Текст книги "Ангел в доме"

– Твоя сестра?

Краешком глаза отметив появление Мэри Маргарет на пороге мужского приюта, Анжела растянула губы в улыбке и закивала, как китайский болванчик, – якобы поглощенная интереснейшей беседой со Стивом. Роль не из легких, учитывая, что ее собеседник пялился вдаль, фыркал и дубасил костяшками пальцев по черепу. Анжела кожей ощущала сверлящий взор Мэри Маргарет. Настоятельница направлялась в их сторону.

– Замечательно, Стив. Великолепно! – громко сказала Анжела, взглядом умоляя Стива подыграть.

Немая просьба осталась незамеченной.

– Замечательно – что? – Мэри Маргарет ковыряла в зубах. Глаза ее перебегали от Стива к двери женского приюта и обратно.

– Стив рассказывал мне, матушка, как сегодня утром он ходил к причастию. Правда, Стив? Стив!

– Что? Э-э-э… да. – Он вытер ладонью влагу под носом.

– Католическую веру исповедуем? – Мэри Маргарет занялась зубами с другой стороны рта.

Анжела, хоть убей, не могла вспомнить, какое вероисповедание отмечено при поступлении парня. Если он вообще не атеист. Стив покосился на нее, давая понять, что ее занесло на опасную почву.

– Как раз обращается, матушка, – пояснила Анжела.

– Понятно. Думаю, вам полезно будет узнать, сестра, и донести до этого юноши, что наша церковь к таинству святого причастия допускает исключительно уже обращенных.

– Да, матушка, Стив знает. Я ему только что объяснила. – Анжела дернула его за руку. – Ну, нам пора. Лудо ждет, верно, Стив?

И она потащила парня за собой под убийственным взглядом настоятельницы. Стив покорно следовал за ней, но, едва за ними захлопнулась дверь приюта, вырвался и ринулся, как решила Анжела, страдать к себе в келью.

В комнате отдыха уже начался сеанс психотерапии, так что Анжела сразу прошла туда и, извинившись, заняла место в кружке. Обстановка та еще – со всех сторон сморкаются, рыгают, пускают газы. Психолог пытается добиться от одного из новичков истории его жизни. Некоторые из приютских обожали поболтать о себе, но большинство предпочитали держать язык за зубами, и этот, похоже, относился ко второй категории. Крепкий орешек с прилизанными черными прядями, полным отсутствием зубов, искореженной плотью на месте левого глаза и свежей раной вместо мочки одного уха. Наверняка обиженный собутыльник отчекрыжил, пока этот покоился в мертвецки пьяном ступоре. Уличная вендетта. Угостят лишним глотком, сунут косячок, дождутся, пока приятель отчалит в нирвану, – и битой бутылкой в глаз или по уху. А у очнувшейся жертвы – никаких обид, разве что сообразит в будущем не отключаться первым. Новичок, должно быть, от кого-то здесь прячется. Скорее всего, от того, кто на сей раз получил от него бутылкой. Недели две отсидится, и поминай как звали. Приют для него – не более чем временный отпуск в уличных буднях.

Анжела ерзала на стуле, пока не поняла, что сил ее больше нет – тянет в часовню. Выскользнула из комнаты и бросилась по коридорам. Нагромождения лжи призывали к ответу; она чувствовала себя грязной и вульгарной. Молиться, молиться. В полумраке часовни ждут мерцающие чьими-то мечтами свечки, цветные блики от мозаичного окна, прохладная гладкость деревянных скамеек. Она снова пройдет с Ним весь путь на Голгофу и примет на себя Его боль. Если ей это удастся, ее простят и будущее вновь обретет ясность. Да-да, так и будет. Ей уже легче, а она ведь еще и не начинала молиться.

