Текст книги "Вожделенная награда"

Глава 5

Никос рассмеялся весело и заразительно, и Тристанна, удивленно взглянув на него, с трудом подавила желание рассмеяться в ответ.

– И почему меня это не удивляет? – риторически вопросил он. – Объясни, пожалуйста, почему я должен с этим согласиться?

– Я только что тебе объяснила, – ответила Тристанна, пытаясь сохранить невозмутимый вид.

– Понятно. – Он слегка покачал головой. – Этого хочешь ты, а что остается мне?

Его тон был беспечен, но взгляд – тяжел. Поглощенная этим взглядом, она едва услышала его, а когда слова наконец достигли мозга, она подумала, что ослышалась. Он что, соглашается?

– Что ты имеешь в виду? – спросила она, подождав, не скажет ли он еще что-нибудь.

– Ты можешь устанавливать любые границы. – Он пожал плечами. – Тебе нужно только намекнуть, что мы их достигли, и я отступлю.

Несколько мгновений она смотрела на него, завороженная его мужественностью. Чайка крикнула у них над головой и спикировала к воде.

– Не могу не отметить, что это не совсем согласие, – сказала она, когда молчание стало невыносимым.

– Нет. – Насмешливая улыбка снова появилась на его губах.

– Мне кажется, что мы все-таки должны прийти к некоему...

– Мы не придем к соглашению, – перебил он мягко, но решительно.

Он встал и подошел к ней, закрывая собой море, солнце, весь мир, потом протянул руку и намотал на палец прядь ее волос. Движение было почти нежным, хотя и откровенно собственническим.

– Я пообещаю тебе только одно: если ты не захочешь этого, только скажи. Разве этого не достаточно?

Этого было бы достаточно, если бы на его месте был кто угодно другой. У нее никогда не возникало проблем в этом отношении, потому что раньше она не взрывалась от одного прикосновения. Ей никогда не приходилось напоминать себе, почему нельзя просто упасть в мужские объятия; наоборот, она почти всегда раздумывала, стоит ли идти на второе свидание или перезванивать.

– Для начала неплохо, – сказала она наконец.

– Если тебе это поможет, – мягко ответил он, опираясь о поручень по обе стороны от нее, – я сторонник целостного подхода, верю в единство тела и духа. Можешь включить это в свой план соблазнения.

– Соблазнение не просто происходит, – огрызнулась она слишком резко. – Оно подразумевает изучение, тайну, планирование...

– И вот это. – Он наклонился и поцеловал ее в подбородок, а потом в губы.

Поцелуй был не таким поглощающим, как предыдущие, но не менее требовательным. Никос отстранился и снова засмеялся, теперь чуть мягче. Он опустил руку на ее шею, скользнул пальцами по ключице и сжал плечо. Она попыталась сдержать болезненную дрожь, но он заметил, тут же отпустил ее и нахмурился:

– Больно?

– Нет, – соврала она, сжимаясь от стыда. – Просто ветер, наверно.

Он не обратил внимания на ее слова и задрал ее рукав до плеча. Она не знала, почему позволяет ему делать это; он словно загипнотизировал ее. Он пробормотал что-то по-гречески и уставился на ее плечо. Она знала, на что он смотрит – увидела сего дня утром, – четкие следы пальцев Питера, красные, синие и черные. Стыд, гнев и страх смешивались в ней каждый раз, когда Питер выходил из себя, как и теперь, когда ее вынудили рассказать, как с ней обращается ее единственный родственник.

– Пустяки, – еле слышно пробормотала она, оттолкнула его и опустила рукав.

Она вздернула подбородок, не зная, что делать, если заметит в его золотых глазах хоть искорку сочувствия, но его взгляд был темным и нечитаемым. Он смотрел на нее несколько долгих секунд, а потом отодвинулся плавным движением.

