Текст книги "Полузабытая песня любви"

– А все берберские женщины такие красивые, как вы? – робко спросила Димити, отчаянно пытаясь удержать в голове все иностранные названия, так как они стали тут же улетучиваться из памяти. Селеста засмеялась, и Чарльз присоединился к ней. Делфина тоже улыбнулась, не прекращая жевать пирог.

– Какая милая девочка, – тепло проговорила Селеста. – Давно мне не доводилось слышать такого искреннего комплимента. – Она бросила в сторону Чарльза вызывающий взгляд и потянулась за его тарелкой. Когда она сделала это, Димити обратила внимание, что на ее пальце нет обручального кольца. И на его тоже. Она сглотнула и ничего не сказала, пытаясь вообразить горы, о которых упомянула Селеста, где люди блистают своей красотой так, что она видна на небесах.

После обеда Делфине позволили не участвовать в мытье посуды, поскольку она помогала готовить, так что девочка прервала Димити, когда новая подруга, заикаясь, принялась благодарить за обед, и утащила ее из дома. В саду Димити с облегчением перевела дух. Как бы ни великолепны были дом, где жило семейство Обри, сам обед, хозяева и то обстоятельство, что она впервые почувствовала себя гостьей, все это слишком обескураживало, так что у бедняжки словно гора упала с плеч, когда она снова увидела над собой высокие облака. Делфина показала свой огород, где росли несколько чахлых кустиков редиса и салата.

– Смотри! Опять помет кроликов! Они едят все, что я выращиваю! – пожаловалась она.

Димити, кивнув, присела рядом и принялась изучать оставшиеся на грядке улики.

– Надо завести проволочную сетку, чтобы не пускать в огород кроликов, – посоветовала она. – Или силки, чтобы их ловить.

– Ой, бедные пушистики! Я не хочу причинять им боль… Почему ты не хочешь, чтобы папа пошел к твоей матери и познакомился с ней? – спросила девочка с любопытством.

Димити подобрала пару шариков кроличьего помета и покатала их по ладони, не зная, что ответить.

– Да ладно, – сказала наконец Делфина. – Не хочешь, не говори. – Она встала и уперлась руками в бока. – Пошли. Поймаем рака вместо того, которого ты отпустила, и вместо тех бояк-моллюсков, которые от тебя сбежали!

Делфина на сей раз набралась храбрости и дотронулась до рака, позволив капле воды упасть с кончика пальца прямо на его черный глаз, пока рак пытался защититься, шевеля лапами и поджимая хвост. Но девочку мучила мысль, что Димити заберет его с собой: рак так забавно шевелил усиками, что она решила назвать его Лоренсом. Димити отпустила добычу обратно в ручей, а потом научила Делфину различать ядовитую болотную калужницу и съедобный водяной кресс, в изобилии растущий поблизости, – раз уж кролики так сильно проредили урожай салата. Худенькая девчушка оказалась способной ученицей, и с течением времени уроки стали проходить все дальше и дальше от «Литтлкомба», близ утесов и в рощах, причем подруги всегда ходили в обход деревни и держались подальше от «Дозора». Вскоре Делфина под руководством Мици стала приносить домой дикий укроп, белую марь, майоран, корни хрена и цветки липы в дополнение к кухонным запасам Селесты, которая ахала от восторга, поднося липовый цвет к лицу и глубоко втягивая аромат. «Ah! Tilleul!»[40]40
  Ах! Липа! (фр.)


[Закрыть] – благодарно вздыхала она и ставила чайник на огонь.

Однажды утром Димити застала Элоди застывшей на лужайке перед домом, с выражением ужаса на лице: огромный шмель с желтой пыльцой на иссиня-черных волосках жужжал вокруг ее ног. Рядом Делфина сложила руки на груди.

– Земляная пчела не причинит тебе вреда, Элоди. У нее нет жальца. Оно есть только у медоносных пчел, – успокоила Димити.

– Вот и я говорю ей то же самое, а она мне не верит, – терпеливо проговорила Делфина. – А как ты назвала это чудовище?

– Земляная пчела. Разве это неправильное название? – пожала плечами Димити.

