Текст книги "Одиннадцатый цикл"

В противном случае великаньи кулаки загонят меня в могилу.

Соперник вновь рьяно бросился в атаку, и я готовилась увернуться. Нужно взять его на удушающий.

Мунасен повел правым плечом, но лишь для вида, и поразил левой. Удара я не помню – лишь как отлетаю прочь. В голове тотчас помутилось, в глазах почернело.

Не давая опомниться, великан рванул меня за волосы вверх. Носки едва чиркали по песку, я в голос стонала.

– Провести удумала? – В прежний его непоколебимый бас вплелась хитреца. Он сам меня провел и этим гордился.

Подлинный артист, он рисовался добычей перед ликующими болельщиками: руки широко раскинуты, в одной зажата я. Как больно было висеть!

Гигант замахал свободной рукой, заводя толпу.

– Мунасен! Мунасен! Мунасен!

Вскинул руку, вскинулось и всеобщее пламя, теша его тщеславие. Косая улыбка говорила красноречивее слов.

Он со всего размаха впечатал кулак мне в лицо.

Меня встряхнуло, из глаз посыпались искры. На губы неприятно хлынуло теплым. Как видно, в какой-то миг между проблесками сознания великан сломал мне нос.

– Мунасен! Мунасен! – разгоряченно скандировала толпа. Слова слеплялись в кашу. – Мунасен! Мунасен!

Еще удар – теперь под дых, от которого я сжалась в ком и тут же вновь обмякла, мучительно хватая ртом воздух. Хоть бы внутри ничего не разорвалось. Дух выбило из груди, глотка издавала болезненный хрип, пока пальцы тщетно силились разжать мертвую хватку Мунасена.

Второй удар в грудь, и столь же невозможный. Я всхлипнула. Сознание угасало.

– Мунасен! Мунасен! Мунасен!

Вокруг левого глаза больно пульсировало.

– Мунасен!

Гигант разразился злорадным победоносным гоготом, и в этот миг я взревела по-демонски, с диким жаром пнула его мыском в гортань.

Мунасен зашатался и разжал хват, припал на песок, держась за пораженное горло. У него перехватило дыхание.

Я с трудом стояла на ватных ногах – но отдыхать рано. Боль растекалась по телу, как чернила по странице.

Подстегнув себя истошным воплем, я взгромоздилась на противника и размолотила лысеющую голову кулаками и локтями в кровь. Я не ощущала разлившегося по телу огня, не замечала, как при каждом движении в груди простреливает из-за сломанного ребра. Не замечала даже, как больно дышать.

Мунасен от безысходности лишь закрывал голову мясистыми руками.

Пламень криков задохнулся до тлеющих углей, да и те стремительно затухали.

Мои исступление, бешенство, злоба срезали на корню всеобщий кураж, и притон объяло оглушительной тишиной – я заполнила ее хрустом великаньих пальцев.

По арене разлился вопль. Не мой. Мунасен вскочил на ноги, сбрасывая меня со спины.

Я упала навзничь. Он замахнулся на меня изломанным кулаком, но я рванулась влево и вцепилась в руку, по-змеиному ее оплела.

Мунасен со стоном забрыкался, но все никак не падал.

Была не была. Разжав руку, я раз-другой лягнула его в голову. Сначала попала в лицо – голова запрокинулась, – затем в подставленное горло. Он же отплатил чудовищным ударом в бедро.

Я оборвала резкий вскрик, превозмогая боль. Сквозь сжатые зубы просачивалась кровь.

Внезапная тяжкая атака на миг его оглушила. Вновь сцепив захват, я уложила гиганта на песок.

Мои руки сковались намертво.

– Сдаешься? – крикнула я. Вопрос увяз в крови.

Мунасен лишь изрыгнул рык.

– Сдаешься?! – Я напрягла хватку. Натянулись жилы у него в руке, зажатый большой палец вилял, силился вызволиться, но синеющая кисть слабела.

Больше я не спрашивала – крепче заломила болевой, окончательно и бесповоротно укрощая руку.

– Сдаюсь! – провыл он громче, чем хрустнули бы кости.

Я бревном повалилась на песок. Взятые взаймы силы тут же иссякли, вместо них в тело влилась боль. Грудная клетка адски ныла, на бедре – я тихо застонала – уже вспухал отек. Как домой-то добираться? Разбитый нос все сильнее горел огнем. Душок притона начисто перебило запахом крови.