Странный звук резанул по ушам, заставив Анжелу оглянуться. Кто это? На цыпочках она приблизилась к деревянной исповедальне в углу часовни. Звук повторился – то ли всхлип, то ли скрип. В такое время здесь никто не исповедует… Анжела заглянула в окошко посередине. Кабинка падре пуста. Значит, с другой стороны? Она осторожно протянула руку, нащупала ручку и рывком распахнула дверцу. В углу свернулся Стив – колени прижаты к груди, ладони обхватили бритую голову, мокрые дорожки на щеках. Несчастный взгляд умолял оставить его в покое; безмолвно кивнув, Анжела провела пальцами по ежику на макушке и аккуратно прикрыла дверь. К резьбе на стене, изображающей первую остановку Христа на крестном пути, она вернулась не сразу. Неслышно подошла к алтарю, чтобы зажечь свечку за Стива. Подумав, добавила еще одну, за Николя. Помолилась за них. И за дядю Майки. И за всех обездоленных. Горькие рыдания Стива сопровождали Анжелу все время, пока она переходила от одного резного изображения Христа к другому. К четырнадцатой, последней остановке Христа на крестном пути она уже рыдала вместе со Стивом.

Глава восьмая

Забавы уходящего солнца превращали следы самолетов в небе в золотистые стрелы. Сквозь распахнутую балконную дверь в дом лилась ликующая весенняя песнь сада. Оранжевые и кремовые календулы с надеждой подставляли головки предзакатным лучам. Герань в горшках рдела от смущения, кивая соседу – княжику с бледно-розовыми цветами. Крохотный сад дразнил Роберта осуществленной мечтой о том, какой должна быть жизнь – богатой, полной деятельности, бушующих красок и любви к себе и всему миру.

У соседей кто-то готовил барбекю; аромат жареного мяса струился сквозь занавески на раскрытых настежь окнах. Весело мурлыча, Роберт выжал для торта последний лимон и натер цедру. Голос Луи Армстронга из гостиной убеждал его, что жизнь, как ни крути, прекрасна. Старинное полотно, которое Роберт должен был отреставрировать, терзалось ожиданием под простыней, в малой гостиной. Последние несколько дней он к натюрморту не прикасался. Наверняка опоздает с заказом клиента, давнего и постоянного клиента, подводить которого не хотелось. Но сейчас Роберту было наплевать на всех клиентов, вместе взятых, потому что лимонный торт – дело нешуточное, требует времени и терпения. Во-первых, закупка необходимых продуктов. Во-вторых, соединение этих продуктов (непременно за сутки до собственно приготовления торта). И наконец, взбивание теста – медленное, аккуратное и тщательное, чтобы не свернулись яйца.

Он готовил торт к воскресенью, для Анжелы. Пусть это будет его особым для нее подарком. Разумеется, она об этом не догадается, но он и не рассчитывает на благодарность. Он будет смотреть, как ее зубки впиваются в желтоватую воздушную массу, и радоваться, что доставил ей удовольствие. Бонни получала от него громадный торт на каждый день рождения. Приготовив смесь и вылив в специальную форму, Роберт сунул ее в духовку ровно на пять минут, после чего отправил в морозилку. Кухня благоухала лимонным ароматом. Очень может быть, что избранник угощал ее именно таким тортом… ну да ладно, это уже неважно и не способно убить запредельное ощущение полноты жизни. Сейчас ему под силу свернуть горы. Или заняться картиной. Но почему бы не погулять?

Если честно, Роберт был так доволен собой и миром, что решил навестить мать. Самое время, если подумать. Лучшего, по здравом размышлении, и не найдется. Еще на пути к калитке он заметил миссис Лейч, катившую в своей механизированной коляске по другой стороне дороги. С тех пор как у нее появилось это чудо техники, Роберт был освобожден от мелких поручений, но до сих пор так и не пришел к выводу – хорошо это или плохо. Рулила миссис Лейч, точно вырвавшийся на свободу узник, – впрочем, так оно и было на самом деле. Поворот в калитку и въезд наверх, к входной двери, являли собой цирковой номер. Она то и дело промахивалась мимо узкого проезда, разворачивалась со злобным скрежетом, вновь разгонялась и вновь не успевала тормознуть. Длилась вся эта процедура долго, соседи выскакивали и хором предлагали помощь, но миниатюрная седовласая калека с красными веками и катарактой на обоих глазах отвечала лишь едкими взглядами. Роберт перешел улицу, внутренне приговорив себя к десятиминутному сражению, в результате которого она все-таки позволит завернуть кресло в калитку.

– Убирайтесь! – крикнула миссис Лейч. – Обойдусь без вас!

