Текст книги "Полузабытая песня любви"

Он подумал о единственном рисунке в альбоме, результате сделанной этим утром неудачной попытки.

– Я пытался зарисовать вид, открывающийся с вершины вон того холма, – признался он.

– Но дело не пошло?

– Думаю, я… потерял мое моджо[48]48
  Это слово происходит от африканских верований в заклинания вуду и первоначально обозначало небольшой кусок ткани или мешочек-амулет.


[Закрыть], – пошутил он. Она проницательно смотрела на него, сощурив глаза от яркого солнца.

– Это действительно так? – тихо проговорила она, и в ее голосе не было недоброжелательности. Зак решил не отступать, но не мог придумать никакого быстрого способа, чтобы утвердить свою позицию. – Вообще-то, я считаю, что художнику всегда полезно помнить, почему он рисует то, что рисует. Почему, например, вы захотели подняться на холм и нарисовать тот вид?

– Гм… Право, не знаю. Может, оттого, что он красивый?

– А на самом деле? Вы решили нарисовать его потому, что он красивый, или потому, что сочли его таковым? Потому что подумали, что это такой вид, который вы хотите нарисовать?

– Трудно сказать.

– В следующий раз остановитесь и задайте себе этот вопрос. Тогда вы можете не получить ожидаемого ответа.

– Я больше не уверен, знаю ли, что хочу нарисовать.

– Тогда, пожалуй, стуит попробовать задуматься о том, почему вы хотите рисовать. Иными словами, для кого. Подумайте о человеке, для которого рисунок предназначается. Это помогает, – предложила она.

– Почему вы вчера бросили меня одного? – спросил он, удивляясь самому себе.

Ханна с осторожной улыбкой протянула Заку альбом:

– Я не бросала.

– Да полно. Признайтесь, что так и было. Это произошло, когда я спросил, есть ли кто-то еще в доме Димити.

– Нет-нет. Просто мне требовалось уйти, вот и все. Правда. В «Дозоре» никого нет, кроме хозяйки. Мне это доподлинно известно.

– Вы поднимались на второй этаж?

– Эй, я думала, вы пришли ради экскурсии по ферме, а не для того, чтобы допрашивать меня о соседях! – Она чуть было не отвернулась от него, но Зак схватил ее за локоть. Правда, тут же отпустил, пораженный худобой руки под тканью блузки. И ее теплом.

– Извините, – проговорил он. – Просто я совершенно уверен, что там кто-то находится.

Ханна, казалось, хорошенько подумала, прежде чем ответить.

– Я ходила наверх. И там никто не живет, кроме Димити, – заверила она. – А теперь говорите: нужна вам экскурсия или нет?

Какое-то мгновение она строго смотрела на него, выгнув брови, но как-то так получалось, что даже самое свирепое выражение лица хозяйки фермы вызывало у Зака лишь улыбку.

Зимние месяцы прошли как в тумане. Ноющие пальцы рук, онемевшие ступни. Димити носила тяжелые башмаки, кожа которых стала дубовой от старости и непогоды. Они были ей чересчур велики – их позабыл в «Дозоре» гость, пулей вылетевший через заднюю дверь, когда услышал, как его жена ломится в коттедж. Он за ними не вернулся, и они достались Димити. Однако ее носки проносились на пальцах и пятках, а штопки хватало не больше чем на пару дней. В грубых башмаках было холодно, и они постоянно набивали мозоли. Когда Димити встречалась с Уилфом Кулсоном на сеновале Бартонов, она плюхалась в рыхлое сено, стягивала обувь и изо всех сил растирала ступни, чтобы они опять стали теплыми.

– Если хочешь, я сделаю это. Мои руки теплее, – предложил Уилф однажды, когда на улице с неба падал ледяной дождь.

В сырую погоду Бартон держал скот в хлеву под сеновалом. Вода почти не уходила с его полей, и земля в дождь превратилась бы под копытами стада в непроходимое болото. Тепло от коров поднималось кверху, заполняло сеновал и смешивалось со сладковатым густым запахом навоза. Если зарыться в сено, то можно было почувствовать тепло – даже в то время года, когда казалось, что солнце навсегда останется слабым и бледным.

