Текст книги "Лесовик"

Глава 3
Маленькая птичка

Я узнал ответ на следующее утро. Первые полчаса нового дня заслуживают того, чтобы тотчас их забыть. Я проспал вполне спокойно пять с половиной часов без сновидений; мне никогда ничего не снится, последний раз снилось что-то еще в детстве, но боюсь, что мне и не вспомнить, о чем были те сны. Я проснулся с таким неровным сердцебиением, что казалось, будто этот орган забыл свои функции и каждый новый удар представляет для него новую проблему, которая должна быть решена по существу. Боль в спине, не теряя времени, поспешила со своим аккомпанементом. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала беззвучно, разве что дышала, я размышлял о том, что ни сердце, ни спина не напоминали о себе в течение нескольких часов до того, как я лег спать, и что Джек Мейбери неоднократно советовал мне: займи себя кипучей деятельностью, а затем проверь, были у тебя за это время какие-нибудь физические недомогания или нет. Пожалуй, он знал, о чем говорит.

Теперь же, проснувшись и лежа в полутьме, я остался наедине с самим собой, чувствуя себя так, словно меня засунули в неимоверно маленький ящик.

Я приступил к тягомотной процедуре вставания, ко всем этим десяткам движений, в которых, похоже, заключено не больше смысла, чем в религиозном ритуале, совершаемом человеком, который забыл его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил прыщик сбоку на подбородке. Я далеко не мальчик, но время от времени юность напоминает о себе: утрата всех плюсов (пусть даже спорных), присущих юношескому возрасту, совсем не означает, что вы избавились от минусов, этому возрасту тоже присущих. Этот конкретный пример – в такой зреющей стадии, как будто он украшал мой подбородок уже который день, – хитроумно облюбовал себе местечко в складках кожи, где нельзя срезать его верхушку бритвой, а если попытаешься его выдавить, то, конечно, распухнет едва ли не половина лица.

«Инструкция прыщику, – сказал я про себя, выбривая верхнюю губу. – Первое. Созревай как можно медленнее. Примечание: если есть возможность, заяви о себе после шести вечера. Выпуклая головка, замеченная только на следующее утро после вечеринки в приятной компании, сообщает владельцу, что все его искусные заигрывания, попытки представить себя профессиональным обольстителем, весь запас пикантных анекдотов и прочих уловок воспринимались вчера с иронией. Второе. Выбирай место, где выдавливание причиняет боль, а именно в области глаз, на щеке около носа или же там, где кожа чересчур чувствительна, как, например, между нижней губой и подбородком, сбоку на шее (в последнем случае предпочтительнее та область шеи, где трет воротничок рубашки). Третье. Появляйся кучно, рядом с существующим гнойничком (гнойничками). Если таковых нет, старайся выскочить посредине пигментного пятна, на лопнувших капиллярах, рядом с бородавкой или родинкой, – говорил я уже вслух, хотя и негромко, – это усилит впечатление, будто какая-то опасная кожная инфекция расползется скоро из этого плацдарма и оккупирует каждый видимый квадратный дюйм лица до самого волосяного покрова, и обязательно выбирай для этого день, когда сукин сын назначил свидание девушке».

Я завершил речь в некотором смущении, ибо тихий внутренний голос вдруг обескуражил меня вопросом: а не кажется ли мне, что пятно на моем подбородке имеет какой-то чертовски подозрительный вид?

Визит на кухню никак не посодействовал поднятию настроения: пока я пил кофе с кусочком поджаренного хлеба, шеф-повар рассказывал и показывал мне, в каком отвратительном состоянии Рамон оставил вчера кухню: разве можно назвать это уборкой? Все выслушав и все посмотрев, я подключил Дэвида, пусть он в течение следующих шести – восьми часов разбирается со всеми вопросами, включая этот, и отстранился отдел, по крайней мере кухонных. Я начал дозваниваться из своей конторки до Джона Дуэринкса-Уильямса в Кембридже. В моих нынешних замыслах (да и в любом другом случае, если мне понадобится помощь) он – единственный подходящий человек из десятка тех ученых мужей, с которыми меня свел университет, а не стойка бара в моем заведении; ко всем тем, кого я знал в бытность свою студентом еще в середине тридцатых, я не стану обращаться даже с вопросом «Который час?» – не говоря уже о теперешней просьбе, которая со стороны выглядит весьма странной.

