Текст книги "Одиннадцатый цикл"

Глава восемнадцатая
Далила

Внемлите! Настал священный день, ибо родилось одиннадцатое Семя! Зло вновь будет повержено, и одиннадцатый Цикл подойдет к концу! Славься и здравствуй, о –! Славьтесь, о Владыки, безмерные в мудрости своей!

– С архивного плаката в честь рождения –

С похорон Перри минуло полгода. Полгода я не жила, а существовала, все больше поникая перед приближением весны.

Он часто мне снился. Когда трупом, а когда – таким, каким запомнился. Порой с ним являлся колодец, где зеленели шесть изумрудных глаз.

Мы много говорили, но о чем, я не помнила поутру. Я хваталась за любой шанс сбежать от действительности в мое светлое рукотворное царство грез, к нему, а после пробуждения вновь становилась фантомом, тенью себя. Зачем-то куда-то слонялась точно во сне, выполняла какие-то поручения без единой мысли.

– Далила. – В хлев, где я доила козу, вошел отец. Опять я так забылась, что незаметно для себя натерла ей вымя докрасна. – Ты мои ножницы не видела? Нигде их нет. – Он поскреб затылок, оглядывая хлев со скотиной.

– Ты их уже не один месяц ищешь, – с блеклой улыбкой ответила я.

– Ищу. И никак не найду. Не провалились же они под землю?

Пожав плечами, я опять взялась за вымя, стараясь теперь так не дергать, а как только отец ушел, занесла над ним руку. Вспышка целебного света залечила потертость. Я теперь прятала его, этот свет, от посторонних глаз – особенно родительских.

У меня отныне две тайны: первая – дар лечебного света, а вторая – причудливые создания из того моего видения в лесу, что ныне приходят во снах. Когда они только начали меня посещать, я было обмолвилась об этом, назвав их фейри, и отец незамедлительно решил выбить блажь из моей нездоровой порченой головы.

* * *

Ели мы сегодня похлебку с плавающей порубленной картошкой, яйца и по доброму ломтю хлеба с маслом. Отец все не мог нарадоваться прошлым урожаем, хотя уже близилась весна. Собрали мы и вправду столько, что хватит до осени, а излишек он продал и купил матери искусное серебряное ожерелье – якобы работы Вдохновенного, но тут его определенно провели. Маме было без разницы, и она все равно с удовольствием прилюдно им щеголяла.

Бен по-прежнему жизни не представлял без пера. Даже сейчас допивал из миски – по подбородку тек бурый бульон, – а оно удобно пристроилось за ухом. Воображение его жило своей жизнью, мешая взрослеть и набираться ума. Брат гордо нарек себя Белым Волшебником и без конца как будто насылал чары, взмахивая пером на манер волшебной палочки.

Всего раз за эти полгода я обрела хоть какое-то утешение и то злорадное при виде несчастной, удрученной мины Фредерика. Его намеревались обручить с соседской дочерью Марией, у которой вместо лица крысиная морда. Брат не скрывал досады.

За столом при всех он не решался протестовать – лишь вполголоса с отцом, с глазу на глаз, когда считал, что никто не услышит разговора. Тщетно. Тогда Фред искал поддержки у мамы, но и от нее уходил ни с чем.

Отец уважал семейство Табунноров за набожность и доброхотство – ну и, разумеется, не могло расстроить планов их доходное дело: конюшня с призовыми лошадьми.

Я шутила про себя, что дурнушку Марию просто никто не берет, вот соседям и пришлось согласиться на Фреда.

* * *

Ничто – ничто! – не изнуряло, не отвращало сильнее, чем потуги изображать, что со мной все хорошо.

В перерывах между приступами тяжкой, пустой тоски я натягивала улыбку, ведь так проще, чем открыть правду. Отец, знаю, тянулся ко мне. Велел думать о хорошем, смотреть в завтрашний день, уйти от тягостных мыслей в хлопоты. Он привык по жизни решать проблемы, но пытаться помочь мне – что голыми руками ловить дым.