– Ни в Лондоне, ни в Суссексе шмеля так не называют. Научи нас еще каким-нибудь дорсетским названиям.

Они увидели, как шмель наконец-то отвязался от Элоди, поднялся в воздух и скрылся из глаз. Басовитое жужжание исчезло вдали. С возгласом облегчения Элоди бросилась в объятия сестры и крепко обхватила ее руками.

– Ну вот, Элоди. Теперь ты в безопасности, – ободрила сестру Делфина, похлопывая ее по плечам.

Следующий час они с удовольствием провели с Димити, которая называла им вещи вокруг по-дорсетски, а сестры радостно прыгали и восхищались новыми смешными словами. «Кротовина» вместо «кротовой норы». «Гусель» вместо «гусеницы». «Мурашник» вместо «муравейника». «Земляное яблоко» вместо «картофеля»[41]41
  В переводе английские диалектизмы заменены русскими из словаря Даля.


[Закрыть].

Как-то раз они заглянули на Южную ферму, и Димити смущенно представила Делфину жене тамошнего хозяина, миссис Брок, которая была дружелюбнее остальных местных жителей и порой давала ей лимонад или кусок хлеба, если не оказывалась слишком занята. Супругам Брок обоим перевалило за пятьдесят. У них были седые волосы и морщинистые лица. После того как эти люди прожили долгую жизнь, полную крестьянского труда, их руки стали заскорузлые и потемневшие, а ногти толстые и пятнистые, как рог какого-нибудь животного. Они имели двоих взрослых детей: дочь, которая вышла замуж и уехала, и сына по имени Кристофер, работающего на ферме вместе с отцом. Это он бил палкой крыс, и это за ним по пятам всегда бегал терьер. Высокий, молчаливый молодой человек с жесткими, как солома, рыжими волосами и мягким, но мужественным взглядом. Кристофер зашел на кухню как раз в тот момент, когда Делфина рассказывала миссис Брок о матери-марокканке и о своем знаменитом отце. Димити поражалась ее смелости, тому, как та ничего о себе не скрывала, и когда она взглянула на Кристофера, то увидела восхищение и на его лице – хотя, воможно, это было простое любопытство. Как будто он столкнулся с какой-то головоломкой, которую предстояло решить.

Часто, когда она подходила к «Литтлкомбу» или играла близ него, Димити чувствовала, что на нее смотрят. Иногда она видела далекую фигуру человека, стоящего на утесе, в то время как они с Делфиной бродили по пляжу, или тень за окном дома, если они резвились в саду. Однажды Димити была у ручья с засученными рукавами и юбкой, заткнутой за пояс, чтобы не замочить ее. На сей раз она не добывала себе еду, а просто развлекала Элоди, пытаясь ее занять, потому что Селесту мучила мигрень. Димити подняла глаза и обнаружила, что Чарльз стоит, опершись на дверной косяк, и наблюдает за ней, прищурив глаза, чтобы защитить их от солнечного света. Такой сосредоточенный, такой погруженный в собственные мысли, что даже не подал никакого знака, когда заметил, что его засекли. Димити покраснела, быстро отвела взгляд и увидела, что Делфина тоже обратила внимание на отца. Она склонила голову набок и с минуту рассматривала подругу.

– Он хочет снова тебя нарисовать. Я слышала, как он говорил об этом маме, но она сказала, что не нужно этого делать, если ты против, и что следует определенно спросить разрешения у твоей матери. Он сказал, ты истинный деревенский типаж. Я сама слышала, – проговорила она тихим голосом.

– Что это значит? – удивилась Димити.

Делфина пожала плечами:

– Не знаю. Но папа рисует только приятные вещи, так что это не может означать ничего плохого.

– Не вижу, чего в ней особенного, – пожаловалась Элоди сестре. – И совсем не понимаю, почему папа хочет ее рисовать.

– Не будь злой, Элоди. Я считаю Мици очень красивой. Мама сердилась, потому что ему нужно написать большую картину. У него заказ на портрет одного знаменитого поэта. К выходу книги его стихотворений работа должна быть закончена. Времени осталось мало, а папа вместо этого думает лишь о том, как нарисовать тебя, Димити, – сказала Делфина подруге.

