Текст книги "Девушка лет двадцати"

– В-э-э-э красном-э-э-э углу – весом в восемнадцать-э-э-э стоунов-э-э-э пять-э-э-э фунтов Неч-то-э-э-э с острова-э-э-э Борнео-о-о!

Последовал оглушительный свист, во время которого с Нечто были сняты кандалы и оно, расправив руки и ноги, принялось с непритязательным видом, однако довольно высоко взлетая, скакать взад-вперед по рингу. На нем было что-то вроде набедренной повязки или подгузника, и, можно сказать с уверенностью, такого волосатого существа я в жизни своей не видывал, хотя почти полностью скрывавшее его лицо грубое покрывало, по-моему, почти полностью скрывало также его лысую башку. Я был наслышан уж не меньше Пенни насчет собственно постановочных эффектов профессиональной борьбы, и так же, как и все вокруг, восхитился наличием цепей и вил, но все же был неизмеримо счастлив, что не я стою на ринге против этого Нечто. Какой-то он весь был расхлябанный, и это наводило на мысль, что он может вдруг взять и изменить или начисто позабыть основные векторы той роли, которая ему предназначалась. Он был явно тяжелей своего противника, который, названный Рыцарем Святого Георга, уже отвечал на приветствия из своего, кажется синего, угла; теперь, сбросив плащ, на вид он оказался довольно мускулист.

Ударил гонг. Нечто невнятно забормотало, подтащилось к Рыцарю и ребром руки влепило ему такой удар, что у того не просто с ходу подкосились ноги, но падение случилось так быстро, что я такого не ожидал. Затем с той же быстротой, упершись руками в пол, Нечто из этого положения боднуло поверженного противника головой в живот. Рыцарь взвыл от боли и ярости, но вопль был вмиг оборван Нечто, наступившим противнику на горло. По-видимому, все прошло незамеченным для судьи, так что только после многократного повторения этого приема и при нарастающем недовольстве публики судья, вцепившись в черную шерсть агрессора и действуя коленом в качестве рычага, оттащил его прочь. Судья с пугающей резвостью кинулся обратно, хотя в его адрес последовало одиночное недовольное порыкивание да пара подскоков на метровую высоту. В это время очухавшийся Рыцарь зашел к противнику с тыла и поверг его наземь, подрезав колени мощным ударом, который мог свалить и тиранозавра, после чего принялся выделывать что-то непонятное и ужасное с его рукой. Однако не успел я и глазом моргнуть, как Нечто со страшной силой лбом ударило Рыцаря в лицо, и тот рухнул затылком об пол.

Вот так оно и шло до конца раунда и еще пару-тройку раундов: Нечто все более и более свирепело и совершенно не признавало никаких правил, а судья, на мой взгляд, вмешивался гораздо реже и позже, чем в целом стоило бы, но уж если вмешивался, то довольно активно. В такие моменты Рой начинал глазеть по сторонам, проверяя, как мы реагируем на происходящее; Сильвия ерзала с недовольным видом, однако, кажется, все-таки за борьбой следила; я сидел и радовался, что мы уже не в «Блиндаже» и пока не в очередном подобном же мерзком заведении; Пенни застыла безучастно. Но вот настал момент, когда Рыцарь, функционирование левой ноги которого после того, что той пришлось претерпеть, казалось мне просто чудом, крепко ударил сзади противника в шею, а потом с невиданной дотоле силой двинул коленом ему в челюсть. Потеряв равновесие, Нечто отлетело в сторону и шмякнулось на бок, грохнувшись затылком об пол. Что зрители встретили с явным одобрением, однако уже через мгновение все смолкли, ибо Нечто на счете «девять» поднялось на ноги и устремилось без рыка и прыжков на своего обидчика с совершенно явной, на мой взгляд, нисколько не наигранной угрозой во взоре. Я решил про себя, что этот молодчик гораздо талантливей в мимическом отношении, чем показалось вначале. Пенни вздрогнула, и ее плечо чиркнуло меня по руке.