Я встала под ошарашенное молчание и оглядела публику. Ставочники все как один оцепенели. Незваную тишину взламывали только мои сиплые вздохи. Сплюнув кровь, я опять настороженно окинула всех взглядом и заковыляла прочь на чугунной ноге.

– Драться умеешь.

Его-то слов я совсем не ждала услышать. Тем более таких. Мунасен распластался на песке и упер глаза в потолочный фонарь.

– Спасибо. – Прибавить «и ты» как будто значило принизить его могучесть.

Я захромала к выходу с арены и затем сквозь толпу, стараясь особо не заглядывать в лица.

– Награду, – выставила я руку, подойдя к столу распорядителя.

Тот очнулся от забытья, засуетился. Через секунду мне предстала громаднейшая на моей памяти гора монет. Я с трудом держала каменное выражение, не позволяя челюсти отпасть.

– И книгу, – напомнила я.

Мужчина судорожно крутанулся. Его прежнего делового апломба как не бывало. Он ловко подал мне Каселуду.

Я кивнула и, набросив перевязь с мечом, направилась на выход. Злобные взгляды так довлели, что под их весом колени едва не подламывались. Но я держала голову высоко поднятой. Не имею права дать слабину.

Выигрыш был нелегким – а мысль, что с ним еще как-то надо убраться отсюда живой, и подавно.

Вдруг меня цепко ухватили за руку. Я повернулась и увидела лицо Эрика.

– Не надо! – процедил он сквозь зубы. В глазах плескались ярость напополам с мольбой.

– Раньше бы думал, когда книгу Далилы ставил. – Я одернула руку и продолжила путь.

В тишине мои шаги оглушали, гулко разносясь по всему бойцовскому притону.

Мысли разбегались. Как пережить ночь? Сбежать ли из города, остаться ли? Да что там, все одно.

Какими зловещими, змеиными глазами меня в меня вгрызались… Им не было счета. В них горело нестерпимое желание обобрать меня под покровом ночи в безлюдной тесной подворотне. Несчастный сброд. В жизни не наберутся смелости честно бросить мне перчатку, зато едва живую, вымотанную, с радостью подкараулят шайкой.

Вот поэтому я гордо приосанилась, хотя и ковыляла, подволакивая ногу. Монеты в мешке за плечом дразняще дзинькали.

Я дошла до двери тонкой и ничтожной, ведущей к встрече с моим роком.

Вдруг путь мне преградили. Мунасен. Он дышал изможденно. Сжимал взятую на болевой руку, которая еще неделю будет болеть. Я посмотрела в его бесстрастные глаза, дыша скрипуче – и все поняла. Наивная! Неужели правда думала, что отпустят?

– Идем, – проронил он. Я растерялась. – Провожу до дома. – И обдал всех столпившихся коротким воинственным взглядом.

Силач пропустил меня в открытую дверь.

Я секунду гадала, не ударит ли он со спины и как тогда быть, – но уж лучше подставить спину ему одному, чем прорве обнищавших ставочников.

Я вышла в ночь. До чего она безмятежная. Никогда еще эта тишь так не радовала.

Глава двадцать седьмая
Нора

Истинность некоторых божеств весьма спорна. Существование Владык и их властелина не подлежит сомнению, что предполагает и вероятное существование Создателя. Серьезные же вопросы вызывают божества вроде Осулара. Действительно ли он не обнаруживает себя или просто является плодом воображения? Более того, как возможно, что верующие в силу лицезрения обожествляют незримую сущность?

– «Трактат о церкви Зрящих». Джон Моро

Боль подбиралась тупым приливом ломоты, медленно оседая россыпью очагов по всему телу. Не помню ни как дошла до дивана, на котором проснулась, ни кто укрыл меня одеялом.

Откинув его, я с кряхтением села. Как же везде болело.

Последнее, что помню, – блеск ущербной луны и как меня провожает до дома Мунасен за спиной.

Едва в голове прояснело, до меня дошло кое-что и остатки сна тотчас стряхнуло.

– Сволочь! – Я закрутила головой по сторонам. Он украл мой выигрыш!

– О, проснулась.

Я гневно повернулась на радушный голос, готовая опять отделать пленившего меня силача, но увидела, как мне подносит дымящийся чай дядя Дункан.