Мама тоже от меня не отставала, но хотя бы пыталась разговорить, предлагала излить душу. До чего ее ранила эта тупая отрешенность дочери!

И я врала. Врала, ведь так проще, чем открыть правду.

Однако весь день держать улыбку не выйдет. Со стороны казалось, я понемногу теряю рассудок от гнили либо, как миссис Джонсон, от приступов истерики – но приходилось делать вид, будто я оправляюсь, будто улыбка вновь обретает утраченный блеск.

До чего противно!

Противно, что надо натягивать маску, когда сердце рвется на клочки.

Вечером после ужина я ушла в хлев, наконец-то позволив себе минутку уединения.

Закат еще не отжил свое. Обрывки солнечного сияния красили горизонт в лавандовый и разливали на небосвод румянец.

Козы заблеяли при виде меня. Я затворила за собой дверь хлева и направилась к снопу сена в углу, подсвечивая путь фонарем. Козы, по обыкновению, уперли в меня прямоугольные зрачки и дергали ушами. Одна жевала жвачку, безучастно наблюдая, как я шарю в сене.

Есть. Я нащупала и выудила на свет железные ножницы, которые так долго искал отец.

Они были в форме щипцов с упругим сгибом и после сжатия пружинисто возвращались в исходное положение. Пламя фонаря подрагивало в лезвии. Его былой блеск подпортило ржавчиной – она язвочками расползалась по ножницам.

Проблеяла коза.

Я закатала рукава, обнажая лик моей скорби, храм моей утраты. Руку покрывала вереница поперечных черточек, свежих рубцов – плачевная летопись моей боли. Их я нарочно не залечивала.

Я посмотрела на одно лезвие и вдавила его в кожу. Рука дрогнула, набухла первая капля, потянулась полоска крови. Я застонала от острой рези и горестного облегчения.

В багрянце танцевал огонек фонаря. Острие ползло, ползло по коже.

Струя хлынула по локтю, и капли оросили сено под ногами. Я морщилась, чувствуя, как боль распускается, под стать красочному цветку.

Таково мое раскаяние. Плата за то, чтобы ощутить хоть что-то наяву. Ножницы оставили после себя две раны, и кровь из них свободно хлестала, унося с собой жгучее чувство вины. Рука с ножницами дрожала от натуги – и от сладостного избавления.

Сколько ни вырывай этот сорняк из почвы моего сердца, вскоре, я знала, он вновь покажет ростки: слишком уж глубоко вгрызлись корни.

Однако на краткий миг боль и чувство окоченения в душе отступили. Руку жгло, душу кололо сожаление, ум душило печалью. Я будто слушала игру Максина, только в извращенной форме, стремилась вновь разбудить ту избавительную печаль, но выходило нечто вычурное, аляповатое.

Какое я ничтожество! Где же теперь прежняя ласковая Далила, что сталось с ее любовью?

По щеке покатилась слеза – соленая и священная наравне со всеми уже пролитыми. Она капнула в лужицу крови, подернулась розовым и через миг уже растворилась в красноте.

– Далила! – крикнули снаружи.

Я в ужасе содрогнулась. Минута сокровенного одиночества осквернена, прерван запретный траурный обряд под тупыми козьими взглядами.

Судорожно спрятав кровавые ножницы, я раскатала рукав.

– Далила? – В хлев торопливо вошел Фредерик. – Далила, ты что здесь? Отец зовет.

Он вышел на свет фонаря, втянул тяжкий застойный дух вокруг меня и коз.

С пальцев моей руки за спиной капала кровь.

– Да ты порезалась!

Брат подошел и увидел раны. Удивление, что сестра закрылась в хлеву, сменилось испугом.

Я отдернула руку, не в силах смотреть ему в глаза.

– Ерунда.

Ну вот зачем он явился?!

– Покажи. – Фред схватил руку. Я приготовилась к тому, что сейчас начнется.

Он округлил глаза и рванул рукав. Вся правда была навеки высечена в рисунке рубцов.

– Это что такое?!

– Ничего, – с мольбой протянула я, упрашивая поверить.