В мгновение ока Нечто захватило голову Рыцаря левой рукой, зажало локтем, пальцами правой впившись ему в лицо, при этом локоть ерзал вверх-вниз, как у человека, нетерпеливо орудовавшего отверткой. Из утробы Рыцаря стали вырываться громкие протяжные вопли; звучали они вполне правдоподобно, хотя, разумеется, иначе и быть не могло. Я плохо понимал, что происходит. Нечто поворачивалось со своей жертвой так, чтобы судья не видел, как оно над ней измывается, и судья тщетно кружил и кружил вслед за вращавшейся парочкой. Рыцарь завопил с еще большей достоверностью. В криках и свисте толпы уже не чувствовалось прежнего добродушия. Меня охватило неистовое и мерзкое возбуждение, которое, хоть и в меньшей степени, я однажды испытал на Майорке во время первого и последнего посещения боя быков: ощущение физического страха, даже ужаса, в сочетании со сладострастным до одури ликованием: одновременно хотелось, чтоб это прекратилось и чтоб продолжалось. Я почувствовал, как Пенни бедром прижимается ко мне, как ее ледяные пальцы впиваются мне в руку, и понял, что это чистый ужас без всякой примеси возбуждения.

– Ничего страшного! – прокричал я ей в ухо. – Они притворяются! Играют!

С такой трактовкой событий согласиться было сложно, поскольку Нечто, предупредив вмешательство судьи, подхватило его одной рукой и с силой зашвырнуло в угловой столб ринга, а на ринг выбежали оба секунданта и кто-то третий, должно быть какой-то борец, и стали разнимать сцепившихся. Один из секундантов принялся дубасить Нечто по голове деревянной табуреткой, которую предусмотрительно прихватил с собой. Все зрители повскакали со своих мест, возмущенно крича; слева от меня вскочила и Сильвия, призывая Нечто выдавить этому мерзавцу гляделки, причем именно в тот момент я отметил, что Рой если и просчитался, то не совсем, притащив сюда всю честную компанию. Нечто, невосприимчивое к ударам табуреткой и прочими средствами, по-видимому, как раз и пыталось выдавить Рыцарю его гляделки, активно орудуя огромными пальцами в верхней части физиономии противника, хотя, когда перед тобой мелькают чьи-то фигуры, довольно трудно разглядеть, что именно происходит. Радостное возбуждение покинуло меня; я схватил Пенни за руку, сжал. И в этот самый момент я совершенно отчетливо увидел сквозь сплетение локтей, рук, торсов, что большие пальцы этого Нечто находятся вовсе не там, где в страхе рисовало мое воображение: они впились Рыцарю в щеки. Я громко сказал Пенни, повернувшись к ее уху:

– Все в порядке! Я разглядел. На глаза он не покушается. Это он всех разыгрывает. Все в порядке!

Пенни повернулась ко мне, бледная как полотно: чрезвычайно редкий случай для такой здоровой натуры. Рот широко открыт, уголки поникли, глаза затуманены. Я помог ей подняться как раз в тот момент, когда какая-то женщина из заднего ряда ткнула Сильвию в поясницу концом своего зонта, однако развития этих событий я ждать не стал. Вместо этого я взял Пенни за руку и, сразу сделавшись выше и могучей каждого, кто встает на пути, свободно пробивал нам с ней дорогу через толпу орущих мужчин и женщин, к тому времени заполнивших почти все проходы.

В вестибюле мы обнаружили еще несколько зрителей в том или ином состоянии волнения. Служитель в летах встретил нас фамильярным кивком.

– Фантастика! – произнес он мрачно, но не зло. – Каждый раз у него ловятся. Дважды в месяц тут выступает и каждый раз половина зрителей ловится. Половина. А то и все. Надо же! Такого актера, как этот, который Нечто, я в жизни не видал! Ему бы Шекспира играть, а? Думаю, в Стратфорде-на-Эвоне он раз в десять больше бы заработал, чем здесь. Эрни Эдамс зовут. Живет, знаете, вон тут, неподалеку.