– Мне нужно поработать, – сказал он. Она попыталась убедить себя, что это его рост заставляет ее чувствовать себя такой крошечной и беззащитной, а вовсе не то, что он увидел синяки. – Предлагаю тебе переодеться во что-то более открытое и наслаждаться бездельем. Вечером мы пришвартуемся в Портофино.

Он бросил на нее еще один непонятный взгляд и чуть помедлил. Тень пробежала по его лицу, и ей показалось, что он сейчас заговорит, но тень исчезла так же быстро, как и появилась. Он повернулся и ушел, оставив ее наедине с растревоженными мыслями.

* * *

Любая нормальная любовница извлекла бы максимальную выгоду из возможности покрасоваться перед своим мужчиной, подумал Никос, закончив нудные деловые переговоры с Афинами. Более смелая рискнула бы, например, позагорать топлес или долго размазывала бы по телу крем для загара, убедившись, что на нее смотрят. Любовница должна была знать, что день на яхте следует потратить на укрепление своих позиций, а значит, всячески поддерживать своего мужчину в полувозбужденном состоянии.

Тристанна Барбери снова доказала, что не знает, какой должна быть хорошая любовница. Весь день она провела, уткнувшись в толстую книгу в мягкой обложке, с мелким плотным шрифтом, подразумевающую, что ее читатель умеет думать, чего от любовницы совсем не требовалось. Она ведь может захотеть поделиться своими размышлениями, когда мужчине будет хотеться только чтобы она ублажила его. Другое дело, если бы она читала, лежа в бикини или в одном из тех легких одеяний, что облегали каждый изгиб тела и умоляли, чтобы их сорвали. Но Тристанна даже не переоделась, как он вполне отчетливо ей велел.

Он мог бы подумать, что она объявила ему войну, если бы не подозрение, что она действительно увлечена чтением и совершенно забыла про него.

Закончив очередной разговор, он потер лицо руками и откинулся на спинку кресла. Если бы он повернулся и выглянул в окно, то увидел бы Тристанну, сидящую все в том же положении, что и несколько последних часов, свернувшись клубочком на белом шезлонге под зонтиком. Этот образ стоял у него перед глазами, как будто впечатался в мозг. Почему она казалась ему такой соблазнительной? Его реакция на нее была непонятной, ненужной и интригующей. У него было много женщин, полностью удовлетворявших требованиям, которые он предъявил Тристанне утром, но ни одна не вызывала у него такого сильного интереса, как эта, возможно, худшая в мире любовница, если можно было судить по сегодняшнему дню.

Он повернулся, сам того не желая, и, конечно, увидел ее в шезлонге, подтянувшую колени к груди, хмурящуюся чему-то в книге, забывшую обо всем вокруг. Ее волосы были собраны в скучную прическу, хотя несколько прядей выбились и развевались на ветру. Она прижимала палец к своим пухлым губам, и он почувствовал, как страсть разгорается в нем.

Он снова задумался, что за игру она ведет и правда ли надеется выиграть. Думает ли она, что Никос такой же слабак, как ее брат? Если так, скоро она убедится в обратном.

От мысли о Питере у него испортилось настроение, но он почему-то думал не о том, что случилось с его семьей из-за Питера, а о синяках, которые тот оставил на безупречной коже сестры. Гнев, охвативший его, удивил его. Должно быть, это просто естественное негодование при мысли, что какой-то представитель его пола не лучше животного, в то время как он сам не измывается над слабыми и невинными.

Кроме Тристанны...

Он не позволил себе додумать. Тристанна Барбери, сестра его заклятого врага, не просто так подошла к нему и попросила поцеловать ее в присутствии семидесяти свидетелей. У нее явно был план. У нее не было ни интереса к роли, которую она попросилась играть, ни таланта. Она не могла быть невинной, он был уверен, хоть и не знал пока, что она замышляет. Она могла интересовать его так, как ни одна женщина еще не интересовала, но это было не важно. Он мог хотеть ее, но он никогда не отказывал себе в удовольствии, не важно, насколько неподобающими были его желания. Ничто не помешает ему отомстить.