– Мне щекотно, когда ты это делаешь, – ответила Димити, отдернув ноги от костлявых рук своего приятеля.

К тому времени ей и Уилфу исполнилось по пятнадцать, и с виду он даже, по ее мнению, подрос, хотя оставался по-прежнему худым. Его плечи стали широкими, лицо вытянулось, приобрело более серьезное выражение. Когда Уилф говорил, его голос то и дело переходил с мягкого тенора на хриплый неровный скрип.

– Дай попробую, – продолжал настаивать он.

Уилф крепко ухватил ее ноги, и она почувствовала себя смущенной из-за сырых, расползающихся носков и исходящего от них неистребимого запаха, оставшегося в башмаках от предыдущего владельца. Уилф зажал между ладоней ее холодные ступни, и на какой-то блаженный миг она ощутила, как тепло ее друга наполняет их. Она закрыла глаза, слушая, как дождь стучит по железной крыше и как внизу шевелятся и вздыхают коровы. Ее и Уилфа нельзя было ни увидеть, ни услышать. Они оставались вне досягаемости кого бы то ни было.

Когда Димити снова открыла глаза, Уилф смотрел на нее особенным взглядом. Он появлялся у него все чаще и чаще, этот взгляд – пристальный и серьезный. Вид у Уилфа при этом был одновременно и беззащитный и угрожающий, а в районе гульфика ткань брюк натягивалась, так что в паху образовывалась выпуклость. Димити нахмурилась и подобрала под себя ноги.

– А что сказала бы твоя мать, если бы застукала тебя здесь вместе со мной? – спросила она.

Уилф посмотрел вниз, на дверь хлева, словно ожидая, что сейчас она распахнется и на грязном истертом пороге на фоне рябых от дождя луж коричневатого цвета появится мамаша Кулсон с лицом таким же мрачным, как эти лужи.

– Она надает мне затрещин, это уж точно. И не посмотрит, что я выше нее на полголовы, – сказал он угрюмо. – С каждой неделей моя мамаша становится все злее и злее.

– И моя тоже. На прошлой неделе влепила мне оплеуху за то, что я не счистила помет с куриных яиц. Хотя на улице шел такой град, который перебил бы все содержимое корзины, прежде чем я успела бы их вытереть и принести в дом.

– Странно, что они не подруги. Вот бы встретились и надавали друг дружке пощечин, вместо того чтобы отвешивать их нам.

– Как думаешь, кто победил бы? – с улыбкой спросила Димити, перекатываясь на другой бок.

– Моя мама не побоится использовать палку, если придется. Видела бы ты, как она отдубасила зад нашего Брайана, когда поймала братца на краже денег из ее кошелька!

– Валентина будет использовать все, что подвернется под руку, – сказала Димити уже серьезно. Ей вдруг разонравилось представлять драку матери и миссис Кулсон. – Мне и вправду иногда кажется, что она может убить человека, если тот попадется ей в неподходящий момент. – Уилф засмеялся и бросил в нее клок сена, который Димити сердито отшвырнула в сторону. – Я не шучу! Это ей ничего не сто́ит.

– Если она тебя ударит, я с ней потолкую по-свойски… Не сомневайся! – закончил Уилф как можно убедительнее, потому что Димити в ответ на его слова рассмеялась.

– Ты не станешь этого делать, потому что она бьет меня так же регулярно, как наступает прилив, и ты это хорошо знаешь. Но я не виню тебя за хвастовство, Уилф Кулсон. Если бы я могла что-то изменить, то изменила бы. И я сделаю это, когда подрасту. Обещаю. – Она перевернулась на спину, скрутила из сена жгут и осторожно завязала его узлом.

– Так, значит, ты выйдешь замуж, Мици? Чтобы уйти от нее? Ты сможешь это сделать уже достаточно скоро. Если пожелаешь… Тогда ты никогда к ней не вернешься, если тебе этого не захочется. – Уилфу так хотелось услышать ответ, что голос его дрожал от напряжения.

