Текст книги "Продавец воды"

Еще странное я заметил, после его второго ранения. Да серьезного, но не настолько, чтоб не иметь возможности избегнуть коммисования и вернуться в действующую армию, а хотя бы и в штаб. Возможность у него такая имелась. Но нет, после ранения под Беловодьем, он будто сник. Сдался. Вернулся в тыл, стал готовить будущих пластунов и диверсантов – благо его бесценный опыт нуждался в скорейшей передаче. А потом осколки зашевелились, да и бронхит дал о себе знать. И пошла та война, о которой я поминал прежде – уже внутри него. Уходить и сдаваться он не хотел, пусть и был надломлен, пусть и нашел что-то, чего никак не хотел признавать – не хочется думать, что скверного он выискал там. Отец спорил, упирался и пытался доказать свое. Хотя бы поставив меня на ноги, ведь он был нужен семье, сыну, из которого должен получиться настоящий защитник.

– А вы все молчите и молчите, – произнес мужчина. Я спохватился. Мы прошагали изрядно, добравшись почти до самого конца парка, там повстречались с солдатами, охранявшими тот самый военный аэродром, куда должны были садиться самолеты с юга. Но за все время я, погруженный в себя, так и не произнес ни слова. Молча протянул документы, когда лейтенант попросил удостоверить личность и извинившись, повернул назад.

– Простите. Я сейчас плохой собеседник. Чем ближе ко времени встречи, тем больше думаю о ней.

– Прекрасно вас понимаю. Вы еще хорошо держитесь, в первый раз мой папа, уж на что человек крепкий, партизан, а едва приступ не получил, перед самой встречей с дедушкой. Столько всего пережилось, передумалось.

– Я даже не представляю, о чем у нее спросить, – зачем-то признался я, выдав самые потаенные мысли. Мужчина только плечами пожал.

– Да уж насчет этого не переживайте даже. Слова сами найдутся. А если и не найдутся, так вы же… да одна встреча все расставит по своим местам.

Не знаю, почему, но мне не то его тон, не то интонация, с которой он произнес эти слова, не понравились. Возможно, наложились на собственные думы, постоянно всплывавшие и не желавшие уходить. Те самые подростковые, вдолбленные тетей: о чуждости, о чужеродности даже, моей мамы и всего ее окружения нашей семье, строю, государству, всему.

Тетя… я уже много лет не общался с ней, мы разошлись, как я женился и едва ли не с той поры общение свелось, сперва к обмену праздничными поздравлениями, а затем дошло до глухого взаимного молчания – и уже не скажешь, кто первый не ответил пожеланиями на приветствие.

Не хотелось думать, что мама действительно бежала от войны, от семьи, от революции, от всего сразу, увидев, сколь неудачным получился брак, желая все переменить на юге, куда наши идеи и идеалы так и не добрались. Не хотелось верить, что она забыла обо всем, выйдя замуж и окружив себя любящими родными и близкими, мужем, детьми, приятелями и знакомыми как непробиваемой броней. Не хотелось, но мысли все равно не давали покоя.

– Все пройдет как даже и не думалось, без сучка, без задоринки. Уж поверьте, – произнес мой собеседник в ответ на молчание. Затем взглянул на часы, спохватился. – Вот мы с вами и загулялись же. Надо поторапливаться, а то поужинать не дадут.

Половина шестого, он прав. Мы поспешили к гостинице.

В огромной столовой столики накрывали на шестерых, так что к нам присоединились две пожилые дамы, кажется, сестры, и сын и дочь одной из них – обоим по виду лет двадцать. Официантки спешно стали разносить еду.

Моему соседу не понадобилось много времени, чтоб познакомиться с соседями по столу: едва подали рисовый салат с сухариками, он разговорился, и как-то естественно разговорил обеих дам. Я в разговор особо не вступал, хотя и принято это – говорить за общим столом, помогает пищеварению, как говорят врачи. Как-то естественным образом мужчина познакомил всю компанию и со мной тоже – почти ничего обо мне не зная, очень достойно отрекомендовал. Когда мы управились с ужином, одна из дам, та, что без детей, задержалась поговорить. И неожиданно спросила:

– Вы наверное, в курсе. Сейчас на юге приближаются выборы, националисты на подъеме, опять собираются взять большинство в тамошнем парламенте. Как думаете, будут провокации?