– Ты сама?

Молчу. Фредерик смотрел на руку, как бы вычитывая в шрамах все искомые ответы. Я выдернула ее – и тут он отмер, в ужасе и неверии уставился на меня с открытым ртом.

– Пошли к отцу. – Он ухватил запястье.

– Нет! – вопила я, пинаясь и силясь свободной рукой расцепить длинные пальцы брата. Кровь кропила землю за нами и ручейком сочилась под его хватку.

Я уперлась ногами, схватилась за столб, но тщетно: меня неумолимо волокли навстречу приговору и каре.

* * *

Я мало что запомнила. Сознание опять забилось в излюбленный уголок, и я впала в ступор. Отец с влажными глазами отчитывал меня, спрашивал, почему и зачем, а мама жалась к стене, не в силах унять слез.

Он кричал, за что я так с ним, как могла ранить всю семью. Да и что подумают соседи?

Уняв истерику, отец прибег к мольбам. Упрашивал вернуться ту нежную и невинную любимую Далилу. Как хочется исполнить их желание. Как хочется стать прежней, кем была до этой безумной поры.

Фредерик в углу виновато приобнял себя за плечо и теперь уже сам избегал моего взгляда.

* * *

На ночь меня заперли в комнате – зализывать раны. Кровь запеклась, намечая два новых рубца. Бен и Фредерик спали в другой комнате, а мне было велено думать о своем поведении. Вдобавок отец оставил Каселуду – учение Владык – однако я не нашла сил даже открыть ее и покорилась усталости.

Я смежила веки, призывая сладостное забвение, где ждет Перри, где на несколько часов можно притвориться, что все хорошо.

По щекам скатились слезы, подбородок затрясся. Я тихо всхлипнула.

Как хочется сбежать от этой безысходности в прошлое, где жизнь еще не отравлена бесконечной осенью на душе.

Как хочется умереть.

Перри так и не явился той ночью. Зато наутро по мою душу явились совсем уж нежданные гости – стражники.

Глава девятнадцатая
Далила

 
Ущербная ветвь одиноко взрастет
Там, где смерти заронено семя.
Врага помяни и сорви с нее плод,
Дабы с ним разделить одно бремя.
 

– Поэма о роковом бремени

То утро ничем не отличалось от остальных. Встать с кровати было так же адски трудно: кости залиты свинцом, простыня, как налипшая грязь, сковывает движения. На грудь тяжко давит, а внутри бурлит осточертевшая скорбь, желая излиться плачем, но пробиться ей не дает ком в горле.

Я уперла глаза, эти два замызганных окна в вышине над моей душой, в крышу из соломы и грязи.

Семья объявила мне бойкот. Бен и тот меня сторонился, хотя явно не понимал, в чем дело.

По всему казалось, родители хотят так меня проучить. Или, может, еще не созрели для утешений. Наверняка все сразу.

Во дворе вдруг поднялся переполох. Я даже отвернулась от стенки: часть меня порывалась встать и посмотреть. Что-то стряслось – что-то нехорошее. Маме плохо?

Воли хватило лишь дернуть указательным пальцем. Глаза еле-еле хлопали. Я словно чужая в своем теле, зритель, а подлинная Далила кричит, беснуется в груди, но слишком тихо, и мышцам, скелету не услышать ее приказов.

Голоса за окном нарастали, переругивались. Отец кричал. Мать умоляла. На звуке хлесткого шлепка я вздрогнула.

Мама взвизгнула. Сердце заколотилось, медленно и неумолимо разливая по телу силу, но ее все равно пока ни на что не хватало.

– Роберт! – Мамин вскрик приглушило стенами.

Суматоха все приближалась.

– Молю, пощадите! – стенала она.

Распахнулась входная дверь.

Тут наконец-то чары спали, и я села – но что дальше? Бежать некуда. Раз, другой, третий громыхнули тяжкие сапоги.

Отлетела еще одна дверь. Видимо, родительская.

– Не надо! Нет! – рыдала мама.

