Текст книги "Девушка лет двадцати"

Глава 8
«Свиньи на улице»

Настал вечер, когда должны были исполняться «Элевации № 9». Я договорился встретиться с Роем пропустить стаканчик у «Крэгга» в половине девятого, чтобы затем проводить его в концертный зал, а вернее, в приспособленное под него трамвайное депо к югу от реки, последние пару лет служившее площадкой для множества ярчайших новаторских действ, манифестаций против господствующей системы, а также скандальных происшествий. Обычно строго соблюдаемый ритуал Роя перед каждым выступлением включал легкий ранний ужин в обществе Китти, двух или трех его оркестрантов с женами или мужьями и т. п., а также одного-двух близких друзей. Сегодня вечером соблюдение подобной традиции было исключено по целому ряду причин. Потому, как я смог убедиться воочию, придя и присоединившись к Рою, сидевшему в своем уголке, отсутствовали и другие привычные приметы: вместо строго предписанного по традиции, причем не в виде соло, а в дуэте с закуской, бокала вина рядом с локтем Роя стоял бокал с жидкостью цвета жженого сахара, по-видимому виски. Я с облегчением заметил (едва лишь успел осмотреться) в непосредственной близи от Роя его скрипичный футляр. Хотя бы в этом он остался верен традиции: никому, ни гардеробщику, ни официанту, ни какого бы то ни было ранга администратору, Рой ни на миг не доверял свою скрипку.

– Привет, Даггерс! Предлагаю выпить шампанского! Вам то есть. Вы ведь его любите, не так ли? Это единственное из чтимого вами, что, собственно, можно назвать питьем. Чем, вы говорите, обычно закусываете? Бутербродом, а еще?

– Нет, спасибо, я дома плотно поужинал и пил чай.

– Ах ты, боже ты мой, плотно поужинал, чай! Ветчина, русский салат, сладкие пикули, консервированные персики, пирог со сливами и чай, чай, чай! Я же говорю, каждому по потребностям!

Мне показалось, что Рой уже изрядно пьян. Пока он общался с официантом, я развлекал себя мыслью накачать его виски до такого состояния, чтобы он не смог выйти из клуба или хотя бы взойти на сцену, однако в корне пресек эту идею. Отправляться предстояло меньше чем через полчаса, и, даже если времени осталось бы раз в десять больше, я вряд ли смог бы упоить его так, чтобы затолкать под один из соседних столиков.

– Как жизнь? – спросил я, едва отошел официант.

– Давненько не слыхал я, черт побери, такого идиотского вопроса! Жизнь идет. Что ей сделается?

– Как Сильвия?

– Ну это еще куда ни шло! Куда ни шло. Насколько я знаю, отлично, а практически не знаю ни насколько. Не видал и не слыхал ее уже почти… Только нечего радоваться раньше времени, старичок! Вынужденная перегруппировка сил. Пока мы, вернее, пока я не выработаю какого-нибудь противоядия против мелких пакостей вашего приятеля Гарольда Мирза.

– И как, есть прогресс?

– Не-а! Ни малейшего. По сути говоря, почти нет. Предваряя ваш вопрос, замечу, все прочие участники остались на прежних позициях. Ах да, я пытался воздействовать на юного Кристофера! Предлагал все, что тот пожелает, в обмен на отказ опубликовать интервью. Кстати, а вы бы смогли? Смогли бы убедить юнца отказаться публиковать материал, который вы же ему и подсунули? Будь я проклят, если знаю, как это сделать! Словом, к согласию мы не пришли. По правде говоря, в последнее время у нас с ним не слишком ладятся отношения. С остальными – нормально. Ну… не считая Гилберта. Как всегда, неприступен, как скала. Теперь часами гуляет где-то, бродит по лесам, далеко за выгоном. А что там можно увидеть, кроме деревьев и сексуальных маньяков? Знаете, временами я спрашиваю себя, смогу ли я стать таким, как все, когда и девушка двадцати лет, и это «вниз», и тому подобное как бы уже перестанут существовать? Вполне возможно, что окажешься, краснея, в полной растерянности со своим хозяйством перед девчонкой восьми лет. Или, предположим, на том этапе появится мальчишка восьми лет. Уверяю вас, пока нет никаких таких признаков, но кто знает! Надеюсь, если привыкнуть, будущая жизнь покажется вполне приятной: дыши свежим воздухом, гуляй, любуйся природой-матерью на каждом шагу и немножко шпионь за влюбленными парочками, встреча с которыми вновь воспламенит память минувших лет. Как романтично! Хотя январь, уверяю вас, пора невеселая.