– Вот и отлично. – Скрестив на груди руки, он приготовился ждать. Бывало, она сдавалась и через пять минут. Разгон, поворот. Мимо. Разгон, поворот. Снова и снова. Его советы не разгоняться с такой силой она благополучно пропускала мимо ушей. Ее право. Может, ежедневные страдания приносят ей радость, думал Роберт, терпеливо изучая свои ногти.

Рев идущего на посадку лайнера заглушил вопли миссис Лейч. Роберт проследил взглядом за снижающимся самолетом. Чужие судьбы, чужие надежды, в буквальном смысле пересекшие его дорогу, на миг заняли воображение и внесли тревогу в душу. Как они, должно быть, беззащитны в этой железной коробке.

– Ладно, согласна. Помогите. – Миссис Лейч сдалась раньше обычного и сникла, признавая свое поражение.

Роберт вдвинул коляску в калитку, толкая перед собой, закатил на крыльцо. Миссис Лейч протянула ему ключи.

– Никак не привыкну, – сообщила она угрюмо. – Стара.

Роберт пристроил сумку с продуктами в углу и уверенно пообещал:

– Одолеете.

– Одолею непременно. Как помру, так и одолею.

– Я имел в виду кресло. Раз уж я здесь, нужно что-нибудь сделать?

– А что случилось с той прелестной Сарой, которая, помнится, все бегала по вашему садику? – Сморщив розовые веки, миссис Лейч любознательно разглядывала Роберта.

Он пожал плечами. Сара? Когда это было? На заре человечества?

– Расстались. По обоюдному согласию.

– Все вы так говорите, – оскорбилась она. – А я видела, как бедняжка выбежала от вас вся в слезах! Нельзя так обращаться с женщинами! Роберт. Мужчину это не красит.

Сара – и в слезах? Трудно представить. Расстались, казалось бы, мирно, ко всеобщему удовольствию. Зашли в тупик и оба это поняли.

– При чем тут Сара? К чему сейчас этот разговор?

Роберт задернул шторы и включил телевизор. Пусть бормочет, все веселее. Миссис Лейч практически ослепла, но вечера стойко просиживала перед телевизором. На журнальном столике, как и положено, программа; лучшие передачи отмечены крестиками, любимые – двумя крестиками.

– Не знаю, – вздохнула миссис Лейч. – Наверное, не хочу, чтобы вы состарились в одиночестве. Ничего хорошего, знаете ли.

– Разогреть ужин? Побыть с вами немножко? – Роберта тронула дрожь старческих губ. Подумать только – ни единой родной души во всем мире. Грустный конец.

– Однажды я встретила мистера Совершенство, – мечтательно продолжала миссис Лейч. – Ей-богу, встретила. И знаете, что потом случилось?

– Нет пока. Расскажете?

– Он тоже встретил мисс Совершенство! Увы, это была не я. – Она махнула рукой в сторону двери. – С ужином сама справлюсь, благодарю покорно. А на прощанье скажу кое-что важное. Очень важное. Знаете, что хорошо в старости? Вы можете молоть все, что в голову придет! Ступайте. – Она укатила на кухню, едва не переехав колесом ноги Роберта.

Он закрыл за собой входную дверь, вздохнул и зашагал к берегу. Плавучий дом Бонни мягко покачивался на волнах – это катера безостановочно курсировали вверх-вниз по реке. Немигающий взгляд серой цапли остановился на Роберте и равнодушно скользнул в сторону. Мимо вальяжно проплыло утиное семейство, оставляя за собой волнистый след. Из длинного ряда окошек, тянувшегося по верху лодки, до Роберта донесся заливистый смех Бонни, и он тут же пожалел, что затеял этот сыновний визит. Собрался уйти, но тут на палубу вышла Бонни – покормить уток, – заметила его и махнула приглашающе.

Внутри сидел мистер Гибсон с неизменной сигаретой в зубах и, разумеется, переполненной пепельницей поблизости. Роберт не раз сталкивался с ним за последние годы. Все приятели Бонни звались мистер такой-то или эдакий. Все лучше, по мысли Роберта, чем идиотское «дядя». В тесном пространстве лодки избежать встреч с ними было невозможно, хотя, видит бог, Роберт в детстве старался изо всех сил. И все-таки частенько засыпал, зажав уши ладонями, чтобы не слышать звучащий в соседней комнате мужской смех и ответное хихиканье матери. Даже ребенком он понимал, что Бонни имеет право на свидания. Одинокой симпатичной женщине есть что предложить, но… От чувства неловкости он так и не избавился.

