Текст книги "Зеленый Марс"

Позже Филлис не отходила от него ни на шаг, как она уже делала дважды до этого, и обратно они возвращались вдвоем. Сакс пытался играть роль местного гида, указывая на растения, которые он сам впервые увидел лишь на прошлой неделе. Но Филлис помалкивала и, кажется, даже не слушала, что он говорит. Казалось, она хотела, чтобы он слушал ее, был свидетелем ее жизни. Поэтому он сменил тему и начал закидывать ее вопросами. В конце концов, это была превосходная возможность узнать о текущей структуре марсианской власти. Даже если Филлис преувеличивала свою собственную роль в ней, информация могла быть очень полезной.

– Я удивляюсь, как «Субараси» удалось построить и установить лифт в столь краткий срок, – заявила она.

– «Субараси»?

– Да. Компания была главным подрядчиком.

– А кто оплачивал подряд, УДМ ООН?

– Нет. УДМ ООН сменило Временное Правительство.

– Получается, президент Временного Правительства, по сути, является президентом Марса.

– Вообще-то, власть просто передается от одного члена правления другому, а президент не обладает особыми полномочиями. Можно сказать, что он – чиновник Временного Правительства. Должность используется для удобства медиа. Президент ведет собрания и выполняет черную работу.

– Но все-таки…

– Да-да! – Она засмеялась. – Многие мои коллеги мечтали о таких высотах, но не смогли ничего получить. Чалмерс, Богданов, Бун, Тойтовна… Кстати, что бы они подумали, если бы увидели его? Но они поставили не на ту лошадку.

Сакс прищурился.

– А зачем «Субараси» построила новый лифт?

– Так проголосовал руководящий комитет Временного Правительства. Его хотел конструировать «Праксис»… но никто не любит «Праксис».

– А теперь, когда лифт снова на месте, ситуация изменится?

– Конечно! Беспорядки нам не нужны. Эмиграция, строительство, терраформирование, коммерция… все это замедлилось. Нам с трудом удалось восстановить поврежденные города. Мы были практически на военном положении! Увы, но по-другому действовать у нас не получалось.

– Угу.

– А теперь все металлы, добытые за последние сорок лет, готовы войти на земной рынок, что невероятно оживит экономику обоих миров. У нас не только будет больше продукции с Земли! Скоро на Марс хлынут инвестиции! И нельзя забывать об эмигрантах. Уверена, мы сможем продвинуться далеко вперед.

– Значит, солетта – свидетельство успеха?

– Именно. Это прекрасный пример того, о чем я говорю. Существует огромное количество разнообразных программ для дальнейших вложений.

– Каналы со стеклянными стенами, – проворчал Сакс. С этим и впрямь не поспоришь. Все остальное, вроде мохолов, будет выглядеть тривиально.

Филлис рассказывала о сногсшибательных перспективах Марса и Земли, а Сакс качал головой, пытаясь очистить сознание от хаоса джоулей хотя бы на один квадратный сантиметр.

– По-моему, Земля испытывает серьезные проблемы, – вставил он.

– На Земле всегда так! – с жаром согласилась Филлис. – Нам давно пора к этому привыкнуть. И все же я настроена оптимистично. Конечно, спад сильно ударил по населению и затронул детей. Пострадали в основном менее развитые страны… Но приток промышленных металлов отсюда простимулирует экономику везде, включая и предприятия, занимающиеся вопросами моделирования окружающей среды. К сожалению, похоже, что вымирание растительности решит множество проблем.

Сакс сосредоточился на участке морены, по которому они взбирались. Здесь медленное движение почвы и ежедневное таяние поверхностного льда на склоне спровоцировало упорное скольжение незакрепленного реголита. Сакс заметил зияющие провалы и ребра, которые казались серыми и безжизненными. Ближайший к нему скол напоминал черепицу. Сакс наклонился и обнаружил, что тот покрыт бурыми хлопьями лишайников. В глубине виднелся сгусток вроде пепла, и Сакс решил взять любопытный образец.