– Ты?

– А кого ты ждала?

Я покраснела и потупилась.

– Да так.

Надо будет поблагодарить Мунасена.

– Откуда я здесь?

– Приятель-силач привел. Видок у вас был… – Дункан кивком указал на мою поклажу, книгу и меч у стены. Я промолчала. – Рассказал, что к чему.

Я испустила облегченный и в то же время усталый вздох.

Пусть лысоватый, с округлым брюшком, дядя Дункан источал природную силу. Ухоженные усы перетекали в окладистую бороду, а его нечеловечески громадные кривые руки пошли бы больше грузчику угля с фактории.

Он был в бурой конопляной рубахе с пятнами – древней, удручающего вида, в которой просто никак не может быть удобно.

Дядя водрузил на жухлый трехногий столик поднос с чаем и бережно поставил мне чашку на блюдце.

Я потянулась, давая боли растечься по конечностям, прочувствовала спазм в неподатливых побитых мышцах. Размяла было пальцы; мозолистая кисть и даже связки в плече протестующе заныли.

Подтянув жесткое покрывало, я взяла чашку, подула. Дядя Дункан устроился рядом на деревянном стуле и молча потер внушительными ладонями, пока я собираю мозги в кучу.

Я осмотрелась и наконец-то узнала обстановку.

В доме царил все тот же полумрак: соседний дом заслонял солнце. Стены – голые и в одном унылом тоне. Койку в углу некому пригреть, кроме проспиртованного дядиного тела. В углу напротив ютился неказистый платяной шкаф, а у грязного окна – квадратный стол с двумя деревянными стульями.

Только теперь сломанный нос учуял, чем пахнет. Зрелым, с землистой ноткой перебродившим солодом, будь он неладен.

– Как оно в целом? – подал голос дядя.

Неловкости было не утаить. Все-таки заглядывала я сюда последний раз не один год назад.

– Я тут по делам… и уже пойду, пожалуй. Спасибо, дядя.

Дункан сидел. Я насилу подтащила свое помятое, закоченевшее тело к пожиткам.

Хоть бы он молчал, хоть бы не спросил то, что, я подозревала, вертится у него на языке.

– Куда ты? – подсунул он вместо этого фальшивый вопрос.

– Домой.

– В свой бравый гарнизон, да? Казармы, верно, достойные?

– Сойдет, – сухо ответила я спиной к нему.

– А кормежка?

– Сколько?

Он поперхнулся словами. Я посмотрела на него.

– Сколько тебе нужно? Давай быстрее, и я пойду, – произнесла я холодно и твердо.

Дункан мастерски состроил укоризненный прищур.

– Зачем ты так с родным дядей? Когда я от тебя чего-то требовал?

Я со вздохом зачерпнула из мошны пригоршню искристого золота и серебра.

– Последнее слово. Возьмешь – уйду, а нет – останусь.

Он вскочил со стула. Взгляд наполнился сожалением.

– Как знала, – выплюнула я и швырнула монеты на пол, затем спешно оделась, борясь с подступающими слезами. Мерзавцу их не видать.

– Нора, погоди. – Он несмело потянулся к моему плечу.

– Хватит! – Я сердито глянула на него одним глазом. Второй заплыл. – Я тебя боготворила! – И опять отвернулась, презирая себя за то, что сейчас сломаюсь. – Когда мать с отцом меня били, ты дал мне кров, научил, как за себя постоять. – Нет, не могу. Задавленное горе прорывалось сквозь трещины в плотине. – А теперь на себя погляди! Забулдыга, проиграл все на свете! Ждал, пока я проснусь, чтобы денег попросить!

Мой голос дрожал. Я тихо дала себе зарок не проявлять больше слабины, не плакать перед теми, кто не достоин этого видеть.

– Нора, не нужно так!

У меня сбилось дыхание. Прикусить бы язык, собрать вещи да выгнать себя вон, но в душе теплился проклятый лучик наивной надежды. Глядя Дункану в лицо, я дала ему последний шанс.

– Если прямо сейчас попросишь остаться, поклянешься, что не налижешься опять, как последняя свинья, и ни монетки не попросишь, останусь.

Дядя остолбенел, глазами шаря в поисках ответа по моей отекшей щеке, сломанному вспухшему носу, всматриваясь в здоровый глаз – и всем видом моля простить, что не имеет над собой власти.