* * *

– Твой брат часто оставляет на тебе отметины? – спросил Никос тем же вечером.

С тех пор как они высадились на берег, он впервые заговорил с ней, и его голос, казалось, отразился от камня мостовой и знаменитых желто-розовых стен Портофино, раскинувшегося вокруг крошечной бухты среди холмов, заросших соснами, кипарисами и оливковыми деревьями. Она повела поврежденной рукой, чувствуя, как стыд и отчаяние охватывают ее, и посмотрела на мужчину, молча шедшего рядом с ней. Его настроение очень изменилось по сравнению с утром. Исчезли насмешливость и лукавые взгляды. Человек, пригласивший ее на ужин, был тих и внимателен.

– Конечно нет, – ответила Тристанна, удивленная тем, как тихо прозвучал ее голос, словно она боялась породить громовое эхо, которое сотни раз повторит ее ложь.

Она нахмурилась, глядя на свои туфли на каблуке, пытаясь убедить себя, что только в них причина того, как неуютно, неустойчиво она чувствует себя. Лучше бы она не наряжалась для не го или хотя бы не осознавала четко и ясно, что наряжается. Сначала она не поняла, как на ней оказалось это платье, сверкающее, как глаза Никоса, на тонких бретельках, струящееся вокруг ног. Не поняла и того, почему распустила волосы, волнами упавшие на ее обнаженную спину и плечи, почему так аккуратно подвела глаза. А потом она вышла на палубу, увидела его и поняла, что делала и почему. Все это она делала, чтобы увидеть этот блеск в его глазах, когда он повернулся и заметил ее, и вспыхнувший на мгновение золотой огонь. Что же она делает? Ей следовало одеться в рубище, в лохмотья, во что угодно, лишь бы отпугнуть его.

Но делать этого ей не хотелось вовсе. Она нахмурилась и плотнее запахнула накидку, глядя под ноги, пока они шли по набережной к центру деревушки.

– И тебе больше нечего сказать? – напряженно спросил Никос.

Тристанна посмотрела на него: в полумраке итальянской ночи он был не менее внушительным, чем при свете дня.

– По-твоему, я должна защищать свою семью? – ответила она вопросом на вопрос. – В каждой семье случаются ссоры, разве не так?

– Я не специалист в этом вопросе, но уверен, что большинство семей не практикуют проявления жестокости.

– Не нужно прикладывать большие усилия, чтобы у меня появились синяки, – пробормотала Тристанна.

Лучше бы Питер вымещал свой гнев на ней, а не на Вивьен, как он обычно делал. Ей не хотелось вспоминать, как его пальцы впились в ее тело, какие слова он бросил ей, его лицо, искаженное гневом, и уж тем более не хотелось говорить об этом, особенно с Никосом. Не важно, о чем она мечтала в семнадцать лет. Этот человек не такой.

Он вдруг остановился, и она подозрительно повернулась к нему. Бриз, долетавший с моря, ерошил его густые темные волосы, взгляд был тяжелый.

– Что за человек твой брат, что считает возможным поднимать на тебя руку? – осуждающе спросил он. – Наверняка твой отец не одобрил бы такого поведения, будь он жив.

Наверно, Тристанна сорвалась из-за уверенности, звучавшей в его голосе. Она вспыхнула от стыда и гнева, направленного на этого человека, стоящего перед ней в свете окон ресторанов. Он во всем виноват! Ей было противно от мысли, что он знал, какого нелестного мнения о ней ее брат, какой бесполезной считает ее. И как характеризовало ее саму то, что ее волновали мысли Никоса о ней, хотя не должны были значить ровным счетом ничего?

– Что Питер за человек? – спросила она, чувствуя, как гнев рвется наружу. Что ж, это лучше, чем слезы, что угодно лучше, чем слезы. – Я не знаю, что сказать. Обычный мужчина! Они ведь все в той или иной степени одинаковые, разве нет?

Он изогнул бровь:

– Осторожнее, Тристанна. – Но она не желала быть осторожной.