– Посмотри, – бесцеремонно обратился он к Филлис, – снежный печеночник.

– Прямо как грязь.

– Это гриб-паразит, который растет на нем. Растение на самом деле зеленое. Взгляни на маленькие листики! Видишь свежие побеги, которые еще не покрыты грибком?

Увеличенные листья казались зеленым полупрозрачным стеклом. Но Филлис только скривилась.

– Кто его спроектировал? – спросила она тем тоном, каким обвиняют дизайнера в дурном вкусе.

– Не знаю. Может быть, никто. Некоторые из видов здесь попросту мутировали.

– Разве эволюция может развиваться с такой бешеной скоростью?

– А ты в курсе насчет эволюции полиплоидов?

– Нет.

Филлис побрела дальше, не слишком заинтересовавшись серым растеньицем. Снежный печеночник. Вероятно, слегка сконструированный или даже полностью натуральный. Экспериментальные виды, высаженные на леднике, дают пищу для размышлений. По мнению Сакса, наблюдать за ними было одним из самых увлекательных занятий.

Но Филлис не разделяла его интереса. Прежде она была первоклассным биологом, и Сакс не мог представить себе, что она лишилась любознательной пытливости, лежащей в основе науки. Ведь именно это качество заставляет людей докапываться до сути вещей! Но они старели. В их собственной неестественной жизни велика была вероятность того, что они сильно изменятся, возможно, коренным образом. Эта идея не понравилась Саксу, но теперь он не мог от нее избавиться. Как и другие долгожители, он все с большим трудом вспоминал подробности прошлого, особенно своего среднего возраста. Порой он не мог сказать, что происходило в период между двадцатью пятью и девяноста годами. Как он жил на Земле, что он тогда делал? Его собственное прошлое потускнело и подернулось пеленой тумана. А без нормально функционирующей памяти изменения были неизбежны.

Когда они вернулись на станцию, он ушел в лабораторию. Сакс был взвинчен. «Наверное, – думал он, – мы сами стали полиплоидами, но не как индивиды, а на культурном уровне». Можно рассматривать людей как биологическую массу. Она прибыла на Марс и успешно – в целых четыре раза – увеличила свои нити памяти, а те, в свою очередь, обеспечивали ей адаптивность к выживанию в чужой среде, несмотря на вызванные стрессом мутации…

Но нет. Это скорее аналогия, а не реальное биологическое сходство. То, что в гуманитарных науках назвали бы гомерическим расположением аргументов, если Сакс правильно понимал термин. Имелись и другие аналогии, например, из области литературоведения. Взять хотя бы метафору… Но и они были бессмысленны – скорее тут подразумевался вопрос фенотипа, но не генотипа, решил Сакс. В поэзии и в гуманитарных науках вообще, не говоря уже о социологии, насколько он мог судить, почти все было фенотипичным.

Но люди лишь бесконечно теоретизировали. Они никогда ничего не могли объяснить и постоянно искажали суть вещей. Можно сказать, это было своего рода непрерывное концептуальное пьянство. Сакс предпочел бы точность и четкость формулировок, почему бы и нет? Если снаружи 200 градусов по Кельвину, то почему бы так и не сказать, а не рассуждать о собачьем холоде, привлекая багаж невежественного прошлого? Нелепые высказывания вносят неразбериху в каждое столкновение с чувственной реальностью!

Что за глупость!

«Поэтому сойдемся на том, что культурных полиплоидов не существует», – подумал Сакс. Есть определенная историческая ситуация, череда того, что произошло ранее, – принятых решений, а также их последствий, охватывающих целую планету. Они эволюционировали или, лучше сказать, развивались, в принципе, беспорядочно. Бессистемно. С такой точки зрения можно было рассуждать о некоем сходстве между историей и эволюцией. И то, и другое явилось следствием непредвиденных обстоятельств и цепи случайностей, а значит, здесь имелись общие схемы развития. Но разница, особенно на временной шкале, была столь велика, что сводила всю схожесть к литературной аналогии.