Несмотря на все противодействия, предпринятые привратником колледжа Святого Матфея, я наконец услышал голос Дуэринкса-Уильямса на другом конце провода. Он сказал, что готов встретиться со мной в одиннадцать часов. Я собрался было сходить наверх, найти Джойс и поделиться с ней некоторыми из своих планов на сегодня, когда в поле моего зрения попал блокнот большого формата из дешевенькой бумаги, куда я, Джойс, а также Дэвид обычно вносили всякие заметки для памяти и поручения друг другу. Блокнот был открыт. Левая половина загнута вниз под обложку, на верхней странице правой стороны было нацарапано рукой Дэвида что-то о мясе; дальше моим почерком шла запись – с массой подробностей, как в автобиографической справке, какую требуют при поступлении на работу, – моих переговоров с одним лондонским агентом по продаже предметов искусства, который в конечном итоге аннулировал свой заказ, когда я по телефону сообщил ему, что номера у нас без телевизоров. Но это случилось на прошлой неделе, десять дней назад. Потом я стал читать то, чего, как показалось мне сначала, я прежде в глаза не видел, но вскоре обнаружилось, что это не так, поскольку текст был написан моей собственной рукой, не знаю уж в котором часу, и какой именно ночью, и в каком состоянии опьянения. Запись была следующей:

Акцент как на западе Англии с примесью ирландского. Голос фальшивый, искусственный. Что-то забавное в движениях, как за стеклом.? не вытесняет воздух. Не смог дотронуться, было так, будто рука все еще между ним и мной, даже хоть рука и вытянута и он меньше фута от меня. Все же «изобре… изобритательный»? облад. интеллектом. Нет ответа где. Доказательство. За головой, телом около 3 на 1,5 дюймов, серебро, руки в сторону, левая кисть отсутствует.

Страдая «алкогольной амнезией в легкой степени», как я это называю, человек способен довольно точно восстановить в памяти что-либо им забытое. При амнезии в более серьезной форме события из нашей памяти стираются безвозвратно. Сейчас речь шла именно о таком случае: я был готов поверить, что общался с духом Томаса Андерхилла вчера ночью, но мне никогда не узнать, как же протекало это общение. При следующей встрече, может, больше повезет; мне казалось, что должна состояться следующая встреча. И если такое случится, я должен сделать все, чтобы прояснить некоторые темные места; например, «доказательство», подтверждающее существование Андерхилла после смерти: что конкретно оно доказывает и в чем оно заключается? Догадка о том, что на нем или при нем находилась какая-то гигантская серебряная брошь – «за головой», – очень даже импонировала, но ничем не помогала; приходится признать, что, как и большинство из тех, кто пишет по ночам послания своему «дневному двойнику», я посчитав некоторые чрезвычайно важные детали настолько яркими и запоминающимися, что не удосужился записать их на бумаге. При следующей встрече мне надо будет также проверить, был ли мой отчет о попытке дотронуться до того, кого я увидел и услышал, блестящей попыткой описать нечто не поддающееся описанию, или я в тот момент был абсолютно не способен верно определять свое положение по отношению к окружающим предметам. Заодно можно прояснить и другие вопросы, такие как: почему я сделал запись на одной из предыдущих страничек блокнота – чтобы скрыть рассказ от посторонних? – но почему же тогда я оставил блокнот в раскрытом виде на видном месте – чтобы не забыть о нем самому? Реконструкция событий настолько правдоподобная, что трудно в нее поверить!