Через минуту появился Рой в сопровождении Сильвии, которая с некоторым упрямством встретила идею отсюда уйти, однако очень скоро, едва, наверное, поняла, как и мы с Роем, что вся причина ее желания остаться в желании Пенни уйти, Сильвия сопротивляться перестала, проявив, на мой взгляд, довольно традиционное решение ситуации в угоду более свежим из собственного арсенала. Я снова сидел на заднем сиденье между двумя девушками, испытывая голод, жажду, начальную стадию усталости в мыслях и теле, уже в который раз заново восхищаясь тем, как Рой умеет жить, испытывая едва заметное презрение к самому себе за то, что стал жертвой актерского таланта этого Нечто, ощущая рядом присутствие Пенни – и это присутствие в тот миг казалось мне самым объемным из всех человеческих присутствий, одновременно возникших в памяти.

– И что же там происходило дальше? – спросил я, как только машина двинулась.

– Они все повисли у волосатого на шее, – сказал Рой, – после чего его дисквалифицировали.

– Ах так! Вообще-то я имел в виду женщину с зонтиком.

– Я ей врезала, – сказала Сильвия.

Рой захохотал, не тем глубоким смехом, говорящим, мол, девчонки есть девчонки, но оставлявшим собеседника в неведении, относится ли смех к склонности Сильвии преувеличивать или к ее склонности пускать в ход руки. После некоторой паузы Пенни как бы между прочим спросила:

– А как тот, другой, в порядке?

– Ну, ясное дело, в порядке! – Сильвия, выпятившись вперед, чтобы получше видеть Пенни, говорила тем же заботливым тоном, который не так давно испробовала на мне. – С чего бы это ему не быть!

– Судя по его воплям, сомнительно.

– Милая, это все иг-pa! Разве ты не поняла, а? Сама говорила, когда мы шли. Нельзя все близко принимать к сердцу. Все совсем не так, ясно? Пусть себе дерутся…

Мы втроем дали Сильвии возможность выговориться, пока машина катила в южном направлении, преимущественно всякими переулками. Достойно проявив выдержку и уже полностью осознав, что больше не в силах вынести ни Сильвию, ни ее резонерство, я с риском выслушать очередную лекцию насчет моей страсти все знать заранее все-таки спросил Роя, куда мы в данный момент направляемся.

– Ко мне в клуб!

– Неужели в «Крэгг»?

– Боже, это социалистическое гестапо! Вы думаете, я спятил? – и, не дожидаясь ответа, Рой продолжал: – Это место, где играет музыка и можно потанцевать, если захочется. Вам это необязательно. Там, кроме того, можно поесть.

– Замечательно! Попсовый гуд еж?

– А вы бы хотели в «Штокхаузен»?

– Стало быть, в дискотеку?

Сильвия усмехнулась, сделав большие глаза, как будто я произнес «Воксхолл-Гарденс» или «медвежье логово». Рой более благосклонно пояснил, что теперь это везде зовется клуб, добавив из желания не вызвать во мне боязни общественного порицания, что предлагаемое еще не самое колоритное из заведений подобного рода.

Я решил, что, вероятно, так оно и есть, когда, очутившись где-то к северу от Фуллэм-роуд, мы с Сильвией сходили вниз по лестнице, увитой зелеными электрическими лампочками, мигавшими и абсолютно не источавшими света. Рой, с видом ответственного за борьбу с нарушителями порядка, подхватив Пенни, устремился вперед, наказав нам присоединиться к ним ровно через минуту. В течение этой минуты Сильвия посоветовала мне успокоиться и перестать нервничать, а я пообещал, что попытаюсь. Спустившись, мы уперлись в стеклянную дверь, которая вела в небольшую комнатку, где ничего иного не оставалось делать, как либо, подобно Рою, отсчитать деньги, получить билеты и сдачу, либо, подобно Пенни и какому-то низенькому темноволосому типу, просто стоять в сторонке. Этот последний подошел и, нежно чмокнув Сильвию, сказал: «Привет!», сделав заметную паузу в том месте, где полагалось бы произнести имя. И потом произнес:

– Добрый вечер, сэр! Очень рады видеть вас сегодня у нас.