Нет, лучше концентрироваться на гомологиях – структурных сходствах, которые отражают реальные физические отношения. Возможно, так Сакс придет к нужному выводу. И это, конечно, будет ближе к научному методу. После столкновения с Филлис он хотел хотя бы подобия ясности.

И Сакс снова погрузился в изучение растений. Множество организмов, найденных им в каменистой пустыне, обладали опушенными листьями и плотной структурой, защищающей от жесткого марсианского ультрафиолета. Подобная адаптация вполне могла быть примером гомологии, при которых виды, имеющие одного предка, сохраняли общие родственные черты. Или же это была конвергенция, при которой виды разного типа становились схожи в силу функциональной необходимости. Нельзя отрицать и роли биоинженерии: конструкторы могли добавлять одинаковые качества разным растениям, чтобы они имели равные преимущества.

Для того чтобы прояснить вопрос окончательно, требовалось идентифицировать растение, а затем проверить записи сотрудников «Биотика», понял Сакс. Ему очень хотелось узнать, какой вид был целиком и полностью сконструирован командой по терраформированию. Лаборатория «Биотик» в Элизии, работавшая под руководством Гарри Уайтбука, проектировала значительную часть самых успешных растений, особенно осоку и траву. Проверка по каталогу показывала следы генного вмешательства, а это означало, что сходство было частично обусловлено конвергенцией. Уайтбрук внедрял свои характеристики, вроде опушенных листьев, почти в каждое выращенное им растение.

Хороший пример из истории имитации эволюции! А поскольку они стремились создать биосферу на Марсе в кратчайшие сроки (возможно, в сто семь раз меньшие, чем время, затраченное на это на Земле), им придется постоянно вмешиваться в процесс эволюции. И марсианская биосфера не станет филогенезом, кратко повторяющим себя в онтогенезе – что за сомнительный термин! – но будет кратким резюме всей истории эволюции. Или имитирует ее в тех пределах, которые допустимы на Марсе. Или направит вперед. История будет дирижировать эволюцией. Какая грандиозная мысль!

Уайтбук подходил к задачам со вкусом. Он разводил лишайники с глубоко расположенной корневой системой, которые преобразовывали соль в почве в своего рода пористые коралловые структуры. Новые растения становились похожи на оливковую или темно-зеленую массу семикристаллов. Ходить между ними было все равно что блуждать по лабиринту в лилипутском саду, покинутом и занесенном песком. Отдельные скопления растений были сломаны или покрыты причудливыми трещинами. Они даже выглядели больными и неуклюжими! Этот псевдонедуг, казалось, заставил окаменеть еще живые растения, обрекая их на тяжелое существование внутри покореженных малахитовых и нефритовых ножен. Но то были вполне удачные экземпляры. Сакс нашел несколько таких коралловых лишайников, растущих на гребне западного ребра морены, а также в более сухом реголите – за его пределами.

Он провел там пару дней, изучая все виды. Однажды, пересекая гребень, он оглянулся на ледник и заметил песчаный вихрь, который закручивался над Ареной. Сакс невольно залюбовался сверкающим рыжим мини-торнадо. Спустя минуту на Арену налетел чудовищный ветер с порывами, по крайней мере, сто километров в час. Вскоре ураган усилился уже до ста пятидесяти километров. Сакс, недолго думая, сразу же скрючился за поросшим лишайником ребром. Порой он поднимал руку вверх, чтобы оценить скорость вихря. Однако он столкнулся с непредвиденными сложностями. Уплотнившаяся атмосфера повышала силу ветра, и порывы казались более быстрыми, чем были на самом деле. Все оценки, основанные на опыте, полученном в Андерхилле, теперь никуда не годились. Постепенно ветер ослабел до, наверное, восьмидесяти километров в час. Но положение оставалось трудным – повсюду кружил песок, ударяющий прямо в лицевую панель и снижающий видимость метров до ста. Проведя час в ожидании, пока буря стихнет, Сакс сдался и вернулся на станцию. Он шел по леднику аккуратно, двигаясь, как черепаха, от флажка к флажку, чтобы не сбиться с тропы. Последнее было особенно важно, если он хотел оставаться в стороне от опасных зон, испещренных трещинами.