Я поспешил наверх и столкнулся с Джойс на лестничной площадке. Поначалу она решила играть роль молчаливого слушателя, очевидно, чтобы сообщить мне, что она горит желанием услышать мой голос, но почти сразу она отказалась от этого плана.

– Что стряслось? – спросила она, оглядывая меня с ног до головы.

– Стряслось? Что ты имеешь в виду?

– Ты весь какой-то возбужденный. Ошарашенный.

Это была правда. С того момента, как я получил свое собственное послание, во мне нарастали, раскручивались, будто по спирали, радость и беспокойство – состояние, мне совершенно непривычное.

Полагаю, я также испытывал неуверенность, начиная осуществлять предприятие, результат которого непредсказуем. Я даже не мог вспомнить, когда и по какому поводу в последний раз я нервничал вот так, как сейчас.

Я решил подыграть ей:

– Ошарашенный? Нет, ничего такого не ощущаю. Обычное отвратительное состояние с уклоном в ужасно отвратительное – так бы я сказал.

– Ну ладно. Для чего ты едешь в Кембридж?

– Я же тебе сказал: надо навести кое-какие справки по истории нашей гостиницы.

– И ты хочешь сказать, что на это тебе требуется целый день?

– Может, не целый, я так не говорил. Все зависит от того, как быстро я найду то, что ищу.

– А у тебя там не встреча с кем-нибудь или… как это назвать, а?

– Мне нужно встретиться с бывшим научным руководителем Ника, а совсем не с кем-нибудь в том смысле, как ты думаешь.

– Мм. А что Ник собирается делать все это время?

– Он может делать то, что ему захочется. Он привез с собой какие-то свои университетские бумаги. Или пусть займутся чем-нибудь вдвоем с Эми.

– Почему бы тебе не взять их с собой в Кембридж? Там у них будет немного больше…

– Тогда придется подлаживаться под них, а я ведь говорил тебе: я, может, сразу или почти сразу вернусь обратно. Ладно, оставим это, я еду один.

– Ну как хочешь. Ты знаешь, что Люси уезжает сегодня?

– Она вернется завтра, к похоронам. Пожелай ей от меня счастливого пути, если хочешь.

– Мне пока заняться деньгами, почтой и остальными делами?

– Если тебе не трудно. Мне пора.

Я быстро пропустил буквально капельку виски в буфетной и вскоре гнал к северу по А-595 в своем «фольксвагене». День был поистине жаркий, но не душный, и солнечные лучи беспрепятственно проникали сквозь фильтр тумана. Машины на дороге блестели, на ходу поигрывая солнечными зайчиками, их металлические части казались отполированными, их лак сиял, словно масло. Они проносились мимо в противоположном направлении, выруливали на шоссе, сворачивали с него, виляли в сторону и, как будто набравшись новых сил, выходили на обгон, как актеры, подтянувшись и настроившись, выходят, окруженные эффектными декорациями, на сцену. Даже в густой тени деревьев, выстроившихся вдоль дороги, отдельные ветви, пучки листьев и участки зелени отражали свет с такой интенсивностью и в такой насыщенной цветовой гамме, какую мне доводилось наблюдать только в Приморских Альпах. На дороге постоянно встречались и исчезали миражи – иллюзорные полоски стоячей воды. За Ройстоном, после слияния двух магистралей, А-16 и А-505, движение стало еще более интенсивным, но я продолжал выжимать до сорока пяти миль и даже больше. За окном потянулись окраины Кембриджа, глазам предстала знакомая картина: посадки по обочинам, деревья и кусты становились все гуще, создавая впечатление, что ты подъезжаешь к лесу, а вовсе не к городу. Их сменила открытая равнина вокруг города, бывшая когда-то болотом, а потом возник и сам город, где никогда не увидишь людских толп, даже по утрам в рабочие дни в середине семестра, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: Технические лаборатории, Адденбрукская больница, улица Фитцуильям (где была моя берлога, когда я готовился к диплому в 1933 году), Питерхаус, Пемброк и, наконец, почти что по соседству с колледжем Святой Екатерины на пересечении двух улиц – Трампингтон и Серебряной – продолговатое здание колледжа Святого Матфея с плоским фасадом в стиле Тюдор, очень даже неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого века. Я нашел место для стоянки лишь в ста ярдах от главных ворот. Тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: «Имущество колледжей – в общественное владение!», «Бастуем в голом виде: Гэртон, 14.30 субб.», «Экзамены – насилие над личностью».