– Дорогой, помнишь мистера Гибсона? – Бонни налила ему виски.

– Разумеется. – Роберт взял стакан и устроился как можно дальше от гостя.

– Что-то я тебя, малый, давненько не видел. Возмужал, возмужал, – отметил мистер Гибсон, словно они с Робертом всю жизнь были на короткой ноге.

Роберт неприязненно посмотрел на него. А тебя, малый, жизнь вроде как законсервировала. Каким был полтора десятка лет назад, таким и остался. Лысый коротышка с желтыми зубами и закопченными от табака пальцами. Лицо изрезано морщинами, до того глубокими, что издалека кажутся потеками грязи. Белки глаз и те прокуренно-желтые. На мятых штанах в промежности застарелые разводы от мочи. Разъездной коммивояжер, кажется. Если память не изменяет, торгует шоколадными батончиками. Впрочем, особой неприязни он у Роберта не вызывал. Разве что смех уж больно противный, лживый – нечто среднее между тявканьем и кашлем. Как к нему обращаться? Мистер Гибсон? Нелепо. Назвать по имени – черт его, кстати, знает, что у него за имя, – значит признать некий интимный статус, тем самым выделив из череды прочих мистеров.

– Все нормально? – спросил Роберт.

Мистер Гибсон по странной, одному ему известной причине, воспринял вопрос как шутку.

– Что заслужил – то и имею.

Накашлявшись вволю, влил в себя для успокоения виски и закурил очередную сигарету. Роберт оглядывал каюту, соображая, как скоро правила приличия позволяют откланяться, и неожиданно наткнулся взглядом на Анжелу – его эскиз висел над чугунной жаровней. Когда первый шок прошел, он вскочил и пересек комнату. Обнаженная фигура выгнулась в ленивой истоме; запрокинутая голова лежит на сомкнутых сзади ладонях; напряженные соски устремлены вверх. Затененный треугольник внизу живота частично прикрыт деревянной рамкой. Губы тронуты мечтательной улыбкой, но на этом сходство с неизвестной на пастели из музея и заканчивалось. Виски, которое Роберт забыл проглотить, само нашло дорогу и жидким огнем обожгло горло.

– Взяла себе, – сказала за спиной Бонни. – Ты ведь не против? Хорошая работа. Лучшее из всего, что ты написал за последнее время.

– Какое ты имела право… – Протест Роберта был прерван мистером Гибсоном, который тоже поднялся, чтобы рассмотреть рисунок.

– Подружка? – осведомился он, и Роберта перекосило от его мерзкой ухмылки.

– Что-то вроде того.

– А почему я ее не знаю? – спросила Бонни.

– Ты не всех моих знакомых знаешь, – ответил Роберт и потянулся за портретом.

– Что верно, то верно, черт возьми, – фыркнула Бонни. – Эту я бы запомнила. Э-эй! Ты что творишь?

Роберт оттер мистера Гибсона от стены и рывком содрал с гвоздя раму.

– Это моя собственность, Бонни. Ты не можешь вот так просто прийти и взять все, что тебе бросится в глаза в моем доме.

– О-о! – притворно взвыла Бонни. – Да она тебе действительно нравится! И когда же я увижу ее во плоти?

– Живьем, так сказать, – с похабной хрипотцой уточнил мистер Гибсон.

У Роберта руки чесались заехать старому козлу промеж глаз. Сделав над собой усилие, он оскалился и сунул портрет под мышку.

– В следующий раз. Спрашивай разрешения, Бонни. Договорились?

Она слегка покраснела.

– Ты ее не видела и не увидишь, – смягчился Роберт. – Мы с ней едва знакомы.

– Едва знакомы? – тявкнул мистер Гибсон. – Я бы сказал… – Встретив ледяной взгляд Роберта, поперхнулся и поник. Глаза забегали в поиске ключей от машины. – Мне, пожалуй, пора. Благодарю за угощение, Бонни. Недельки через две-три загляну, не возражаешь?

