Текст книги "Одиннадцатый цикл"

Глава двадцать первая
Далила

Какая участь грозит тем, кто оказался в Хааре? Согласно некоторым преданиям, сама ткань их существа развеется в первородную мглу, из которой соткана. Неужели это ждет и нас, когда он всех поглотит?

– Академические рассуждения в эпоху до одиннадцатого Семени

Меня будто несло течение реки – плавной и спокойной, но стоит моргнуть, и не поймешь, сколько времени минуло. В таком состоянии я прожила два дня. Явь все сильнее напоминала дурной сон: меня насильно вырвали из дома, бросили в круговерть неожиданных событий.

Так далеко, как с Эриком, я еще не бывала. Мы миновали Вороний город, миновали даже перекресток трактов и в тот же день прибыли в самое поразительное на моей памяти место. Со всех сторон лился многоголосый говор, а под ногами оказался холодный камень вместо привычной теплой земли.

Как неловко я чувствовала себя здесь босой и в ночной сорочке. Я словно грязная клякса, которую нужно смыть. Прижимая к сердцу Каселуду, я рисовала в мыслях цветок: это не давало пасть духом. Жаль, никак не собраться с мыслями – до того перетягивал внимание гомон голосов. Я вертела головой в надежде уловить непрерывный поток шума. Яркие наряды горожан смешались перед глазами в огромное пестрое пятно, ароматы духов захлестнули волной, как бы требуя: нюхай!

Вот кто-то окрыленно щебетал о романе с дворянским сыном, а вот рассказывали, за что уплатили портному. Вот горячо хвастались своим изваянием работы Вдохновенного и звали всех полюбоваться. В одну минуту все звуки слились в невыносимый гам.

Чем еще потряс город, так это роскошью улиц и домов. Мощеные дороги были так широки, но почему, думала я, никто не ходит посередине? Все стало ясно, когда там прокатила позолоченная, с лакированным деревом карета.

Сверху веяло тюльпанами. Я подняла голову и увидела горшки на балкончиках. Распахнутые окна словно пили свежий воздух, колыхались на ветру развешенные простыни.

В окне напротив симпатичный юноша прижал к подоконнику хорошенькую девицу. Она с кокетливым смешком отклоняла его заигрывания, но ей явно нравилось. Тут она резко повернулась и задернула занавески.

Дома были почти как в Вороньем городе: с каркасом из брусьев, с надстроенными деревянными этажами, с надежным каменным фундаментом – но изысканного вида и незапятнанной чистоты. К каждому вело крыльцо с перилами, двери были выкрашены в бирюзовый, в спокойный бурый и прочие мягкие цвета.

Я прижалась к Эрику и уже от него не отступала. Конвойный не возражал: натура у него змеиная, но он точно так же чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Мы вклинились в людской поток и прошли в более приземленного вида район. Здания нависли надо мной грозной тенью, наводя на мысли об утесе Морниар.

До завтрашнего слушания меня заперли в тесном помещении, а Каселуду конфисковали. Эрик с натянутой улыбкой уверил, что после суда ее вернут. Препираться не было сил. Меня сморил спасительный сон, где уже ждал Перри. Он частично врос в дерево, обратив ко мне трупно-серое гниющее лицо.

Душой я была дома, с семьей, а тело ощущалось чуждой выжженной оболочкой. С онемевших губ не слетало ни звука. Невидящие глаза приклеились к деревянной стене.

Наутро меня как в чаду повели на суд, и я впервые осознала всю причудливость этого места: мраморные полы, обширные галереи – неохватное, точно жилище великана, царство!

В глубине сознания я пребывала с Перри. Древесина, в которую он врос, обрамляла его бледное, с сомкнутыми веками, лицо. Как он безмятежен… Будто спит.

Из ступора меня выдернули Эрефиэль и Нора.

Я хотела улыбнуться – но увы.

Глава двадцать вторая
Эрефиэль

Ведьмам в монастыре Праведниц возбраняется колдовать, однако сестер, которые заклинают Хаар или краски, это предубеждение не затрагивает. Они вольны сотворять чары сколь угодно.

– Устав собора. Грешелл Файма

Вестибюль суда оказался просторным и по-военному аскетичным. Вверх и затем вправо взмывала широкая лестница. В зале, куда нас в конце концов ввели, была пара-тройка душ вместе с вершителем за головным столом у дальней стены – точнее, вершительницей.