Сначала один встречный юнец с бакенбардами, в открытой рубашке фруктово-ягодного цвета, затем второй, с длинными паклевидными волосами, замедлил шаг, почти остановился и пристально оглядел меня, дабы убедиться, что на моей персоне нет отличительных знаков, по которым можно было бы обвинить меня в фашизме, в подавлении свободы слова, в скрытой расистской ненависти или в чем-нибудь подобном. Выдержав проверку, я вошел в ворота, пересек первый внутренний двор (он показался угнетающе чистеньким для моих глаз), нырнул под низкую арку и поднялся по ступеням в кабинет-гостиную, которая выходила своими окнами на пологий склон, где разбит сад для членов университетского совета.

Дуэринкс-Уильямс, сухопарый, с сутулыми плечами и ярко выраженной близорукостью, хотя он и моложе меня минимум на десять лет, встал со стула и, глядя на меня в упор, улыбнулся. Я встречался с ним где-то раз пятнадцать по делам, связанным с Ником.

– Salut, vieux, – entrez donc. Comment-ça va?

– Oh, pas mal. Et vous? Vous avez bonne mine.

– Faut pas se plaindre. – Затем он стал серьезным, точнее, еще более серьезным. – Ник говорил мне о вашей утрате. Приношу свои соболезнования.

– Благодарю. Ему было почти восемьдесят, надо сказать, и в последнее время он не мог похвастаться хорошим здоровьем. Так что его смерть не явилась внезапным ударом.

– Понимаю. Знаю по опыту, – он произнес это так, как будто его жизненный опыт охватывал период времени с основания колледжа плюс-минус пара столетий, – что к подобным вещам невозможно подготовить себя заранее. Но я рад видеть, что вы не предаетесь чрезмерной скорби. Прошу сюда. Хотите чего-нибудь выпить? Херес? Пиво? Портвейн? Чай? Виски? Кларет?

Таким образом он проявлял такт, притворяясь как обычно, будто не разбирается в напитках, и давая мне возможность выбрать напиток по вкусу и избежать неловкости. Я сказал, что предпочел бы немного виски. Расточая по ходу дела похвалы Нику, он достал стакан и налил в него сразу чуть ли не сто граммов виски, еще раз доказав, что он несведущ в крепких напитках. Потом, когда мы уже сидели по обе стороны великолепного камина (конец восемнадцатого века), он спросил, чем может быть мне полезен. Я рассказал ему только об интересе к истории собственной гостиницы, особенно к личности Андерхилла, и поведал о ссылке на его дневник в одной книге, которая попала мне в руки, после чего высказал надежду, что он, Дуэринкс-Уильямс, позвонит библиотекарю колледжа Всех Святых и заверит его в том, что цель моих поисков абсолютно невинная.

– Мм. Сколь срочным является ваше желание познакомиться с дневником этого человека?

– Срочности совсем никакой, – солгал я. – Дело лишь в том, что у меня не так часто появляется возможность отлучиться с работы, как вот сегодня, и я подумал, не удастся ли воспользоваться этим шансом. Естественно, если это потребует…

– Нет, не беспокойтесь, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто может оказаться, что библиотекаря сейчас нет на месте. В колледже Всех Святых большинство людей обладает удивительной способностью вечно отсутствовать на своем рабочем месте. Но я готов помочь. Если позволите, я оставлю вас на секунду.

Он быстро позвонил и вернулся ко мне:

– Нам повезло, Морис. Библиотекарь на месте и, более того, ничем другим не занят. Вам налить еще капельку этого? – спросил он, теперь притворяясь, будто забыл, что именно было только что в моем стакане.