Бонни проводила его к выходу. Оба над чем-то хихикали на палубе, а Роберт боролся с приступом тошноты, выворачивающим кишки от звуков интимного смеха матери. Когда мистер Гибсон наконец отчалил, он залпом выпил остатки виски и тоже собрался уходить. Бонни отодвинула в сторону эскиз и улыбнулась:

– Ладно тебе, заберешь на обратном пути, а пока прогуляй свою мамочку. Пекло здесь адово, я скоро расплавлюсь. Ну пожалуйста, дорогой.

Роберт колебался.

С одной стороны, разозлила она его здорово. Никогда, похоже, не научится уважать его собственность. Он живет отдельно. В собственном доме. Он столько времени потратил на защиту собственного «я» от материнских поползновений, что оставшиеся крохи и сам уж выкапывал с трудом. А потому просто обязан был уберечь хотя бы материальные ценности. С другой стороны, Бонни одинока, почти как миссис Лейч. Отвергнутая и покинутая мистером Совершенство. Его отцом. К тому же и вечер чудесный, и она такая милая с этой улыбкой. Роберт не удержался, сделал ей комплимент. Бонни поцеловала его в щеку.

– Пойдем?

Роберт повернулся к выходу, оставив эскиз на столе.

Они долго молчали, рука об руку бредя вдоль реки. Белоснежная бабочка опустилась на волосы Бонни, и она замерла, чтобы не спугнуть. Бабочка упорхнула, а мать вдруг рассмеялась, прикрыв рот ладонью. Роберт обожал этот смех – Бонни будто раскрывалась вся, как бутон навстречу солнцу, и тогда он вспоминал все то, что он в ней любит. В свою очередь забывая все то, чего не любит. Но глаза Бонни вдруг потухли, она театрально скуксилась.

– И зачем она мне?

– Бабочка?

– Нет. Вот эта. – Она обиженно ткнула пальцем в серебристую красавицу-яхту, скользившую по реке в сторону Твикнхэмского моста. – Мне и своей лодочки хватает. А это дерьмо собачье.

– Может, ее хозяин просто любит большие яхты?

– Все возможно. Забавно: с каждым годом я все больше убеждаюсь, что народ держится за вещи вовсе не ради самих вещей. Понимаешь?

– Нет. – Интуиция подсказывала, что дело закончится оскорблением в его адрес. Роберт прищурился, внезапно заинтересовавшись ходовыми качествами яхты.

– Синдром стяжательства – вот что это такое. – Сдвинув брови, Бонни сосредоточенно размышляла над собственной сентенцией – явление крайне для нее редкое.

– Вот как? – осторожно спросил Роберт.

– Именно. Суть в том, чтобы добыть не меньше других. Не вещь, как таковая, нужна, а удовлетворение от того, что ты не хуже остальных. Ясно?

– Н-ну… доля правды в этом, пожалуй, есть, – признал Роберт, довольный, что речь все-таки не о нем.

– А начинается все, между прочим, еще в песочнице. Вспомни себя с Питером. Вечный бой – кто лучше. «А у меня струя бьет дальше и выше». – «А вот и нет». – «Зато у меня как золото – выкуси!»

Представь, если никто не знает, что у тебя есть, никому этого не нужно, – что ты тогда такое есть? Ноль без палочки.

Роберт хотел было запротестовать и запнулся, сообразив, откуда этот желчный настрой. Навстречу им по дорожке двигались Питер с Анитой. Ругаются, похоже. Анита машет руками, как мельница крыльями. Заметили его с Бонни! Замолчали, с комичной поспешностью стирая с лиц раздражение. Питер деланно расхохотался, запрокинув голову, будто жена сказала что-то очень смешное.

– Ну, понял? – прошипела Бонни тоном, специально изобретенным для Питера. – Притворство и блеф, больше ничего. Парень до того увлекся погоней за счастьем, что обгонит и не заметит, как счастье клюнет его в зад. Наверняка часами красуется перед зеркалом: вот он я, счастливчик! Не глядите, что в чужих зубах ковыряюсь и что жадность из меня так и прет. – Она злобно хохотнула.

– Неправда. Ты никогда не задумывалась, Бонни, что сама больше всех завидуешь успехам Питера?

– Еще чего! – зашипела она в ярости. – Насрать мне на его успехи. Да, он действует мне на нервы, но только тем, что к тебе клеится, а ты перед ним пресмыкаешься, вместо того чтобы отделать, как в детстве бывало.