Вот так он разглагольствовал до тех пор, вернее, уже и после того, как нам принесли шампанское, тарелку бутербродов с копченой семгой и еще один виски брюнетной масти. Я усердно сдерживался от усердного сдерживания какой бы то ни было реакции, когда Рой принялся лить принесенное виски в остатки старого, однако я, должно быть, переусердствовал, потому что он, ледяным взглядом уставившись на меня, сказал:

– Освободимся от произвола заданного ритма! Если изрядно не поддам к выходу на эту публику, ничего хорошего у меня не получится!

– Справедливо! В конце концов это же не выдающееся музыкальное событие!

– Боже, любой шум выдаем за искусство! – почти выкрикнул Рой, кстати, в очередной раз подтверждая, что гораздо более враждебен к нынешним новаторствам в музыке, если, как сейчас, возбужден и утратил бдительность, хотя, когда трезв, читает всем мораль о необходимости шагать в ногу с новыми веяниями. – Хорошо б и вам там попробовать… Ведь там совсем другая публика! Никаких этих жалких… У них ухо не приспособлено для восприятия нюансов в исполнении, которые привыкли улавливать вы. Или я. В иных условиях. Как вы думаете, что этому кретину надо?

Кретином оказался глазевший на нас швейцар, который явился сообщить Рою, что с ним по телефону желает побеседовать мистер Гарольд Мирз. Рой попросил меня посторожить его скрипку, я пообещал, и он поспешил вниз. Когда минут через пять Рой вернулся, я уже был несколько больше, чем до посещения клуба, осведомлен, кто кем был лет сорок тому назад. Вид у Роя был озадаченный, при том что хмельной.

– Что ему нужно?

– Я с ним так и не говорил. Какой-то тип, с трудом продираясь через собственный жуткий кашель, все выяснял, действительно ли я сэр Рой Вандервейн, а вдруг я его бабушка, после чего весьма долго объяснял, что звонит из дома мистера Мирза. Буквально вдалбливал. Ну а потом этот непонятно кто сказал, что мистера Мирза куда-то позвали, но он будет через минуту. – Все еще стоя Рой принялся с молниеносной скоростью поглощать бутерброды, одновременно прихлебывая виски, чтобы легче заглотнуть, затем продолжал: – Я получил подробнейший отчет о том, как им удалось меня разыскать. Что надо мистеру Мирзу? Неизвестно, но мистер Мирз скоро подойдет и сам лично все сообщит. Я подождал немного, потом мне надоело, и я повесил трубку. Полагаю, это его способ подбодрить меня перед выступлением. И все же не понимаю, почему мерзавец не соизволил лично со мною говорить! Очень странно.

– Позвоните ему сами через пару минут. У меня где-то при себе его домашний телефон.

– Да ну его к шутам! Мне нужно сделать одно дельце, которое никто за меня сделать не может, после чего надо двигаться. Надеюсь, с Сильвией все в порядке.

– Если бы с ней случилось что-то серьезное, они бы не устроили этот цирк. Просто ему захотелось вас подразнить. Не берите в голову.

– Стараюсь.