Перейдя ледник, Сакс направился к станции, думая о буйном торнадо, который предшествовал приходу ветра. Что за странные дела! Очутившись в безопасности, Сакс вызвал метеорологический канал и просмотрел всю информацию о погоде на день, а потом уставился на спутниковый снимок их региона. Очаг циклона надвигался на них с Фарсиды. При уплотнившейся атмосфере приходящие оттуда ветра стали по-настоящему сильными. Возвышенность всегда будет точкой привязки для марсианского климата, полагал Сакс. Большую часть времени в северном полушарии воздушные течения будут подниматься вверх и огибать северную оконечность, точно так же как земные северные течения огибали Скалистые горы. Но каждый раз в этот момент воздушная масса будет переваливать через край Фарсиды между вулканами, по мере подъема оставляя содержащуюся в ней влагу на западном ее склоне. Затем дегидрированные массы устремятся вниз по восточному склону, формируя мистраль, сирокко или фён. Да уж, с такими быстрыми и мощными ветрами у людей явно будут проблемы! Некоторые города под куполами, расположенные на открытых пространствах, оказывались под угрозой. Возможно, придется вернуться в кратеры и каньоны или срочно укрепить купола.

Сакс размышлял о климате, и вопрос с погодой показался ему столь волнующим, что он захотел бросить ботанические изыскания и полностью погрузиться с метеорологию. В старые времена он поступил бы именно таким образом, нырнул бы в эту область науки на месяц или на год, до тех пор, пока его любопытство не было бы удовлетворено. Конечно, он сумел бы внести вклад в решение насущной проблемы…

Но то был сумбурный подход, ведущий к бессистемным экспериментам, даже к определенному дилетантизму. Теперь он стал Стефаном Линдхольмом, работающим на «Биотик», и должен отказаться от метеорологии. Сакс бросил тоскливый взгляд на спутниковые фотографии с заманчиво закрученными облаками и вздохнул. Он мог бы рассказать коллегам о вихре и, не напрягаясь, поболтать о погоде в лаборатории или за ужином. Кроме того, ему надо заниматься экосистемой Арены и растениями, решая вопрос их выживания! А поскольку он лишь недавно почувствовал на собственной шкуре особенности Арены, то ему нужно быть осторожным. Возможно, ограничения, накладываемые его новой личностью, были не так уж плохи… Вероятно, ему придется сосредоточиться на чем-то одном, хотя он был не склонен к этому еще со времен защиты своей диссертации. Однако преимущества концентрации становились для него все более и более очевидны. Она могла сделать его самым талантливым из ученых.

На следующий день, когда ураган превратился в легкий ветерок, Сакс вновь направился к Арене. Он быстро нашел участок кораллового лишайника, который исследовал накануне. В трещинки каркаса забился песок, что наверняка было здесь в порядке вещей.

Сакс неторопливо очистил от песка одну трещинку и посмотрел внутрь, включив на лицевой панели двадцатикратное увеличение. Стенки раскола покрывали микроскопические реснички. Их можно было сравнить с вариацией опушенных листьев лапчатки весенней. Очевидно, такие поверхности не нуждались в дополнительной защите. Но какова же основная функция ресничек? Возможно, они отдавали избыточный кислород из тканей за пределы полукристаллической массы. Спонтанно или спланированно? Сакс прочитал описание на запястье от корки до корки и добавил кое-что от себя, поскольку про реснички в справочнике ничего не упоминалось.