Ее честь Фелиция Оберн. Наслышан. Всей наружностью соответствует образу старой мегеры: усохшая, увядшая, кожа висит на тонких и хрупких костях. Волосы ломкие и угольно-черные. Умные совиные глаза остро смотрят из-за очков на цепочке-бусах, тонкие губы созданы сжиматься в ниточку. Легкая, точно лозинка, и столь же хлесткая, Оберн слыла проницательной, бойкой, неотступной в приговорах и сверх всякой меры честолюбивой.

Повезло, что процесс ведет не Брансон и ему подобные – пузатые, незыблемой глупости, а не убеждений, судьи. Одного слова «ведьма» им хватит, чтобы приговорить Далилу к сожжению или в лучшем случае к темнице.

Я сведущ в законах. Ее честь Оберн – единственный лучик надежды на пожизненное заключение в монастырь Праведниц.

В зале как раз присутствовала монахиня в белой рясе, олицетворяющей непорочность. Также были пристав и одинокая чиновница с пером, чернильницей и свитками в углу.

– Добрый день, судья Оберн. – Эрик тронул невидимую шляпу.

Фелиция в ответ не то прокряхтела, не то угукнула.

– Ступай. – Я легонько подтолкнул Далилу в спину. Она коротко обернулась на меня и подошла к трибуне, расположенной вровень с головой Фелиции.

Мы с Норой сели в последнем ряду, а вот Эрик наблюдал за процессом вблизи. Он закинул грязные сапоги на спинку передней лавки – на что судья Оберн недовольно покашляла.

Далила взошла на трибуну, но оказалась слишком низкой.

– Пристав. – Судья кивком подала знак. Покорный дюжий стражник понял приказ и подставил девочке стул, позволяя выглянуть из-за трибуны.

– Имя? – отрывисто произнесла Оберн.

Далила что-то буркнула.

– Громче. – Судья царапала по свитку пером.

И вновь робкую, не принадлежащую себе бедняжку не расслышали. Вершительница молчала как бы в ожидании третьей попытки. Я на долгую щекотливую минуту затаил дыхание, ожидая, когда царство судьи вновь содрогнется от ее голоса.

– Чуточку громче, дитя, – в конце концов подсказала мать-Праведница – сухопарая, в летах, дама уверенного осанистого вида. Удачно, что от церкви на суд прислали не желчную жабу.

– Далила! – почти вскричала девочка, но ее все равно было едва слышно.

– Фамилия? – Слышалось, как Оберн заводится.

Я поднялся со скамьи.

– Ее зовут Далила Рид. Право, перейдем дальше. Эта девочка невиновна.

Застыла гробовая тишина. Даже изумленный смешок Эрика не развеял напряжения. Я тотчас прикусил язык, страшась не за себя, а за Далилу. Нужно держать себя в руках.

Я до хруста стиснул деревянную спинку скамьи перед собой. Нора в утешение сжала мою руку.

– Эрефиэль Нумьяна. – Судья сняла очки и устремила взгляд на меня. – Не знаю, зачем вы явились, да и, если честно, не желаю знать. У суда свой порядок, свои положения, свои документы. В суде свои законы, которые нужно соблюдать! Эта женщина – ведьма и ответит перед законом.

– Не женщина, а девочка. Она совершенно безобидна.

– Это не вам решать, – парировала вершительница. – Закон гласит, что после обнаружения силы ведьма обязана незамедлительно сообщить о себе властям, в противном случае, если не сознается, будет осуждена по всей строгости.

– Сообщить, чтобы ее разлучили с родными? Чтобы вся жизнь перевернулась? Этот закон – пережиток прошлого!

Не говоря уже о привычной каре за его нарушение, о чем я умолчал.

Оберн опустила перо и с крайне неприязненной улыбкой обхватила цепкими пальцами кулак.

– Эрефиэль Нумьяна. Скажите на милость, я прихожу гадить у ворот вашего гарнизона? Учу командовать войском? Учу хоть чему-то, что не входит в мои полномочия?

Я молчал.

– То-то же. Если вы так неравнодушны к судьбе девочки, выскажетесь позже, а до тех пор потрудитесь уяснить, что здесь мой тронный зал. – Оберн как ни в чем не бывало вновь водрузила очки на острый нос.

