдумала? Чтобы я носил униформу! Я поделился с хозяином, и он сказал: „Не хочешь носить униформу, да, Билл?" Я говорю: „И вы еще спрашиваете, хозяин". „Ну тогда и не носи", – ответил он. И больше этот вопрос не поднимался. Господи, а у него всю жизнь что-нибудь в таком роде, а то и похлеще. На его месте я давно бы ее прикончил…

– Ну, он подыскал ей замену!

– И кто станет его обвинять? Только не я. По крайней мере, надеюсь, что теперь все немного поутихнет.

– Скажешь тоже – поутихнет. Подожди, возьмутся и за молодых. Бог мой! Если бы это случилось хотя бы на следующий день после свадьбы, они бы вышли чистенькими. Интересно, что скажут ее родители? Тоже та еще парочка. Ты когда-нибудь видел ее отца? Стоит, ни слова не говорит, только смотрит. Ладно, пошли. Нам еще надо сделать запас дров перед тем, как выпадет снег. А я уже чувствую его приближение.

Со словами „нет, нет" сиделка Прингл покинула комнату. Ее не удивило то, что случилось прошлым вечером. Вообще ее трудно было чем-то удивить. Не успела дверь за ней закрыться, как Дон сказал Аннетте:

– Она совершенно невозмутима.

– Ей приходится быть невозмутимой.

– С тобой все в порядке? Ты такая бледная.

– Конечно, все в порядке. Не беспокойся обо мне, пожалуйста.

– О ком же мне еще беспокоиться? – Дон погладил руку жены. – Странно, но эта вчерашняя сцена, она как кошмарный сон, словно все было не по-настоящему. Но я-то спал без кошмаров. Хорошо спал… Мне бы ее пожалеть надо, еще как пожалеть, но я не могу. Я только рад, что больше не увижу, как она заходит сюда. Это ужасно, да? – Дон взглянул в лицо Аннетты. – В каком-то смысле такое отношение неестественно. Но разве хоть что-то в нашем общении с ней было естественным? – Он откинул голову на подушку. – Странно, но сегодняшнее утро – первое, когда я могу сказать, что у меня ничего не болит. Я чувствую себя так, – Дон криво улыбнулся, – будто могу встать и пойти.

– Хорошо. Это добрый знак.

– Как ты думаешь, сколько ее продержат там?

– Не знаю. Папа поедет сегодня туда и все выяснит. Наверняка долго – ей нужно лечение.

„Хорошо бы и вправду так", – подумала Аннетта. Она надеялась, что это действительно продлится долго. Настолько долго, чтобы ее ребенок успел родиться и чтобы у нее хватило сил настоять на переезде Дона в их собственный дом. Ведь она знала, что Дэниел и Джо, предлагая, чтобы Дон жил здесь, где будут всегда под рукой, не говорили всей правды. Они еще и просто не хотели терять с ним связь. Пока Дон в этом доме, семья сохраняется.

Аннетта чувствовала, что начала разбираться в событиях и людях. Четыре месяца назад такие мысли никогда бы не пришли ей в голову. С той минуты, когда она проснулась после аварии, она стала чувствовать себя гораздо старше, будто авария сделала ее зрелой женщиной. Но разве она не стала женщиной еще раньше – на целый год раньше? Аннетта вспомнила, как Дон кричал об этом Уинифред. Она вспомнила и тот день, когда они в первый раз были вместе. Им тогда удалось ускользнуть из-под бдительного ока ее матери под предлогом похода в кино. Если бы мать узнала, что произошло в тот день, она бы тоже обезумела… Бедная она, бедная! Перед глазами Аннетты все еще стояла их последняя с Доном поездка и ее исход…

– Послушай, дорогой, – обратилась к мужу Аннетта. – Ты знаешь, что мне предстоит сделать сегодня утром?

На мгновение лицо Дона скривилось, и он печально ответил:

– Да, да. Несправедливо, что тебе придется вынести все это в одиночку. Мне тоже следовало бы быть там. Я должен, должен.

– Не волнуйся. Насколько я представляю, все закончится, едва успев начаться. Так и будет. Я не стану об этом беспокоиться.