Я бы сказал, трамвайное депо распростилось с последним трамваем явно не вчера, поскольку рельсы уже были выворочены, а обе смотровые ямы заполнены (судя по всему) жестянками и битыми бутылками, при этом ничья рука даже символически не посягнула на плотный слой копоти, покрывавший сплошь каждый квадратный дюйм крыши, хитросплетение балок и голые кирпичные стены. Последние были отчасти скрыты под широкими полосами дерюги и мешковины, как бы окружавшими занавесом все строение с четырех сторон, – с целью ли смягчить влияние ветров, или из соображений лучшей акустики, или являясь частью декорации, определить было трудно, а спрашивать я не стал. Сцена, представлявшая собой невысокое деревянное возвышение, незавершенное и рискующее рухнуть, была заполнена дергающимися человекообразными существами, сжимавшими в руках музыкальные инструменты или микрофоны в окружении проступавшего из глубин электронного оборудования, по мощи достаточного, чтобы произвести термоядерный удар ограниченного действия. Тот, кто еще не утратил слуха, как мне кажется, не станет в здравом уме стремиться навстречу оглушительному реву, хотя именно нечто подобное неслось мне прямо в уши из динамиков, и с каждым новым после паузы взрывом оттуда меня снова и снова охватывал кошмар, пока наконец рев не грянул неизбывным потоком. То, чем я пытался дышать, казалось каким-то жидким, текучим газом, я бы даже сказал, некой желеобразной массой, колышущейся туда-сюда, словно под ударами огромной невидимой пинг-понговой ракетки. Пахло теннисными тапочками, волосами, плавленой изоляцией, и было невыносимо душно.

При том что помещение имело вид в высшей степени несовместимый с присутствием людей, все же те, кто здесь оказался, – пятьсот, тысяча зрителей? – видно, торчали тут уже не одну неделю. Не то чтобы все сплошь только и валялись тут и там, стояли, бродили, общались друг с другом, потихоньку занимались любовью, принимались танцевать, что-то покупали, что-то продавали, варили пищу и одновременно не то чтобы все сидели рядами на разложенных складных стульях, внимая действу, за которое хотя бы некоторые заплатили деньги. Повсюду валялись пластиковые сумки, радиоприемники, частично или полностью скинутая одежда, разноцветные газеты непривычного формата, куски материи, служившие одеялами, или палантинами, или и тем и другим одновременно, а также уже основательно скопившиеся горы всякого мусора. Кое-где можно было встретить и нормальное человеческое лицо: журналиста, родителя кого-то из выступавших или случайно завернувшего сюда пьяницу.

Подошел дегенерат-потомок Карла II и увел куда-то Роя. Девушка, предусмотрительно выбранная мной в качестве гида, подвела меня к концу ряда или некоторому ответвлению от него, и тут я заметил Терри Болсовера, чья физиономия среди толпы волосатой братии явилась радостным отдохновением для глаз. Рядом с ним я углядел свободный стул.

Моя сопровождающая произнесла довольно четко и даже, кажется, не переходя на крик:

– Можете пересесть поближе, если хотите!

– Нет, спасибо! – проорал я. – По-моему, все, что мне надо, я и отсюда услышу!

– Что вы сказали?

– Все в порядке!

Сидевшие, пристроившиеся на корточках, лежавшие между проходом и Болсовером не сделали ни малейшей попытки пошевельнуться, чтобы уступить мне дорогу, хотя воспринимали без раздражения, когда я толкал, наступал на кого-то, спотыкался о чей-то сапог или набитую сумку. Болсовер обернулся, увидел меня и довольно выразительно сдержал хохот, которого все равно бы никто не услышал. Я придвинул стул поближе и принялся протирать запотевшие очки.

– Вы здесь по заданию газеты или просто в качестве моральной поддержки приятелю? – спросил он, растягивая рот так же энергично, как только что моя сопровождающая: вне сомнения, навык профессиональный, наверное, сродни имеющемуся у рабочих-литейщиков и докеров на военной судоверфи. Отвечая, я попытался воспроизвести ту же манеру:

– Пожалуй, ради моральной поддержки! Насчет газеты пока неясно.