– Э… нет, спасибо.

– В таком случае нам можно двигаться. Нет-нет, уверяю вас, мне не составит труда. Здесь три минуты ходу, самое большее. Вы помните, конечно.

Спустя четыре минуты мы, открыв старинную деревянную дверь, украшенную резьбой, вошли в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую комнату с очень высоким потолком, в форме огромной буквы «L», где в угловых окнах можно увидеть прекрасные витражи времен королевы Виктории. В воздухе ощущался характерный запах, в основном пыли и чернил. Библиотекарь вышел нам навстречу, в манере его поведения каким-то образом сочетались высокомерие и почтительность, как у дежурного администратора в фешенебельном лондонском магазине. Последовало знакомство и объяснение цели визита.

– Андерхилл, – сказал библиотекарь, чье имя воспринималось на слух как Уэр. – Андерхилл. Да. Член совета колледжа в пятидесятых годах семнадцатого века. Да. – После чего он заявил с выразительным жестом: – Никогда не слышал о таком.

– Ваше собрание рукописей довольно обширно, не так ли? – спросил Дуэринкс-Уильямс.

– Да, оно обширно, вне сомнений, – сказал Уэр, слегка сбитый с толку этим неуместным напоминанием.

– В таком случае у вас имеются личные бумаги любого члена совета, хранившиеся здесь и прошедшие, как я понимаю, инвентаризацию в самом начале прошлого века, так ведь?

Уэр чуточку смягчился:

– Возможно. Есть каталог оригиналов, который ведется с сороковых годов восемнадцатого века, когда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и вообще к старым документам. И мы, похоже, проявили в этом деле инициативу. Ага, вот и искомый документ. Вернее, его фотокопия. Прекрасное нововведение. Андерхилл. Андервуд. Аубри. Несколько стихотворений, заметок на разные темы и отрывок из «Филоктета», героической поэмы в подражание господину Драйдену. Как ни печально. Это не тот, кого вы ищете, верно? Нет. Начиная с несовпадения имен. Никаких следов творчества хотя бы одного Андерхилла. Какая жалость. Извините.

– И нет какого-нибудь другого архива, где бы она могла храниться? – спросил я.

– Исключено. Правда, если дата, которую вы мне назвали, неверна…

– Но в моей книге автор видел рукопись в тысяча восемьсот десятом году или около этого.

Дуэринкс-Уильямс пригляделся к тонкому ровному почерку:

– А если рукопись обладает специфическими особенностями, как то: полное отсутствие или частичная утрата первой страницы, не могло случиться так, что дневник был зарегистрирован под каким-либо общим названием в каталоге неустановленных авторов?

– Не могу знать, – сказал Уэр, снова выбитый на мгновение из колеи. – Возможно. Посмотрим. Да, в рубрике «Неизвестный автор» таковые имеются. Неизвестный автор. Трактат, разоблачающий пороки папства, особенно насаждение культа Девы Марии, написано дворянином, никогда не печатался. Любопытно, только я полагаю, это не тот, за которым вы охотитесь. Неизвестный автор, собрание проповедей, молитв и благочестивых мыслей покойного приходского священника церкви Святого Стефана, издано в Литл-Эверсдине. Не то. Неизвестный автор ученого звания о различных материях. Весьма обобщающе, вы согласны? Определенные шансы остаются, я полагаю. Неизвестный…

Никаких шансов, однако, не оказалось. Уэр посмотрел на меня с мрачным ожиданием.

– Не мог бы я взглянуть на «различные материи»? – спросил я.

– Все материалы данного архива хранятся в Хобсоновском зале, – сказал Уэр с нажимом, но предоставляя мне самому решать: издать ли мне при упоминании этого имени животный вопль вселенского страха или разразиться диким хохотом, поскольку мои поиски потерпели столь комический, столь окончательный крах. Или есть третий вариант?

Я повернулся к Дуэринкс-Уильямсу.