Чему-чему, а милосердию он меня не учил.

– Прощай, дядя. Надеюсь, у тебя все сложится.

Я забросила мешок с вещами за плечо и толкнула ветхую дверь, заковыляла по ступенькам вниз. Не сразу выйдя из оцепенения, он бросился вслед.

– Нора, да ты понятия не имеешь, что такое война! Я всякий раз их вижу, вижу акар, едва закрою глаза! – впустую сотрясал он воздух. – Я мог взять из мешка сколько угодно, пока ты спала, а не взял, слышишь! Это ведь что-то да значит!

Я распахнула дверь на улицу, впуская в дом перегуд разбуженных факторий. Надо ведь, уже полдень.

– Ангел во плоти, чтоб тебя! – бросила я дяде напоследок и хлопнула дверью.

Будь проклята моя ущербная семейка. Будь проклят весь этот балаган!

Как я мечтала, чтобы Джеремия тоже однажды прозрел и вырвался из их вздорного, проникнутого горем плена.

* * *

Прежде чем нанять экипаж до дома, я встретила у бойцовского притона Мунасена – Джеймса, как его звали на самом деле. Поблагодарив силача, я протянула горсть монет.

Он оказался вежливым и вдумчивым, не обиженным смекалкой и вообще бойким человеком.

Рука его висела на повязке, что не могло не причинить огорчения Дэниелу, вчерашнему распорядителю боев. Все-таки лучший из лучших временно выбыл из строя.

Я пообещала Джеймсу заглянуть, когда еще наведаюсь в город, и поставить ему выпить.

* * *

Приятно, когда имеешь удовольствие выбрать любой экипаж на свой вкус. Напомаженного, в ливрее кучера оттолкнул мой вид, но звон монет сдул с него все пренебрежение – хотя извозчик все же косился на меня потом, когда я забросила грязные сапоги на противоположное сиденье.

* * *

Заканчивая начатое, я первым делом отвезла Каселуду в монастырь. Внутрь меня не впустили: я не из Праведниц и вдобавок на мне живого места не было.

Мать Винри умело скрыла потрясение при виде меня и лишь справилась, не угодно ли обработать увечья. Я вежливо отказалась, и тогда монахиня предложила вознаграждение за труды, но и этого, сказала я, у меня уже с лихвой. Пожалуй, дерзковато. Если она и смутилась, то не подала виду – лицо у нее в целом было непроницаемое.

Дальше я наведалась в маленький, но оттого не менее помпезного вида банк. Заносчивые служащие, под стать извозчику, сразу перестали задирать нос, стоило плюхнуть на стол комично пузатую мошну.

– Хочу открыть счет.

Худосочного вида клерк не сразу пришел в себя. Его ухоженный ус по-бурундучьи дернулся.

– Всенепременно.

* * *

Запросив продление увольнительной, я позволила подлечить себя магией красок и сняла удобную комнату в дорогом трактире. За счет ставочников из «Зубной феи» можно и побаловать себя роскошью.

Вплотную к трактиру располагались бани с проточной водой и занавесью неиссякаемого пара. Из резных голов единорогов на стенах били на плиточный пол струи.

Я не один час кряду просиживала в теплой воде, разминая пальцы на ногах. Жар любовно обвил меня согревающими объятиями, бережно расковывая ноющие спазмы по телу.

Завсегдатаи бросали на меня любопытные взгляды. Воительниц, должно быть, прежде и не видели. Какую историю, интересно, они вычитывали в красноречивой летописи моих рубцов? Наплевать. Я влезла в свободную теплую ванну и откинула голову, пустила к груди волну-другую.

А когда синяки пожелтели и боль стала бледной тенью себя былой, я вновь отправилась в дорогу.

* * *

С боя на арене минуло чуть больше недели. Я вновь катила на экипаже, но теперь не таком пышном, подешевле. Скоро в Басксине меня ожидает очень неприятная встреча – встреча с дикарями-родителями.

На ночь пришлось остановиться в Вороньем городке, в «Розмариновом постое». Давно я сюда не заезжала, и до чего приятно было видеть Розмари в добром здравии. Как страшно, что образы прошлого подчас так просто стираются из памяти.

Наутро я отправилась в Басксин пешком.

В детстве мне даже по улице там было боязно пройти. Теперь же, приближаясь к родному городку, я почти и не смотрела на дугообразную железную раму ворот с большим фиолетовым оком. Меня вел праведный гнев.