– Рот закрой, деревенщина! – гаркнул мужской голос.

Опять хлестнула пощечина. Я на дрожащих ногах просеменила ко входу и открыла дверь.

– Мама!

– Далила! Беги! – Мать лежала на полу, держась за красную щеку.

Над ней высился клерианский стражник в сюрко золотого города, держащего на себе солнце.

– Вот она! – крикнул солдат на улицу.

– Не-ет! – невнятно проскулила мама, пускаясь в рев, и ухватила стражника за бронированную лодыжку. – Беги!

Я бросилась к порогу, но на пути вырос тенью развязного вида мужчина.

Он едко щерился. Дряблый индюшачий подбородок покрывала плешивая щетина, под нижней губой был косой шрам слева направо. Ранение зажило неправильно, обнажив десну как бы в вечной кривой ухмылке. Солдат опустился на колено и обдал меня холодным взглядом. Лицо обрамляли сальные волосы.

– Ты, значит, ведьма? – спокойно спросил он.

Мама умолкла и только всхлипывала в углу, не отпуская его. Молчали все: незваный гость полностью приковал внимание.

– Меня зовут Далила.

Он слегка растерялся.

– Что ж, прошу извинить. Я сержант Ричардсон. Для тебя можно Эрик. – Говорил он, как и выглядел, развязно, с ленцой тянул слова. Не удивлюсь, если изо рта сейчас выскользнет змеиный язык.

Стражник – Эрик – палец за пальцем сдернул правую перчатку и коснулся моей щеки. Я вздрогнула и чуть не отпрянула – но он не причинил мне боли, а лишь зачесал прядь за ухо. К горлу моментально подкатило.

Я рухнула на колени, и меня вырвало бесцветной желчью.

– Прости, Далила. – Голос выдал сожаление. Эрик подался ко мне и шепнул на ухо: – Я не обижу. Мне нужна только ты. Пойдешь подобру-поздорову – никого не трону. – Пахнуло гнилью, но не просто изо рта, а от самих слов – так он их произнес.

Я коротко кивнула, и стражник хмыкнул, хлопнул меня по спине.

– Умница.

Я инстинктивно сгребла остатки воли в кулак и оцепенело встала. Не позволю навредить семье!

– Поехали отсюда. – От его притворного добродушия не осталось и следа.

– Молю, не забирайте мою Далилу, она еще совсем дитя! – Казалось, мама всерьез надеется прослезить самодура и ждет ответа.

Ответа не последовало. Эрик лишь показал глазами, чего хочет. Я прошаркала к матери.

– Мама, не бойся за меня. – И улыбнулась как можно убедительнее.

Улыбка явно вышла совсем холостой, но мама все равно поверила и сдалась. Хватка разжалась, и руки бессильно опали на пол. Раздался поверженный всхлип.

Сержант отпихнулся от нее ногой, будто брезгуя, что позволил дотронуться до себя жене пахаря.

– Пора в путь. Извините, если что не так. – Он весело осклабился.

Я подступила к нему.

– Сержант…

– Ну что ты, просто Эрик. – Улыбка расползлась шире. Я кивнула.

– Можно взять кое-что в дорогу?

– Что? – нахмурился он.

– Священное слово Владык, Каселуду.

– Там, куда мы поедем, Каселуд предостаточно.

– Это наша семейная. Чтобы помнить родных.

Я сделала как можно более покорный, смиренный вид – в моем состоянии это нетрудно. Подумав какое-то время, Эрик кивнул.

– Но будешь тише воды.

Я побежала в комнату за книгой.

Мы вышли на двор, и я увидела отца – его скрутили двое солдат. Левая щека понемногу отекала, подбитый глаз-щелка уже налился иссиня-багряным цветом. Он брыкался и, когда его отпустили, упал на вытянутые руки. Том смирно лежал на руках у Фредерика, а Бен куда-то запропал.

Я бросила последний взгляд на дом, запечатлевая его в памяти. Обшарпанный. Старый. Покосившийся. Но родной.