Вытащив портативную камеру из набедренного кармана, Сакс сделал снимок и затем положил образец ресничек в пакетик. Спрятав трофей вместе с камерой в карман, он двинулся дальше.

Сакс осторожно ступил на ледник. Он решил пройти по одному из многочисленных участков, где край Арены встречался с плавно поднимающимся склоном морены. Арена под полуденным солнцем ослепительно сверкала, словно повсюду были разбросаны осколки разбитого зеркала. Куски льда трещали под ногами. Водные потоки собирались в глубокие каналы, образуя ручьи, которые неожиданно исчезали в темных отверстиях. Эти расселины ледника отливали разными цветами голубого. Ребра морены сверкали как золото, казалось, что они вот-вот расплавятся под лучами солнца. Что-то в марсианском пейзаже напомнило Саксу о солетте, и он присвистнул.

Выпрямившись, он потянулся, чувствуя воодушевление и кураж. Теперь он был в своей родной стихии. Он – ученый за работой. Сакс всегда наслаждался свежими начальными усилиями естествоиспытателя, его пристальным наблюдением за явлениями природы: описанием, категоризацией, таксономией – первичными попытками что-то объяснить, или, вернее, первыми шажками на пути к будущему объяснению. Какими счастливыми представлялись ему естествоиспытатели в своих записках: Линней с его дикой латынью, Лайель со своими камнями, Уоллес и Дарвин! Они проделали гигантские шаги от категоризации к теории, от наблюдения к парадигме! Сакс ощущал то же самое, застыв посреди ледника Арена в 2101 году, – со всеми этими новыми генно-модифицированными видами растений. Он находился в эпицентре процесса терраформирования, который начали люди, прибывшие на Марс.

Сакс знал, что терраформирование однажды потребует собственных теорий – эвоисторию, или историкоэволюцию, или просто ареологию. Или, возможно, viriditas Хироко. Конечно, теории проекта терраформирования будут включать в себя не только его первичные стадии и гипотезы, но и реальные результаты.

А если отнести терраформирование к естественной истории? Кто знает… Очень немногое из происходящего могло быть изучено в экспериментальных лабораториях, а история Марса должна будет занять должное место в сфере научных изысканий, равная среди равных. Здесь, на Марсе, любая иерархия обречена, и это была не бессмысленная аналогия, а точная констатация общеизвестных фактов.

Но насколько далеко продвинется Сакс, прежде чем его время на Марсе закончится? Поймет ли все Энн? Глядя на ледяную Арену, покрытую трещинами, Сакс задумался об Энн.

Айсберги и трещинки Арены казались очень четкими, словно увеличитель на его лицевой панели был до сих пор включен, только глубина резкости оказалась вдруг бесконечна. Бесчисленные оттенки молочного и розового на рябой поверхности, зеркальный отблеск талой воды, ухабистые бугры далекого горизонта – все в один миг стало хирургически чистым и ясным. И Саксу подумалось, что новое видение – не дело случая и вовсе не четкость, возникшая из-за слезы, скопившейся на роговице глаза. Нет, то был результат растущего концептуального понимания Марса. Своеобразное осознанное видение…

И вдруг он вспомнил, как Энн зло повторяла ему: «Марс – это место, которое ты никогда не знал и толком не видел».

Сакс воспринимал фразу Энн как литературный оборот. Но теперь перед его внутренним взором предстал Кун. Именно Кун утверждал, что ученые, использующие разные парадигмы, живут в разных вселенных, настолько существенной частью реальности является теория познания. Поэтому последователи Аристотеля не видели маятника Галилея: для них это было просто тело, падающее с некоторым трудом. Да и современные ученые не отстают от своих предшественников! Они дискутируют об относительных преимуществах конкурирующих парадигм, используя одни и те же слова, но обсуждают абсолютно разные реальности.