– Они требуют, они хотят все держать под контролем. Они отдают приказы, нисколько не заботясь о чувствах и желаниях окружающих. – Она бросала слова ему в лицо, но он не двигался, молчал, и только его глаза становились все темнее. Однако ее уже было не остановить. – Они могут разрушить все вокруг себя, если им нужно. Что такое маленький синяк по сравнению с тем, на что способен мужчина? На что способен ты?

Мир словно застыл. Веселый уличный шум не пробивался сквозь плотную завесу, окружившую их, и Тристанна слышала только собственное тяжелое дыхание. Она не хотела, чтобы все получилось так, она правда хотела спокойно играть свою роль, как задумала. Может быть, она не могла себя контролировать, как контролировала всю жизнь, и гордилась этим умением, из-за Никоса? Ее жесткий самоконтроль помог ей выжить в бурном море семейной жизни, почему же он подводил ее сейчас?

Никос не шевелился и все равно заполнял собой все пространство вокруг нее. Она знала, что будет так, и боялась этого.

Он протянул к ней руку и убрал волосы с лица так нежно, что воздух между ними зазвенел от напряжения. Он хотел что-то сказать, но передумал, покачав головой.

Какая-то парочка прошла так близко, что чуть не врезалась в Тристанну, но Никос вовремя увел ее в сторону. Его прикосновение обожгло ее. Он молчал, не снимая руки с ее плеча. Тристанне казалось, что она видит исходящую от него силу, озаряющую ее, раскрывая все ее секреты.

Она не должна чувствовать ничего подобного, ни ярости, ни отчаяния, ни этого мягкого, пугающего, чему она не смела подобрать название.

– Это был риторический вопрос, разумеется, – хрипло сказала она.

– Разумеется.

Его глаза блеснули, а губы тронула эта его полуулыбка, и она с ужасом поняла, что страстно хотела увидеть ее.

– Пойдем, – тихо сказал он. – Мы пришли ужинать, а не драться.

Глава 6

Никос так и не смог понять, как посреди оживленной улицы оказался втянут в ссору с женщиной, которая должна была всего лишь согревать его постель. Это противоречило его почти сорокалетнему опыту и очень беспокоило его. Он никогда не принимал близко к сердцу эмоциональные сцены, участником которых был он сам или кто-то другой. Он не привык сдерживать гневные порывы или выступать в роли психотерапевта и давно закрыл сильным чувствам путь в свою жизнь. Уже давно он не отказывался от вызовов и не оставлял обвинения без ответа, предпочитая ударить в ответ как можно сильнее, смешать врага с пылью под ногами, убедиться, что его не станут пробовать на прочность повторно. Но этим вечером все изменилось.

Он сидел напротив Тристанны в своем любимом кафе, выходящем на воду, гадая, что за заклятье она наложила на него, заставив отступить от своих привычек. Отблеск свечей танцевал на ее очаровательном лице. Он даже не попробовал первоклассную еду, которую им принесли, думая об этом внезапном проявлении слабости, самой худшей слабости, и по отношению к кому – к Барбери! Может быть, именно этого она и добивалась? Хотела заставить его нарушить обещания, данные им самому себе? Если так, то он был шокирован тем, как легко она добилась своего. И что теперь? Он расплачется прямо на площади над своим униженным внутренним ребенком? Он лучше отрежет себе голову ножом для масла, лежащим перед ним на крахмальной скатерти.

– Без сомнения, ты самый загадочный член семьи, – сказал он.

Чтобы наверняка уничтожить Барбери, ему была нужна информация, к тому же он больше не мог выносить молчание, переполнившееся подводными течениями и смыслами, о которых ему не хотелось думать. Физическое влечение он понимал, даже провоцировал, но все остальное было под запретом. Он хотел соблазнить ее и сломать, а не утешать.

– Загадочный?

Он заметил, как она напряглась. Ожидала атаки? Возможно, правильно делала.

– Вряд ли.