Эрик безуспешно пытался давить в себе смех. Стиснув зубы, я сел.

– Все будет хорошо, – подбодрила Нора.

Далила поняла ошибку и на третий раз четко представилась как Далила Рид, дочь Роберта и Мириам Рид.

– Отлично, – смягчилась судья. – Итак, мисс Рид, вы привлечены к суду священного города Клерии по обвинению в колдовстве. – Театральная пауза. – Что скажете в свою защиту?

Девочка не отвечала, тупо уткнув глаза в пол. Секунды складывались в минуты, хрупкая тишина твердела, но Далила все не решалась подать голос.

– Если будете молчать, я вынужденно констатирую отказ сотрудничать и вынесу приговор, – сухо пригрозила Оберн.

Когда уже казалось, что чаша терпения вот-вот переполнится, послышался голос Далилы, больше похожий на отдаленный хрип.

– Я не знаю, за что здесь оказалась. В чем моя вина?

– Вы – ведьма, – улыбнулась судья так, словно весь мир об этом уже знает.

– Я понятия не имела. Хотела помочь. Вылечила друга, только и всего.

– И выкорчевали деревья голосом, – нарочито строго добавила судья.

– Чтобы защитить друзей! – воскликнула девочка. Дерзко, бойко, даже осмысленно.

Оберн хмыкнула под нос, не отдавая себе отчета, что детям грозила гибель.

– Закон есть закон, моя милая. Закону не важно, зачем вы колдовали, важен сам факт. Если дар и правда пробудился в лесу, следовало в тот же день сообщить об этом, а вы все утаили. Да и, может статься, уже давно скрывали свою натуру.

Я опять стиснул спинку, гася негодование. Ясно же: Далила – невинное дитя с трудной долей и не собирается чинить козни, не помышляет предать мир огню.

Она было хотела что-то сказать, но передумала и закрыла рот. Я больше не выдержал этого издевательства.

– Все из-за меня, – вскочил я с места. Нора на это встревоженно запричитала. Поразился даже Эрик – то ли из-за внезапной правды, то ли из-за того, как глупо я ее выдал.

– Сядьте вы! – шипела Нора, дергая меня за руку.

Оберн второй раз прижгла меня взглядом. Я стоял на уровне ее глаз.

– Объяснитесь.

– Я все знал с первой встречи: Далила мне открылась. Это я велел держать язык за зубами, чтобы избежать тяжких последствий.

Тонкая ложь. Я умолчал о рапорте Норы и что чете Рид тоже все известно.

Оберн сощурилась и так сжала губы, что они напомнили иссохшую трещину в земле.

– Если вы не лжете, ваша тайна может дорого обойтись. Так что же, Эрефиэль Нумьяна, сын Белого Ястреба и госпожи Имри? – Ее слова падали мерно, выверенно. Вершительница словно советовала передумать, пойти на попятный, а именами родителей намекнула на мое положение.

Я не отступлюсь.

– Не лгу. – В моем голосе звучала сталь.

Да, этим я действительно брошу тень на репутацию семьи, но такова плата. Отец осудит, мать – огорчится. Я давно дал слово добиваться желаемого самостоятельно, но сейчас придется обратиться к их именам.

– Смелое упорство, Эрефиэль, – вздохнула она. – Но безрассудное. Вы не оставляете мне выбора. Я вынуждена призвать вас к ответу за утаивание сведений государственной важности.

– Он лжет, – еле слышно произнесла Далила. – Я никому ничего не сказала. – Удивительно, но ее удрученный голос не дрогнул, не выдал и намека на страх. Слова сотрясли зал неожиданным весом. Однако не мужество в ней говорило, а скорее смирение перед судьбой.

Оберн прикрыла уставшие глаза и потерла переносицу.

– Советую подумать. Если Эрефиэль говорит правду, приговор можно смягчить.

– Врет, – холодно отрезала девочка. – Он ни при чем.

– Но…

– Довольно! – одернула меня Фелиция. – Подсудимая сказала свое слово, генерал-лейтенант Эрефиэль. Будьте любезны помолчать. – С какой издевкой она процедила мое имя, с какой неприязнью к званию и наследию. – Еще раз заговорите без разрешения – прикажу вас выпроводить.

Как можно не подчиниться судье? Я подрубленно, поверженно осел на скамью.