Я вздохнул. Жизнь юга для нас не менее важна, чем собственная, как ни крути. Не потому, что соседи, да и поэтому тоже, но за все прошедшие годы та сторона так и не поняла, что гражданская окончена, что страна разделена… ничего, кажется, не поняла. Потому, что левые, что правые, все жаждут присоединить север обратно. Левые обещают подачки, иногда их и посылают, воздушными шариками переправляя нам, то конфеты, то носки, а правые жаждут реванша, собирают средства на новую войну. Как это было во время правления их хунты. Тот короткий конфликт, случившийся после затопления нашего катера, удалось быстро заглушить, остудив горячие головы залпами гаубичных батарей и баллистическими ракетами по тылам. Хорошо правитель успел обо всем позаботиться, прекрасно понимая, насколько опасен и неугомонен юг. Бросил все силы на постройку укрепрайонов вдоль границы, народ голодал, а он закупал оружие и технику, с расчетом именно на такой случай. И не прогадал. Даже левые издания разных стран мира, обычно хвалившие мудрость руководителя страны тогда называли самыми последними словами. Но не мы. Конечно, затянули пояса так, как никогда прежде. Но оно того стоило. Снова выстояли. И еще раз не посрамим отечество – а как они думают, что нам еще остается делать?

Хотя, кажется, они не думают. Просто действуют, постоянно проверяя наши силу, готовность, решимость, отвагу.

– Не исключено, – согласился я. – Перед выборами правые партии на что угодно пойдут, лишь бы получить мандатов побольше.

– Их демократия, она такая. А как думаете, до войны, – голос дрогнул, – не дойдет?

Меня об этом спрашивали с самого детства, наверное. Еще бы, в школе я был политинформатором, с первого же класса. Потому уже, что бабушка, настояла, чтоб я занимался политпросветом, да и одно ее появление за моей спиной, предрешило мнение классной о кандидатуре пропагандиста в первом «Б». И тогда и сейчас я говорил одно и то же, обстоятельно, твердо защищая свою – и нашей партии и правительства – позицию. Мне верили, со мной соглашались даже самые боязливые и недоверчивые. Но сейчас у меня по спине прошелся неприятный холодок, вот только нынче не хватало устраивать политпросвещение, – как будто на нашем предприятии перед собраниями, когда сперва рассматривалась политическая обстановка на юге, а потом председатель исполкома плавно переходил к делам собственно фабрики и сообщал о процентовке, подрядах, амортизации и утруске. Не то, чтоб меня это коробило, но все же я считал свое дело важным достаточно, чтоб не стать вводной частью к общему заседанию.

– Не дойдет, если не верите на слово, вспомните о ядерном оружии, которым мы располагаем, в отличие от юга, – уверенно сообщил я, ровно тем же голосом, каким говорил об этом перед рабочими. И поймав себя на подобном, тут же сбавил тембр, заговорив чуть тише. – Точно не дойдет. И дело не в том, что наш вал Освобождения, построенный правителем, способен остановить любую орду а залпами дальнобойных орудий сравнять столицу южан с землей. И не в том, что южане разлимонились и стали бояться больших жертв и особенно лишений. Дело в другом, ни одна из их партий, сколько б ни говорила об «освобождении» севера от коммунизма, никогда не отважится начать кампанию. Разве что в прессе.

– Вы думаете? – как-то не очень уверенно произнесла женщина.