– Замуж? Может быть. – Неожиданно резким движением Димити затянула узел потуже и откинула соломенный жгут в сторону. Внезапно ее будущее предстало перед ней похожим на долгий тревожный раскат грома. Будущее, которое, казалось, готово было ее задушить. Сердце ушло в пятки, и она поняла, что боится. Ужасно боится. Девушка сглотнула, полная решимости этого не показать. – Это зависит от того, встречу ли я кого-нибудь, за кого стоит выходить, разве не так? – проговорила она непринужденно. Наступило недолгое молчание. Уилф играл с ремнем на брюках и с незаправленным краем рубашки, которая торчала из-под свитера.

– Я женюсь на тебе, – пробормотал он.

Слова эти Уилф произнес настолько тихо, что они почти потонули в шуме дождя.

– Что?

– Я сказал, что женюсь на тебе. Если захочешь. Мамаша станет относиться к тебе по-другому, когда узнает получше. И ты больше не будешь жить в «Дозоре».

– Заткнись, Уилф. Не валяй дурака, – проговорила Димити, желая скрыть смущение. Лучше засмеяться, отнестись к этому несерьезно – на тот случай, если сказанное обернется чем-то вроде насмешки. Розыгрышем, на который, как ей думалось, Уилф не способен, однако кто знает. Ее сердце билось так громко, что она оказалась рада шуму дождя и завыванию ветра, которые должны были заглушить его удары.

– А вот и нет. Я вовсе не валяю дурака, – пробормотал Уилф.

Он скользнул взглядом по своей одежде, по рукам, а затем уставился на измазанную навозом дальнюю стену хлева, сложенную из камня, словно пытаясь прочесть на ней необычайно важное и мудрое изречение. На время они замолчали, и ни один из них не мог проникнуть в мысли другого.

В конце концов тепло и мерный шум дождя убаюкали Димити. Она задремала, а когда проснулась, голова Уилфа лежала у нее на плече, а одна его рука покоилась на ее животе. Глаза парня были закрыты, но почему-то ей казалось, что он не спит.

Та зима выдалась долгой, с поздними снегопадами и ледяными северными ветрами, погубившими первые зеленые побеги. Обмороженные ноги Димити ныли так сильно, что она едва могла это терпеть и, чтобы их вылечить, была вынуждена подолгу сидеть, опустив ноги в таз с мочой, хотя при этом содрогалась от отвращения. А еще у нее появлялась острая боль в ушах, когда в них проникал морозный воздух. Посетителей почти не было, кроме двух мужчин, про которых Валентина говорила, что они ее хлеб с маслом. Количество еды и денег сильно сократилось. Платы, которую Димити получала от Обри как натурщица, тоже не было. Да и количество съестного, добываемого ею в окрестностях, уменьшилось. На старом жире, некогда стекшем с мяса при жарке, пережженном и горьком от многократного использования, они готовили яичницу и клали ее на ломти хлеба, который Валентина пекла сама. Она обладала редким талантом по части теста. Димити полагала, что все дело в той злости, с которой она его вымешивала. Они обе вымотались, их кожа стала болезненно чувствительной. Димити возвращалась домой из Блэкноула с потрескавшимися от ветра губами, со скрюченными и покрасневшими пальцами. Она ходила продавать средства от простуды.

В эти мрачные дни Валентина предпочитала лежать в постели, вялая и безразличная ко всему. Однажды поздно вечером раздался стук в дверь, но она не захотела выйти из спальни. В конце концов Димити вышла к гостю, так как тот не унимался и продолжал барабанить. Она его не узнала. Лицо темное, все в оспинах и морщинах, щеки поросли неровной черной щетиной. Глаза серые и водянистые.

– Ну а как насчет тебя? Сгодишься. Мне сказали, это как раз подходящее место, куда можно зайти, – проговорил незнакомец хриплым и одновременно сильным голосом, когда Димити сообщила ему, что Валентина сегодня не принимает гостей. Девушка уставилась на него в ужасе, застыв на месте.

– Нет, сэр. Не сегодня, – сказала она мягко. Но незнакомец ударом ноги распахнул полуоткрытую дверь, схватил Димити за талию и толкнул ее изо всех сил, впечатав спиной в дверной косяк. При этом он опустил одну руку вниз и с усилием засунул между ног своей жертвы.