– Угу! Вы уж потерпите, это скоро кончится, потом будет потише.

Я вопросительно поднял брови.

– Да этот уж вроде собрался закругляться, как вдруг потянуло на повтор. Для такого три раза – максимум. Ну вот, сейчас конец!

Я взглянул на сцену. Молодой человек, по всей вероятности производивший своим ором наибольший шум и одновременно выделывавший телом движения, имитирующие совокупление, вдруг принялся сотрясаться, как видно от страданий под воздействием яда, возможно впрыснутого ему с помощью паяльной лампы; зрелище по-своему было впечатляющее.

– Ну, вот и все, – сказал Болсовер.

Он оказался прав. Но то, как выступление было встречено, слегка меня изумило: я не услышал ни единого вопля, ни единого посвиста – ничего, кроме некоторой доли привычных завываний, никакого грохота, то и дело взрывавшегося в ушах, просто относительно умеренный гвалт, не более чем на званом коктейле, когда пьют по второму заходу, вполне естественный здесь и во время гудежа, доносившегося со сцены. Я рассудил, что незачем приходить в особый восторг, если просто слышишь привычное уху: стоит ли буйно радоваться капанью воды из подтекающего крана или устраивать стоячую овацию гремящему бидонами молочнику! Рискнув, я обнаружил, что можно разговаривать с Болсовером почти не напрягаясь – словно в купе скоростного поезда:

– А много еще номеров перед Роем?

– Номеров? А, понял… Нет, эта группа еще одну композицию отыграет, и пойдут «Свиньи на улице» со своей… ну, этой их, Дуг, той что заняла последнее место в хит-параде! После ваш приятель исполнит вместе с ними свое произведение. Но все-таки будете вы писать про это в газету?

– Гарольд хочет, чтоб я написал. Говорит, читателям, должно быть, любопытно познакомиться с двумя различными мнениями об одном и том же выступлении. Но мне что-то это не улыбается.

– Во всей Англии не найдется и десятка читателей, которые читают, что пишете вы или что пишу я.

– Боюсь, вы приуменьшаете. Хотя нечто подобное и я ему сказал, но он ответил, что все ерунда: читателям это по-прежнему интересно.

– Кажется, до меня дошло. Можно мне потом позаимствовать ваши познания в классике? Не хочу вдаваться в подробности, не мой жанр, просто чтоб не брякнуть pizzicato, если речь идет о семи четвертях. Аналогично могу предложить вам помощь в своей области.

– Благодарю!

– Когда брал у него интервью, старина Рой показался мне славным малым. Дает понять, что ты просто блеск, верно? Какой вопрос ни задай, умеет повернуть так, будто я знаю раз в десять больше него.

– И даже в музыке?

– Вы про классику? В чем-то да. Типа того, что он знает-то больше, но разве, черт побери, такой звезде, как я, это интересно? Подтекст: я – что-то вроде знахаря, а вы – крупнейший американский ученый со всякими там компьютерами. Он что, всегда так себя ведет?

– Нет, только временами.

– Когда я ходил в молодежный клуб, был там у нас один священник… Ну вот, снова завели! По правде говоря, дерьмо редкое! Для меня никакого интереса, а уж для вас…

Следующий отрезок времени вызвал в памяти ночь, когда я довольно тяжело заболел ангиной. В бреду мне являлись один за другим четкие, зримые видения, каждое из которых – отражение событий минувшего часа, нескольких часов, всего дня, я то и дело просыпался в холодном поту, в ужасе или в смятении, но неизменно с мыслью, что долгожданное утро все ближе и ближе, хотя с момента последнего пробуждения проходило всего минуты две. И здесь, в этом огромном и грязном трамвайном депо, казалось, мысли мои ныряли и неслись, нанизывая все, что мне виделось или вспоминалось соразмерно любым временным протяжениям, но только не застывшим стрелкам моих часов. Стоило зажать пальцами уши, становилось еще невыносимей. И я вздохнул с облегчением, едва откуда-то возникло чувство, что я уже однажды пережил подобное, хотя и не так остро, еще в том самом «Блиндаже», в начале вечера оказания услуги. И именно появление Пенни вывело меня из подобного состояния.