Элоди надулась, а Делфина принялась водить палкой по воде взад и вперед. В разговоре наступила долгая пауза, во время которой Димити переваривала полученную информацию.

– Ты действительно считаешь меня красивой? – спросила она наконец.

– Конечно. Мне нравятся твои волосы. Они похожи на львиную гриву! – воскликнула Делфина, и Димити улыбнулась.

– Ты тоже красивая, – сказала она из вежливости.

– Когда я вырасту, то стану такой же красивой, как мама, – заявила Элоди.

– Никто не может быть такой красивой, как мама, – заметила Делфина невозмутимым тоном.

– Ну а я буду. Она мне так сама сказала.

– Ну и повезет же тебе тогда, правда, противная Элоди? – Делфина ткнула пальцами в ребра сестры. С минуту они визжали и возились, пока не упали обессиленные на поросший травой берег ручья.

Пока девочки боролись, Димити обернулась и бросила еще один быстрый взгляд в сторону дома, где все еще стоял их отец – худой, внимательный, погруженный в размышления, выпускающий изо рта облачка голубоватого дыма. Спустя какое-то время она обнаружила, что ей уже не так сильно, как прежде, не нравится, что он не отрываясь глядит на нее. Он рисует только приятные вещи. Она заметила, что встала прямее, и ощутила, что лицо больше не горит. Верно, румянец сошел. Приятная и красивая. Эти два слова, которыми другие никогда не пользовались, чтобы ее описать, теперь были употреблены одно за другим на протяжении всего нескольких секунд. Димити надеялась, что и то и другое соответствовало истине, а все остальные слова, которыми прежде бросались в ее адрес, являлись несправедливыми. Эта мысль, похоже, заставила кровь сильней пульсировать, заставила вдруг улыбнуться. Уж ясно не из-за того, что ноги закоченели в холодной воде ручья, а дома ждала мать с острым, как бритва, языком.

– Пожалуй, я не буду против, если он снова захочет меня нарисовать, – сказала наконец она.

Делфина ободряюще улыбнулась:

– Ты действительно не возражаешь?

– Нет. Ведь, насколько я поняла, он хороший и знаменитый художник? Ты сама мне это сказала. Так что, думаю, для меня… для меня это честь.

– Я ему скажу. Он будет счастлив.

– Деревенский типаж! Димити должна чувствовать себя униженной оттого, что он хочет ее нарисовать, – вставила Элоди. Но Делфина лишь повела глазами, так что Димити проигнорировала это замечание.

Через два дня произошло то, чего Димити больше всего опасалась. Она была на втором этаже, в своей спальне, переодеваясь к завтраку после того, как покормила свинью и кур, собрала яйца и вылила в уборную содержимое ночных горшков. Маленькое окошко в ее комнате выходило на север, и из него была видна ведущая к «Дозору» дорога. Димити собирала волосы в пучок на затылке с помощью заколок, когда увидела Чарльза Обри. На нем были облегающие темные брюки и голубая рубашка с жилетом, застегнутым на все пуговицы, чтобы уберечься от утренней прохлады. Сердце Димити заколотилось. Она прильнула лицом к стеклу и вытянула шею для того, чтобы увидеть, как он подходит к двери. Интересно, во что одета Валентина? Девушка лихорадочно пыталась это вспомнить, в то же время надеясь, что на матери уже нет зеленого халата, того самого, просвечивающего, который то и дело откровенно распахивался и обнажал темные закоулки ее тела. Димити принялась раздумывать о том, не следует ли ей сбежать вниз, первой добраться до двери и под каким-нибудь предлогом отослать мистера Обри восвояси. Кухонный стол был усеян мертвыми лягушками. Она мысленно представила их себе и в ужасе закрыла глаза. Мертвые лягушки с мягкими вспоротыми животами и миска с их внутренностями. Их тела отодвинуты в сторону, незрячие глаза покрыты пленками, перепончатые лапки обвисли. Валентина получила заказ на два оберега: для спасения от порчи и для охраны новорожденного. Розовато-серые внутренности предстояло переложить в стеклянные баночки и запечатать воском. Сверху их следовало обвить веточками розмарина, словно они могли скрыть спрятанные внутри останки умерщвленных созданий.