– Так она говорит «не сегодня»? Грязная шлюха… Значит, решила меня подразнить? Впрочем, яблочко от яблоньки недалеко падает, – выдохнул мужчина ей в лицо, и Димити закричала от страха:

– Мама! Мама!

Вопреки ее ожиданию Валентина мигом появилась на лестнице – с заспанным лицом, но с таким огнем ярости в глазах, что незнакомец отпустил Димити и повернулся, намереваясь убраться восвояси, но мать настигла его, награждая градом ударов и осыпая отборными ругательствами, которые заставили бы остолбенеть даже пьяного матроса. Мужчина поспешил прочь, вверх по дороге, яростно бормоча что-то себе под нос.

Потом они лежали вместе в постели Валентины. Обычно она не пускала Димити в свою комнату, где стояли лампы с абажурами, а на кровати было розовое узорчатое покрывало, но той ночью они легли спать вместе. При этом Валентина тесно прильнула к Димити и обняла ее. Мать не гладила дочь, не пела и ничего не говорила, но, увидев, что руки у бедняжки дрожат, взяла ее ладонь в свою, крепко сжала и не выпустила даже после того, как уснула. Ее рука была жесткой и гладкой, как кожаный ремень. Димити не спала еще несколько часов: ее сердце бешено колотилось от пережитого, а также из-за неожиданной материнской ласки – чужой, незнакомой. Тем не менее она принимала ее с благодарностью, радуясь теплу и чувству безопасности, которое, однако, сочеталось с тревожной мыслью о том, что все это может закончиться в любую секунду. Так и случилось. Утром Валентина разбудила ее внезапным шлепком по бедру. «Выметайся из моей постели, ты, бесполезная размазня! Иди приготовь мне завтрак».

Затем, в один из солнечных дней в середине апреля, с моря подул весенний теплый ветерок, сладкий, как спелая земляника. Димити испытала такое облегчение, что громко рассмеялась, стоя в одиночестве на идущей вдоль утесов тропинке. Она возвращалась из Лалуорта с сумкой, полной салаки, и с бутылкой яблочного уксуса. Море переливалось и оживало, а высокий берег смотрел на него, словно огромное животное, пробуждающееся от глубокой зимней спячки. Димити показалось, что она слышит, как в деревьях и травах бродят и поднимаются соки, напоминающие глубокий вдох перед тем, как лето расцветет в полной красе. Соки забурлили и в жителях Блэкноула, и в обитателях окрестных ферм, что заставило их чаще стучать в дверь коттеджа «Дозор», так что внезапно мать с дочерью оказались на пороге изобилия. Но больше всего Димити соскучилась не по еде и теплу. Даже долгожданное прикосновение солнца не могло заполнить ту пустоту, которая осталась после отъезда семейства Обри. Димити жадно ждала лета потому, что очень хотела, чтобы ее друзья вернулись. Она тосковала по их веселой болтовне, по их ласке, по облаку любви, которое их окружало, по тому миру, в который ей позволили войти и стать его частью. Девушке очень хотелось встретиться с ними, чтобы больше не оставаться невидимой.

5

Димити моргнула и что-то замурлыкала вполголоса. Зак очнулся от задумчивости. Молчание, во время которого Димити рассматривала картину Обри, длилось так долго, что Зак отвлекся. Сначала его внимание привлекли песчинки на полу, сверкающие в лучике солнечного света, затем нежный шум моря, доносящийся из дымохода в сопровождении небольшого эха, потом огромный худой паук. Он сидел тихо, как на гравюре, между балками потолка прямо у него над головой в окружении своих крошечных детенышей, напоминающих крапчатое облако. В руке старая женщина держала листок бумаги, цветную распечатку, которую Зак сделал, попросив разрешения у Пита Мюррея воспользоваться его принтером. Это была репродукция работы маслом, на которой среди поросших мохом руин, окруженных густой растительностью, стояла Мици, вся усеянная пятнами света, отчего казалось, будто она является частью этого леса, частью этого мира, словно некое мифическое существо, слившееся с оттенками окружающей листвы. Над головой виднелась гаргулья, уродливая и не слишком хорошо различимая, однако ее морда напоминала человеческое лицо. Фигурный водосток представлял собой как бы каменное эхо миловидной девушки, стоящей прямо под ним. Губы Димити снова пришли в движение. Поэтому Зак откашлялся и решил заговорить.