Всюду, куда ни взгляни, поверх настоящего ложились слоем тени прошлого. От них здесь никуда не сбежать, не скрыться.

Прежде чувство страха было моим верным спутником по жизни. Я с глубоким содроганием вслушивалась в родительскую поступь по деревянному полу нашего дома, ожидая, что меня в любую минуту опять придут за что-то наказать.

Был и второй приятель, что редко меня покидал.

Стыд.

Стыд за то, как выгляжу, какая я неженственная, за мальчишеские повадки – в целом за себя. От одной мысли об этом кулаки сжались.

Помню ту прозябающую в плену Нору, которая мнила себя ниже всех и верила, что заслужила такую жизнь.

Сегодня я – Симург, Нетленное пламя, Сумеречная птица. Какими только напыщенными прозвищами меня не снабжают. Мой запал хвалят, любопытствуют, как обрела такой внутренний стержень.

Я всегда с улыбкой отшучиваюсь, а товарищи смеются. Истина уныла и не обнадежит, как им кажется, не всколыхнет патриотических чувств.

Вновь и вновь в памяти возникала та запуганная, замкнутая девочка, не смеющая и слова сказать против. «Да, мама», – говорила я. «Да, папа», – говорила я.

Как стало тошно. Я до глубины души презирала ту убогую девчонку, которой была в детстве. Презирала за кротость и за то, как по-щенячьи содрогалась, стоило отцу положить на стол ремень.

Губы тронула сокровенная, предназначенная только для меня улыбка.

Вот потому-то у меня такие светлые воспоминания о дяде Дункане. Он приютил меня, пусть и временно, и научил драться, давать отпор.

На бой с акарскими полчищами я иду не из безрассудной бравады, не одушевленная чувством воинского долга, а лишь из страха. Страха, что все кругом разглядят во мне ту робкую, беззащитную девочку, которой нужно помочь. Лишь потому я стремглав бросаюсь на врага, чтобы меня не утянуло обратно в тень.

Этой ложью я укутывалась, как плащом, но в то же время она вдыхала в меня нечто новое. Сейчас я вышагивала по улицам Басксина с поднятой головой и городок уже не мог сломить моей возведенной обороны.

Когда я здесь жила, он был деревней домов на десять-двенадцать, а церковь Зрящих только возводилась – за немалые средства.

Ныне же Басксин оставлял впечатление мирной и обманчиво радостной идиллии. Местные обитатели – люди весьма видного положения, поскольку все желающие здесь жить платят внушительный ежемесячный взнос и это считается данностью.

Дома напоминали клерианские, но более провинциального обличья. Позолоте и замысловато обстриженным кустам уступили место спокойные бурые и голубые фасады; сада никто не держал – попадались разве что редкие и скромные лужайки-клумбы. Каркасы домов окрашены лавандовым оттенком. Извилистые улочки вымощены брусчаткой, но встретить на них экипаж – это целое событие, ведь городок мал и все находится под рукой. Ничего гротескного в Басксине нет, отнюдь – городок на первый взгляд располагает к себе уютом и радушием. Но это как повстречать общительного, улыбчивого человека пригожего вида, с крепким рукопожатием, в котором подсознательно чувствуешь подвох. Что-то настораживает – то ли его слишком долгая, неестественная улыбка, то ли немигающий пристальный взгляд широко раскрытых глаз.

Словом, что-то неуловимое придавало Басксину неприятный флер.

– С добрым утром.

– Утро доброе.

– Здравствуй, солнышко.

– Пребудь узренной, дитя.

– Пусть тебя узрят.

– Пусть тебя запомнят.

Встречные горожане осыпали меня приветствиями, от которых холодок пробегал по коже.

Чьи-то лица я помнила, кто-то наверняка помнил меня, но не показывал вида. Улыбки были широки и лучезарны. От них становилось неуютно. Я шла своим путем, не удостаивая жителей ни словом.

И вот моя тень легла на порог родительского дома. Я с облегчением ощутила, что в душе нет ни намека на страх, и постучала.

– Иду-иду! – послышался изнутри мамин голос. – Фрэнк, это, видимо, пирожные пораньше принесли!

Дверь распахнулась, и улыбка матери тотчас исчезла с лица, полные напудренные щеки разгладились. Какое приятное зрелище!