Едва я стал мысленно сосредоточиваться на ней, как те, кто был на сцене, прекратили свои занятия и начали расходиться. Гвалт возобновился, уже сделавшись несколько громче. Сидевший рядом со мной Болсовер с озабоченным видом пару раз занес что-то в свой не вяжущийся с обстановкой изящный блокнотик. Один за другим на сцену стали выходить, вероятно, те, что именовались «Свиньи на улице». Их вид мгновенно вызвал у меня острое ощущение: если бы мне пришлось выбирать, уж я бы в качестве судей для себя скорее предпочел объединенный нацистско-советский трибунал, чем эту банду; после чего они уже перестали меня особо интересовать. Человек в возрасте между двадцатью и шестьюдесятью, в парике с волосами по самые плечи, изготовленном, похоже, хотя и необязательно, из тонкой серебряной проволоки, и в сплошь переливающихся одеждах проскрежетал во всех динамиках каким-то вкрадчивым лязганьем. И снова грянуло со всех сторон.

Пенни. Когда я в ряду всех этих событий принялся думать о ней, то обнаружил, что мой ум переключился с высшей на самую медленную скорость. Я даже с трудом вспоминал, как Пенни выглядит. Я напрягал память, но едва передо мной начинал вырисовываться и четко устанавливаться ее образ, как тотчас окружавшая действительность выбивала его из фокуса. В конце концов я уцепился просто за мысль о Пенни и не ослаблял свою хватку: непременно ей позвоню и попытаюсь пригласить к себе, пока Гилберт предпринимает очередную прогулку на лоно природы. Попутно всплыла другая мысль, имевшая отношение к тому, что недавно произошло или было мне сказано и что вызвало к жизни первую мысль, но соло ударных начисто все разметало.

После нескольких ложных обрывов грохот наконец стих. Человек в серебряном парике вышел вперед и произнес нечто несуразное и (на мой взгляд) до огорчения несообразное с Роем, который в этот момент вышел на сцену со скрипичным футляром. Окружавший нас гул усилился, приобретая кое-какие черты восторженного приема, но, по-моему, в восторге присутствовал элемент иронии. Кажется, то же показалось и Болсоверу.

– Публика какая-то непонятная собралась, – заметил он. – В той группе, которая выступала первой, двое гитаристов гомики, это всем известно. Те, кто впереди, все время орали им что есть силы. Не понимаю, чего они поднавалили.

– Рой не гомик.

– Ясное дело!

– Тогда чем он их привлек? Возрастом?

– Угу! – кивнул Болсовер, как бы говоря этим междометием, что это всего лишь доля истины, а о другой он предпочитает умолчать.

– Ах так!

В это время с веселой ухмылкой, которую больно было видеть, Рой вынул из футляра скрипку и смычок, отложил в сторону футляр и с ходу приготовился играть. Я не помню, чтоб он хоть раз выступал без обязательного, пусть несколько поспешного, подстраивания инструмента. Внутри у меня оборвалось. Ему все безразлично. Или же, возможно, – слегка подкорректировал я, – Рой рассудил, что, кроме него, меня и еще, возможно, пары присутствующих критиков-профессионалов, никто из публики даже не заметит, если где-то прозвучит на каких-нибудь полтона ниже или выше. Гул утих до уровня, характерного для стадиона в момент ожидания выхода футбольной команды, – по здешним стандартам наступила относительная тишина.