– Ты уверена? Потому что после всего они…

– Не произноси – „мои родители". Мы же уже обсудили это. – Аннетта наклонилась над Доном, поцеловала его и улыбнулась: – Помнишь тот день, когда я сказала тебе все, что думаю о своих родителях, и ты чуть не задохнулся от смеха? Я чувствовала себя ужасно, когда говорила такие вещи. Но ты смеялся до слез, помнишь? Затем ты рассказал мне о своей матери. Я всегда знала, что она не отпускала тебя от себя, нянчилась, даже более того… Но ты так смешно рассказывал об этом, и мы прижались друг к другу, смеялись. Помнишь?

– Да, да. – Дон провел пальцами по ее лицу. Голос его надломился, и он спросил: – Почему это случилось с нами?

Аннетта ответила не сразу:

– Я задаю себе этот вопрос уже много недель.

Мышцы на лице Дона напряглись, и он произнес ужасную вещь:

– И ты сказала себе: он никогда не сможет любить меня снова.

– Нет, нет, – голос Аннетты был тверд. Она выпрямилась. – Потому что ты действительно любишь меня, а я тебя… даже без этого.

– Аннетта! – Дон опять протянул к ней руку. – Не обманывай себя. Это тоже часть жизни.

– Да, но у нас уже было много этой жизни, разве не так? – Голос ее дрогнул. – Вспомни: я ношу результат этой жизни, – Аннетта погладила себя по животу и, пряча слезы, придала голосу веселость: – Сегодня я хочу спать с тобой, так что двигайся-ка, Дон Кулсон. – Слегка похлопав его по плечу, она мягко развернулась. – Ну, я буду собираться.

Через полчаса Аннетта была в машине. Поездка до ее дома займет не больше пяти минут. Она точно знала, где найдет своих родителей, приехав туда к десяти часам. Отец будет у себя в кабинете просматривать доклады, присланные из его магазинов – четыре бакалеи и одна фруктовая лавка. И еще антикварный магазин в верхнем квартале города и лавка старых вещей. Потом он выйдет из дома проверить, как идут дела в его магазинах. Он нарочно заходит в них в разное время, чтобы застать служащих врасплох. Говорят, что работники у него долго не задерживаются. Во всем городе он был самым суровым хозяином, не терпел даже мелких нарушений…

А мать уже побывала на кухне и отдала Полли распоряжения о том, что готовить на сегодня. После проверила кладовую и холодильник. И запасы в буфете. А поскольку сегодня четверг и днем в гостиной состоится собрание „Союза женщин-католичек", она, вероятно, уже напомнила Дженни и Саре об их еженедельных обязанностях.

Мать настаивала, чтобы после обеда те надевали чепчики с оборками и передники. Аннетту всегда интересовало, как Дженни смогла продержаться в доме столько времени, ведь она ненавидела носить все это. Однажды Аннетта заметила, как та сорвала с головы чепчик и швырнула его на пол в кухне, затем подняла и с улыбкой спросила ее: „Вы же никому не расскажете, мисс?" И Аннетта услышала, как Полли сказала: „Конечно, она не расколется, ведь иначе она не получит в одиннадцать часов свой пирог с вареньем". У них в доме ели только по расписанию… Дверь открыла Сара.

– Доброе утро, мисс, – поздоровалась она. – Ведь, правда, холодно? Сопли в носу замерзают. Ну а как идут дела у вас?

– Прекрасно, Сара. А у тебя?

– Вы же меня знаете, мисс. Все жду того богатого мужчину, перед которым я не смогу устоять.

Это было ее обычное заявление, на которое Аннетта отозвалась:

– Ну, если он встретится на моем пути, я попрошу его поторопиться. – Так они обычно и перешучивались. Сара, Полли, Дженни и их предшественницы были единственной отдушиной в доме. – А где мама?

– В своей комнате, мисс.

– С Полли и Дженни все в порядке?

– Да, мисс, – голос Сары звучал почтительно. – Было бы хорошо, если б вы зашли на минутку к нам перед тем, как уйти.

– Постараюсь, но сомневаюсь, что сегодня это мне удастся.

Сара промолчала, показав тем самым, что она понимает ситуацию в семье.

Хотя дом и выглядел внушительно, холла в нем не было. Сначала шел длинный широкий коридор, который поворачивал в другой, короткий. Аннетта свернула в него и постучалась в первую дверь. Прошло несколько секунд, прежде чем раздался голос:

– Войдите!