– Бонни…

– Намотай себе на ус – однажды ты получишь то, чего у него нет и никогда не будет. Возможно, то, о чем он и мечтать не смеет. Вот тогда он и покажет свое гнилое нутро. Помяни мое слово.

– Ты для меня загадка, Бонни. Загадкой была и останешься, хоть тысячу лет проживи.

– Тут ты прав, – с довольным видом подмигнула мать и растянула рот в любезной улыбке, адресованной Питеру и Аните. Роберту же процедила напоследок, едва шевеля губами: – Я на твоей стороне, сын, – и довольно с тебя. Ой-ой-ой, кого мы видим! Какая прелестная пара. – Она восторженно всплеснула руками, будто только заметила супругов, спешно слившихся в объятии. С Питера можно было писать портрет идеального мужа.

– Роберт! Бонни!

– Питер! Анита!

Бонни рассмеялась, уворачиваясь от шквала воздушных поцелуев.

– Дивный вечер, не правда ли? – проникновенно начал Питер. – Вы прекрасно выглядите, Бонни.

– Угу. И чувствую себя прекрасно.

Питер залопотал отрывисто и не слишком внятно. Рад за вас, так держать, вы всегда молодцом… И все это с непомерным акцентом, который он держал в запасе исключительно для общения с Бонни. За годы дружбы Роберт не раз отмечал, как его приятель, в совершенстве владеющий классическим английским, в присутствии Бонни немедленно переключался на американский с провинциальным налетом. Цедил фразы, не двигая верхней губой, отчего слова звучали урезанно и шепеляво. Открытое проявление чувств было под запретом, а потому Питер позволял себе лишь фыркнуть изредка да выразительно кашлянуть, предупреждая Бонни, что в тихом омуте…

Анита не поднимала от земли припухших и покрасневших глаз. Плакала весь день? Роберт вздрогнул от неожиданности, поймав ее украдкой брошенный, загадочный взгляд. Веко несколько раз с силой дернулось – и Анита снова опустила голову, словно устыдившись тика и слабости. Питер с Бонни продолжали, по обыкновению, шпынять друг друга. Начиналось все, как правило, с почти безобидных шпилек и усиливалось слегка завуалированными едкими стрелами, пока один из них не входил в раж. Бонни похлопала по выступающему брюшку Питера. Ни слова вслух, лишь красноречивое движение бровей. Питер покраснел. Хохотнул добродушно. Погладил себя по животу.

– Недешево обходится, – ухватился он за заезженное оправдание. – Жратва нынче кусается. Попоститься бы не мешало, да кто ж откажется от лакомого кусочка. Все лучше, чем пицца каждый вечер, верно, Бонни?

– Каждый второй вечер, Питти, – возразила она с елейной улыбочкой. Питти он ненавидел. – А через вечер – увесистый, сочный гамбургер. Много ли мне надо для счастья?

– Везучая. – Питер скрипнул зубами.

– Хо, еще бы! – Бонни локтем пихнула Роберта в бок. – Шагай, сын.

Он во все глаза глядел на Аниту, пытаясь расшифровать одновременно и тоску на ее лице, и подспудный смысл пикировки Бонни и Питера. Если что и не вызывает сомнения, так только отношение его друга к его матери. Питер с детства пытался впечатлить Бонни и вместе с тем отыграться на ней за упорное нежелание признать его достоинства. Со стороны посмотреть – точь-в-точь приемный сын, сражающийся за место родного. Роберт хотел было продолжить путь, когда Анита неожиданно потянула его за рукав:

– У твоих девочек только и разговоров что об этой твоей новой подружке. – Иначе как о «твоих девочках» она о дочерях не отзывалась. Учитывая, что родной отец не против, Роберт тем более не возражал. – Как ее зовут? Ах да, Анжела. Судя по рассказам твоих девочек, она очень милая. Смешно говорит, смешно ходит.

– Мы с ней едва знакомы. Честное слово, – быстро добавил Роберт, краешком глаза отметив, как заходили желваки на лице матери.

Бонни вперила равнодушный взор в воду. Питер, уловив обстановку, радостно ринулся в бой:

– Так когда мы сможем увидеть Анжелу за своим столом? – Анжелу. С интимным придыханием. Если Бонни еще не в курсе, то уж они-то для Анжелы почти друзья.