– Сами посудите. Ну, вдруг случится невозможное, и юг нас захватит. Нас шестьдесят миллионов человек. Всех надо кормить, обувать, одевать, обучать. У нас другие технологии, другая жизнь, все другое, даже держать нас в стойле и то для них будет стоить миллиарды в день. Никто не это не пойдет. Ни чтоб использовать в качестве самой низкой рабсилы, ни чтоб попытаться переобучить и встроить в их мир, как это пропагандируют леваки. Мы стали настолько разными, что всякая попытка сближения…

– Я думала, вы другое скажете, – пробормотала она, спешно отходя. Я резко замолчал, спохватился, сообразив, что за глупость морожу. Ведь я выдал то, что давно держал в мыслях, попробовав на первой встречной свою тираду, но нашел для этого максимально неудачный момент времени и места. Места встречи. Как будто специально разбередил рану.

Пошел, нашел эту женщину и все же объяснился.

– Но мы не настолько разные? – уточнила она, покусывая подрагивающие губы.

– Пятьдесят лет прошло, поколение сменилось, новое подходит. Да, мы разные, но у нас, именно у нас, есть еще шанс. Мы проще и нам проще принять их к себе, чем им взять нас на кормление. Их правители нас никогда не поймут, я не говорю о людях, да нам многие сочувствуют и внимают, но партии, вы же знаете, как на юге все далеко от простого народа. Какая там каста политиков из дворян и буржуазии, они же не допустят чужака…

Снова здоро́во. Меня понесло, говорил долго, раскладывая по полочкам, она внимала, хоть тут начав улыбаться. Кажется оттого только, что услышала знакомые фразы. Я понимал это, наверное, потому и не прерывался. Лишь потом, успокоив, откланялся, ушел в номер.

Меж тем, начали прибывать самолеты с половинками разъединенных семей с юга. Сквозь толстые стекла доносился едва слышный гул садящихся самолетов, мне сперва подумалось, сколько ж их согнали сюда, и ведь не жалко, потом я решил, что на двадцать минут лета от одного аэропорта до другого хватит и единственного большегрузного самолета. На юге таких много. И все равно – ведь не жалко же гонять, жечь топливо. А ведь у той половины страны нет месторождений нефти. В отличие от нас, юг всегда был провинциальным, крестьянским, это мы обладаем запасами и сокровищами, которые продаем, когда открыто, когда тишком, половине мира. И все равно нефти не хватает даже для керосина в страду. Для частых полетов легкомоторной авиации над колхозными полями, опрыскать, чтоб те не страдали от проклятой саранчи. Да для нужд селян и горожан. Пусть он стоит гроши, но его ведь днем с огнем не сыщешь. А южане закупают нефть с другой половины мира и, тем не менее, каждый второй у них владелец собственного авто. А ведь с давних пор юг отставал по всем характеристикам, кроме сельского хозяйства, главного источника доходов аристократии, поднявшейся поначалу именно там, а не на технологически процветающем севере, где рост городов, производств и отношений, привели к появлению пролетариата, который смог сорвать оковы, освободиться от пут и прогнать ненавистных поработителей.

А потом учиться возделывать неплодородную землю, перерабатывать все то, что при царях уходило на экспорт, строить новые отношения и жить в осажденной крепости – уже больше пятидесяти лет. Это южанам помогали все, кому не лень. Ведущие капстраны, сумевшие отстоять часть территории страны, теперь делили ее, как хотели, а транснациональные корпорации заставляли людей работать на износ или больше, а когда они кончались или пытались возмущаться, просто брали штрейкбрехеров. Быстро росли города, множились предприятия, аграрный юг очень стал высокотехнологичной страной, чью продукцию скупали на корню в самых развитых государствах. Еще бы, ведь она столь дешева.

– Вы так у окна и сидите. Волнуетесь? – спросил вошедший мужчина. Я кивнул, затем пожал плечами.

– Нет, не очень. Много мыслей в голове.

– О предстоящем? Да, я вас понимаю.

– Не только. Я как-то с нашей компаньонкой по столу нехорошо обошелся.

– А вы о войне? Забудьте, не знаю, откуда она приехала, из глухой деревни, как будто, но странно такие вопросы задавать сейчас. Вроде бы напряженность спала, да и…

– Выборы на юге, вот она и волнуется. А я, зря я ей так в лоб.

Мужчина помялся.