Она очутилась в комнате, которая всегда напоминала ей часовню: в углу небольшой алтарь с распятием и предстоящими фигурами Марии и Иосифа, справа от алтаря – прикрепленная к стене стеклянная купель. У алтаря скамеечка, на которую становятся коленями во время молитв и с которой – Аннетта была уверена – ее мать только что поднялась.

– Здравствуй, дорогая.

– Здравствуй, мама.

– Ты сегодня рано.

– Да, наверное.

– Как Дон?

– В основном, как всегда… Мама?

– Что, моя дорогая?

– Мне нужно кое-что тебе сказать. Сядь. Миссис Эллисон пристально посмотрела на Аннетту. Она не привыкла слышать такие слова, как „сядь", – по крайней мере, от собственной дочери. Она села, заметив, что дочь осталась стоять.

– Ну, сажусь. Так что ты хочешь мне сказать?

– Свекровь вчера вечером забрали в психиатрическую лечебницу Каунти.

– Что-о? – Миссис Эллисон приподнялась в кресле, затем, тяжело дыша, села обратно. – Хотя это неудивительно. Уинифред всегда была, как натянутая струна. Но все же чем это вызвано? Какой-то скандал?

– Да, можно сказать и так.

Мать уставилась на Аннетту, беззвучно открывая и закрывая рот:

– Из-за тебя?

– Точно, из-за меня… Знаешь, мама, я беременна. У меня будет ребенок. Удивительно, как ты не заметила. Конечно, я носила свободные платья и пальто. Но вообще-то ты едва обращала на меня внимание…

Аннетта увидела, как рука матери прижалась к лицу: большой палец вдавлен в одну щеку, остальные – в другую, и кожа вокруг них, обычно бледная, порозовела.

– Боже мой! – глухо воскликнула мать, почти зажав рот ладонью. – Я знала, что что-то произошло. Что-то, что мне следовало предвидеть. Но только не это. О-ох… Твой отец… – Она отняла руку от лица, положила ее себе на макушку, как бы вдавливая себя в кресло, и пробормотала: – Господи!

Миссис Эллисон дважды вне молитвы упомянула имя Господа, до того сильно поразила ее новость. Но все же она не повысила голос. И в этом заключалось различие между двумя матерями: Уинифред криком выражала свой гнев, в то время как ее собственная мать умела сдерживать себя. Как же, приличия должны быть соблюдены!..

Мать продолжала смотреть на Аннетту, нажав кнопку звонка на стене. Она больше ничего не сказала, пока не открылась дверь. На пороге появилась Сара. Аннетта с удивлением слушала, с каким самообладанием, совершенно спокойным голосом ее мать обратилась к служанке:

– Спроси мистера Эллисона, может ли он уделить мне минутку. Мне бы хотелось поговорить с ним.

– Да, мэм.

Когда дверь закрылась, миссис Эллисон снова заговорила взволнованным голосом:

– Это произведет ужасное впечатление на твоего отца и отрицательно скажется на его положении в церкви. – Она на мгновение закрыла глаза. – Ты понимаешь, девочка, что ты наделала? Ты разрушила нашу жизнь. Мы теперь никогда не сможем поднять головы. А эта свадьба! Люди на свадьбе, и ты, в белой… чистоте. – Она вскочила с кресла и стала ходить по комнате.

Не успела Аннетта и слова сказать в свое оправдание, как отворилась дверь и появился отец. Как всегда, он, казалось, заполнял собою всю комнату, и та начинала выглядеть меньше, чем на самом деле. Его рост, фигура… Упругая, спокойная масса, которая, если Аннетте не изменяла память, никогда не волновалась и не тревожилась.

– Доброе утро, Аннетта! – сказал отец ровным голосом.

– Доброе утро, папа.

– Ты сегодня рано. Все ли нормаль…

Тут жена решилась прервать его в середине фразы:

– Джеймс, сейчас не время для обмена любезностями. Она должна сообщить тебе кое-что.

Он тяжело задышал перед тем, как перевести вопрошающий взгляд с жены на дочь. Целую минуту он молчал, глядя на Аннетту, затем спросил только:

– Да?