– Нора? – не поверила она глазам. – Ты что здесь делаешь? – Мать силилась говорить строго и с укором, но не могла скрыть удивления.

Из коридора направо вышел отец.

– Кто там, дорогая? Из церкви? – При виде меня он тоже сразу потемнел лицом.

Мать оробело прижала руки к груди и отступила в сторону.

– Это наша дочь, – произнесла она, точно извиняясь.

Дородный отец, пожалуй, несколько уступал матери в округлых размерах. Живот элегантно обтягивала белая рубаха под аккуратным бурым жилетом, брюки идеального покроя обнаруживали, что деньги у него водятся. Бородка была расчесана, как перед выходом в свет.

Мать же оказалась в пышном платье в пол – таком едко-розовом, что в глазах рябило. Широкополая шляпа с прозрачной лентой к нему весьма шла.

– Ты зачем явилась? – процедил отец сквозь зубы и подошел, тыча пальцем на предмет беспокойства. – Захлопни дверь!

Я со вздохом вошла и закрыла за собой. Не одну долгую секунду мы с родителями молча смотрели друг на друга. Я вскипала под их взглядами, а отец наверняка недоумевал, почему не вышло сломать меня грозным голосом.

– Нора! – донеслось из коридора, и ко мне вышел Джеремия – уже не тот маленький мальчишка, каким мне запомнился.

Брат помогал себе тростью; при виде этого у меня сердце сжалось – но как было не умилиться его любящей, преподнесенной мне одной улыбке? С прошлой встречи Джеремия подрос, укрупнился, и непохоже, чтобы его в чем-то ограничивали.

В душе я жалела брата, оплакивая его долю. Не знаю, что сама бы делала, окажись я в его шкуре. Как прожила бы, не имея больше возможности служить в клерианском войске.

Мать с отцом замолкли в присутствии Джеремии. Незачем ему видеть наших сцен.

Не заподозрив скандала, брат привалился на меня в объятиях. Я со смешком его поймала. Какой он уже большой – и как обидно, что столько лет его детства я пропустила!

– Тихонько. – Я помогла ему встать ровно и поводила по нему глазами, рассмотрела, каким он стал. На искалеченной ноге взгляда почти не задержала.

– Джеремия, выйди. У нас разговор к твоей сестре, – сухо сказал отец.

– Но, отец! – пригорюнился брат.

– Сыночек, иди. Скоро уже пойдем.

Джеремия тоже был в качественном, изысканном наряде. Мясистым телом он, пожалуй, пошел в мать.

Он ушел с поникшей головой. Нагнулся было за тростью, держась за меня, – я подала ее – и угрюмо проковылял из прихожей.

– Зачем ты явилась? – повторил отец, когда стук трости утих в глубине дома. На деле же, я знала, брат зашел за лестницу и подслушивает через тонкие стены.

– Как смогли?

– Что смогли?! – Мать пламенно затрясла руками. В моем детстве она чаще всех считала необходимым оправдываться. Любопытно, что ни тени стыда при этом не обнаруживала.

– Как заставили Джеремию рассказать о Далиле?

Отец прищурился с целой палитрой чувств на лице: настороженность, ненависть, удивление, гнев.

– Ах, вот оно что. Поганая ведьма тебя, значит, волнует, из-за которой брат не может нормально ходить!

По бокам зрения у меня все заволокло красным.

– Далила пыталась помочь.

– Отлично помогла, благодарим покорно! – всплеснул он руками. – Наш сын – калека! Ты хоть знаешь, что соседи говорят? Улыбаются как ни в чем не бывало, а сами жалеют! Мы для всех теперь «несчастные Браи»! Ах, бедные Фрэнк и Марта! Такая дивная чета, но вынуждены ухаживать за увечным!

А вот и подтверждение, что Джермия все слышал: по лестнице нестройно загромыхали шаги, перемежаемые стуком трости. Наверху хлопнула дверь.

Отец вздохнул и потер наморщенный лоб.

– Схожу к нему. – Мать поднялась, на ходу окликая «зайчоночка».

– Довольна? – Отец переметнул на меня взгляд. – Вечно ты все портишь!

– Я?! Ты сам гадостей наговорил!

– Нет уж, не отвертишься! Видел я, как ты слезливо на него смотришь. Теряешься, как перед хромым конем, просто вслух не говоришь. К себе боишься подпустить: не знаешь, что с ним делать.