– Вы неправы. Вернее, я хотел сказать, что неправы, когда говорили о нас в таком ключе. Простите, что так, но как будто изверились.

– Нет, не изверился, – резко ответил я. Мужчина попытался возразить, мол, это только его предположения, но я не слушал, я говорил сам с собой. —Я по-прежнему не сомневаюсь в торжестве социализма, больше того, я вижу, что грядет день, и, как верно заметил наш председатель, капстраны сами сожрут себя. Мне кажется, могильщики этой системы уже правят – безумно, безграмотно, подталкивая и себя, и государства в небытие.

– Вот сейчас? – удивился мой собеседник.

– Именно. Не знаю, сколько процесс развала такой мощной и стойкой системы продлится, но ее конец неизбежен, тут я не сомневаюсь. Останутся только те, кто думает о народе, кто верит в светлое будущее, кто…

– То есть, мы.

– Не перебивайте. Социализм придет всюду, рано или поздно. Не знаю, доживем ли мы, сейчас мы наблюдаем лишь зарницы этого зарева, да и то неясные, – наверное, плохо сказал, но я говорил, глотая даже не слова, фразы, спеша объяснить свое видение. Не собеседнику, себе. А потому будто изрекал наброски будущей речи. – Дело в другом, я боюсь, что наша страна может не дожить до этого удивительного дня. Может всякое приключиться в последующие годы. Больше всего боюсь, что мы останемся одни. Сами посудите, после развала социализма, когда народы всего мира перестали надеяться, наверное, изверились и устремились в общество потребления и сиюминутных благ, – сколько тогда государств осталось, лидеры которых не прогнулись под натиском охватившего мир безумия? Всего ничего, на пальцах руки пьяного фрезеровщика пересчитать, – мужчина хмыкнул шутке, но сдержался, ничего не сказав. – Именно что. А теперь почитайте доктрину развития нашего соседа, да что я, вот она, на полке стоит, вместе с учениями классиков. Что они прогнозируют в будущие пятилетки? Волосы шевелятся от прочтения. Развитие крупных корпораций с зарубежным капиталом, разгосударствление предприятий, частную собственность на землю и индивидуальную трудовую деятельность для всех.

Я перевел дыхание. Мужчина смотрел, не отрываясь, наконец, произнес одну только фразу:

– Я не представлял даже.

– Хотя там и были. А они давно предают и себя и нас, они… – снова закашлялся. – Если мы останемся одни, вернее, когда, мы не выдержим.

– Но почему?

– Да все просто. Блага и нас сожрут. Желания сиюминутные, страх перед завтрашним днем, неверие и страх. Как на юге. Мы же все время на них смотрим, мы всему у них набираемся, нет, не говорите, что не так. Посмотрите на себя. Уж простите за эти слова, но ведь вам этот костюм очень нравится, – он кивнул. – Настоящий хлопок, наверное.

– Вискоза, сто процентов.

– Неважно. У нас нет ни хлопка, ни льна, а вся вискоза идет, видимо, на экспорт. Ни разу не видел в продаже таких товаров. Хотя какая продажа, сейчас даже куска тряпки не купить.

– Так временные трудности…

– Они у нас постоянно, как соцлагерь рухнул, так и живем. Мы при них все время живем, а вот когда становится совсем туго, партия называет это трудностями. У нас огромные богатства, а мы их тратим на экспорт.

– Так блокада же.

– Мы не умеем их перерабатывать. Да что говорить, мы даже автомобили и те закупаем у соседа. То ли сказать о тряпках или еде. Можно сказать, не научились выращивать, но с другой стороны, мы же индустриальный север, мы сами раньше – до революции – были технологически развитым регионом, много чего производили, ничего не покупая. Забыли? А сейчас даже обычная вещица, вот этот хорошо пошитый костюм вызывает в вас удивительные, непривычные чувства комфорта. У нас так не делают. Не умеют. Разучились.

– Ну знаете. Я на такие темы говорить не подписывался. Уж простите.