Сакс прикусил губу. Сейчас, созерцая галлюцинаторную ясность ледника, он не мог не признать, что Арена лучше всего символизировала то, чем, по сути, всегда были их споры с Энн. Бесплодные разговоры расстраивали их обоих, и когда Энн выкрикнула свои слова, это утверждение, очевидно, было ложным в некотором смысле. Но возможно, Энн подразумевала, что он никогда не видел Марса, созданного ее парадигмой.

Что, несомненно, являлось истиной.

Теперь Сакс узрел Марс так, будто ступил на его поверхность впервые. Но трансформация произошла, пока он неделями концентрировался на частях марсианского пейзажа, которые Энн презирала, на новых формах жизни. Вряд ли Марс, который раскинулся перед ним, с его снежными водорослями, лишайниками и восхитительными персидскими коврами, окаймлявшими ледник, был Марсом Энн.

Но это был и не Марс его коллег по «Биотику» – отнюдь! Сейчас Сакс созерцал Марс, в который он верил всегда. Вот таким был именно его Марс.

И он развивался прямо у Сакса на глазах, он постоянно преобразовывался и трансформировался во что-то неизведанное.

У Сакса заныло сердце. Он почувствовал желание схватить Энн и потащить ее за руку по западной морене, крича во все горло: «Ну, что, видишь? Видишь?»

Вместо этого у него была Филлис, наверное, самая не склонная к философствованиям личность из всех, кого он знал. Сакс избегал ее, когда мог это сделать, и проводил дни на льду, под ветром и просторным северным небом. Он лазал по Арене, ползал по моренам и, как одержимый, изучал растения. Вернувшись на станцию, он беседовал за ужином с Клэр и остальными сотрудниками «Биотика». Они разговаривали о своих очередных находках и строили догадки о том, что это значило. Затем все вваливались в смотровую комнату и болтали, а иногда танцевали, особенно по пятницам и субботам. Там всегда играла музыка в стиле «нуво калипсо» и звенели гитары. Стальные барабаны в быстрых синхронных мелодиях создавали сложные ритмические рисунки, которые Сакс воспринимал с трудом. Так, ритм пять четвертых соседствовал или даже сосуществовал с тактом четыре четверти. Иногда Сакс был уверен, что «нуво калипсо» придумали для того, чтобы сбить его с верного ритма. К счастью, современный танцевальный стиль сочетал в себе свободные движения и поощрял импровизацию. Поэтому, если Сакс терпел неудачу, он знал, что его неуклюжие потуги не вызовут презрительного смеха. На самом деле, танцы оказались неплохой забавой – нужно было просто двигаться, танцуя в одиночку, прыгая вокруг, выкидывая коленца… ну и еще временами попадать в такт.

Когда он вернулся к столу, Джессика воскликнула:

– Ты прекрасный танцор, Стефан!

Он расхохотался, тем не менее, польщенный, хотя и понимал, что Джессика проявила некомпетентность или пыталась ему польстить. Хотя, возможно, ежедневные прогулки по камням придали ему дополнительную ловкость. Любое физическое действие, должным образом изученное и практикуемое, может быть исполнено с некоторым мастерством, если не с талантом.

Они с Филлис беседовали или танцевали друг с дружкой не больше, чем с остальными. Только забившись в свои комнаты, они обнимались, целовались, занимались любовью. Это был старый образчик скрытых отношений, и однажды утром, примерно в четыре, возвращаясь к себе, Сакс почувствовал пронзивший его укол страха. Внезапно ему показалось, что его безоговорочное соучастие в интимных отношениях должно навести Филлис на подозрения о том, что он был в числе людей из первой сотни. Кто еще вовлекся бы в столь странную интрижку с такой готовностью, словно для него это совершенно естественно?