«Свиньи на улице», подравняв ряды, в несколько заходов выдали на фоне рокота и боя барабанчиков-бонго то, что, по-видимому, считалось у них аккордами. Рой вскинул смычок – обозрев его, как мне показалось, удивленным взглядом, – и, едва угомонились «Свиньи на улице», провел им по струнам. Смычок скользнул, издав вместо привычного звука только скрипучий писк, подобный писку амбарной крысы. Что вызвало общее недоумение на сцене; вокруг – нарастание гула.

– Чертов микрофон! – сказал Болсовер. – Надо же, какая невезуха! Хотя еще можно…

– Думаю, не в этом дело. По-моему, кто-то подгадил ему смычок. Каким-то жиром или маслом смазали. Тут кто угодно…

– Твою мать! – прогремел усиленный микрофоном голос Роя, опровергая высказанное Болсовером мнение на его счет.

Публика восприняла это с радостью. Ей также понравилось и то, что Рой поспешно вынул другой смычок, а также то, что он с той же поспешностью убедился в непригодности и этого, а также то, что немедленно внедрился малый в серебряном парике, и вообще все то, что происходило на сцене. Больше всего это пришлось по нраву особо выделенной Болсовером публике из передних рядов. Увидев, что Рой призадумался, я готов был угадать хотя бы одну из охвативших его мыслей: слишком поздно отлавливать по телефону кого-либо из знакомых скрипачей, просить привезти смычок в такую даль – большинство где-нибудь на концерте или просто в гостях. И тут Роя осенила некая мысль, что именно, угадать я не мог. Отвернувшись от микрофона, Рой кинул назад:

– Слабо по-быстрому любой, хоть басовый?

Тип в серебряном парике бегом рванул куда-то со сцены. В последующие минуты гул постепенно нарастал, становясь в целом все враждебней. В какой-то момент Рой снова повернулся к микрофону, и я испугался, что он хочет обратиться к публике с обличением враждебной сути буржуазного общества или, возможно, призовет публику спеть хором что-нибудь революционное, однако Рой передумал, следуя более глубоко укоренившейся в нем традиции, и продолжал стоять, глядя поверх голов толпы с бесстрастностью, достойной восхищения. В конце концов вернулся тип в серебряном парике, неся с собой, как я определил, смычок от контрабаса. Приняв его у типа, Рой важно кивнул «Свиньям на улице».

– Но, черт побери, – воскликнул Болсовер, – он же вдвое короче!

– Рой прекрасно управится и с этим. Сами знаете, профессионал. Да к тому же смычок не такой уж…

«Элевации № 9», начавшись снова, на сей раз продолжились. Я поставил перед собой чудовищную задачу – слушать все, что звучит на сцене: хлопающие звуки бонго, завывания ситара, бахающие по голове глухие удары бас-гитары, а также obligatto Роя. Все началось с одного пассажа, который хоть и представлял некоторую трудность даже для исполнителя с надлежащим смычком, но от слушателей особой искушенности не требовал, – пожалуй, современник Брамса вполне мог бы на это время отлучиться по малой нужде. Однако примерно к тому моменту, когда этот слушатель должен был возвратиться на место, «Свиньи на улице» отодвинулись, так сказать, на второй план, и характер скрипичной партии преобразился. Вообразив (как мне показалось), что к этому времени публика, возможно, уже примирилась со скрипкой, Рой решил продемонстрировать себя как многопланового новатора. По крайней мере, такое вполне было вероятно. И тогда он принялся, по-прежнему вполне чисто лишь для неискушенного уха, выделывать вариации на заданную тему в духе, или около, того джазового стиля, который, что даже мне было известно, отжил свое уже лет тридцать тому назад, примерно когда Рой кончал университет. Я вспомнил, как однажды, уступив его уговорам, прослушал полдюжины заезженных пластинок одного джазового скрипача той поры, американца с итальянским именем, и сейчас, как мне показалось, уловил в игре Роя пару знакомых фразовых поворотов. Даже если бы специально искал, ломал себе голову – лучшего доказательства того, как глубоко застряло в музыкальном сознании Роя полное неприятие всего, что именуется современной поп-индустрией, я найти бы не смог. А это уже кое-что!