Нора сжала мне руку. Хотелось приободрить ее, обнадежить, но, что поразительно, вместо печали я увидел в ее глазах свирепый огонь. Она не опустила рук. Теперь вспоминаю, за что так ее ценил под своей командой: за неистощимый запас заразительной отваги. Бой еще не кончен, дала она мне понять – так же, как однополчанам на поле брани.

Начался допрос. Далила отвечала по мере сил. Дар ее проявился в день, когда звонил Утренний Колокол.

Она пересказала, как исцелила перелом, издала крик, как потеряла любимого. Нора якобы не застала ее колдовства, а друзья пребывали в обмороке. Все знали, как обстояло дело, но молчали. Закрыли глаза на то, что выдал Джеремия и пересказали страже его родители. В конце концов, правосудие жаждет лишь крови ведьмы.

– Мать Винри, – коротко произнесла судья Оберн.

Прежде молчащая мать собранно, уверенно смотрела на Далилу.

– Я считаю, что она действовала не со зла, – рассудительно, как пристало набожной и праведной монахине, заключила она.

– А я не спрашивала. Мне нужна только оценка ее сил. Все остальное к делу не относится.

Умела Оберн в минуту недовольства вырвать ковер из-под ног. Уважаю эту способность всегда отстоять свое – однако сейчас ее выпад встретил отпор.

– Еще как относится! – завелась мать Винри. – Мы оцениваем не только силы, но и нрав. Не знаю, открылась ли девочка господину Эрефиэлю, но это и не важно. Важно, что не оболгала невинного ради снисхождения, а самоотверженность считается у Праведниц высшей добродетелью. Мы счастливы самоотверженно исполнять свой долг. – Конец фразы она произнесла не без благоговейного придыхания.

Вершительница кивнула. Своим уколом она проверяла монахиню на прочность, и та не подвела.

– Что же до сил, – продолжала Праведница, – девочка обладает даром Вдохновенной – конечно, колдуя без сторонних средств, а посему является ведьмой.

– Примет ли ее церковь?

Забрезжил лучик надежды. Жить как прежде Далиле точно не суждено – а просто жить?

– Это возможно, – заключила мать Винри. – Остался вопрос ответственности: нужен подходящий представитель. Раньше ведьму представляли родные, но Далила выросла вдали от взора Клерии, так что нужно подыскать благонадежного кандидата. Лишь тогда мы сможем преподать ей учение Праведниц.

– Это лишнее.

– Не поняла?

– Далила Рид, будучи ведьмой, вы не сдались власти в отведенный срок. Избрать для вас представителя невозможно, посему я обвиняю вас в колдовстве и намерении учинить заговор против державы. Я с прискорбием приговариваю вас к сожжению на костре.

Старая змея! Недооценил ее. Этот процесс покроет ее славой и продвинет по службе – а значит, ей нужна кровь.

Позабавленный Эрик протяжно свистнул.

– Нет! – Самообладание монахини дало трещину.

– Я стану ее патроном! – вскочив, судорожно выпалил я. С одышкой?

– В каком смысле? – настороженно уточнила Оберн.

– Возьму эту девочку под свое начало.

– Ее нельзя удочерить, – усмехнулась судья.

– И не собираюсь. Лишь связать со своим именем, именем дома Нумьяна. Ее поступки отразятся на моей репутации.

– И ваших родителей, – добавила судья.

Я на мгновение замолчал, крепко стиснув кулаки. Пришлось переступить через себя и коротко кивнуть.

Фелиция Оберн перевела взгляд на мать Винри – не менее потрясенную.

– Это можно устроить?

– Чтобы Праведницу – ведьму! – представлял некто столь высокого положения… Чтобы сам Белый Ястреб!.. Такое впервые. – Она задумалась. – Устроить можно. Представителя лучше, чем приближенный Владык, и быть не может.

Может, мне показалось, но с ударом молотка у судьи как будто груз с души упал.

– Решено. Под покровительством дома Нумьяна, оказанным Эрефиэлем Нумьяна, Далила Рид приговаривается к удалению в монастырь Праведниц в качестве послушницы на следующих условиях: все ее поступки отразятся на доме Нумьяна; если она проявит неповиновение, суд призовет к ответственности дом Нумьяна. По согласию сторон Далила Рид будет в допустимой мере представлять вышеозначенный монастырь и дом Нумьяна. Также отныне и навсегда Далила Рид обязуется не прибегать к колдовству, иначе приговор теряет силу и осужденная незамедлительно подвергается сожжению на костре.