Что ответить, я не знал, но Рой, сделав маршальский жест рукой, провел нас через очередную стеклянную дверь в следующую комнатку. Тут нас ожидал более широкий выбор действий: отсюда можно было пройти в туалет, или, сняв верхнюю одежду, передать гардеробщику, или же просто постоять. Почти всю дальнюю стену занимала громадная гардеробная с зеркальными дверями и, судя по звукам, со множеством толпившихся внутри людей. Один из двоих или троих темноволосых низкорослых типов, стоявших здесь при дверях, принял билеты из рук Роя и открыл гардеробную. Я ощутил на слух и мало-помалу определил зрительно, что это вовсе не гардеробная, а огромная комната или множество комнат, заполненных людским гомоном настолько, что это походило на гул уличной толпы весьма не маленького городка в будничный вечер. Рой повлек нас внутрь. Взору открылись: полукруглый бар сбоку, чей-то пупок посреди голого живота, в самой глубине сцена с движущимися по ней фигурами в бархате, два патлатых альбиноса, сидевших, держась за руки, на черном кожаном диване, огромное множество ног, по которым я ступал, за которые цеплялся, но в основном обходил, темно-синие электрические лампочки, в лучшем состоянии, чем иллюминация на лестнице, и перемежающиеся бело-красными вспыхивающими огнями, субъект средних лет в грязной, наподобие железнодорожной, робе, методично дергающий рычаг «фруктовой машины»; а также помещение, частично загороженное стеклянными панелями, оказавшееся затем рестораном. Добравшись до него, я уж начал было ощущать некое замедление в стремительном падении настроения, как вдруг со стороны сцены на меня грянула новая волна воя, невообразимого до такой степени, что вмиг стало ясно: ничего подобного я в жизни не слыхал. К нему еще примешивалось обилие механических звуков, в основном металлического свойства. Я пожалел, что слишком опрометчиво отвергал музыкальные произведения, в которых обнаруживается предусмотренное концертным исполнением затишье. Главным образом у Брукнера. Потом у Джона Кейджа. У кого еще? Нильсена? Бузони? Букстехуде? Нет, уж лучше только их произведения и слушать, чем эдак позволять сверлить себе зуб до упора и без всякого наркоза!

Нас провели к столику, стоявшему в самом далеком от сцены углу, где это мракобесие было слышно хоть на сотую долю слабее и который украшали гиацинты из цветного стекла. Рой усадил нас с Сильвией на стоявшие у стены черные кожаные банкетки, а сам с Пенни уселся напротив, вне всякого сомнения продолжая разыгрывать отечески-покровительственную роль по отношению к каждому из нас, хотя и в разной степени. Но в окружающем полумраке, который вызывал в памяти темноту «Блиндажа» и скорее усиливался, чем оживлялся вереницами колдовских огней на тележке со сластями и напитками, я не думаю, чтобы кто-нибудь даже в непосредственной близи мог узнать Роя, – а если бы и узнал, то, огорошенный таким грохотом, даже не успел бы окликнуть и тотчас бы о нем позабыл. Тогда зачем? Зачем все это? Теперь, когда моя услуга воплотилась в реальности, когда была уже (я отчаянно надеялся) больше чем наполовину выполнена, она практически утратила весь возможный первоначальный смысл. Все вокруг укрепляло во мне это чувство никчемности. Как будто кто-то подсыпал мне в мой «Гиннесс» некий галлюциноген, и меня, как выражаются нынешние сопляки, повело.