Слишком поздно. Димити услышала, как гость постучался в дверь, а также то, как мать почти сразу подошла, чтобы ее открыть, а затем сквозь перекрытие донеслись приглушенные голоса. Его голос, гулкий и мягкий, словно гудение ветра, и голос Валентины, тихий и жесткий, звучавший вызывающе, будто она против чего-то возражала. Димити медленно двинулась к двери своей спальни и как можно тише приоткрыла ее – как раз вовремя, чтобы услышать, как захлопнулась входная дверь и раздались шаги двух человек, идущих в гостиную. Потом дверь гостиной закрылась, и Димити никак не могла разобрать, о чем они там говорят. В коттедже «Дозор» стены были толстые, каменные, за многие века они впитали в себя уйму слов и не желали с ними расставаться. Минут через пять или немного больше она услышала, как отец Делфины уходит. Она ждала так долго, как смогла себя заставить, а потом спустилась вниз, вся трепеща.

Валентина сидела за кухонным столом. Одной рукой она держала зажженную сигарету, а другой – собирала разрозненные фрагменты внутренностей и бросала их в миску.

– Итак, – сказала она жестко. – Вот куда ты сбегала, вместо того чтобы мне помогать. Якшалась с этими чистенькими приезжими.

Димити знала, что оправдываться не стоит. Это еще сильней разозлило бы Валентину, привело бы ее в бешенство. Провинившаяся осторожно вытащила из-под стола табурет и опустилась на него. На Валентине она увидела тот самый зеленый халат. Правда, поверх него был повязан старый передник – измазанный кровью, весь в пятнах. Грязный, но хоть не просвечивающий. Ее нечесаные волосы были перехвачены сзади куском бечевки, а на веках виднелись размазанные зеленые тени, оставшиеся с вечера.

– А я-то думала, тебя вечно нет дома потому, что ты ходишь добывать для нас всякие полезные припасы. И удивлялась, почему это занимает у тебя так много времени. Теперь я все поняла! – Последние слова она рявкнула изо всей мочи.

– Я ходила, мама! Клянусь! Просто Делфина мне помогала. Она учится распознавать растения и помогает мне… Это дочь мистера Обри…

– О, теперь я все знаю и о ней, и обо всей ее семье тоже. Ее отец все мне рассказал, хоть я и не тянула его за язык. Заглянул в каждый угол, все вынюхивал, словно кошка. Пришлось закрыть дверь гостиной, потому что больше невозможно было глядеть, как он шныряет повсюду глазами! Он не имел никакого права приходить сюда, а ты не имела никакого права его сюда приглашать.

– Я не приглашала, мама. Клянусь, я этого не делала!

– О, ты готова поклясться в чем угодно, да? Теперь я это вижу. Теперь я уже никогда не буду уверена, говоришь ты мне правду или нет… Заткнись! – гаркнула Валентина, когда Димити попыталась что-то возразить.

С минуту они сидели молча. Димити смотрела на свои руки и слушала, как кровь пульсирует в ушах, а Валентина долго и зло затягивалась сигаретой. Затем мать, словно змея, рванулась вперед, схватила дочь за запястье и прижала ее руку к столу, повернув ладонью вверх. Зажженная сигарета оказалась в дюйме от кожи.

– Нет, мама! Не делай этого! Я не виновата, клянусь! – закричала Димити. – Пожалуйста, не нужно!

– О чем еще ты мне не рассказала? Чем ты с ними там занималась? – спросила Валентина, подозрительно прищурив глаза. Ее груди колыхались под фартуком, в то время как Димити боролась, пытаясь выдернуть руку. Но мать держала железной хваткой. – Перестань вырываться, а то я отрежу тебе твою чертову руку! – рявкнула Валентина.