– В зале, который, если я не ошибаюсь, доступен только членам университетского совета, остальным же требуется письменное разрешение главы колледжа, – сказал он. – Но в случае с мистером Оллингтоном, который закончил наш колледж со степенью бакалавра и за которого я готов с радостью поручиться, мы можем, наверное, сделать исключение.

– Конечно, – сказал Уэр, на этот раз проявляя нетерпение, но уже достав ключ. Вновь обретая манеры дежурного администратора, он повел рукой: – Прошу вас, пройдемте сюда.

Как оказалось, Хобсоновский зал занимает целый этаж в башне в противоположном углу квадратного двора. Поднявшись по винтовой лестнице с каменными ступенями, мы оказались в помещении с тремя маленькими окошками. Было прохладно; впервые за все это время, за целый месяц, я, похоже, попал в прохладное место. Большая часть доступного стенного пространства была занята широкими дубовыми полками времен короля Эдуарда, два рабочих стола и стулья той же исторической эпохи довершали обстановку. На полках стояли рядами серые папки из искусственной кожи, в них, очевидно, и хранились рукописи. Уэр начал просматривать верхние внешние углы папок, как человек, который знакомится с коллекцией граммофонных пластинок. Стараясь подавить волнение, я отвел взгляд и стал разбирать, что написано на книжной странице в четверть листа, которая висела в рамке под стеклом на каменной стене рядом с другими подобными ей экспонадами, но смысл слов не доходил до сознания.

– Вот, пожалуйста, – сказал Уэр, – даже форзац имеется, как я погляжу. Томас Андерхилл, доктор богословия, Olim Sodaiis Collegii Omnium Sanctorum, Universitatis Cantabrigiensis.

Конец фразы он договорил по памяти, потому что я повернулся и забрал папку из его рук. В ней находился блокнот в одну восьмую листа, весь или его часть, с оторванными обложками – сохранились следы клея и брошюровки, и, если не считать незначительной желтизны, дошедший до нас в отличном состоянии.

– Интересный образчик анонимности: имя автора занимает всю первую страницу.

– Спасибо, – сказал я. Едва ли припомню другой случай, чтобы мной владело столь же сильное желание, как сейчас, когда мне безумно хотелось, чтобы мои спутники поскорей ушли и дали мне прочесть спокойно то, что я держал в руках.

Дуэринкс-Уильяме сразу же уловил это:

– Теперь вы не нуждаетесь в нашей помощи. Если случится, что вы освободитесь к половине второго или около того, я буду рад угостить вас обедом в нашем колледже. Обычный набор блюд в профессорской столовой, но, как правило, все вполне съедобно. Если, конечно, это не нарушит ваши планы.

Уэр сказал, отдавая мне ключ:

– Наверное, будет удобнее, если вы потом сами запрете дверь и вернете его мне в библиотеку.

– Хорошо, – сказал я. Блокнот, уже открытый, лежал на одном из столов, и лампа для чтения была включена. – Спасибо.

Последовала короткая пауза: полагаю, они переглядывались друг с другом или же в бессильной ярости строили друг другу гримасы, хотя лично меня это совсем не волновало. Потом щелкнула металлическая щеколда.

Почерк оказался разборчивым, и Андерхилл не пользовался никакими индивидуальными стенографическими приемами: сокращения встречались редко и мгновенно расшифровывались. Он начал дневник 17 июня 1685 года (умер он в 1692 году) с похвалы собственной учености, а также списком и кратким содержанием книг, им прочитанных. Очевидно, он владел основательной личной библиотекой. Большинство упомянутых им произведений и авторов были мне незнакомы, но я узнал некоторые цитируемые труды философов-неоплатоников, его современников по Кембриджу и, вполне возможно, личных знакомых: «Интеллектуальная система» Кадуорта, «Божественные диалоги» Мора и кое-что другое. Я где-то слышал, и сейчас мне вспомнилось, что автор принадлежал или был очень близок кругу лиц, занимавшихся магией, куда входил некий голландский барон со зловещей фамилией. Как же его звали? Неважно; наверное, интересная зацепка для ученого-филолога, но я не ученый, и мой интерес к Андерхиллу не был связан с филологией.