Время потекло так, словно его внезапно сделалось неизмеримо много. Из полутьмы появилась девица, вся сверху донизу завернутая в кусок шелка длиной дюймов в восемнадцать, не меньше, и протянула нам листки пергамента; по-видимому, меню. Я внимательно вгляделся в свое, протер оказавшейся под рукой салфеткой очки, вгляделся еще раз, и тут до моего слуха донеслись какие-то фразы насчет гарнира, четырех персон и еще соуса из белого вина. Предвижу, что в один прекрасный день тем, кто питается вне дома, если таковые еще останутся, понадобится более углубленное знание азбуки Брайля, а также умение читать с губ. Воспользовавшись мгновением затишья посреди воя, я заказал себе суп, бифштекс и пиво, и свои слова я только и смог расслышать в момент краткого включения человеческих голосов и смеха. Почти соприкасаясь головами через стол, Рой с Сильвией, подобно каким-то легендарным существам, бормотавшим что-то едва различимое, но доступное для слуха, были погружены в любовные постанывания и завывания. Пенни в прямом и переносном смысле была слишком далеко, недоступна для общения: обращаться к ней – все равно что просить взаймы у глухонемой. Появился мой бифштекс и оказался на удивление, если я не утратил на тот момент способности удивляться, отличного качества. Пока я жевал мясо, Рой разражался умеренными громами, выговаривая Пенни за то, что та ничего себе не заказывает, и пытаясь убедить ее это сделать. Втолковывая это ей прямо в ухо, Рой подливал себе еще из совсем недавно полной бутылки скотча, начав с размера аперитива, он плавно перешел к дозам в объеме столового вина. Пенни мотала головой, указывая на тарелку, с которой она сразу по пришествии съела несколько оливок и редисочек. Сильвия повернулась ко мне. Я отметил, что лицо у нее почти правильной круглой формы.

– Невыня-а-сима со своим выпендрежем! И во время борьбы она выступала. Какие мы чувствительные! Что, больше всех надо?

– Может, она просто не голодна?

– Ах, бросьте! – (Повелительная интонация Сильвии вкупе почти со всем, что она сегодня говорила и делала, вызывали сильное подозрение, что она – дочь лорда, не иначе.) – Если вправду сыта, закажи себе полную тарелку и сиди, хоть ни к чему не притрагивайся. Вот как надо, понятно? – Сильвия подалась вперед наискосок через стол и прошипела Пенни: – Что, купилась, Белоснежка? Душа в пятки ушла? Ладно! Погоди, то ли еще будет!

Не поднимая глаз, Пенни снова замотала головой. Я придвинулся к Сильвии:

– Ну почему вы такая базарная стерва?

– Я думаю, потому же, почему вы – пьяненький рыжий очкарик, который в жизни не позволит себе залпом глотнуть огненный ром, и еще вы импотент, и любитель говенных симфоний и фуг, и, ах, первая вариация предваряет тему, и принесите приличный бокал британского пива, и к черту все это, Каррадерс, куда катится современная молодежь, и попрошайка, и баба старая, и неудачник, и прихлебатель, и мелкий воришка, и затравленный, и показушник, и быстренько каждое утро мочалкой потертый, и как можно, Рой, тратить себя на такую шлюху, подумайте о своей жене, Рой, дружище, дружище, и хорошо, я пойду, только не могу сказать, что я одобряю, и мерзкий мертвяк. Попрошу из перечисленного выше вычеркнуть несоответствующее. Если таковое имеется.

Все это было выпалено как из пулемета и без малейшей тени внимания к объекту. Верхняя губа вытянулась в тоненькую, еле заметную ниточку, замерев в таком виде, пока Сильвия молча смотрела на меня. Я был в высшей степени потрясен широтой ее словарного запаса, а также общего кругозора. Скорее всего, большую часть ее речи Рой не расслышал, однако уловил тон, выражение лица и тому подобное.

– Пенни, – сказал он укоризненно, – фу ты, черт, Сильвия! Ну, будет тебе!

Сильвия издала пару характерных для нее прыскающих смешков.

– Фуги я терпеть не могу, – заметил я ей и мог бы еще распространяться дальше, заверяя, что фуга – одно из скучнейших художественных новаторств в глазах современного представителя западной цивилизации, если бы не был почти убежден, что когда-то уже говорил об этом Рою, и если бы ее пылкая речь меня несколько не огорошила, и еще в связи с кое-какими «если бы».

Когда Пенни встала, я стал лихорадочно соображать, как бы поудачней разнять девушек в схватке, сопоставимой только со схваткой между Нечто и Рыцарем, однако Пенни лишь попросила меня пойти с ней потанцевать.

Я замотал головой:

– Я не умею!

– Умеете! Пошли!