Возможно, слушатели вокруг испытали, на свой примитивно-топорный лад, примерно то же, что и я: возможно, и им все, исполнявшееся теперь Роем, просто показалось глубоко чуждым. Во всяком случае, внезапное нарастание шума вокруг отвлекло мое внимание от сцены, и тут я увидел, что центральный проход, где до того наблюдалось легкое снование взад-вперед, как на деревенской улице в относительно активный утренний час, теперь забит людьми, неспешно, но целеустремленно двигающихся в одном направлении: к выходу. Я же возобновил слушание. Исполнение, видимо, подходило к кульминации: звуки скрипки взмыли и задержались на самой высокой ноте, «Свиньи на улице» выдали очередной набор так называемых аккордов и даже затянули что-то весьма смахивающее на доминанту, что в классике – сигнал аккомпанементу сходить на нет, тогда как солист со всей виртуозностью исполняет каденцию.

Я почувствовал, как у меня запылали щеки. Вся эта дичь привела меня в ярость – многие ли из застрявших внутри этой помойной кучи способны оценить «остроумие», «пикантность» такого эксцентричного финального приема или хотя бы не освистать его, при том что свищут беспрерывно? Но случилось самое ужасное: пассаж с молниеносными зажимами двух струн, в который Рой вложил все свое мастерство и что было сделать достаточно трудно даже с помощью скрипичного смычка и дьявольски сложно при помощи контрабасного, прозвучал естественно, безупречно, легко. Боже мой, подумал я, неужто он не видит, что всей этой публике плевать на то, что трудное можно сделать легким, что трудное вообще существует в той или иной форме, – ведь эти любят и видят только легкое!

Не одарив меня трелью в верхней октаве, что в классическом произведении возвещает о вступлении аккомпанемента, Рой, мгновенно воссоединившись со «Свиньями на улице», почти в полной тишине завершил свою композицию. Отдаленный гул свидетельствовал о вытекании остатков публики из зала, где осталось лишь несколько человек, в том числе и мы с Болсовером. «Элевации № 9» завершились полным провалом. Я, с такой страстью этого желавший, ощутил внезапную пустоту и чувство всепоглощающего краха.

Болсовер закурил сигарету:

– Ну и как вам, понравилось хоть чуть-чуть?

– Нет! Все это… Нет, нет! А вам?

– Нет! Придется вставить кое-что в свой отчет, но немного. Могу позвонить вам, если материал пройдет. Во всяком случае, встретимся в редакции!

Мы поднялись и пошли вдоль ряда опустевших стульев.

– Ладно! Всего наилучшего, Терри!

– Послушайте, Дуг, я бы на вашем месте позаботился побыстрей вывести отсюда маэстро. Тут много всяких темных личностей околачивается. Такие мне знакомы по фестивалям: чуть что – в драку. Наш маэстро фигура явно неординарная, может привлечь их внимание.

– Пожалуй, пойду разыщу его! Спасибо!

Когда я наткнулся на Роя в дальнем углу сцены, уже повсюду гасили свет и разбирали оборудование. Он в компании с типом в серебряном парике и еще одним или двумя из «Свиней на улице» стоял молча, задумчиво у низенькой дверцы, через которую (как нетрудно было себе представить) некогда проходили рабочие в комбинезонах и с инструментами, чтобы приступить к ремонту и оснастке трамваев. Рой со скрипичным футляром в руке бросил мне с деланной усмешкой:

– Ну вот, старина! Я и говорю, был дан шанс, я же предпочел поражение.

– Видимо, так.