Солнце стояло высоко, проливая весеннюю теплоту на кожу – казалось, чужую, не мою. Где-то вдали играли дети, не подозревая, как жестока бывает жизнь.

В какой-то миг я запнулась и уперлась взглядом в босые ноги – столь маленькие рядом с сержантскими следами. Семья молча смотрела мне вслед, а маму душили рыдания. Она правда так меня любит?

Братья и отец не махали, не кричали – может, думали, если попрощаться, станет слишком очевидно, что это не сон. Я не знала, что сказать, и посмотрела в сторону убранной, готовой к очередной весне пашни.

Мы прошли мимо колодца. Я так хотела сохранить в памяти его очертания, зарисовать в душе неровную кладку, торчащие тупоугольные камни и местами слишком глубокие щели. В нем звучно плескалась вода. А изумрудный свет еще там? Или, может, в лесу? Вот бы он вновь указал мне путь.

Все слишком быстро пролетало мимо.

Хотелось запомнить землистый запах прелой палой листвы. Хотелось запомнить шелест безмятежных деревьев, когда ветер качает их растопыренные пальцы-ветви. Хотелось опять вскинуться на Фредерика, зажать уши, когда плачет Том, и смеяться, когда агукает. Хотелось, чтобы Бен бегал и колдовал, а я ехидно улыбалась. Хотелось открыть душу маме. Умоляю, отец.

Как быстро все пролетало!

Меня посадили в запряженный фургон. Стражники устроились спереди, Эрик оседлал гнедого жеребца, и мы тронулись в путь. Таяло в дали место, которое я четырнадцать лет называла домом. Когда-то я с замиранием сердца мечтала покинуть его безопасные стены – но не таким образом.

Предоставленная самой себе в тени под навесом фургона, я раскрыла Каселуду.

Не слов ее я искала, не мудрого совета на страницах, а единственное, что связывало меня с любимым.

Да, голубизна померкла, лепестки пожухли, но вот он, лазурчик. Покорно ждет меня.

Я закрыла книгу, гадая, какая судьба уготована пойманным в силки ведьмам.

Глава двадцатая
Эрефиэль

Из всех порождений Минитрии реже всего себя обнаруживают Хитоны Дюрана. Лишь раз эти жуки жужжащей волной пронеслись по небесам вслед за своим темным вожаком, когда Верховный Владыка призвал их на бой с драконами.

– «История Минитрии до четвертого цикла». Примерно 4 ц. 430 г.

У генерал-лейтенанта, стража Клерии, и привилегии генеральские. Завидное жалование, связь с высшими созданиями, и только одной роскоши удручающе недостает: сна.

Я посмотрел в окно на сад и трудящихся в нем садовников. Воздух стоял уже совсем весенний. Я впил его легкими.

За вратами поместья кипели жизнью ухоженные улочки Клерии, а под окнами ходила прислуга. День был самый заурядный.

– Прошу. – Сару внес в мой кабинет на подносе дымящийся чай с печеньем и поставил на кленовый стол.

Я как можно искреннее поблагодарил дворецкого и потуже закутался в покрывало. Сару наверняка и накрыл меня.

То, что он шавину, а не человек, выдавали два признака: характерная лавандовая кожа и вертикальная щелка на лбу – там, где должен быть распахнутый глаз. Щелку пересекал уродливый рубец. Клеймо изгоя.

Если бы не фрак, не утонченный вид, он сошел бы за бродягу.

– Эрефиэль, так нельзя. Нужно выспаться как положено, а вы опять.

– Высплюсь, высплюсь.

Мы оба знали, что очень скоро этот разговор повторится. Сару тягостно вздохнул.

– Я не шучу. Вы опять чужие проблемы решали?

– Когда спас тебя, ты не жаловался, – ушел я от ответа.

Сару на миг замялся.

– Не оправдывайте этим, что так пренебрегаете собой.

Я молча подошел к столу и взял чашку. Горячий чай обжег язык. Не то чтобы я очень любил черный, зато он бодрит сильнее других.

Между тем Сару все не выходил.

– Что? – Я поставил чашку.