Через полминуты мы уже стояли на небольшой танцевальной площадке пониже сцены. Последняя была теперь полностью очищена от исполнителей в бархате, однако громкие звуки знакомого свойства и подобной же силы неслись уже в граммофонной записи. Публика вокруг была лет на пять – десять моложе меня. По большей части партнеры выставлялись скорее поодиночке, чем танцевали друг с другом, движения их напоминали ползанье вверх по канату или увиливание от пули снайпера и проделывались с такой сосредоточенностью, как будто это была всего лишь прелюдия к какому-то значительно более серьезному жизненному испытанию, поджидавшему всех танцующих без исключения. Не успел я по-настоящему осознать, до какой степени мне ненавистно участие во всем этом действе, как Пенни вывела меня на уголок, обвила вокруг себя мои руки, а свои вокруг меня и принялась тереться об меня своим передом. Двигалась она более или менее в такт окружающему гвалту, однако это была единственная ее уступка обстоятельствам. Весьма скоро и явно вопреки всем моим внутренним уговорам мы оба ощутили конкретный результат нашего соприкосновения. Сняв с меня руки, Пенни слегка отступила.

– Так, – сказала она. – Пошли отсюда.

Я повернулся к ней, спиной ко всем остальным:

– Ни шага не сделаю, пока вы не поведаете мне в двух словах, где обитает, чем питается и как применяется в хозяйстве верблюд-бактриан. И что у вас на уме.

– Я хотела вас поблагодарить и собиралась одарить кое-чем, а у меня есть только одно, на что бы вы могли польститься, но мне надо было убедиться, что я угадала правильно. А верблюд-бактриан тут при чем?

– Ладно, дромадер тоже сойдет! Хотя, по правде говоря, может, это одно и то же. Я вас спрашивал еще тогда, у вас дома.

– Тогда я вас отшила. В тот день я была не в себе. Что ж, верблюды так верблюды.

– Поблагодарить за что?

– За то, как вы вели себя во время борьбы. И за то, что она вам не нравится.

Верблюд-бактриан (или дромадер), хоть это был в значительной степени экспромт, сделал свое дело.

– Мягко сказать «не нравится», – проговорил я. – Кому такое может нравиться!

– Ему. Так он себя ведет.

– Он – случай особый.

– Согласна, особый. Теперь вы сможете уйти?

– В общем-то, да. Но прежде чем уйти, придется досидеть до конца.

До конца мы досидели; при этом казалось, мы отсюда не уйдем никогда. Но, проторчав время, достаточное для представления «Мейстерзингеров» в неукороченном варианте и с перерывом на ужин, мы вчетвером наконец уже стояли на тротуаре Парк-лейн и ловили такси – от нанятой машины пришлось отказаться, скорее всего, ради спокойствия Роя в смысле безопасности. Он до ужаса извел меня своей демонстрацией сначала непонимания, потом проблесков понимания, от тщательного взвешивания до окончательного одобрения моего предложения проводить Пенни, доставив ее туда, куда она пожелает. Судя по всему, его представление о моей услуге никак не могло вместить мысль о том, чтоб взять и отпустить меня с ней. Собственно, рассуждая теоретически, разумеется, могло; но разве позволительно простому смертному проводить подобный вечер не иначе как только жертвуя собственными интересами? Подошло такси, и Рой с Сильвией пошли к нему. Я поблагодарил Роя, пожелал ему доброй ночи, он также пожелал мне доброй ночи и сказал, что утром позвонит. Обе девушки молчали, не поднимая глаз.

Наконец после пары брошенных мной в пустоту фраз настал черед сесть в такси и нам с Пенни. Собственно, ее молчание было реакцией на мою недавнюю нерешительность. Я предвидел осложнения у себя в квартире, однако едва мы поднялись, как Пенни принялась раздеваться с быстротой и решительностью спасателя, нацеленного на выручку утопающего. Я все еще ждал неувязок – каких-то дурацких требований, безразличия и наигранной веселости, а то и просто отказа в самый последний момент, – однако опять-таки все прошло чудесно. И хотя груди оказались не так тверды, как мне представлялось, и вовсе не побрызганы быстро каменеющим цементом, все же они были достаточно тверды и вместе с тем мягки. Все остальное также пошло неплохо, и чем дальше, тем лучше. Я не удержался от попытки сравнить Пенни с Вивьен, и мне показалось, что уловил некое различие в их физическом поведении: Вивьен (как подсказывала мне из глубин память) вела себя необузданно и без тени смущения, то же было и в Пенни, но движениям Пенни была присуща неповторимая и естественная прелесть. Я поцеловал ее в ухо и в висок и нежно заурчал:

– Любимая, ты самая…

Пенни отстранилась:

– Послушай, прекрати немедленно! Не желаю ничего подобного слышать! Мерси, не надо мне твоих «мерси»!