Я читал страницу за страницей, находя повторы ранее сказанного наряду с мистическими рассуждениями, которые были либо банальными, либо невразумительными; чтение быстро наскучило. Затем я добрался до записи, сделанной 8 сентября:

Мой слуга Генри, как ему было велено, поставил меня в известность, что дочка вдовы Тайлер пришла и ждет у двери с фруктами и овощами на продажу. Когда покупка совершилась, осведомился у нее, не выпьет ли она чашечку шоколада со мной в гостиной, учитывая отвратительное состояние погоды? Она высказала милейшее согласие, и мы пребывали там вместе около получаса, беседуя. Сказал ей о чудесах, которые умею творить, и как

я вознаграждаю тех, кто пришелся мне по нраву. Она выслушала все это и, я готов поклясться, всему поверила. Наконец объявил ей, что, ежели она имеет желание получить красивого мужа, здоровье, богатство и удачу в дальнейшей жизни, пусть приходит ко мне вечером следующего дня в десять часов, но тайно, ничего никому не сообщая под страхом потерять все мои милости, ибо, вымолви она хоть одно словечко, я неизбежно узнаю об этом посредством своей магии. Но она отвечала, что страшится ночной темноты. На это я сказал ей, чтобы она держала в руке мое распятие (подарил ей эту пустяшную игрушку), коим ей будет обеспечена наивернейшая защита как Господа нашего Иисуса Христа на небе, так и мое покровительство на земле. Она спросила, не смог бы я произнести для нее крепкие заклинания. Самые крепкие, моя дорогая (улыбаясь). Тогда (говорит она) я приду непременно.

Среднего роста, хорошая осанка, грудь пышная. В отличие от сельского люда, ее щеки без грубого румянца, но тонкого розового оттенка, зубы у нее белые, ручка маленькая, ручка благородной дамы. Четырнадцать лет. Осмелюсь утверждать, что у царя Соломона не было девиц прекрасней, чем эта.

После этой беседы Андерхилл, очевидно, вернулся к чтению книг со своим всегдашним прилежанием: после обеда – написанный на латыни неким Аланусом Кандидусом труд по анемомантии, то есть гаданию посредством наблюдения за силой, направлением и постоянством ветра; после ужина – жизнеописание какого-то человека, о котором я никогда не слышал, сочиненное кем-то тоже неизвестным. У меня было предчувствие, что эта схоластическая отрешенность не сулит ничего хорошего дочке вдовы Тайлер. Я переворачивал страницы со страхом, читая как завороженный запись, сделанную Андерхиллом на следующий день.

Когда моя гостья явилась в точно назначенное время, дал ей напиток, составленный из кларета и бренди с особенными добавками по рецепту Якоба Магуса из его «De Inductione Luxuriae». Затем взял свою жаровню и бросил в огонь в нужной последовательности благовоний, порошков и тому подобного из своих запасов, с помощью чего наполнил комнату восхитительными, сладострастными ароматами и также чудными разноцветными курениями. Когда все это в достаточной степени оказало на нее воздействие, заставил ее поверить, будто до ее слуха доносится приятное легкоголосое пение, амурные трели и игривые песенки. Затем повелел явиться разным духам, поначалу благообразным, как то: пастухи и пастушки, нимфы, кавалеры, бражники, мальчики-катамиты,[5]5
  Катамит (от др. – греч. Ганимед) – мальчик-наложник.


[Закрыть] ряженые, древние герои, античные царицы, из коих некоторые совокуплялись телесно. Далее пожелал, дабы она сняла свою одежду.