Он помедлил с ответом.

– Вас хочет видеть некая Нора.

Так меня даже пряному чаю не взбодрить.

– И? Зачем явилась?

– Не говорит, – помотал он головой. – Сказала лишь, что дело важное.

– Давно ждет?

– Уже час.

Я сдержал возмущение. Он явно это заметил.

– Сердитесь сколько угодно, но вам надо было поспать, – тут же оправдался он. Сару ниже меня, до смешного упрям, зато под моим взглядом никогда не отводит амарантовых глаз.

– Веди ее.

Он с кивком вышел. Я для пущей бодрости обжег рот большим глотком и повел плечами, сбрасывая плед на кресло.

Вскоре вошла Нора. Я был во вчерашнем: в свободных штанах, белой рубахе и с босыми ногами. Полководец и в таком виде не утрачивает авторитета.

Она отдала честь.

Последний раз мы виделись полгода назад, и с тех пор я устроил ее в новый полк, где она быстро заработала повышение.

– Сама Симург, Сумеречная птица. Или Нетленное пламя? Как тебя только не называют в народе.

Она попыталась скрыть смущение.

– Рада видеть, командир. – Нора коротко, почтительно кивнула. Каштановые волосы были убраны в хвост. Она позволила себе чуть скрасить образ челкой почти до бровей.

– Если ты по поводу вспышки гнили, я все уже знаю. Других дел нет?

Нора мотнула головой.

– Я в увольнении. У меня кое-что важное.

Я опустил руки. Видел: она не горит желанием открываться.

– Что случилось?

Тут она посмотрела мне в глаза. Без слез, но с тенью вины.

– Правда о Далиле всплыла. Я не знаю, к кому еще обратиться.

Самообладание слетело с меня, точно покрывало с плеч.

– Что? Как?!

Она молчала.

– Что ты скрываешь? – Я подступил.

– Родители раскололи Джеремию. Знаю, и вы, и ваш отец здесь бессильны, но она так юна. Без нее брат бы погиб…

– Демонова срань! – не сдержался я.

Нора явно готовилась меня уговаривать, но это оказалось ни к чему.

Я вылетел из кабинета.

– Эрефиэль! Стойте!

Ни за что. Я свернул к своим покоям. Нора неслась следом.

– Это не все!

Я резко развернулся.

– Ну что? Что еще?!

Нора окаменела под моим взглядом. Я отражался в ее испуганных глазах. Надо успокоиться. Вдох, выдох.

– Прости, ты не виновата. – Я сжал ее плечо, призывая себя к порядку. – Хочешь как лучше, и только.

«Еще одна дворняжка в коллекцию?» – громче прежнего дразнил голос.

– За ней отправили Эрика Ричардсона.

У меня упало сердце. Я ускорил бег, на ходу срывая одежду.

Нора ойкнула. В иной день это бы позабавило: как просто оказалось смутить непоколебимую Симург! Но сейчас я ни о чем не думал, кроме Далилы. Что же с ней будет?

– Когда на нее донесли? – крикнул я Норе через дверь моих покоев.

– Четыре дня назад. Я сама узнала только сегодня из письма брата и сразу навела справки. За Далилой послали вчера.

– Молодчина. – Я закрепил новые сверкающие поножи. Страшно представить, что бедная девочка сейчас в обществе этого змея.

Взгляд уперся в стойку с латами. Доспех придаст мне лишней солидности.

– Суд уже назначен? – осведомился я.

– На полдень.

– Сару! – высунулся я из двери. Нора от неожиданности отпрянула. – Сару!.. Проклятье, да где он?

Глаза сами перескочили на Нору.

– Идем, поможешь. – И нырнул обратно в покои, приладил начищенную сталь на ногу.

– Что? – не поверила она ушам. – Нет, я не умею…

– Ну же, времени нет!

– Я позову шавину.

Она развернулась, но я раздраженно втянул ее за руку к себе.

– Некогда!

Пришлось ей совладать со стыдом. Я по мере возможностей руководил делом: вот здесь затянуть кирасу, здесь – поножи, не забыть взять перчатки, которые я надену позже.