– Посмотрим, Питер. Ничего не могу обещать определенно, у нее очень плотный график. В следующий раз увижусь – спрошу, идет?

– Так вы, значит, часто видитесь? – Анита кисло улыбнулась, склонив голову к плечу.

Бонни со свистом втянула воздух, кончиком туфли выстукивая дробь на асфальте.

– Вообще-то редко. Работает много. – Он замолчал, давая понять, что тема исчерпана.

Не тут-то было.

– Что-то я забыл, где, говоришь, она работает? Питер посмотрел на Бонни. Вдохи с присвистом и дробь приобрели почти маниакальный ритм.

– В соцслужбе или что-то вроде. – Роберт хлопнул себя по бедрам. – Ну что ж, пойдем, пожалуй, пока не стемнело. Бонни!

– Как насчет следующего воскресенья, Роберт? Приведешь ее на обед? – Анита опять дернула его за рукав.

– Я… нет, спасибо. Никак не могу, Анита. Занят, извини.

Роберт зашагал вперед, не дожидаясь расспросов о том, чем и с кем он будет занят в воскресенье. Оглянувшись, обнаружил, что Бонни спешит за ним со злобным выражением на лице и не менее злобным бормотанием, обращенным неведомо к кому. Предположительно к любимому сыну. Роберт быстро собрал силы для отпора. Нечасто, но ему удавалось отразить атаку матери. Но сейчас он чувствовал приближение шквального огня. Шаг. Еще шаг. Лицо перекошено. Роберт ждал с ангельской улыбкой на губах, но взгляд его – он чувствовал – уже затуманился и повлажнел. Как у собаки перед неминуемым хозяйским пинком. В робкой надежде отвести грозу он принялся насвистывать что-то сумбурное себе под нос.

– Эта… как ее там… Анжела. Ты с ней занят в воскресенье?

– Может быть. Еще ничего не решено. – Он прибавил громкости своей песенке.

– И на рисунках тоже она?

– Э-э? Ну да.

– Питти и Нитти, значит, достойны встречи с ней? А родная мать, значит, нет? Рылом не вышла, так, что ли?

– Господи, да что с вами со всеми?

– С вами со всеми? – крикнула Бонни – Я тебе не все! Я тебе мать.

– Хватит. Надоело. – Роберт ускорил шаг. Только не злись, иначе она тебя достанет. От злости броня трескается. Ты ничего не видишь, ничего не слышишь, ничего не знаешь.

– Твоя проблема, Роб… – мать, задыхаясь, нагоняла его, – твоя проблема в том, что…

Он уже не мурлыкал, а горланил вовсю. Охрипнет, ну и черт с ними, со связками. Бонни повисла у него на локте. Роберт повернулся, давая волю ярости. Что от него и требовалось. Руки у Бонни развязаны, смертельного удара не миновать.

– Я не хочу. Что бы ты там ни припасла для меня – я не хочу слышать! Потом опять начнешь извиняться, а мне твои извинения осточертели. Осточертело служить козлом отпущения. Все, кому не лень, суют нос в мою личную жизнь, меня тошнит от всех вас. С кем встречаться и с кем расставаться – это мое дело, мне и решать. Ясно? – Он вырвался и зашагал в сторону дома. К чертям прогулку.

– Еще бы не ясно. Яснее ясного! – заорала она ему вслед. – Пижон хренов! И с Анжелой этой разбежишься – мы и глазом не успеем моргнуть. Как и с остальными. Давай, давай.

– Ты ничего о ней не знаешь. И не узнаешь! – крикнул он через плечо, не замедляя шага.

– Неужели?

Топот сзади усилился. Роберт кожей ощущал приближение последней, убийственной атаки. Попытался вновь завести свою бессмысленную песню, но звуки умирали, не достигая цели.

– Отпихиваешь каждую, верно, Роб? Ну да. Анжела эта – очередной ангел, да? Бедная девочка, крылышки-то ей быстро подрежут. Стоит ей только превратиться в человека из плоти и крови, чик – и нет крылышек.

Роберт уже почти бежал, но глумливый голос Бонни летел впереди него:

– Несчастный наш мальчик. Ангелочков ему подавай. С живыми-то страшно связываться. Хлопот не оберешься. Возись с ними, приспосабливайся, а потом – бац! – и нет никого. Не забыл мистера Филдинга?