Но позже Сакс решил, что Филлис не особо внимательна к подобным нюансам. Сакс практически бросил попытки понять ее логику и мотивы, поскольку данные были весьма и весьма противоречивы. По бесхитростной иронии, хотя они почти каждую ночь проводили вместе, ему оставалось лишь гадать, что у Филлис на уме. Она, казалось, интересовалась только межнациональными отношениями, центром которых стал Шеффилд, и тем, что происходило на Земле: перестановками в исполнительных аппаратах и филиалах компаний, ценами на акции, явно эфемерными и бессмысленными. Вот что занимало Филлис. Как Стефан, он по-прежнему живо интересовался этой проблематикой и задавал ей животрепещущие вопросы. Однако когда он спрашивал о ежедневных изменениях и их значении в крупных стратегических сценариях, Филлис мялась и не желала отвечать ему внятно. Похоже, она думала только о собственной выгоде и о благополучии тех, кого знала лично. Корпорация, в которой она и ей подобные делали карьеру, являлась просто-напросто лестницей. Бывший исполнительный директор «Субараси» стал теперь во главе операций, связанных с лифтом. Исполнительный директор «Праксиса» скрывался где-то в глубинке. «Армскор» собирался взрывать десятки водородных бомб в мегареголите под северной полярной шапкой, дабы стимулировать рост Северного моря и прогреть его. Кстати, последнее обстоятельство интересовало Филлис больше, чем два предыдущих.

Возможно, имело смысл уделять внимание личным успехам людей, которые заведовали крупнейшими транснациональными компаниями, и микрополитике в борьбе за власть. В конце концов, таковы были правила этого мира. Поэтому Сакс лежал рядом с Филлис, слушал ее и отпускал комментарии в стиле Стефана, пытаясь запомнить все факты. В такие минуты он часто задумывался, действительно ли основатель «Праксиса» был престарелым серфером, будет ли «Шеллалко» поглощен «Амексом» и почему руководящие верхушки транснационалов до сих пор так яростно соперничают друг с другом? Какой абсурд! Ведь они уже давно удовлетворили свои амбиции. Возможно, у социобиологии были ответы, и все объяснялось динамикой доминирования приматов. «Ну, а вопрос увеличения репродуктивного успеха в корпоративной области мог бы рассматриваться шире, чем примитивная аналогия, – думал Сакс и добавлял про себя: – Если рассматривать компанию как семью».

Конечно, в сегодняшнем мире, где можно жить независимо, должны были существовать методы самозащиты. Вероятно, сплоченность и корпоративная этика относились к их числу. Налицо было банальное «выживание наиболее приспособленных», которое Сакс всегда считал бесполезной тавтологией. Но если власть захватывали социал-дарвинисты, тогда эта концепция приобретала значение как регулирующая догма установленного порядка…

Затем Филлис перекатывалась через него и целовала, и они входили в царство секса, где главенствовали совсем иные правила.

Взять, к примеру, следующее… Чем лучше он узнавал Филлис, тем меньше она ему нравилась, однако его влечение к ней почему-то только возрастало. Сексуальное желание колебалось согласно неким загадочным принципам, движимым феромонами и основанным на гормонах. Правда, иногда Саксу приходилось пересиливать себя, чтобы терпеть ее прикосновения, но порой он чувствовал возбуждение, которое казалось еще более мощным потому, что не имело ничего общего с любовью. Или еще более бессмысленно – влечение, обостренное неприязнью. Последняя реакция случалась крайне редко.

По мере того как их пребывание на Арене продолжалось, а новизна отношений стиралась, Сакс обнаруживал, что дистанцируется от занятий сексом и начинает фантазировать в процессе, глубоко погружаясь в образ Стефана Линдхольма. Этот Стефан любил воображать, что он ласкает женщин, которых Сакс едва знал или о которых даже едва ли слышал, вроде Ингрид Бергман или Мэрилин Монро.

Однажды на рассвете, после очень беспокойной ночи, Сакс встал, чтобы прогуляться по леднику. Филлис пошевелилась, проснулась и решила присоединиться к нему.