Мы выбежали из дома. По пути попался Сару, который мечтательно созерцал в окне кухни стаю задорно щебечущих птичек. Объясняться было некогда: я спешил в конюшню.

Мой конюх Гарри в этот миг кормил и расчесывал Зефира.

– Седлать слишком долго, – заключил я.

Нора увлекла меня за руку на улицу.

– Тогда придется так. – Она окликнула едущий мимо экипаж.

Тучный кучер бросил на меня взгляд с козел, и в глазах мелькнула искра узнавания. Он исключительно деловито тронул полу шляпы и спросил, куда изволим ехать.

– Внешнее кольцо, – указала Нора. – Малый район.

Кучер кивнул, и мы забрались в карету.

* * *

Экипаж катил по улице. Норе не сиделось на месте: ее мучил какой-то вопрос.

– Вижу, тебя что-то гложет. Выкладывай. – Может, я сейчас резковат, но в этом нет злого умысла. Все мысли занимала Далила. Как уберечь ее от гибели?

Нора набралась смелости и заговорила.

– Я внутренне готовилась, что моя просьба вас возмутит. – Было непривычно видеть, как она нерешительно колеблется. – А вы вспыхнули огнем от моего известия и помчались одеваться. – Она надвинула брови еще ниже. – Дитя Белого Ястреба и госпожи Имри, нефилим от священного союза, урожденный хранитель Клерии… Почему вы так печетесь о деревенской девчушке?

Я на миг задержал на ней пронзительный взгляд.

– По-твоему, не стоит?

– Нет, что вы! – замялась она. – Я совсем не…

Я выставил руку. Конец фразы слетел с ее губ беззвучным выдохом.

– Все хорошо. – Я заставил себя улыбнуться и на время унять галоп мыслей. – Вспомни Сару, моего слугу шавину.

Нора кивнула.

– Я подобрал его совсем маленьким. Встретил во время экспедиции в Чащу сразу после асаманского конфликта. Его изгнал отец, выколов глаз.

– Чудовищно. – В ее голосе слышалась сдержанная жалость.

Воистину чудовищно.

– Я вырастил его как родного. Такова моя дурная привычка. Вечная потребность помогать ближним.

Нора задумалась над моими словами.

– Но почему?

Я дал скользнуть по губам самой призрачной улыбке.

– Потому что могу. Потому что это в моей власти.

Нора удовлетворилась ответом. Как жаль, что нельзя раскрыть ей всей правды.

* * *

На месте обнаружилось, что я в спешке забыл кошель. Нора без лишних слов заплатила за поездку.

– Мы не рано? – гадала она.

– Боюсь, поздно.

Клерия олицетворяла собой богатство и процветание. Тот, кто по жизни ведом алчностью и холоден к Музее, которая исповедует почти слепое поклонение искусству, влеком и Клерией. Улицы здесь опрятны и вымощены, проложены меж двухэтажных домишек; отовсюду слышится звон дверных колокольчиков, когда в лавку входит покупатель. Город насквозь пронизан запахом денег и цветов.

Однако Малый район с его исключительно суровой наружностью был серым пятном на лике столицы. Всю красоту, все живое своеобразие города его унылые стены отторгали полностью. Дома глядели сверху вниз с гнетущей строгостью, беспощадно довлея над всеми, кому не посчастливилось здесь оказаться.

Кроме горстки бродяг в стоках на улицах и в Клерии почти нет преступников – но сейчас это не искупало того, что здесь собрались судить за магию юную девочку.

– Там! – указала Нора.

Напротив тюрьмы высился суд – по-военному неприветливого вида трехэтажное здание обширнее тюрьмы, расположенной напротив. Посередине располагался декорированный двор, опоясанный аркадой, которая держала колончатую галерею второго этажа.

Через этот самый двор и шагал Эрик с убитой горем Далилой.

– Эрик! – окликнул я.

– Ах, генерал-лейтенант Эрефиэль! Какая дивная встреча! – жеманно пропел он. Широкая улыбка лучилась радушием – но только не взгляд.