Зал объяло молчание.

– Есть возражения? Возражений нет.

Финальный удар молотка определил судьбу девочки.

Глава двадцать третья
Далила

Есть на свете предания древнее времени. Их пламя давно отжило свое – но тлеет еще одна такая легенда, кою шепчут опасливо, страшась навлечь на свет ее уголька взгляд утеса Морниар. Молвят, что однажды были сотворены семь реликвий из семи первородных цветов, некогда раскрасивших Минитрию. Каждая – орудие особенного свойства. Если они существуют, то неведомо, где ныне сокрыты.

– Еретическое писание изгнанного ученого. Брициус Ливвери

Мать Винри будила мое любопытство. Сразу я ее не раскусила: хорошая ли, строгая или добрая, жестка или ласкова? Стан тонок, на щеках румянец, глубокие глаза – под стать двум мрачным неподвижным ледникам. Волосы спрятаны под изгибами покрова с золотым кантом, а шея и грудь укрыты платком.

Сразу после заседания незримые руки оттянули меня в сторону. Эрефиэль не скрывал беспокойства, что-то обещал, но что именно? Как я отвечала? Этого память не сохранила.

Меня вывели из здания суда на воздух, где уже ожидала сказочного вида карета на изогнутом замысловатом каркасе – казалось, его завили из распущенных локонов. Карету изысканно оторачивала золотая кайма.

Дверцы были двойные, под ними – ступенька, а внутри лучились киноварным багрянцем столь изысканные подушки, что я стыдилась сесть. Особенно в грязной ночной сорочке. Мать Винри устроилась напротив.

Мои руки на коленях стиснули сорочку в ком – в такой же ком все сбилось и в душе. Пальцы на ногах поминутно сжимались, сучили друг о друга. Взгляд приклеился к полу кареты, мерно катящей в потоке экипажей по улицам Клерии.

Мы почти не говорили. Монахиня роняла редкие фразы и указания, я молча кивала – вот и все. Что бы я сейчас услышала от мамы? Вернее всего, слегка потянула бы меня за ухо и шепнула: «Что нужно сказать?»

– Спасибо, – робко вымолвила я. Поблагодарить как подобает не хватало сил.

Мать Винри помотала головой.

– Пока не стоит, дитя. Быть может, еще успеешь меня невзлюбить.

Я сильнее сжала ночнушку и вновь сломленно, боязливо подала голос:

– Куда мы едем?

– В монастырь Праведниц.

Почти не доводилось о нем слышать. Отец, бывало, упоминал церковь вскользь, но не мне лично и всегда с уважением. Почему такое чувство, будто всем вокруг известно что-то, чего я не знаю? Для меня это всего лишь обособленный женский монастырь.

– Я стану Праведницей?

Монахиня кивнула.

– А как это? – добавила я.

– Будешь жить с нами, заботиться о святых образах Семян и Владык. Церковь – это место, где царит почтение. В церковь приходят вознести Владыкам молитву, преклониться перед ними. А еще там раз в год собирают великую подать для лордов.

На улице шумела толпа. До меня доносились смех и бодрая речь – слишком оживленная, чтобы разобрать изнутри кареты. Да и мешала этому тоска.

– А с родителями можно увидеться?

Лишь этот вопрос монахиня обошла молчанием.

* * *

Карета остановилась, кучер открыл дверцы… и увиденное меня потрясло. Я затрепетала, невзирая на то что сердце уже успело закаменеть.

Мрамор монастыря был столь белым, что я сочла его слоновой костью. Над окружающими домами возвышались его огромные двойные врата – казалось, под рост истинного великана, пусть и не очень широкие. Стены были, вероятно, этажей в пять, хотя сказать наверняка трудно.

На вратах красовались рельефы двух женщин лицом к лицу, скрупулезно вырезанные от ресниц до морщинок на струящемся священном одеянии. Обе – на коленях, руки молитвенно сложены в замок, головы склонены в вековечном благоговении. А эти напряженные точеные ноги с упертыми в пол пальцами и поднятыми пятками! Я так залюбовалась этим произведением искусства, что даже не заметила ступеней.

– Осторожнее. – Настоятельница не шла, а почти парила над ними.