То, что она была такой красивой, все ухудшало; не очевидной, вызывающей красотой правильной любовницы, но чарующе женственной красотой, от которой кровь приливала к голове – и к паху. Она была слишком хороша для выходца из трущоб вроде него, слишком хорошо воспитанна, слишком совершенна. В юности он убил бы за такую женщину, зная, что его прикосновение только испачкает ее, его поклонение унизит ее. Он почти ненавидел ее за то, что она напомнила ему о тех темных временах, когда он отчаянно стремился вырваться из болота, слепо метался в поисках выхода, не пытаясь остыть и начать мыслить трезво, как делал теперь. Однако он уже не был тем ребенком, он изгнал этого демона и давным-давно совладал со всплесками гнева.

– Твои отец, брат и даже твоя мать часто появлялись в лучших домах Европы в последние десять лет, – сказал он, не обращая внимания на вихрь эмоций, бушующих в нем. – Ты – нет. Поговаривали даже, что тебя вообще не существует, есть только легенда о потерянной наследнице Барбери.

Она бросила на него беглый взгляд, снова уставилась в тарелку и улыбнулась той особой улыбкой, от которой в Никосе просыпалась тревога.

– Я не потерянная. Мы с отцом разошлись во взглядах на жизнь, особенно на мое обучение. Я предпочла свой собственный путь.

– Что это значит? – спросил он, не отрывая глаз от ее кожи в вырезе золотого платья, мягко мерцавшей в пламени свечей.

Кажется, она не заметила восторга в его взгляде.

– Это значит, что я захотела получить степень по изобразительному искусству, хотя мой отец считал это пустой тратой времени. Он полагал, что история искусств – более достойная наука: лучше подходит для светской беседы с потенциальным мужем. – Тристанна нервно поиграла с вилкой и положила ее на край тарелки. – А я хотела рисовать.

Ее слова напомнили ему о том, кто они такие. Никос не мог позволить себе роскошь следовать творческим порывам – сначала он был слишком занят борьбой за выживание, а потом много сил и времени уходило на то, чтобы поддерживать благосостояние, удостовериться, что он больше никогда не опустится ниже определенной планки.

– Не очень-то практичный подход, – язвительно сказал он. – Разве не в практичности смысл университетского образования? Не в том, чтобы в будущем уметь обеспечить себя?

– Ты бы нашел общий язык с моим отцом, – сухо ответила Тристанна. – Когда я не последовала его совету, он прекратил оплачивать мое обучение. Когда я переехала в Ванкувер, его чуть удар не хватил: он не привык, чтобы ему перечили. – Она чуть улыбнулась. – Все это не способствовало семейному единению, поэтому меня не было видно в домах Европы.

Он не обратил внимания на насмешливую нотку в ее голосе.

– Я надеюсь, ты не считаешь себя жертвой, – холодно сказал он. – Тот, кто принимает финансовую помощь, не смеет чувствовать себя оскорбленным, теряя независимость. За все надо платить.

Он ожидал, что она расплачется, что повторится сцена на площади, но она только спокойно смотрела на него, прищурившись.

– Не стану спорить, – помолчав, ответила она. – Я не считаю себя лицемеркой, какой тебе, возможно, хочется меня видеть. Переехав в Канаду, я сама зарабатывала на жизнь.

Чувство, которое он определил как гнев, охватило его. Однако оно было не так просто и точно направлено не на нее.

– Ты сама так решила? Или от тебя отреклись?

– Кто знает, кто от кого отрекся? – Голос Тристанны звучал беспечно, но Никос не поверил этой легкости. – Так или иначе, я больше не брала у него ни цента. – Она гордо вздернула подбородок; это сразу напомнило ему о нем самом, и он жестко подавил воспоминание. – Денег у меня немного, но я честно живу и работаю, и все, что у меня есть, принадлежит мне.