– Димити? С вами все в порядке?

– Он сделал много набросков. Там, наверху, у часовни. Это часовня Святого Гавриила. Она заброшена, и ее посещают привидения. Чарльз все никак не мог решить, как мне лучше встать. В течение трех недель мы ходили взад и вперед, туда и сюда. В результате тропинка, ведущая на холм, стала куда лучше утоптанной, чем когда-либо. Однажды я сильно устала стоять долго и неподвижно, да еще вдобавок у меня урчало в животе, потому что в тот день не было времени позавтракать, ведь ему, как он сказал, требовался свет раннего утра. Моя голова закружилась, в ушах зашумело, и прежде, чем я поняла, что происходит, я уже оказалась лежащей на земле, а Чарльз прижимал к себе мою голову, словно самое ценное, что у него есть…

– Вы упали в обморок?

– Да, лишилась чувств. Кажется, он сперва рассердился, что я не стою неподвижно, и лишь через мгновение догадался, что я потеряла сознание!

Она негромко рассмеялась, откинулась на спинку кресла, сцепила руки и подняла их, взмахнув при этом листом бумаги, словно одиноким крылом. Зак улыбнулся и взял в руки блокнот.

– Это было в тысяча девятьсот тридцать восьмом, верно? За год до того, как Обри ушел на войну?

– Да… В том году… Думаю, это было самым счастливым временем в моей жизни… – Конец фразы она произнесла шепотом, а потом и вообще умолкла. Ее глаза, неподвижные и застывшие, на какое-то мгновение вспыхнули. Она уронила распечатку картины, и ее пальцы коснулись длинной косы. Димити стала поглаживать кончики волос. – Чарльз тоже был счастлив. Я это помню. На следующий год я умоляла его не уезжать… Хотелось, чтобы мы всегда оставались так же счастливы…

– Это, наверное, было нелегко… Ведь его семья недавно понесла тяжелую утрату, да еще при таких трагических обстоятельствах. Столько потрясений, – проговорил Зак.

Димити ничего не отвечала, но взгляд старой женщины не был бездумно обращен в прошлое, нет, вместо этого Зак разглядел на ее лице стремительный полет мыслей, сменяющих одна другую. Челюсть слегка отвисла, тонкие губы приоткрылись, она словно подбирала нужные слова.

– Это было… страшное время. Для Чарльза. Для нас всех. Понимаете, он готовился к тому, чтобы от них уйти. Уйти, чтобы остаться со мной. А потом, когда приключилось это несчастье, он почувствовал себя очень виноватым, понимаете?

– Но ведь никто не винил его в случившемся, разве не так?

– Вы ошибаетесь. Некоторые винили. Да, винили. Потому что он был уже зрелый человек, а я так молода. Хотя, пожалуй, молода лишь телом, но не душой. У меня была душа взрослой женщины. Мне всегда так казалось. Даже девочкой я не чувствовала себя ребенком. Думаю, мы остаемся детьми, пока нам это позволяют те, кто нас окружает, а мне этого никто не позволял. Есть поговорка о грехе, порождающем грех. Что посеешь, то и пожнешь. Мне довелось раз услышать, как миссис Лам сказала это Чарльзу в пабе, когда он проходил мимо. Словно своей любовью ко мне тот мог накликать что-нибудь дурное. Например, наказание на свою голову. Но вы же знаете, Чарльз никогда не был женат на Селесте. Так что любовь ко мне вовсе не шла вразрез с его супружеским долгом.

– Никогда бы не подумал, что Чарльза Обри может беспокоить мнение других людей. Кажется, ему было на них наплевать. То есть, я имею в виду, на так называемое общество с его условностями.

При этих словах Димити нахмурилась и посмотрела на свои пальцы, теребящие пряди волос. Зак заметил, что она сделала глубокий вдох, словно для того, чтобы успокоиться.

– Да, он был свободный человек, это верно. Слушал только свое сердце.

– И все же… Меня всегда озадачивало его решение пойти на войну, – сказал Зак. – Помимо того что он был пацифистом, у него имелись моральные обязательства перед людьми, которые в нем нуждались, как вы и Делфина… Вам не известно, почему он принял такое решение? Обри ничего вам не говорил?