Неужели она и откроет врата? Откуда только возьмет силы? Наверное, надо постучать? Детские наивные вопросы отпали сами собой, когда снизу врат я разглядела неприметные обычные двери.

Внутри по длинным начищенным коридорам расхаживали исключительно женщины, и все, под стать матери Винри, в белом – в знак невинности и благочестия. Бурный молочный ручей меж голых, аскетичных стен. Я напоследок возвела глаза к желто-серому небу. Пахнуло чем-то безжизненным.

– Не стой! Нужно еще тебя отмыть! – Мать Винри втолкнула меня в поток сестер.

* * *

Я вошла в полупустое помещение. По счастью, мыться мне позволили самой.

– Не засиживайся. Мать Маргарет поможет одеться, и затем отыщи меня.

Лязг двери пробрал тело. После неумолчного гула тишина давила на уши. Мне дали время обдумать прошлый день, и я вдруг сообразила, что даже не пыталась трезво вместить в уме происходящее.

По плиточному полу комнаты стелился мягкий пар. Посередине стояла непривычно большая деревянная ванна-лохань. Скинув ночную сорочку, я оглядела грязевые кляксы на себе и подошла, бережно влезла в воду.

Чудодейственный жар объял мое скрюченное тело, тотчас расковывая холодные конечности и расслабляя сведенные судорогой пальцы на ногах. Я погоняла, поплескала воду туда-сюда.

Сколь неуловима и скоротечна эта передышка, минута покоя перед новым нырком в пучину. Каково же быть Праведницей, молиться, разговаривать кротко и умиротворенно?

Засохшая грязь отходила кусками с кожи и таяла, а с ней из пор вытекали воспоминания о доме, о скучных деньках, о встречах с друзьями. Как я за что-то дулась на Фреда. Как Бен ссадил коленку, слезая с дерева, и рыдал, умолял не рассказывать маме с папой. Память вытекала, теряя привычные очертания, рвала себя на клочки, покуда не истекла до последней капли.

– Мама говорила, что Хаар обладает безграничными возможностями, – произнесла я в пустоту ванной. Вот бы и мне истаять в туман, соскрести краски с холста и написать себя заново.

Подходила к концу дарованная мне передышка. Я жесткой щеткой принялась отскребать самые заскорузлые пятна грязи. Взгляд упал на дорожку шрамов, что говорили об утрате, о скорби, о любви. Я скользнула пальцем по их бугоркам, как по меткам в календаре, силясь припомнить, когда какой нанесла.

Один – в тот день, когда Бен особенно рьяно помогал по хозяйству. Естественно, с новым пером за ухом. Хорошо помню, потому что порез вышел глубже и шире и тогда меня на миг охватил приступ паники.

Другой будил смутное воспоминание, как Фредерик молча отдает мне свой кусок хлеба. Я взяла – не от голода, а потому что он редко так искренне проявлял чувства.

Где-то среди отмеченных рубцами дней был самый первый, когда измученное сердце билось как будто издали, а прерывистые вздохи спотыкались друг о друга. Я ничего не чувствовала. Тогда впервые и вспорола руку, чтобы с кровью излить из себя горе и гной истлевающей души. Этот шрам где-то здесь, затерян в полчище собратьев.

Палец скользил ниже. Вот день, когда отец взволнованно преподнес маме серебряное ожерелье…

И тут одну отстраненную мысль перерубило другой.

– Книга! – вскричала я и заметалась в лохани, выплескивая на плиточный пол воду с разведенными воспоминаниями.

Почти весь пар уже осел. Я, поскальзываясь, бросилась к сложенной в углу одежде. Полагалось, что нужно позвать на помощь другую Праведницу, но некогда: Эрик забрал мою книгу!

* * *

Я наспех натянула рясу и на третьей судорожной попытке повязать покров сдалась: затянула под подбородком простым узлом, а не наложила как надо – поверх пучка волос. Ряса вообще оказалась задом наперед.

Зашлепали по мрамору коридора мои мокрые пятки. Белые башмачки с белой же каймой я сжимала в руке, петляя между моими новыми сестрами – шаг их был размерен, не суетен. Смотрели на меня так, словно в святая святых ворвалась мокрая собака.

Все видели, что я бегу не просто так, и расступались – но ни одна не дрогнула.

– Куда это ты летишь? – грозно нависла надо мной мать Винри, но, вглядевшись, чуточку поостыла.