Димити перестала извиваться, ее тело обмякло от страха и сердце ушло в пятки. Пот выступил на лбу, холодный и липкий. Валентина яростно вдавила зажженную сигарету в ладонь дочери. Сразу же начал образовываться волдырь, белый пузырек в центре красного пятна. Однако Димити даже не вздрогнула, слишком напуганная для того, чтобы шевельнуться, хотя боль казалась ей невыносимой. Слезы застилали глаза, и ей пришлось сглотнуть несколько раз, прежде чем она смогла заговорить.

– Все было так, как я сказала, мама, – произнесла она в отчаянии. – Я играла с их девочкой, учила ее находить полезные травы. Это… все.

С минуту Валентина еще смотрела на нее, а потом отпустила.

– Играла? Ты больше не ребенок, Мици. Время игр прошло… Ну ладно, – сказала она, затягиваясь новой сигаретой. – В конце концов, твои фокусы могут обернуться некоторой пользой. Он хочет тебя рисовать. Считает, будто он художник. Так вот, я ему сказала, что ему придется платить за эту привилегию. – Эта мысль, казалось, подняла ей настроение, так что через некоторое время мать встала и потянулась всем телом. Затем пошла прочь, к лестнице, по пути взъерошив волосы Димити. – Закончишь эти обереги, пока я отдыхаю, – проговорила она.

Лишь когда мать вышла из кухни, Димити осмелилась сдуть пепел с руки. От пережитого она едва могла дышать. Димити поднесла обожженную руку к свету и увидела, как заблестела поверхность волдыря. Бедняжка терпела, боясь потревожить мать своим плачем. Потом она встала и пошла искать бальзам из колдовского ореха[42]42
  Колдовской орех – обиходное название гамамелиса, лекарственного кустарника. Такое название пошло из-за позднего цветения гамамелиса, плоды которого созревают только к лету следующего года.


[Закрыть], чтобы смазать ожог.

– Так как же отреагировала ваша мать, когда Обри пришел, чтобы спросить, нельзя ли вас нарисовать? Думаю, не все дали бы на это разрешение, учитывая, что вам, кажется, было всего… лет четырнадцать, да? – говорил молодой человек, сидящий напротив нее. Ах, сколько у него вопросов. Он сидел, наклонившись вперед и засунув пальцы между колен, что ее раздражало. Слишком ретивый. Но лицо у него доброе, все время доброе.

Левая рука зачесалась, и она стала поглаживать большим пальцем дряблую плоть, пока не нащупала выпуклый шрам. Небольшой гладкий выступ зарубцевавшейся ткани точно такого же размера и такой же формы, какие имел волдырь, на месте которого он остался. Димити все время ненамеренно срывала образовавшийся струп и постоянно теряла пластыри, которые на него накладывала Делфина. «Я жарила печень, и раскаленный жир брызнул на руку». Под струпом рана была глубокой и болезненной. В комнате стояла тишина, и внезапно Димити почувствовала, что не один только молодой человек слушает ее, ожидая ответа.

– О, – начала она и остановилась, вынужденная сделать паузу, чтобы прочистить горло. – Мать, конечно, обрадовалась. Она была достаточно культурная женщина, моя мать. И свободных взглядов. Не придавала значения гулявшим по деревне сплетням о Чарльзе и о его семье. Она была счастлива, что такой знаменитый художник хочет нарисовать ее дочь.

– Понятно. Судя по тому, что вы говорите, ваша мать не имела предрассудков…

– Знаете, когда вы сами являетесь кем-то вроде изгоя, вас неизбежно влечет к тем, кто тоже находится в подобном положении. Вот как обстояли дела.

– Да, я понимаю. А скажите, Чарльз никогда не давал вам рисунки? Ваши или какие-нибудь другие? В качестве подарка или, скажем так, благодарности за то, что вы ему позировали?

– Позировала? О нет, я едва ли ему позировала. Ему такое не требовалось. Во всяком случае, как правило. Обычно Обри просто наблюдал и ждал, а когда у него в голове все складывалось, он начинал работать. Иногда я даже не обращала на это внимания. А иногда обращала. Порой он просил меня замереть: «Мици, не двигайся. Стой в точности так, как стоишь».