– Не волнуйтесь, не собираюсь вас пытать, что о моем выступлении думаете. Это подождет, как и все прочее. Как бы то ни было, теперь мне известно мнение большинства.

– Серость поганая! – буркнул кто-то.

– Да овцы они, овцы! – подал голос еще один. – Стоило одному встать, все следом потянулись.

– Пошли отсюда! – сказал я Рою.

– В самом деле, пошли! Хорошо бы где-нибудь выпить и потолковать. Всем доброй ночи! Искренне благодарю и прошу меня извинить!

Последовали рукопожатия, протесты в ответ на его извинения, а также реакция в духе Роя, после чего мы с ним вдвоем почти в кромешной тьме направились вдоль стены к главному входу, напротив которого Рой припарковал свой автомобиль.

– Знаете, Рой, мне очень жаль, что все так…

– Прошу вас, Даггерс, сейчас ни слова, если вы не возражаете! Ни единого слова, пока не выберемся отсюда в какое-нибудь относительно приличное место.

Мы вышли на площадку перед входом, где толпились группками, переговариваясь между собой и расходясь, люди. Мой взгляд мгновенно выделил высокого молодца в кожаной куртке, отделанной замшей, который, резко повернувшись к компании своих дружков, сказал им что-то и вышел с ними нам наперерез.

– Ба, да это сэр Рой Вандервейн! – воскликнул предводитель. – И вон его старая, дрянная скрипка. А ну, ребятишки, гады-подонки, рванем-ка у него скрипочку!

И он изобразил некий условный, как в балете, хватательный жест в направлении скрипичного футляра; условный или нет, но я все же снял свои очки и засунул их в нагрудный карман пиджака. Рой нервно дернул плечом.

– Ну че, ну не в кайф пошло, ясное дело, – произнес Рой в панибратской манере и с наипоганейшим выговором. – Куда деться, всем не потрафишь!

– Пойдемте, Рой!

– Но все же «Свиньи» нормально сбацали, а?

– Да пошел ты! – огрызнулся парень в куртке. – А ну, давай ее сюда!

На сей раз он и впрямь вцепился в футляр, двое других схватили Роя за руки. Еще двое кинулись ко мне. Не успел предводитель отпрыгнуть с футляром в руках, как я двинул ему в ухо, отчего он тут же рухнул на колени, но, к несчастью, футляр со скрипкой грохнулся об асфальт. Кто-то ударил меня головой в живот, и меня согнуло пополам. Чье-то колено, метившее мне в физиономию, угодило в ключицу, причем с такой силой, что меня опрокинуло навзничь. Падая, я ощутил, как вокруг расползается тишина. Не успел я подняться на ноги, как увидал чей-то нацеленный в меня ботинок; я схватил эту ногу, крутанул, но она выскользнула у меня из рук. Очередной удар ногой пришелся. мне в спину, но несильно; наверное, решил я, кто-то прошел сквозь зону нанесения телесных повреждений. Тут я поднялся на ноги и кое-как вступил в сражение по крайней мере с двумя нападавшими. Среди пыхтения, шарканья ног по асфальту, треска расщепляемого дерева, внезапно слух пронзил чудовищный звук, показавшийся мне воплем человека, ударившегося головой об асфальт. Затем послышался шум бегущих ног. Кто-то лягнул меня в челюсть, и все кончилось. Чья-то рука обвила меня за плечи:

– Вам помочь? – спросил испуганный голос, принадлежавший молодому парню в голубоватом вельветовом костюме.

– Нет, спасибо!

Далеко во тьме исчезали бегущие фигуры; среди них я разглядел по крайней мере одного полицейского. Совсем близко от меня лежал скрипичный футляр, отдельно – сорванная с него крышка и расколотый на куски, кое-где держащиеся струнами, страдивариус Роя. Две девушки склонились над неподвижно лежавшим Роем. Вдалеке кто-то кого-то окликал. Вокруг нас начинала собираться толпа.