– Мне надо к Эрику! – воскликнула я.

Она нахмурилась.

– Солдату, который тебя привез? И зачем же?

– Он забрал мою книгу.

Настоятельница виновато замешкалась. Сестры оборачивались на нас и шушукались, но она будто не замечала.

– В это путешествие ничего с собой брать нельзя. – Она сжала мне плечо.

– Умоляю, это всего лишь Каселуда. Наша семейная, чтобы помнить родных.

Мать Винри испустила вздох и с пониманием кивнула.

– Что-нибудь придумаю.

* * *

Пожурив меня за выходку, мать Винри направилась со мной к матери Маргарет, чтобы привести в человеческий вид. Ее пальцы порхали над одеянием, будто ваяя шедевр искусства. Она показала, как повязать покров, как затянуть – и все умиротворенно, ласково. Я затаила дыхание, когда на глаза ей попались шрамы, но напрасно: монахиня промолчала. В мгновение ока ее не по годам ловкие пальцы прошлись по швам и плотно затянули на мне белую рясу, красивее которой я ничего в жизни не надевала. Увы, любоваться ей было некогда.

– Иди к настоятельнице, она ждет. – Монахиня одарила меня напоследок теплой улыбкой.

Я постеснялась спросить, куда конкретно идти, и молча шагнула за порог.

Тотчас меня оглушило непередаваемым чувством того, что я не в своей тарелке. Не готов еще мой отскобленный от краски холст к новому мазку. Меня швырнули в воды новой жизни, не позволив даже отдышаться.

Я плутала по монастырю, пока не наткнулась на мать Винри – точнее, она на меня.

– Далила! Весь день тебя ждать? – Ее рука ухватила меня из ниоткуда и втянула в кабинет. – Понимаю, слишком насыщенный день, но соберись уже! – негодовала монахиня. Я почти ничего не поняла. – Далила, слышишь меня?

Пришлось сосредоточиться, пока она вкратце объясняла мои будущие обязанности

Во‑первых, мне предстоит помогать в храме и являть собой светлую, безукоризненную служительницу Владык. Во‑вторых, день ото дня учиться истории, постигать правду о мире – отец бы многое за это отдал. В‑третьих, не отказывать в помощи страждущим, олицетворяя все самое лучшее и бескорыстное в человеке.

На четвертой обязанности – точнее, запрете – я смутилась.

– Нельзя прибегать к чарам?

Мать Винри замолчала и посмотрела на меня.

– Естественно, ведь ты ведьма. Одно из условий помилования – полный запрет на магию. А иначе тебя отлучат от церкви. – Она помялась. – И Эрефиэля это очень обременит.

Я поникла. Не то чтобы дар мне очень дорог или нестерпимо тянуло им воспользоваться – просто меня лишили самого важного: права выбора.

Мать Винри вздохнула, сгоняя с себя напряжение. В мгновение ока возвратились ее благодушие и доброхотство вместе с прежним обликом – обликом преданной долгу монахини. В мимолетном порыве откровенности она присела ко мне и участливо заглянула в лицо. Я позволила себе впить ее доброту.

– Послушай, что я скажу. Мир вокруг тебя несправедлив, но так уж он устроен. Да, твоей участи не позавидуешь. Тебе еще многое предстоит обдумать, но, поверь, иного выхода у нас не было. Только костер. – Она кивком указала мне на руку. – У всех свое бремя, так что я не стану выпытывать твоих тайн, но и снисхождений от меня не жди: я не допускаю лицеприятия. Хотя, конечно, сочувствую тебе, и если захочешь открыть душу, то всегда постараюсь выслушать.

Я кивнула. Смысл ее слов отчасти ускользал, зато все возмещала ласка в голосе. Мать Винри заранее извинялась за взыскательное отношение в будущем. Отец всегда делал так же. Я отстранилась, чувствуя себя беззащитной.

– Есть тут еще такие, как я? – Моя голова свисла на грудь, пальцы теребили узел на рясе, за что монахиня тут же шлепнула мне по рукам.

– Ведьмы? Да, но старше. Последней уже семьдесят, и она из самых старых Праведниц. Раньше ведьм было больше, но, по счастью, вас все меньше с годами.

По счастью? Значит, я зря родилась – такого она мнения? Стало обидно.

– Я с ней встречусь?

– Обязательно, – уверила мать Винри.