В груди заныло, будто туда вонзилась колючка.

– Неправда… – возразила я не без фальши.

– Вот и он себе так говорит! Накануне спросил ночью, разлюбит ли его теперь сестра.

Сердце распадалось на куски. Без трещин, расколов – просто рассыпáлось.

– Ни за что! Я его люблю!

Моему зароку не показывать слез перед недостойными всего неделя, а я уже боялась его нарушить.

– Дочка, дочка… Как же ты такой выросла? Мы просто хотели воспитать добрую Зрящую, которая нас всех запомнит.

Он сам вложил мне в руки нить густо-багряного цвета – дал то, чем выплести бесформенную злобу.

– Да это секта! – крикнула я, словно заглушая все слова и мысли.

Отец пошел на меня с выставленным пальцем и фанатичным огнем в глазах.

– Еще раз услышу в моем доме ересь – язык отрежу.

– Оглянись! Улыбаетесь, машете друг другу, отдаете все деньги церкви, которую нельзя покинуть. С посторонними не общайся, обряды соблюдай, иначе будешь забыт! Да это же игра на ваших страхах!

Он схватил со стола тарелку с явным намерением запустить в меня, но вдруг охолонул: сверху истошно завизжали.

– Отстаньте все! – донесся надрывный вопль Джеремии. Что-то вдребезги разлетелось.

Мы с отцом ринулись в узкий проем и затем по лестнице справа.

Мать сидела в луже воды между разметанных цветов и фарфоровых черепков, поминутно дотрагиваясь до пробитого лба и смотря на пальцы, как бы в надежде, что кровь исчезнет.

– Проклятье, – выругался отец.

– Ничего, цела, – успокаивала мать, сама то и дело вздрагивая, жмурясь.

– Убогая разбитая семейка, – разбито, под стать самим словам, под стать разбитым вазе и моему сердцу, произнесла я.

Отец посмотрел на меня с глубочайшим презрением.

– Будь проклят день, когда ты появилась на свет! – в сердцах выпалил он. – Как я сразу не понял, что от тебя добра не жди? Веру предала, живешь, как не пристало даме. Надо было, пока еще слушалась, отдать тебя кому-нибудь на воспитание. Стала бы приличной женщиной!

Он надеялся меня задеть, но не вышло. Слова рикошетили от моего загрубевшего сердца с такой силой, что от ударов рождались алмазы.

– Попомни мое слово. – Отец стоял возле матери и с пламенем злого укора в глазах грозил мне пальцем. – Обо всем пожалеешь! Пожалеешь, что от семьи отреклась, пожалеешь, что пошла по стезе еретиков и дикарей, пожалеешь, что служишь гнусным нечистым Владыкам. Вот придет день, когда всех предадут забвению, и только мы… – Он дробно застучал пальцем в грудь. На вытянутой вперед шее вспухли вены. – Только мы спасемся.

Довольно слов. Довольно мне изливать тоску, ярость, сожаление. Давить слезы, как поклялась себе, было все труднее.

Я выбежала из дома в надежде, что глаза еще не подернулись влажным блеском, и стрелой понеслась через городок.

Не было больше приветствий – местные смотрели мне вслед бестелесными фантомами, провожающими взглядом потустороннюю сущность. Отклеились от лиц дешевые улыбчивые маски, сменились пристальными, сводящими с ума взглядами. Я для горожан – чужачка, взбаламутившая тихие воды их омута. Меня пожирали глазами.

Вырвавшись из Басксина, я устремилась в луга прочь от всех и вся и лишь наедине с качаемой ветрами травой дала волю горю: повалилась наземь и разразилась нечеловеческим плачем.

Я стенала, захлебывалась рыданиями. Слезы оросили лепестки безмятежных цветов. Ветер сам налетал задушенными всхлипами и уносился вдаль не то шелестом, не то шепотом.

Если, думала я, мои завывания услышат, пусть меня сочтут неприкаянной душой и не тревожат уединенного горя.

Один, другой, третий приступ стихал до перебивок дерганых всхлипов – и по новой. Горло саднило от напряжения, голос дрожал от отчаяния. Я думала о дяде, о матери с отцом, о Джеремии. Думала о той девочке, которой некогда была, а ныне ее чуралась.

Почему же у меня такая ненормальная семья?