– Прости! Я совершенно непроизвольно. Этим многие грешат. Но вовсе не из благодарности. Да и в благодарности я ничего такого не вижу.

– А я вижу! В общем, не хочу, и все. Нежности нашим контрактом не предусмотрены. Если попытаешься снова, я имею в виду нежности говорить, уйду спать на диван или что там у тебя есть. Да, кстати, дружок, чтоб тебе до конца все было ясно: до завтрака я в твоем распоряжении, и это – все. Никаких звонков, никаких писем, никаких цветов с записками. Тут дело не в тебе, просто я так решила. Хочешь чаю?

– Я сам приготовлю. Ты не знаешь, где что лежит.

– Найду. Есть у тебя что-то вроде купального халата? Только не слишком шикарное. Я вечно загваздываюсь, когда ем.

Через двадцать минут, когда я сидел у себя в гостиной и слушал, прикрутив звук потише, пластинку с концертом Вебера для фагота с оркестром, вошла Пенни в моей старой вельветовой пижамной куртке (лучшее, что я смог придумать в качестве замены купального халата), неся поднос, на котором было наставлено гораздо больше, чем заслуживал чай для двоих.

– Разве тебе недостаточно вчерашнего шума?

– Потому я и поставил эту музыку. Ты не против?

– Так ведь уже поставил! Надеюсь, я приготовила достаточно, нашла сардины и еще какой-то ерунды и сотворила бутерброд. Там в клубе у меня кусок в горло не лез. Сам понимаешь, рядом с этой… Тебе бутерброд сделать?

– Нет, спасибо. Просто чай.

– Раньше он водил меня на концерты, а потом проигрывал частями на пластинках и все учил, учил, прямо хоть из дому беги. Теперь он это проделывает со своими птичками. А может, всегда проделывал. Мне ее даже жаль. В какой-то степени. «Слышишь эти тромбоны, правда грандиозно? Слышишь, как он повторяет первую тему из первой части? Слышишь, какой виртуозный фортепьянный пассаж? Слышишь, он переходит на шесть восьмых?» Хоть бы заткнулся!

Подав мне чай, Пенни уселась на кушетке, положив рядышком поднос, и принялась есть; тихонько есть, отметил я. Я вытянул журнал «Музыка, вперед!» и сделал вид, что читаю, так что если ей захотелось бы послушать Вебера, она могла не бояться, что я ее засеку. Я бы сказал, что мне было симпатично желание Роя растолковывать своим девочкам насчет тромбонов. Было что-то комичное, но и не лишенное благородства в том, что он по-прежнему старался разделить с кем-то или внушить кому-то любовь к искусству, что до сих пор он не пришел к печальному заключению, что слушать музыку можно не иначе как в одиночку. И тут в начале самой середины медленной части концерта я заметил, что Пенни прервала на полпути свое тихое жевание бутерброда. Боковым зрением через стекла очков я увидел, как она замерла на кушетке с недожеванным бутербродом в руке. Что-то сперва принятое мной за слезу, но оказавшееся капелькой мармелада, упало на вельветовый борт куртки. Фагот вернулся к изначальной теме, и жевание возобновилось. Ничто так не передается по наследству, как музыкальность; мне показалось, что наверняка, если бы Рой, и мать Пенни, и сама Пенни, и все мы родились бы лет на двадцать раньше, Пенни вполне могла бы быть где-то среди первых скрипок в каком-нибудь известном оркестре, а то и солисткой струнного квартета. Да что там, даже сидеть в задних рядах вторых скрипок в каком-нибудь мрачном провинциальном городишке и то было бы для нее достойней перспективы, какую сулили бы ей через двадцатилетие ее нынешние помыслы. Подобные мысли привели меня в смятение.