Димити словно не могла сообразить, что ему ответить, и молчание в конце концов затянулось. На ее лице отразилась тревога, сходная с отчаянием ребенка, стоящего у доски перед одноклассниками, которому сказано, что ему не позволят сесть, пока уравнение не будет решено.

– Он пошел на войну, потому что… – Слезы блеснули в ее глазах. – Я не знаю почему! Об этом я так никогда и не узнала. Я сделала все, чтобы удержать его здесь, со мной, сделала все, о чем он просил. И все, что я делала, я делала для него. Все. Даже… даже… – Она покачала головой. – Но он был в Лондоне, когда записался в армию. Чарльз ушел на войну из Лондона, не отсюда, поэтому у меня не было возможности его остановить. И… я так и не сказала ей!

– Не сказали кому, Димити?

– Делфине! Я так и не сказала ей, что… что в этом была не ее вина!

– В этом была не ее вина? Димити, я не понял… Так в том, что он ушел на войну, была виновата Делфина?

– Нет! Нет, это была… – Дальше она попыталась сказать что-то сквозь слезы, но слова получилась хриплыми и неразборчивыми.

Зак потянулся к ней и взял за руки:

– Димити, простите, я… я не хотел вас расстраивать, честное слово. – Он сжал ее руки, чтобы отвлечь от грустных мыслей, но Димити сидела, уставившись в пол, и слезы струились по ее морщинистому лицу. Она немного покачивалась взад и вперед, издавая при этом звук, похожий на тихий стон, наполненный такой глубокой печалью, что Зак едва мог его вынести. – Пожалуйста, не плачьте, Димити. Прошу вас. Мне очень жаль. Послушайте, я не понял, какое отношение имеет рассказанное вами к Делфине и к войне. Вы не могли бы мне объяснить?

Постепенно рыдания Димити ослабли, и она затихла.

– Нет, – прохрипела она наконец. – Довольно болтовни. Я… не могу. Не могу больше говорить о том, как он погиб. И я не могу говорить о… о Делфине. – Димити повернула к нему лицо, и он вдруг прочитал на нем боль, вызванную не только горем утраты, но и еще какими-то потаенными душевными переживаниями. Он вздрогнул, сделав это открытие. Здесь было нечто большее, чем простая печаль. Это походило на угрызения совести. – Пожалуйста, уходите. Я не могу с вами беседовать.

– Хорошо, я уйду. И мы с вами больше не станем говорить о войне. Обещаю, – сказал Зак, хотя теперь был уверен, что Димити знает многое про то последнее лето в жизни Чарльза Обри, но не готова все рассказать. – Так я пойду, ведь с вами все в порядке? В следующий раз я не стану задавать вопросы. Вместо этого я отвечу на ваши, не возражаете? Можете спрашивать обо мне или моей семье, а я постараюсь ответить как можно более обстоятельно. Договорились?

Вытирая лицо и постепенно успокаиваясь, Димити смотрела на него, сбитая с толку. В конце концов она кивнула, и Зак сжал ее руки еще раз, а потом наклонился, чтобы поцеловать ее влажные щеки. Снаружи дул сильный ветер, доносящий аромат цветов дрока, смешанный с запахом пыли. Зак сделал глубокий вдох и только теперь, медленно выпуская воздух, понял, как напряжен он был, как не на шутку встревожили его слезы Димити. Зак провел рукой по лицу и покачал головой. Нужно было действовать более тактично, более осторожно, а не лезть ей в душу со своими вопросами. Ведь он спрашивал о случившихся в ее жизни утратах, а не просто о какой-то исторической личности, знаменитом художнике, которого никогда не видел, хотя кровь этого человека, похоже, текла в его жилах. Зак задавался вопросом, сможет ли он снова заговорить о Деннисе, чтобы попробовать узнать, кем являлся этот молодой человек и где может находиться коллекция, из которой его портреты поступали на аукцион. Зак взглянул на часы и удивился тому, что уже так поздно. Они с Ханной договорились о свидании, и поэтому он поспешил в сторону пляжа за Южной фермой, где они должны были встретиться.