Дерьмо собачье.

Крепость пала, неприятель ликует. Бинго! Дядя Сэм празднует победу. Нагасаки и Хиросима разгромлены. А Роберт уничтожен, погребен под развалинами, стерт с лица земли. Поверженной, он сунул ладони под мышки и побрел в свою нору зализывать раны.

* * *

Бедность, целомудрие, послушание – три обета, которые она должна дать, ступая на путь монашества. С первым все достаточно просто, учитывая те гроши, что выдаются из приютских фондов. Чековую книжку или кредитку она в глаза не видела, да и наличных кот наплакал. Впрочем, если бы ей потребовались лишние деньги – для работы, к примеру, или даже на личные цели, – то можно включить эту сумму в квартальную смету, составление которой входило в обязанности всех монашек низшего звена. Старшие монахини просто брали то, что им было положено, и тратили по своему усмотрению – в основном на нищих. Финансами приюта занималась Мэри Маргарет. Бюджет складывался из церковных средств, государственной помощи – мизерной – и денег, зарабатываемых разного рода вне-приютской деятельностью. Здание приюта принадлежало монахиням, но без пожертвований они бы не прожили.

Помимо ежедневных – и утомительных – обязанностей в приюте, младший персонал вроде Анжелы вел уроки грамоты, занятия в молодежных клубах и группах поддержки для понесших тяжелую утрату. Кроме того, их посылали в районные школы, союзы матерей-одиночек, любые группы, в названии которых имелось слово «анонимные». В общем, недельная нагрузка под завязку. Что здорово помогало со вторым обетом. Какой уж тут секс при такой нагрузке – выспаться бы по-человечески хоть раз в неделю.

Во всяком случае, так Анжеле казалось. До того, как ночные фантазии о Роберте стали терзать ее еженощно. Впрочем, о Роберте или нет – это еще вопрос, но фантазии были определенно спровоцированы его появлением. После второй встречи с ним Анжела во снах превращалась в какое-то животное. Ощущение – чуднее не бывает. Просыпалась вся в поту, лицо уткнуто в подушку, а зад, напротив, выставлен вверх. В среду она едва не задохнулась, как мумия обмотавшись простынями. С целомудрием, пожалуй, возникнут сложности.

Придется с этим как-то бороться, пока кровь ее не поостынет, а на груди не зазвенит иконостас из святых медалек, как у сестры Оливер. Сейчас же мечты заводят ее… бог знает куда заводят. Вечером в четверг, во время мессы, она очнулась со стиснутыми до судороги бедрами, вся в мыслях о… Боже, нет! Она не смеет об этом думать!

И наконец, третий обет. Послушание. Тот самый, который она собралась нарушить. Опять.

Сестра Кармел получала нагоняй. Да еще в присутствии десятка постояльцев. Старческие ноги подкашивались, сморщенные губы конвульсивно дрожали – душераздирающее зрелище. Мэри Маргарет между тем только-только взяла разгон:

– Проклятье, это вы сменили белье, сестра? Через две недели? Что у вас на плечах – голова или мешок с дерьмом?

За спиной Кармел высилась куча грязного белья – причина ее сегодняшних несчастий. Бедняжка все силы положила только на то, чтобы его собрать. Приютскими правилами было заведено менять постельное белье раз в месяц. Прошло лишь две недели, а она стащила грязные простыни и наволочки, оставив на каждой кровати в каждой комнатушке по чистой, выглаженной стопке. Анжела знала, что сестре Кармел случалось терять счет неделям. Годам – тем более. Подумаешь, великое преступление в таком возрасте. Но Мэри Маргарет считала по-другому и продолжала беситься, раздувая ноздри. Приютский люд знал свое место и молчал, выступая в защиту своего обожаемого ангела-хранителя лишь возмущенными взглядами да пыхтением. Джордж-доктор рыл копытами землю, будто застоявшийся жеребец.

– Вам здесь что, отель пять звездочек, сестра? – бушевала Мэри Маргарет. – Во имя Господа нашего, Пресвятой Девы и всех чертей – какого хрена вы себе думали, а? Не справляетесь с работой – так и скажите, я вам список урежу.