Однажды это произошло, когда она потягивалась, поднявшись на ноги для того, чтобы посмотреть на закат. Перед этим ей пришлось несколько часов лущить горох. Димити думала о том, что пора идти домой, и о том, как ей этого не хочется. После «Литтлкомба» с его обитателями, атмосферой смеха и приятными запахами коттедж «Дозор» казался темным, сырым и неприветливым. Ее дом. Не двигайся, Мици. Так она и простояла более получаса с поднятыми над головой перекрещенными руками. Кровь отлила от них, так что сперва они задрожали, потом онемели, а под конец стали как каменные, точно чужие. Но Димити не шевельнула ни одним мускулом, пока карандаш Чарльза не затих. Это всегда означало конец – какое-то время его рука еще двигалась, делая размашистые жесты над листом бумаги, но карандаш ее больше не касался. Просто двигался, будто всматриваясь в нарисованное, словно проверяя. Наконец его рука останавливалась тоже, он хмурился, и это означало, что работа закончена. Каждый раз, когда это происходило, Димити испытывала внутри себя некое холодное ощущение, словно куда-то падала, – это было ощущение конца чего-то удивительного, смешанного с желанием, чтобы все повторилось. Тогда она не подозревала, чту должно произойти. Не видела сгущающейся темноты. Не была готова к жестокостям, которые ее поджидали.

4

Зак сидел перед ноутбуком, обложившись своими записями, бумагами и каталогами. Он только сейчас, почти сутки спустя, вдруг понял, как искусно обошла Димити Хэтчер его вопрос о том, не дарил ли ей Обри свои рисунки. Его заинтриговала ее реакция на портрет Денниса, который он ей показал: она тогда покраснела и, казалось, не захотела его разглядывать. Зак открыл два журнала, а также недавний каталог аукционного дома «Кристи» на страницах с портретами Денниса и положил рядом. Он сидел в пабе «Фонарь контрабандиста» за потемневшим липким столом в укромном месте. За обедом Зак выпил две пинты горького пива, и это было ошибкой. В голове появилось такое чувство, будто ее напекло и мысли еле ворочались. Солнце за пыльным оконным стеклом напоминало золотое пятно. Он надеялся, что алкоголь прочистит ему мозги, позволит в несколько прыжков преодолеть трясину разрозненных записей и выработать новый план, блестящий по своей ясности. Вместо этого мысли все время возвращались к отцу и деду, к тому разъединяющему их молчанию, которое иногда раздавалось вширь – до такой степени, что заполняло всю комнату, весь дом. При этом оно становилось таким тяжелым и осязаемым, что Зак начинал беспокойно вертеться на стуле, пока наконец мальчика не отправляли в его комнату или в сад. Он вспоминал, как дед постоянно все осуждал и выискивал во всем какие-то недостатки. Зак не мог забыть, каким удрученным выглядел отец при каждой такой критической реплике. Небрежно выполненный автомехаником ремонт машины. Неправильное разливание вина. Замечание, принесенное из школы Заком. Мальчик не мог сосчитать, сколько раз заставал маму в такие минуты пристально смотрящей на отца осуждающим взглядом: «Почему ты наконец не покончишь со всем этим?» Тогда отец начинал чувствовать себя еще более неуютно, а потому нервничал и суетился.

– Пит прислал меня к вам, потому что ваше кислое лицо отпугивает посетителей. – Ханна Брок стояла у стола с беспечным выражением лица и держала в руке кружку пива.

Зак удивленно выпрямился и на мгновение потерял дар речи. Ханна глотнула пива и показала на груды бумаг и папок, лежащие вокруг него:

– Что это? Ваша книга?

Она постучала пальцами по лежащему сверху каталогу, и Зак обратил внимание на жирные полосы грязи у нее под ногтями.

– Может, когда-нибудь и станет ею. Если я только не свихну на этом себе мозги.

– Не возражаете, если я присяду?

– Конечно нет.

– О Чарльзе Обри уже написано множество книг. Вы в курсе? Может, просто переписать одну из них? – Ханна улыбнулась, и ее улыбка показалась ему похожей на волчий оскал.