Когда Зак до него добрался, Ханна уже была на берегу и стояла на мелководье с закатанными джинсами, обхватив себя руками, чтобы согреться. Она обернулась и одарила его улыбкой.

– Я собиралась поплавать и никак не могла решить, хочу этого или нет. Но теперь мы можем поплавать вместе, чтобы мне не было скучно, – сказала Ханна.

– О, не знаю. Ведь сегодня довольно прохладно, правда?

– От этого море покажется вам только теплее. Поверьте.

– У меня нет полотенца.

– Не надо хныкать.

Она бросила на него взгляд, оценивающий и выжидательный, и Зак внезапно почувствовал, что проходит испытание.

– Ну ладно. Между прочим, я провел последние несколько часов в доме Димити. После этого неплохо прийти в себя.

– Вот как? А что случилось?

– Ничего особенного. Просто… там, похоже, водится много воспоминаний. И не все они счастливые. Разговор с Димити стоит немалого напряжения.

– Да. Думаю, вы правы, – согласилась Ханна.

Они какое-то время шли бок о бок вдоль берега.

– Итак, каким вы находите наш уголок? Не скучаете по ярким огням Бата? – спросила Ханна, убирая волосы от лица.

– Мне здесь нравится. Так спокойно, и я окружен больше природой, чем людьми.

– О! А вы, оказывается, не так привержены культурным ценностям, как я думала.

Она стрельнула в него глазами, и он улыбнулся:

– Я им привержен. Но с тех пор, как я покинул столицу, мне только и приходится делать, что отступать от присущего ей образа жизни. Лондон я теперь ощущаю как… мое прошлое, что ли. Я там учился. Завел семью. Но мне больше не хочется там жить. Особенно после всего, что случилось после того, как я уехал. Вам когда-либо доводилось чувствовать нечто подобное? Я имею в виду нежелание возвращаться в места, которые для вас чересчур много значат?

– Нет. Все важные для меня места находятся здесь.

– Значит, у вас все иначе. А вам никогда не хотелось уехать, покинуть край, где вы росли, и попробовать жить иначе в другом месте?

– Нет. – Ханна помолчала. – Я знаю, что это выглядит старомодным и может показаться простым отсутствием авантюрной жилки. Но некоторые рождаются с крепкими корнями. А потом, куда бы человек ни направился, он по-прежнему остается самим собой. Никто и никогда не может по-настоящему начать новую жизнь или сделать что-нибудь вроде этого. Старая жизнь всегда остается с вами. Разве может быть иначе?

– А я постоянно ловлю себя на том, что мне хочется попытаться. Начать все с нуля.

– И что, когда-нибудь получалось? Довелось вам хоть раз почувствовать, что вы изменились?

– Нет. Пожалуй, нет, – улыбнулся он печально. – Возможно, вы просто довольны своей жизнью больше, чем многие из нас.

– Или я просто смирилась с ней, – сказала она, также улыбнувшись.

– Ваши корни должны быть очень крепки, если вы даже не подумали уехать, когда… когда потеряли мужа. Когда погиб Тоби.

Ханна некоторое время молчала, повернув голову в сторону моря.

– Тоби был не из Блэкноула. Он вошел в мою жизнь на восемь лет… а потом так же стремительно покинул ее. Хозяйство и дом стали единственным, что спасало меня, когда он умер. Если бы я тогда уехала… я пропала бы, – сказала Ханна.

Когда они дошли до дальнего конца пляжа, она остановилась, сделала глубокий вдох, а затем одним стремительным движением стянула через голову блузку. Зак тактично отвернулся, но не раньше, чем успел заметить россыпь бледных веснушек, убегающую вниз, чтобы скрыться в костлявой ложбинке между ее грудей.

– А что, вы плаваете полностью одетым или как? – Она повернулась к нему, уперев руки в бока. На ней уже было бикини.

Зак, к своему удивлению, почувствовал себя вуайеристом и подумал, что, как это ни странно, ему можно смотреть на нее, практически обнаженную, на пляже, тогда как в доме увидеть ее в нижнем белье считалось бы неприличным. Он стянул с себя рубашку и джемпер, а затем снял джинсы. Ханна смерила его взглядом снизу вверх, начиная с его незагорелых ног и заканчивая широкими плечами, причем проделала это так смело и откровенно, что Зак едва не покраснел.