Для чего, сэр (спрашивает она), вы просите меня согрешить? Напротив, милочка (говорю я), отнюдь не грешно вознаградить показом своих прелестей тех, кто еще трудится для этого. Взгляни (показывая на совокупляющихся античных юношу и девицу), эти двое заняты тем же на твоих глазах, и единственно дабы доставить тебе удовольствие. Единственно? (Спрашивает она, глупышка). Их-то двое. Верно (говорю я), но. для тебя одной они стараются. Ну раз так (говорит она), и мне надо быть вольнее (меня восхитила эта живость ума), и тотчас сняла с себя всю одежду до голого тела. О quae deliciael

Теперь показал ей разных чудищ, не столь привлекательных, например гиппогрифонов, обезьян, турок, кентавров, гарпий, химер, караибов, убивцев, червей, кои дерутся, убивают и пожирают друг друга. Наполнил ее слух воплями диких зверей, громовыми раскатами и стонами грешников в аду. Она пронзительно кричала: довольно! – умоляя, чтобы я рассеял эти видения. Можешь вопить сколько угодно (говорю я), никто все равно не услышит, мои слуги отосланы из дома, и это не видения, смотри, как они обступили тебя, и, если б не я, они разодрали бы тебя на куски (умалчивая о том, что это не более чем призраки, которые способны лишь напугать ее). Когда счел, что она впала в состояние полнейшего ужаса, то увлек ее на пол и насладился ее телом, а вскоре после этого прогнал ее с глаз моих, бросив ее жалкие лохмотья ей вслед и предостерегая, что для нее будет лучше держать язык за зубами о случившемся, а иначе мои демоны будут преследовать ее до гроба и далее, и говоря, чтобы она являлась ко мне снова, когда бы я ни потребовал этого от нее, и что душа ее принадлежит мне.

Выпил полстакана эля для утоления жажды и удалился в свою комнату, открыл книгу Иоанна Понтийского о ядах жаб и змей, но нашел сие фантастичным, не вселяющим доверия и путаным в изложении, и, будучи немало усталым (хотя и в душевном спокойствии), отправился на покой.

Хобсоновский зал больше не казался мне таким прохладным. Скоро мне понадобится выпить, – не будь я таким идиотом, захватил бы с собой фляжечку виски; но сначала надо привести в порядок свои мысли или вообще избавиться от них. Итак, излагаю без соблюдения какого-либо порядка: неясно, умел ли в действительности Андерхилл производить с помощью магии видения, звуки и все остальное, и даже вообще как понимать эту сцену с химерами, но я не сомневался, что и он сам, и девочка были уверены в его сверхъестественных возможностях и увиденное оказало, похоже, такое жуткое впечатление на девочку, что та ни разу не нарушила молчания; так или иначе, я никогда не встречал ни малейших намеков на то, чтобы имя Андерхилла упоминалось в связи с какими-либо скабрезными историями. Я не мог вспомнить дату смерти госпожи Андерхилл, но, как мне казалось, она умерла позже 1685 года, так что она, полагаю, проживала в доме в течение всего этого периода, хотя в дневнике она ни разу не упоминается, даже в той части рукописи, которую я только что прочитал. Должно быть, госпожа Андерхилл предпочла не вмешиваться, когда услышала дикие вопли девочки. Я стал понимать, насколько в Джозефе Торнтоне укоренилась скрупулезность настоящего ученого-исследователя, не позволившая ему скрыть существование и местонахождение дневника Андерхилла; но как большой моралист и даже просто человек он не мог не предостеречь своих читателей от ознакомления с рукописью и сделал ее поиск такой же трудной задачей, какой она оказалась для него самого.

Сходное побуждение – желание сохранить, но все-таки убрать с глаз долой, должно быть, руководило человеком, читавшим дневник до Торнтона. И я тоже хотел бы как-то посочувствовать дочке вдовы Тайлер, но она мертва вот уже два с половиной столетия, если не больше.

Я вышел, а через десять минут снова сидел в читальном зале, перекусывая бутербродом с ветчиной, политой из тюбика горчичным суррогатом, запивая бутерброд виски с содовой водой, и продолжал знакомство с дневником Андерхилла.