– Прекрати. Куда ты ведешь эту девочку?

Эрик перевел озадаченный взгляд на Далилу.

– Ведьму? К вершителю, само собой, куда же еще.

Я кивнул. Повезло: позорное судилище над бедняжкой еще не началось. Она взглянула на меня. Я было хотел пообещать, что не дам ее в обиду, но какие опустевшие, мертвые увидел глаза! Узнала ли она меня вообще?

Безразличие Эрика сменилось любопытством.

– А у вас на нее планы?

– А тебе что? – С трудом сдерживаясь, я осанисто смотрел на шакала сверху вниз. В его холодном взгляде читалась усмешка.

Он не отворачивался, не содрогался.

– Да ничего, – в итоге пожал стражник плечами. – Велено мне доставить Далилу вершителю, я и доставил. – Он принюхался. – Чую, цвет клерианской знати имеет возражения.

Эрик зашагал прочь. Тут я заметил у него в руках цепь – негодяй дергал ей Далилу за оковы на манер поводка.

У меня кровь вскипела. Я вырвал цепь и прижал его к колонне.

– Генерал, вы что? – делано растерялся он.

Я потряс у него перед лицом цепью.

– Нравится издеваться над беззащитной девочкой? На смерть ее гнать?! – чуть не шипел я сквозь зубы. Так надвинулся, что видел щербины на его лице.

– Мне-то какое дело? – передернул он плечами. – Приказали – выполняю. А все замечания можете высказать моему командиру. – Эрик держался равнодушно. Этот спектакль явно его утомил.

– Выскажу! – пообещал я, скорее, себе и вырвал у изверга ключ. Приятно было согнать с его лица ухмылку.

Нора дисциплинированно ждала своей минуты в стороне.

Я опустился на колено. Далила в ступоре смотрела куда-то мимо, будто не видя меня.

– Далила, взгляни. – Я с бледной, тревожной улыбкой легонько встряхнул ее за плечо. – Далила, я Эрефиэль. Помнишь?

Девочка наконец-то уловила мой взгляд, пошарила глазами по лицу, пытаясь вспомнить.

– Э… Эрефиэль?..

Я свирепо повернулся к Эрику.

– Что ты с ней сделал?

Тот с не меньшим возмущением вскинул руки.

– Пальцем не тронул! Бука ужасная, за всю дорогу из нее и слова не вытянул. Пялилась вот так в никуда, и только. – От его напускной любезности не осталось и следа.

Я подался к ней.

– Далила, послушай. Все будет хорошо, даю слово. Понимаешь?

Она похлопала глазами, словно опять только заметила мое присутствие.

– Эрефиэль…

– Да? – Я с обнадеживающей улыбкой подставил ухо, стараясь не упустить ни единого слова.

– Семья.

– Что «семья»?

– Проведаете мою семью? – произнесла она так, будто не слышала моих увещаний.

– Безусловно, – кивнул я.

Тут рядом присела Нора.

– Я обязательно навещу их.

– А, Нора… – кротко обронила Далила, плутая во мгле полузабытья. – Джеремия поправился?

Нора кивнула. Я еще не видел эту непреклонную воительницу такой сокрушенной. У нее подрагивала нижняя губа.

Впереди отворились двери розового дерева, и на свет вышел светлокожий лысоватый мужчина в годах – судебный чиновник, судя по бордовой мантии и складным очкам.

– Эрик Ричардсон? Проследуйте в зал суда. – Он скривился в ухмылке, не тая неприязни к мерзкому стражнику.

– Иду. – Эрик повернулся к нам и как ни в чем не бывало добавил: – Меня здесь задержали.

Я снял с Далилы кандалы. Как трудно было не взорваться при виде ссаженной железом кожи на запястьях.

– Эрефиэль, – впервые подала она голос сама. – Что со мной станет?

У меня свело скулы. Хотелось все объяснить, но суд больше не мог ждать.

– Ты будешь жить, – только и смог ответить я.