Он не мог понять, что конкретно чувствовал, но убедил себя, что это ярость. Они не были одинаковыми, несмотря на ее слова и ее гордость. Кем она была, если не еще одной испорченной наследницей, рассуждающей о своей независимости ровно до тех пор, пока ей это нужно? Она вернулась в Европу почти сразу после смерти Густава, а сейчас наверняка старалась подольститься к брату, в руках которого состояние семьи.

– Как благородно с твоей стороны отказаться от богатства и предпочесть свой собственный путь, по своей воле, а не по принуждению, – бросил Никос и с наслаждением заметил, как она побледнела; о его взгляд можно было порезаться, во всяком случае, он на это надеялся. – Отчаявшиеся жители трущоб, в которых я вырос, приветствовали бы твое решение, я уверен, если бы могли позволить себе такую жизнь, как у тебя.

Она покраснела, но больше никак не отреагировала, глядя на него спокойно, словно совсем не боялась, хотя он был уверен в обратном.

– Хотя сейчас твоя жизнь далеко не так безоблачна, – мягко сказал он, поощряя ее продолжать противостояние, – раз ты здесь как моя любовница, возлагающая такие надежды на мою щедрость. Очарование честной жизни растаяло, Тристанна? Ты вспомнила, что не обязательно работать, чтобы хорошо жить?

– Что-то в этом роде, – огрызнулась она.

Она опустила взгляд, и он убедил себя, что удовлетворен, потому что именно так все и должно быть между ними, не важно, как сильно он хочет ее и как планирует реализовать свою страсть. Ей нужны были только деньги, он был уверен в этом.

* * *

На следующий день Тристанна все еще не оправилась от этого разговора, хотя яхта была уже в двух сотнях миль к юго-востоку, во Флоренции. Она почти не спала ночью, беспокойно ворочаясь на огромной кровати, чувствуя себя тем несчастнее, чем ближе подбиралось утро. Похоже, часть ее надеялась, что Никос придет к ней и потребует от нее всего, на что, как он полагал, имеет право. В конце концов, она напросилась к нему в любовницы, и он ясно дал понять, что она должна выполнять свои обязанности по первому требованию, и убедила себя в том, что презирает его за это. И из-за этого презрения она, без сомнения, никак не могла успокоиться.

А может быть, она просто была взбудоражена тем, что он сказал ей и – больше того – что она почувствовала? Она не переставала задаваться вопросом, почему вообще появились какие-то чувства, почему ее волнует, что он думает о ней, он, который был только уловкой, чтобы заставить Питера сделать, как хочет она.

Она забылась беспокойной дремотой под утро, от которой не хотелось просыпаться и выходить к завтраку, который подавался в половине десятого, но все равно проснулась. Долго стояла под горячим душем, пытаясь смыть смертельную усталость. Никос едва взглянул на нее, когда она присоединилась к нему.

– Будь готова через полчаса, – сказал он, не отрываясь от электронного планшета. – Нам надо быть во Флоренции.

– Во Флоренции? Я думала, мы плывем в Грецию.

Она окинула взглядом стол, ломившийся от великолепной еды, которая почему-то совершенно не вызывала аппетит. Он наконец посмотрел на нее.

– Будь готова, – сказал он тоном, не допускающим возражений, – через полчаса.

В знак протеста она потратила на сборы сорок минут, но он не обратил на это никакого внимания. Он сделал несколько звонков, отдавая сердитые приказы по-гречески, пока они взбирались на холм, возвышавшийся над площадью, где вчера она так малодушно выдала себя.

Никос помог ей сесть в сияющую черную спортивную машину и не сказал ни слова, пока они ехали. Он вел машину так же, как делал все остальное – решительно и не обращая внимания на окружающих. Она смотрела в окно, любуясь морем, сверкавшим в утреннем свете, когда они ехали вдоль побережья, и ей хотелось оказаться как можно дальше от мрачного человека, сидевшего рядом с ней. Она не заметила, как заснула, а когда проснулась, они были уже в центре Флоренции.