– О, этим я уже занимался. Когда много лет назад я взялся за эту затею, то прочитал сперва все написанные о нем книги, потом его письма, затем посетил все места, связанные с его жизнью. Где он родился, вырос, учился, жил, работал и так далее и тому подобное. И после того, как я все это проделал, я понял, что моя книга… моя книга, которая должна была стать совершенно новой, незаменимой и провиденциальной…

– В точности похожа на все остальные книги?

– Вот именно.

– Тогда зачем вы приехали сюда, чтобы ее закончить? – спросила она.

– Мне показалось, что данное место подходит для этого как нельзя лучше, – ответил Зак и с любопытством посмотрел на нее. – Для человека, который еще недавно не захотел мне уделить хотя бы немного времени, вы что-то вдруг слишком заинтересовались моей работой.

Ханна улыбнулась и снова отпила из кружки, наполовину полной.

– Ну, я решила, что вы, может быть, плохи не до конца. Димити хорошо разбирается в таких вещах, а вам все-таки удалось ее разговорить. Возможно, я была чересчур…

– Враждебной и грубой? – улыбнулся он.

– Подозрительной. Но, знаете ли, многие появляются здесь лишь для того, чтобы вскоре уехать. Отпускники, владельцы домов, которые приезжают на лето или на уик-энд. Маньяки, одержимые навязчивой идеей под названием «Обри». – Она бросила взгляд на Зака. – Все это непросто для людей, которые здесь живут. Вы тратите время и силы на то, чтобы познакомиться с новичками, радушно принять их, а они вдруг берут да и уезжают. Через какое-то время вам становится на них наплевать.

– Димити рассказала мне, что здесь жило несколько поколений вашей семьи.

– Это правда. Мой прадед купил эту ферму на рубеже прошлого века, – подтвердила Ханна. – А что еще она вам про меня рассказала?

Зак поколебался, прежде чем ответить.

– Она сказала, что… некоторое время назад вы потеряли мужа. – Он поднял на нее глаза, но ее лицо оставалось спокойным, невозмутимым. – И еще, что вы трудитесь не покладая рук, чтобы ферма держалась на плаву.

– Что ж, это верно. Одному Богу известно, сколько приходится работать.

– Но не сегодня? – снова улыбнулся он, когда она опорожнила свою кружку.

– Порой выдаются дни, когда овцы безмятежно щиплют траву, а вы вдруг понимаете, что список одних только самых неотложных дел неимоверно длинен, закрома полны паутины, а единственное, что вы можете сделать, – это напиться в обеденное время. – Ханна встала и кивнула в сторону его пинтовой кружки, пустой от силы на треть. – Еще по одной?

Пока она ходила к стойке, Зак снова рассматривал рисунки и удивлялся тому, насколько иначе стала к нему относиться Ханна. Возможно, причина была именно такой, как она объяснила, – он на это надеялся… Портреты Денниса. Три юноши, все похожи, все приятной наружности, все с выражением доброты и невинности на почти детском лице, как будто художник хотел доказать, что изобразил человека, которому никогда в жизни не приходила в голову ни одна низкая мысль. Он никогда ни над кем не издевался, никогда не пользовался чьей-либо слабостью. Никогда не вел себя эгоистично и не обманывал, побуждаемый похотью, или завистью, или жаждой наживы. Но Зак никак не мог отделаться от мысли, что с молодым человеком все же что-то не так. В деталях каждое лицо было неуловимо другим, либо в физическом плане, либо эмоционально. Словно это были три разных человека, а не один и тот же. Либо три разных юноши, нарисованных Обри и названных одним именем Деннис, либо один и тот же юноша, нарисованный трижды, но не Обри, а кем-то другим. Ни один из этих вариантов не имел смысла. Зак смущено провел рукой по волосам и подумал, не сходит ли он с ума. Ни у кого другого не могло возникнуть сомнений в их подлинности.