Что-то заныло у Аннетты в глубине живота. Ей стало нехорошо. Но этот страх не был для нее нов: она всегда боялась этого человека. Он был ее отцом, однако в отличие от других отцов он никогда не обнимал ее, никогда не прижимал ее голову к своей широкой груди. Если и целовал, то только в бровь, да и то очень редко. Не раз с тех пор, как она зачала ребенка, она задавалась вопросом: как произошло ее собственное зачатие? Что побудило эту массу к воспроизводству себе подобных и как отреагировала на это ее сдержанная, чопорная мать? Не стыдились ли они впоследствии этого акта? Аннетта могла себе представить и такое… И с тех пор они, должно быть, молились, чтобы вычеркнуть это событие из своей жизни. Ведь она никогда не видела, чтобы они целовались, даже чтобы просто держались за руки. Спали родители отдельно. Мать всегда раздевалась в темноте, уча и ее делать так же. Мысли Аннетты перескочили на события предыдущей ночи, когда ее застали обнаженной и с рукой Дона на животе. Интересно, как бы отец отреагировал на подобное зрелище?

– Папа, у меня будет ребенок.

Ни один мускул на его лице не шевельнулся. Лишь веки, казалось, слегка опустились.

– Ты слышал, что она сказала, Джеймс? – Мать вцепилась в ткань своего шерстяного платья обеими руками, как если бы ей внезапно стало очень холодно. – Понимаешь, это, должно быть, случилось…

– Тихо! – Хотя возглас был негромким, он прозвучал как приказ. – Говоришь, у тебя будет ребенок?

– Да, отец.

– Зачатый вне брака?

– Можешь сказать так.

– Я могу сказать так? А что ты можешь сказать? Ты, воспитанная в строгой набожности, и так себя опозорила!

– Надо что-то делать, – вмешалась мать. – Я не вынесу этого.

Аннетта выкрикнула:

– Да! Есть же пример Толлетов! Они не могли пережить стыда от того, что у Марии родился ребенок. Еще одна воспитанная в строгой набожности. Все вы лицемеры! – Аннетта увидела, как изменилось лицо ее отца: оно побагровело, какое-то время он не мог говорить, пошатываясь от дерзости обвинений. Какая-то девчонка – так он думал о ней еще минуту назад – смеет его обвинять… А его дочь тем временем продолжала: – Я обдумала это давно и наконец скажу. Это все напоказ: цветные витражи в церкви, предложение заплатить за новый орган, и в то же время ты жалеешь лишний шиллинг для своих рабочих. Все здесь напоказ! А посмотрите на себя! – Аннетта показала рукой на отца, затем на мать. – Вы когда-нибудь были счастливы вместе? Я всегда с радостью шла в школу, только бы находиться подальше от вашего дома.

Тут мистер Эллисон заговорил сквозь сжатые зубы:

– Знаешь, девочка, что ты сделала? – Его тонкий голос казался отстраненным, словно все уже было кончено. – Ты оторвала себя от меня.

Аннетта стояла насупившись. Глаза ее моргали, горло пересохло. Она надеялась, что переживет этот разговор без особого труда, но слезы уже ручьями текли по ее щекам.

– Мою свекровь вчера увезли в психиатрическую больницу! И не только потому, что она увидела, как я, обнаженная, стою перед мужем, но еще и потому, что она – религиозная фанатичка, как и вы оба! Таких родителей вообще не должно быть! И вам не следует беспокоиться, что я отдаляюсь от семьи. И сама я хочу этого.

Если бы их дочь превратилась в самого дьявола во плоти, они не могли бы смотреть на нее с большим отвращением и ужасом. На миг Аннетте показалось, что ее отец распух и увеличился в размерах. Вид у него был столь устрашающим, что она почувствовала: надо немедленно уходить отсюда.

Аннетта развернулась, толкнула дверь и зашагала по коридору. Сара, ожидавшая возле входной двери, воскликнула при виде ее:

– Мисс, мисс! Не принимайте это близко к сердцу. Все образуется, только не сдавайтесь. Мы все за вас.

Аннетта не смогла ничего сказать в ответ. Ничего не видя перед собой, она побежала вдоль дороги к машине. Сев в нее, она не позволила себе завести мотор до тех пор, пока не перестала плакать. Вытерев глаза и лицо, она включила зажигание, развернула машину и поехала прочь от дома, где прошло ее детство. Аннетта знала: останутся ли родители здесь, уедут ли – они уже никогда не признают свою дочь.