Город представлял собой путаницу красно-коричневых крыш и узких средневековых улочек. Холмы Тосканы зеленели вдали, а Арно несла свои загадочные воды сквозь город. И все-таки все казалось далеким и нереальным, и Тристанна поняла, что дело в Никосе. Он был как источник тока, излучающий жар и мощь, и даже жемчужина итальянского Возрождения блекла, когда он был рядом. Она, должно быть, все еще спит, подумала Тристанна, когда машина с низким рокотом свернула. Пора просыпаться!

– Долго я спала? – слишком громко спросила она.

Неужели она правда уснула в его присутствии? Только бессонная ночь и крайнее утомление могли заставить ее так неосторожно опустить щиты. Ее руки взлетели к волосам, словно приведение прически в порядок могло притушить внезапное острое смущение от того, что он видел ее такой беззащитной.

– Я давно перестал считать твои всхрапывания, – сухо ответил Никос. – Хотя они звучали довольно приятно.

Она посмотрела на него и увидела все ту же полуулыбку. Она не знала, как ее истолковать и почему она показалась ей мягкой, но знала, что любое проявление мягкости с его стороны чаще всего было лишь игрой света и тени.

– Я не храплю, – сказала она резче, чем планировала, прочистила горло и заставила себя расслабиться хотя бы внешне. – Как грубо.

– Как тебе угодно, – ответил он, скользнул по ней взглядом и снова уставился на дорогу. – Но еще грубее заснуть в чьем-то присутствии. Я огорчен тем, что кажусь тебе таким скучным.

Интуиция и самоубийственная потребность задеть его заставили ее улыбнуться ему, как кошка – миске со сливками. Наверно, она думала, что все еще спит.

– Бедный Никос, – протянула она с фальшивым сочувствием, – это, должно быть, ново для тебя. Уверена, что все твои знакомые женщины изо всех сил притворяются, что находят тебя таким притягательным, таким интересным, что не могут вздохнуть без твоего прямого разрешения.

Она сделала вид, что зевает, и вытянула ноги, показывая, что нисколько не заинтересована в нем. Машина остановилась, но она едва заметила это, потому что он повернулся к ней и в его глазах было что-то дикое и острое, что она не смогла распознать, зато ее тело прекрасно поняло, что это, и живо отреагировало.

– И снова я поражен, – чересчур мягко сказал он, – как мало ты знаешь о том, как ведут себя любовницы, Тристанна. Неужели ты думаешь, что твои предшественницы дразнили меня, насмехались?

В нее словно вселился какой-то демон, еще жарче разжигая беспокойство, боль и желание. Несмотря на угрозу в его голосе и взгляде, несмотря на то, как его рука обхватила ее за плечи, сковывая движения и напоминая о ее месте, она не могла отступить и извиниться. Она смело встретила его взгляд и подняла брови, как будто все шло так, как она задумала.

– А мне интересно, как быстро они надоедали тебе, – спросила она. – Такие покладистые, такие бесхребетные. Ты хотя бы помнишь их имена?

Что-то слишком примитивное для улыбки пробежало по его лицу. Его глаза приобрели цвет жидкого золота, как закатный луч на воде, и Тристанна забыла, как дышать.

– Я запомню твое, – пообещал он и кивнул куда-то за окно: там высилось древнее здание с огромной дверью. – Но сейчас у нас нет времени. Мы на месте.

* * *

Тристанна не могла определить, рада она или разочарована тем, что Никос оставил ее в холле огромной квартиры, занимавшей весь верхний этаж старого здания в древнем переулке в центре города. Тристанна не поняла, как близко к сердцу Флоренции находится, пока Никос не ушел и она не выглянула в окно во всю стену. Прямо напротив нее краснел мраморный купол собора Санта-Мария дель Фьоре; был полностью виден знаменитый Дуомо Брунеллески – казалось, что она могла коснуться его, протянув руку.