Они оделись, выбрались наружу, где царил чистый фиолетовый рассвет, и побрели в тишине вдоль морены – к краю Арены. Спустя некоторое время они добрались до цепочки ступеней, вырезанных во льду. Сакс выбрал самую южную из обозначенных флажками тропинок через Арену. Он собирался взобраться на западную боковую морену и намеревался пройти как можно дальше.

Теперь они шагали среди ледяных, не выше колена, зубчатых стен, что оказались дырявыми, как швейцарский сыр, и были припудрены розовыми снежными водорослями. Филлис очаровало это фантастическое зрелище, и она отпускала комментарии по поводу сераков, сравнивая их поочередно то с жирафом, то с Эйфелевой башней, а то и с картой Европы. Сакс останавливался, чтобы осмотреть куски нефритового льда, насквозь пронизанные бактериями. В одном или двух местах нефритовый лед, собранный в снежных углублениях, порозовел от вездесущих водорослей. Эффект получился странный: перед ними словно лежало широкое поле фисташкового мороженого.

Они двигались медленно и все еще были на леднике, когда цепочка плотных смерчей выскочила из ниоткуда, будто по мановению волшебной палочки. Коричневые пыльные дьяволы сверкали ледяными частицами и зигзагообразно летели прямо к ним. Внезапно смерчи заколебались, и резкий порыв ветра с ревом обрушился на Филлис и Сакса, так что они были вынуждены присесть, чтобы сохранить равновесие.

– Ну и буря! – крикнула Филлис ему в ухо.

– Нисходящий ветер! – ответил Сакс, наблюдая, как скопление сераков исчезает в пыли. – Приходит с Фарсиды. Мы должны вернуться на станцию!

И они повернули обратно по отмеченной флагами тропе, пытаясь хоть как-то сориентироваться. Но видимость продолжала падать – в конце концов, они не смогли различить следующий флажок.

– Туда! – заявила Филлис. – Пойдем, укроемся за айсбергами!

Она заковыляла к тускнеющему силуэту, приподнятому над ледником, и Сакс поспешил за ней, предупреждая:

– Осторожнее, у сераков есть трещины в основании!

Он потянулся, чтобы взять ее за руку, но она уже упала, провалившись в ловушку. Сакс успел схватить ее запястье и сам тяжело рухнул наземь, больно ударившись коленями о лед. Филлис заскользила вниз по уклону расселины. Ему следовало отпустить ее, но он продолжал инстинктивно сжимать пальцы, и его затянуло следом за ней. Теперь они оба неслись на самое дно. Снег промялся под ними так, что они снова упали, после короткого, но пугающего полета врезавшись в заледеневший песок.

Сакс, приземлившийся на Филлис, сел, целый и невредимый. Тревожные всасывающие звуки шли через интерком от Филлис, но вскоре стало ясно, что у нее просто выбило воздух из легких. Когда она отдышалась, то проверила свои ноги и руки на предмет переломов и объявила, что не пострадала. Сакс восхитился ее стойкостью.

Через минуту он обнаружил, что в ткани костюма над его правым коленом зияет дыра, и с облегчением вздохнул. Вот и весь ущерб! Сакс вытащил ремонтную ленту из набедренного кармана и заклеил прореху. Колено по-прежнему сгибалось без всякой боли, и он быстро поднялся на ноги.

Расселина, в которую они провалились сквозь снег, оказалась метра на два выше его поднятой руки. Они очутились в некоем вытянутом пузыре, имеющем форму песочных часов. Его нижняя стена была ледяной, а верхняя – каменной, покрытой ледяной коркой. Неровный круг неба над головой отливал персиковым цветом, а в синеватой стене трещины мерцали отблески солнца.

Картина была очень живописной, однако ликовать было рано. Похоже, они действительно застряли здесь надолго.

– Сигнал с наших маяков будет обрезан, и они придут искать нас, – сказал Сакс, когда Филлис подошла к нему поближе.

– Да, – ответила она. – Но смогут ли они нас найти?

Сакс пожал плечами.

– Маяки ведут запись направлений.