– Кто последний, тот тухлое яйцо![49]49
  Английская детская присказка, которую произносят дети, когда хотят, чтобы их друзья скорей к ним присоединились, особенно часто употребляется при купании в море; поскольку тухлые яйца воняют, последним не хочет быть никто.


[Закрыть] – Она быстро ему улыбнулась и проворно пошла по гальке к морю.

Сделав в воде три шага, она уже оказалась в ней по колено, потом ринулась вперед, поднырнула под гребень волны и поплыла.

Зак последовал за ней, чертыхнувшись сквозь зубы, когда вокруг его лодыжек холодными тисками сомкнулась ледяная вода. Она показалась ему жгучей. Но затем неподалеку всплыла Ханна. Кожа сияла на солнце, мокрые гладкие волосы были прилизанные и скользкие, как шкура тюленя. Ее вид заставил его решиться. Он сделал глубокий вдох и нырнул, почувствовав, как у него свело все мускулы. Зак всплыл, задыхаясь и хватая ртом воздух.

– Боже! Как холодно!

Но уже когда он произносил это, холод стал казаться ему менее ужасным. Зак перестал молотить по воде руками и начал описывать небольшие круги, высматривая Ханну, пока наконец ее не увидел.

– Ну что, не так уж плохо, согласны? – спросила она.

Прошло много времени с тех пор, как он в последний раз купался в море у берегов Британии, и теперь Зак подумал о том, насколько сильно оно отличается от тех теплых морей, где он привык проводить отпуск, с их чистой, будто в плавательном бассейне, водой и ровным песчаным дном. Там не было никаких опасностей, скрытых под водой. Зак осторожно опустил ноги на дно, нащупал камни и ощутил жесткое прикосновение водорослей. Воображение тут же нарисовало ему крабов, морских ежей, покрытых колючками, и еще каких-то существ с жалящими щупальцами. Он подтянул ноги и стал смотреть вниз, но смог разглядеть только свое тело, да и то нечетко, в виде размытого бледного пятна.

– Нужно проплыть подальше, там пойдет песок. Видите вон то место, где пляшут волны? Старайтесь его избегать. Там острые скалы. Ну, вперед. – Ханна выпалила этот поток наставлений, лежа на спине. Зак сделал вдох и устремился к ней.

Какое-то время они плыли рядом, удаляясь от берега. Ритм их движений был размеренным. Ханна ныряла через каждые несколько гребков, и Зак следовал ее примеру, ориентируясь под водой на облачко ее волос. Он плыл все дальше и дальше, пока наконец Ханна не вынырнула слишком близко. Они столкнулись. Ханна, извернувшись, легла на спину и при этом маневре коснулась Зака. Их тела скользнули одно по другому, что вызвало у Зака ощущение нежной мимолетной ласки.

– А Илир с вами не плавает? – спросил он.

– Нет, он по этой части слабак. Боится подводных течений.

– А здесь есть подводные течения?

– Теперь слишком поздно об этом спрашивать! Просто держитесь ближе ко мне, будете в безопасности. Отлив еще не начался. Шансы на то, что вас утянет в море, на самом деле… не очень велики. – Ханна улыбнулась, и Зак решил, что она шутит. – Эй, посмотрите туда. Мы можем забраться вон на тот камень. Прекрасное место для того, чтобы с него нырять. А еще я на нем загораю. И кроме того, он такой низкий, что, когда вы по нему шагаете, туристы думают, будто вы умеете ходить по воде. – Ханна осторожно взобралась на камень, чтобы встать так, как Зак уже видел прежде, на плоскую плиту, находящуюся на глубине примерно одного фута и как бы являющуюся продолжением пляжа. – Дальний конец этого камня остается под водой даже во время отлива, а у его края достаточно глубоко, чтобы могла причалить небольшая шлюпка. Пару сотен лет назад этим природным причалом регулярно пользовались контрабандисты.

– А какие товары они привозили?

– Да что угодно. Вино, бренди, табак. Специи. Ткани. Все, что легко унести после того, как товар будет доставлен сюда. Как вы думаете, почему коттедж Димити называется «Дозор»?