Он поднялся с места одним движением и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Я остался один, но мысли остановить не смог и в отсутствие собеседника продолжал излагать их – уже непосредственно к себе и обращаясь.

Прежде, до революции, мы производили товаров во множестве, те же автомобили, танки, пушки, тягачи, даже самолеты – все умели и все могли. А теперь только закупаем. Как будто железная руда, вольфрам, никель или еще что – внезапно кончилось. И жалуемся по привычке, что еще не научились как следует обрабатывать землю, все трудности происходят только и исключительно отсюда.

И это ложь. Наша революция вдохновила соцстраны, все соседи по лагерю, дальние и ближние почти сразу пришли нам на помощь. Я мыслил прежде о юге, но ведь и нам помогали не меньше, а может, и больше, чем ему. И к нам приезжали профессионалы любого дела, учить молодых революционеров тяготам строительства развитого социализма, разбираться в экономике, финансах, политике, да во всем. Налаживали производства, строили предприятия, восстанавливали гидроэлектростанции, а нет, это уже после войны, но неважно, все равно помогали сперва обустроить страну, а затем возродить ее из пепла ковровых бомбардировок. Больше того, приезжали не только специалисты, инженеры и техники, даже агрономы, даже трактористы и те ехали помогать. И ведь вроде учились, вроде ухватывали мысль, вроде воплощали ее в дело. А как все рухнуло, вдруг оказалось, что у нас нет ничего и никого. Что неправильно вышло? В чем ошибка? Где корень проблем?

Даже автобус, который довез нас до гостиницы, и тот построен неведомо когда нашим соседом. Даже гостиница и та… а у нас нет собственных самолетов, поездов, ракет, нет, ракеты у нас есть, ядерное оружие и… и вот эти трактаты на полках каждого номера каждого отеля или пансионата в стране. Точно вся древесина уходит на них, а не на костюмы.

Ведь прекрасная же идея, светлая, неоспоримая…. Так что же мы не можем жить с ней в ладу? Нас тянет в будущее, а руки жаждут заграбастать чужеземный костюмчик, будто в нем средоточие всех благ всего мира. Я остановился, сам не заметив, как кружу по маленькому номеру. Обидно, очень обидно. Особенно перед теми, кто приезжает сюда. Верно, подсознательно ощущая это, администрация выложила на полки туалетных столиков весь дефицит, накопленный под полой, поставила телевизоры и даже холодильники, – роскошь, многим, вот хоть нашей семье, пока еще недоступная. И туалетная бумага, вроде мелочь, но поди ее найди. А ведь сколько пионеры макулатуры сдают, сколько деревьев берегут в год – и не сосчитать. Книги на хорошей бумаги печатают…

Вздохнув, пошел мириться с соседом. А он будто и не слышал моих слов, произнес пару фраз о теплой погоде и предстоящем хорошем дне и, пожелав мне приятной ночи, лег в постель. Немного посидев возле окна, я последовал его примеру. Самолеты все прибывали, казалось, весь юг скоро окажется здесь.

Я принял снотворное, наутро проснулся с дурной головой, но свежим и выспавшимся. Мысли не тревожили, их напрочь прогнал барбитурат, я даже удивился ясности, внезапно воцарившейся в голове. Скорее пустоте, поселившейся там. Встал, умылся, побрился, и вспомнил о своих мыслях, лишь когда к нам пришла комендант и попросила приготовиться и собраться, а мне велела идти вниз, заполнить бумаги.

Вот тут я снова вздрогнул, обернулся, как-то беспомощно, к своему соседу, он улыбнулся и кивнул в ответ, и поплелся за представительной женщиной, ведшей меня в небольшую комнатку, в которой уже ожидали еще около дюжины новичков, а так же инструктор, последний раз повторивший все то, о чем я так хорошо помнил. Затем мы подписали бумаги, регламентирующие нашу встречу, и только после этого я снова начал думать о маме. Волнение прошибло стену, возвещенную снотворным, я заволновался, но принимать успокоительное сейчас не стал. Наконец, нас отпустили на завтрак.