Это было самое подходящее место для квартиры Никоса Катракиса, которой он пользовался не слишком часто. Интерьер был не менее роскошным, чем вид из окна. Тристанна жила в окружении богатства вплоть до недавнего времени, и все равно ее всегда поражало, как можно холодно рассчитывать, во что обходится тот или иной объект, как можно сводить все и вся к цифрам и ценам, к тому, что можно купить, а что нельзя. Таким был отец Тристанны, хладнокровным, оценивающим, руководствующимся только соображениями выгоды и никогда – чувствами.

Никос даже не взглянул на чудесный вид, ежедневно привлекающий десятки тысяч туристов. Дуомо был одной из самых восхитительных мировых достопримечательностей, исторически бесценной. А Никос только отдал несколько указаний прислуге, сообщил Тристанне, что должен уйти по делам и вернется не позже шести, и ушел. Купил ли он эту квартиру, чтобы любоваться видом из окна каждый свой приезд во Флоренцию или потому, что это было выгодное вложение средств и удобно для бизнеса?

– Ты уходишь? – удивленно спросила она, когда он повернулся к двери. – А мне что прикажешь делать до вечера?

Вопрос обескуражил его.

– Полагаю, то, что делают все любовницы, – ответил он шелковым голосом. – Терпеливо ждать.

Терпеливо ждать. Как нечасто используемая собственность. Разве не так всю жизнь жила мать Тристанны?

Она подошла ближе к окну, чувствуя, что непонятная грусть вот-вот поглотит ее целиком. Она не знала, сколько так простояла, невидящим взглядом скользя по мраморным плитам, и вдруг почувствовала острую тоску по дому. Ей страстно захотелось снова оказаться в своем скромном жилище в Китсилано недалеко от Ванкувера, снова стать свободной, чтобы не было этих нескольких дней или даже целого месяца. Небо потемнело, и медленно, тихо пошел дождь.

Тристанна достала телефон и позвонила матери, из-за которой, собственно, и стояла сейчас в центре Флоренции, а не в своей маленькой студии, из окна которой открывался вид на задний двор. Ей нравился этот двор, напомнила она себе; она часто вечерами сидела там с бокалом вина, если была хорошая погода. Она не понимала, почему чувствует потребность защитить эти воспоминания от самой себя: они словно ускользали все дальше с каждым вздохом.

– Дорогая! – воскликнула Вивьен, взяв трубку. По ее голосу невозможно было понять, что она тяжело больна, и Тристанна спросила себя, чего ей это стоило. Ее мать ни за что не стала бы жаловаться. – Ты хорошо проводишь время?

Именно этого следовало ожидать от матери, подумала Тристанна, когда они закончили разговаривать, от ее хрупкой, бесконечно милой матери, за которой всю жизнь ухаживали мужчины: отец, муж, пасынок. Она была живым анахронизмом, словно пришла из другого времени, из другого мира. А еще она всегда была лучиком света для Тристанны, единственным средством, делавшим ее детство сносным. Даже в самых тяжелых условиях Вивьен излучала неиссякаемую радость и свет. Тристанна все сделает для нее.

Даже это.

– Запечатлей все, что увидишь, – велела Вивьен, захлебываясь от восторга, что свидетельствовало о том, что ее скорбь немного отступила. – Ты должна сохранить свои приключения для потомков.

Леди не обсуждают причины поездки вроде этой, равно как и свои долги и болезни.

– Не уверена, что хочу помнить о таких приключениях, – сухо ответила Тристанна, но ее мать только весело рассмеялась и сменила тему.

Тристанна прижала пальцы к виску. Что за картина опишет двухдневное болезненное безумие? Она старалась не думать о его губах, прижимающихся к ее губам, о его руках, разжигающих в ней пламенное желание, о том, как он молчал на темной улице и как привязывал к себе одним взглядом. Его пленительная насмешливость, его обманчивая полуулыбка... Она не хотела помнить обо всем этом.

Она сделает все, что должна, но это не значило, что она будет ждать, как эта квартира, когда Никос вновь снизойдет до нее. Город, кладезь истории и искусства, лежал внизу под летним дождем, чудесный бальзам для ее сердца, который высушит непрошеные слезы.