Зак еще раз прочел информацию, указанную на обложке брошюры, выпущенной аукционом «Кристи». Продажа должна состояться через восемь дней, демонстрация прошла два дня назад. Он знал специалиста в области изобразительного искусства, работающего в «Кристи», его звали Пол Гиббонс, и Зак учился вместе с ним в Голдсмитском колледже. Еще один художник, который распрощался с попытками зарабатывать себе на жизнь, продавая свои работы, и решил, что больше преуспеет, продавая картины других людей. Зак уже пытался с помощью Пола раскрыть инкогнито продавца последних рисунков Обри, но его приятель недвусмысленно объяснил, что главным условием продажи являлась строгая конфиденциальность. Теперь он послал Полу по электронной почте срочное письмо, спрашивая, нельзя ли как-нибудь связаться с кем-то из новых обладателей портретов Денниса. Зак хорошо понимал: эта ставка рискованная, но имелся небольшой шанс, что, когда он увидит саму работу, а не фотографию, кое-что сможет проясниться.

– Пейте, – велела Ханна после того, как снова села за столик и поставила перед Заком еще одну кружку пива, несмотря на то что он запротестовал против попытки его угостить. Затем, взглянув на каталог, она спросила: – Кто это?

– В этом-то и есть главная загадка, – объявил Зак и сделал несколько больших глотков из своей кружки. Внезапно идея напиться в середине дня с этой непростой, яркой женщиной, от которой пахнет овцами, но которая купается в красном бикини, показалась ему не хуже любой другой. – Это Деннис. Нет ни фамилии, ни упоминаний о нем в письмах Обри, ни соответствующих ссылок в монографиях.

– А это важно?

– Еще как. Обри был человеком с фантазиями. Если ему в голову приходила мысль, она овладевала им целиком. Когда он влюблялся во что-то или в кого-то – в место, в человека или в идею, – то писал маслом или рисовал предмет своей страсти многократно, пока не получал все, что мог, не исчерпывал свой творческий потенциал. А потом Обри…

– Выбрасывал их на свалку?

– Двигался дальше. В художественном отношении. И во время подобных «погружений» он писал о них в своей корреспонденции, а иногда и в своей рабочей тетради. В письмах друзьям, или другим художникам, или своему агенту. А вот что Обри написал в одном из них о Димити – я ей должен обязательно показать. Думаю, ей понравится. Вот, послушайте. – С минуту он рылся в записях, пока не нашел листок, который искал, помеченный розовым бумажным ярлычком. – Это письмо послано одному из его постоянных клиентов, сэру Генри Идесу. «Здесь, в Дорсете, я встретил поистине чудесное дитя. Девочка, похоже, выросла полудикаркой и никогда за всю свою небольшую жизнь не покидала родной деревни. Она знает только эту деревню да побережье на пять миль в ту и в другую сторону от коттеджа, где выросла. Редкая птичка, во всех смыслах нетронутая, и излучает невинность, словно свет. Это действительно самое прекрасное существо, которое я когда-либо видел. Она привлекает взгляд, как чудесный пейзаж или как солнечный луч, прорвавшийся сквозь тучи. Прилагаю карандашный набросок. Я планирую большое полотно с этой девочкой, воплощающей в себе саму сущность природы или весь английский народ».

Зак оторвал глаза от бумаги, поднял их на Ханну и увидел, как она подняла бровь.

– Не думаю, что стоит показывать это письмо Димити.

– Почему нет?

– Оно ее огорчит. У нее есть свои собственные воспоминания и… представления о том, что произошло между ней и Чарльзом. Пожалуй, ей не понравится, что он описывает ее так беспристрастно.

– Но… здесь говорится, что она самое прекрасное существо, которое ему когда-либо доводилось видеть.

– Но это не то же самое, что быть влюбленным в нее, правда?

– Вы думаете, он не был в нее влюблен?

– Понятия не имею. Откуда мне знать? Может, и был. Я просто говорю, что в данном письме он пишет совсем о другом, разве не так? Лично я бы его ей не показывала, но дело ваше, – проговорила она.

– На мой взгляд, оно является проявлением любви. Хотя, возможно, любви совсем другого рода… Димити разожгла… его творческий пыл. На какое-то время стала его музой. На довольно долгое время. Но этот Деннис… Обри никогда о нем не упоминал. И когда я показал Димити один из его портретов, она сказала, что никогда прежде не видела этого юношу и не знает, кто он такой. Я решил, что это… очень странно.