Мужчина уже сидел за нашим столиком, а вот дамы отсутствовали, возможно, готовились. Мы поели перловки – я еще попытался извиниться за вчерашние слова, но он только рукой махнул: мало что бывает перед такой встречей. После чего, взяв на себя роль гида, повел в конференц-зал, находившийся в отдельном здании, недлинным наружным коридором, примыкавшим к крылу гостиницы.

Больше всего помещение походило на ангар, откуда на время встречи эвакуировали технику. Гигантский приземистый ангар, в котором сейчас находилось множество столиков метра на полтора-два, отстоящих друг от друга. Некоторые были уже заняты, иные свободны. Я растерялся, нерешительно остановился у входа, поджидая инструктора, наконец, тот появился и начал рассаживать нас за обозначенные места, подписанные почему-то латиницей. На столе, застеленным простой, без рисунка, скатеркой, лежало блюдо с бутербродами со щучьей икрой, деликатесом, заменявшим в нашей стране икру черную, вазочка с протертой клюквой и горячий чайник с зеленым чаем, очевидно, с плантаций нашего соседа. Посмотрев на эти скромные дары, я почему-то прикусил губы и отвел глаза от мужчины, лишь кивнул ему, видя как он пробирается к своему месту, так же обозначенному чужой письменностью. Я изучал в школе английский, как многие, верно. Но никогда нам не казалось это странным. Ведь, школьники проходят язык главного врага отчизны, воевавшего на стороне юга в гражданскую и сейчас не оставлявшего козней против нас, больше того, именно его стараниями вот уже полвека длится и длится бесконечная блокада республики…

Я одернул себя, вдруг подумав, а все же воспитание бабушки пустило во мне корни настолько глубоко, что я уже начинаю подсознательно размышлять о чем-то пропагандистском, лишь бы успокоиться и снова перестать размышлять о том, что произойдет буквально через…

В эту секунду противоположная дверь конференц-зала открылась, я обернулся. В нее начали входить гости, прилетавшие самолетами, обычно классовые враги, но сейчас родные и близкие здесь собравшихся. Дверь находилась невдалеке от того места, где меня посадили, все входившие оказывались хорошо мне видны. Пристально вглядывался в каждую входившую, искал, но не выискивал. Комок в горле подкатил и никак не желал отступать.

Прежде я не видел иностранцев вовсе, даже в поездках в столицу не доводилось с ними встречаться. Что неудивительно – ведь каждого из них сопровождали спецслужбы, не давая отклониться от заранее проложенного маршрута. Вот мы и не пересекались в своих отмеченных в блокнотах путях. Чужеземцев я видел разве что по телевизору, в фильмах из-за рубежа или в хронике об очередных интригах и кознях южан. Лишь сейчас, став стариком почти шестидесяти лет, узрел. И поразился. Наверное, находись они в другой комнате, выпучил бы глаза и разглядывал безо всякого стеснения. Совершенно другие, чужие, чуждые люди, разительно не похожие на нас ни в манере одеваться, ни говорить, ни общаться, ни… ни в чем. Они шумной толпой втянулись внутрь громадного помещения, громко разговаривая, указывая пальцами, на столики, на людей, – такое поведение прежде даже у них считалось верхом неприличия. Немолодые люди, они одевались как пацаны и пацанки, и вели себя ровно так же: шумно, несдержанно. Быстро заполняли зал, отчего тот загудел, ровно пчелиный улей. А затем стали доставать из карманов странные пластинки, которые, – я читал о таких в прессе, – являются для них средоточием потребительской жизни – мобильные телефоны, способные записывать видео, снимать фото, соединяться друг с другом, отправляя сообщения, документы, рисунки, и да, еще и звонить, говорят, по всему миру. Вот эти самые плоские коробочки, через которые они оглядывали зал, верно, выискивая своих или просто фотографируя собравшихся, а порой и самих себя, – что выглядело довольно странно.

Следом вошли телевизионщики с юга, с небольшими камерами и волосатыми микрофонами на длинных шестах, хорошо хоть они пока остались в стороне, поджидая, пока собравшиеся не найдут друг друга в воцарившейся сутолоке. И тогда уже отлепятся от стен, которые сейчас подперли, и пойдут что-то выспрашивать, бесцеремонно вторгаясь в интимные беседы разлученных войной и границей родственников. Жаль, их не догадались отгородить друг от друга хотя бы невысокими жалюзи, ведь знали же, как все это будет происходить.

Я почувствовал на себе пронзительный взгляд, поднял глаза, невольно опущенные, когда стишком уж настойчиво заглядывался за соседний столик, где воссоединившаяся семья о чем-то общалась, активно жестикулируя, при этом, северяне старательно принимали манеру соседей говорить и обезьянничали. Это выглядело со стороны настолько неловко, несуразно даже, что я невольно отвел взгляд. И тут ощутил… вскочил, едва не уронив стул. Сердце заколотилось неистово, буря мыслей пронеслась и тотчас опала, оседая на дно разума.

Она не изменилась. Вернее, осталась удивительно похожей на ту, двадцатилетнюю, с потрепанной фотокарточки. Постарела, но выглядела при этом удивительно молодо, казалось, я встречаюсь не с мамой, а с сестрой. Короткие волосы, седина в которых закрашена нежно розовым цветом; странным образом этот оттенок ей шел. Белоснежное лицо с редкими бороздками морщин, собравшихся у краешков глаз и возле ушей. Темные пронзительные глаза, не потерявшие глубины. Высокий лоб, на который небрежно скругляется розоватый завиток волос. Строгий брючный костюм блекло-синего цвета с металлической искрой, белая в полоску сорочка с бурой янтарной брошью.

Я сделал неловкий шаг вперед, не отводя взгляда. Вдруг ощущая себя давно потерявшимся ребенком, которому все прошедшие годы, всю жизнь не хватало, быть может, именно того, что принесла с собой эта женщина, которую я никак не могу назвать ни по имени, ни по родству. Женщина с фотографии, бережно хранимой сперва отцом, затем мной, переходящей словно талисман, из рук в руки, с негасимой надеждой на встречу, состоявшуюся лишь спустя пятьдесят лет после начала разлуки. Встречу, так давно ожидаемую, так лелеемую, что о ней нельзя было поминать даже среди самых близких. Невообразимо безнадежную прежде, почти невозможную даже сейчас – и все же случившуюся. В которую и сейчас все еще так трудно поверить.

Я смотрел на нее, она на меня, мы молчали, счастье, нас никто не трогал, не обращал внимания, даже инструкторы, осторожно проходящие мимо столиков и посматривавшие больше за журналистской братией, нежели за встречающимися. Наконец, она молча протянула руку, я коснулся ее, а затем прижал к сердцу. Мама молча обняла меня, мысли снова улетучились, туда им и дорога. Не хотелось ни о чем думать, ничего вспоминать. Все промелькнуло и исчезло, остались только мы и стол, за который мы сели, сдвинув стулья, глядя друг другу в глаза, стараясь не отрывать взгляда, и все это – по-прежнему молча. Точно боясь случайным словом нарушить первые мгновения встречи.

Она вздохнула с видимым облегчением, придвинула поближе стул, меня снова обдал теплый летний аромат ее духов. Тоже странно, что в таком возрасте… но я уже не рассуждал о всех странностях увиденного. В женщине, сидевшей подле меня все казалось невозможно далеким, непонятным, но сама она по-прежнему оставалась той, которую изображала карточка, к которой я мысленно стремился все эти годы, задавая самые разные вопросы и ища подходящие ответы к ним.

Наконец, их время пришло. Сколько раз я пытался выстроить фразу, с которой бы начал наш разговор, ни единожды мне этого не удавалось. Как выяснилось, и хорошо. Я могу просто молчать и смотреть на нее. Разве что…

Мне, наконец, пришла в голову фраза, та самая, которую, подсознательно, я давно хотел произнести, но все никак не мог облечь в слова:

– Как ты там?

Она снова улыбнулась, открыла сумочку и достала толстый конверт с множеством фотографий.