Пластинка кончилась. Было десять минут третьего. Мои веки уподобились обветшавшим парусам, но Пенни все сидела на кушетке, уставившись в пол. Я решил рискнуть:

– И все-таки странноватый получился вечер!

– Пошлый абсурд!

– Почему ты согласилась?

– А ты почему? Мне дома не хотелось оставаться. Мне хотелось поговорить. Попытаться что-то объяснить. Не получилось, но я так хотела.

– Объясни мне сейчас.

– Ты не поймешь. Не могу. Не смогу.

– Почему бы тебе не отправиться к матери, не пожить у нее?

Пенни закурила.

– Я с ней порвала отношения. Думала, развод – ее вина. Теперь-то я понимаю, что его, но тогда я не знала. Да и сейчас ее муж не захочет, чтоб я жила у них в доме. Он у нее агент по продаже недвижимости.

– Почему бы тебе не сбежать куда-нибудь с Гилбертом?

– Нет уж, спасибо! Он будет меня постоянно раздражать. Достаточно неудобно, когда кто-то постоянно рядом. Кроме того, я буду беспокоиться, как тут без меня.

– О чем беспокоиться?

– Скажем, известно ли тебе, что он поговаривает, чтоб совсем уйти к этой слизнячке?

– О боже! Нет! – Я испугался так, как если бы узнал, что мне в тарелку подсыпали яду. В голове складывались и рассыпались какие-то вопросы. – У него не все дома! – наконец выпалил я. – Китти знает?

– Я ее не видала. На днях он обронил это вскользь. Но он проговорится, он всегда проговаривается, и тогда начнется такое! А если разразится полный скандал, он, я думаю, уедет.

– Мне кажется, тогда и тебе в самый раз куда-нибудь уехать. Или даже раньше. Куда угодно. Хоть за границу. Вовремя исчезнуть. Это же безумие, оставаться в доме, где Китти зудит с утра до вечера!

– Она везде меня найдет. А как же Эшли, Крис? Да и он придет в неистовство, когда узнает. Еще дом подожжет. Он ненавидит Гилберта. Собственно, в принципе он не против него, но тогда у него появятся основания. Да и я не желаю быть в неведении о том, что происходит. Это и в прошлый раз меня не устраивало. То, что скрывалось от детей. Да, веселенькая комедия тогда получилась!

Я молчал. Она шевельнулась на кушетке, и как будто все в ней наставилось прямо на меня.

– Ты для него не пустой звук. Может, попытаешься его остановить?

Если бы я не был все еще огорошен тем, что она мне сообщила, и, возможно, если бы не так страдал от ее способности скостить мой чувственный опыт на несколько лет, я бы, наверное, удержался и не произнес:

– Так это и есть та помощь, о которой ты просила?

– То, что произошло между нами этой ночью, к этому отношения не имеет! – гневно сказала она. – Это совсем другое. Я сказала уже, такое больше не повторится. Уйду, и все. Никакой демонстрации. Просто так и не иначе.

– Прости! – сказал я, увидев, как вспыхнуло в ней все, даже белки глаз. – Мне бы хотелось помогать тебе во всем, заботиться о тебе.

– Я никому не позволю о себе заботиться. Извини. Я же сказала, дело не в тебе. Ты мне даже нравишься. Немного напыщенный, но, в общем, ничего, вполне.

Ее легкая усмешка напомнила о возобновлении нашего знакомства месяца полтора тому назад. Тут она произнесла с прежней настойчивостью:

– Так ты с ним поговоришь?

– Не знаю, будет ли от этого польза, на которую ты рассчитываешь. Ты же знаешь, что он…

– Так ты поговоришь?

– Да! Да! Поговорю! Как же иначе. Никуда не денешься. Поговорю.

– Спасибо!

Пенни встала, повернулась ко мне спиной, уставившись куда-то в поднос. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать из того, что еще не было мне запрещено. Спустя некоторое время она бросила вполоборота ко мне: