Текст книги "Продавец воды"

Противоположности

– Эй, мистер! Да, вы. Подойдите-ка сюда, – полицейский сделал шажок вперед, больше для видимости, навстречу поспешившему к нему мужчине. Расхныкавшийся малыш лет десяти тут же примолк, цепляясь за руку, которую за минуту до этого с остервенением бил влажной ладошкой.

– Что-то не так, офицер? – спросил он у немолодого сержанта-патрульного, мрачно изучавшего лицо мужчины в возрасте, будто сравнивавшего мысленно с приметами находящихся в розыске – и никак не находившего нужную степень сходства.

– Возможно, – буркнул он в ответ и протянул руку: – Документы, пожалуйста.

Белокурый мальчишка впился в руку, механически оттолкнувшую пацаненка за спину мужчине. Другой рукой темнокожий путник достал из портмоне небольшую карточку, по виду схожую с водительскими правами.

– Эйса Хейтер, – хмыкнул сержант, разглядывая фото владельца и сличая с оригиналом. – Говорящая фамилия, жаль, через «игрек» написана. А что, нормальных документов в нас нет?

– Простите?

– Что непонятного, покажите водительские права или ай-ди карту.

– У меня нет машины, а потому и нет прав, – чуть тише, чем прежде, произнес стоявший перед сержантом. Тот хмыкнул и покачал головой.

– Не положено, что ли? Тогда где ваша грин-карта?

Мужчина неловко пожал плечами.

– Я гражданин США. Мой паспорт в ваших руках.

– Карта «Нексус»? Выглядит, как будто канадцы выдали. Первый раз такую встречаю, – он повертел карточку в руках, затем сфотографировал на мобильный обе ее стороны. Фыркнул недовольно, когда попытался открыть приложение на сотовом для проверки подлинности документа. Наконец, программа загрузилась.

– Все в порядке?

– Подтверждено Интерполом, Королевской канадской конной полицией, ФБР, Национальной полицией Соединенного королевства…. Да уж. Вы вообще, откуда, мистер? – наконец, резко произнес патрульный. Мужчина вздрогнул, отталкивая мальчика еще дальше от полицейского.

– Я здесь, в этом городе, родился, за всю жизнь только в Бостон и Филадельфию в Штатах и Эдмонтона в Канаде и выезжал. Брат там у меня живет.

– Немудрено, что такое мудреное свидетельство заимели вместо нормального, – покачал головой полицейский. – Кем приходится вам этот мальчик?

– Это мой сын.

Патрульный прищурился. Посмотрел на мальчугана, снова на мужчину.

– Серьезно?

– Усыновленный, конечно. Понимаете, мой друг, его отец…

– Подождите, – коротко приказал сержант. И наклонился к мальчику:

– Малыш, отойдем на пару минут.

Пацаненок уверенно, хотя и без особой охоты, кивнул. Глаза сержанта впились в мужчину.

– А вы стойте, где стоите, и чтоб без глупостей.

– У вас мой сын, – отчеканил чуть не по слогам тот. Еще один долгий пронизывающий взгляд полицейского, который мужчина с честью выдержал. Патрульный отошел в сторонку, к углу торгового центра, возле которого он и остановил странную пару, остановил пацаненка, повернул к себе.

– Как тебя зовут?

– Дилан.

– Вот что, Дилан, теперь выкладывай начистоту. Кто этот человек и чего он к тебе прицепился. За себя можешь не бояться, с этой минуты ты под надежной защитой. Одно твое слово, и этот парень сядет и очень надолго, – мальчик молчал, патрульный постояв недолго, но не дождавшись ни слова от пацана, продолжил: – Я говорю, не волнуйся, спокойно расскажи, как ты с ним встретился, как он к тебе подошел…

– Нет, вы не понимаете, – мальчик сообразил что-то, начал судорожно рыться в карманах. – Все по-другому было.

– То есть, ты давно с ним уже.

– Именно. Он меня действительно усыновил.

– Послушай, малыш. То, что ты сейчас его выгораживаешь, это вполне нормально, все мы желаем добра ближнему своему. И не смотри на него, на меня, только на меня взгляд, – патрульный загородил мужчину крепкой, пусть и слегка расплывавшейся в талии фигурой. – Вот, а теперь давай начистоту, когда ты с ним познакомился, как, что он тебе наговорил, как увел от родителей.

– Моих родителей давно нет, – коротко изрек малыш, продолжая копаться в карманах, ища и не находя что-то, видимо, очень важное. – Понимаете, я Эйсу, отца моего нынешнего, знаю, сколько себя помню. Наверное, с самого детства. Он очень близкий друг моего настоящего папы. Они вместе, он говорил, всю жизнь, со школы…

– Так, а теперь, получается, взял и увел. Знаешь, и такое бывает, – охотно закивал патрульный. – Часто сводят детей именно знакомые, говорят, погуляем недолго, потом, что мама не может забрать сейчас, а позже уезжают в другой город и ищи-свищи. А вот такие, как ты, верят, что и с родителями что-то случилось недоброе, и что только вот такой «новый папа», – сержант взмахнул руками, изображая в воздухе кавычки, – один и может о тебе позаботится.

– Неправда ваша, – отрезал мальчик. – Эйса очень хороший человек, я вам это докажу.

– Что же ты так с ним собачился десять минут назад?

Мальчик опустил глаза.

– Это я так… по глупости. Но вы мне поверьте, офицер, – слово это прозвучало в его устах в точности так же, как в самом начале разговора у мужчины, и это невольное сравнение передернуло патрульного. – Мой папа, Эйса, он, правда, мой отец и я, правда, горя с ним не знаю. Я плохо помню своего настоящего отца, но, вы поверьте, Эйса… Да вот же, наконец-то!

Трудно сказать, что именно ожидал от паренька патрульный, но явно не того, что мальчик, так долго обыскивавший многочисленные карманы куртки и брюк, наконец, нашел – уже за подкладкой, завалившуюся туда, верно, совсем недавно. Издав торжествующий возглас, паренек достал сложенную вчетверо засаленную бумаженцию и протянул ее сержанту.

– Смотрите. Я говорю, он хороший человек, я с ним столько всего пережил, и хорошего и дурного, я… да куда я без него, офицер.

– Прекрати! – резко произнес патрульный, мальчик невольно вздрогнул и отшатнулся. – Что это?

– Свидетельство об усыновлении. Я всегда его с собой ношу, Эйсе, вот как вы, многие не верят, однажды даже порвали. Я и ношу, чтоб не подумали, чего не того.

Сержант проглядел по диагонали засаленную бумажку, потом, убедившись в ее подлинности, с явной неохотой вчитался. Выдохнул, взял под козырек.

– Твоя правда. Извини, сынок, сам понимаешь, вы ж как небо и земля, полные противоположности.

Повернулся к мужчине, тоже козырнул, но молча, и удалился ко въезду в торговый центр, на углу которого и пытал вопросами обоих.

Мальчик положил свидетельство об усыновлении обратно в карман, спохватился, переложил в другой.

– Подкладка порвалась, – объяснил он подошедшему отцу. – Иначе я б так долго не искал.

Смутился и некоторое время стоял, молча возя носком ношеного кроссовка по щербатому асфальту. Мужчина положил руку на его плечо.

– Сам как? – мальчик только кивнул в ответ, взволнованно сглотнув комок в горле. – Тогда пойдем к автобусу потихоньку.

– А как же купоны?

– Завтра сходим, как у тебя занятия кончатся. Сегодня надо передохнуть.

Мальчик не смел поднять глаз.

– Прости, пап. Я… не знаю, что на меня нашло. Не люблю мерить все эти новые рубашки, брюки, я лучше их у одноклассников в орлянку выиграю, – отец молчал, он помолчал немного и произнес другим тоном: – Думаешь, завтра этого копа не будет?

– Надеюсь.

– Я очень боюсь с тобой ругаться, правда. После того случая, как мы потеряли свидетельство, и тебя отправили за решетку. По двадцать раз на дню проверяю, а все равно… находит и… правда, пап, сколько ж можно. Давай уедем к дяде Гербу. Знаю, там все время зима и, небось, надо французский выучить, но… я смогу, правда. И главное, на нас не смотрят так, как здесь. Мы для них чужаки, со своими заморочками, и им все равно. Мне кажется, это главное.

– Что мы чужие, это точно. Здесь мы родились, сынок, ну зачем нам что-то еще?

– Ты сам знаешь, – мальчика перетряхнуло от нахлынувших воспоминаний. – Недели не проходит, как кто-то – полиция, вояки, даже ФБР, и те непременно остановят и начинут задавать вопросы. А если бумаг опять не окажется, ведь самое страшное, когда нет нужного документа. Мне опять к мистеру Джозефсону бегать, чтоб он за тебя похлопотал, а у нас денег и так негусто. Давай уже уедем, хоть на каникулы.

Сам не заметив, он прокричал последние слова. И тут же замолк, испуганно оглядываясь по сторонам. Нет, на этот раз повезло, никто из многочисленных прохожих, на новую сценку внимания не обратил.

Теплая темная рука коснулась его головы, взъерошила непослушные белокурые кудряшки.

– Так обидно, что я на тебя не похож, пап, – немного успокоившись и прижавшись щекой к руге, произнес он. – Правда, если б я был…

– Ты тот, каков есть, Дилан, – просто ответил мужчина. – А я… мы ведь только внешне разные, сам знаешь.

– Полные противоположности, как сказала тетя Глэдис. Но если даже она… пап, не начинай все сначала. Кому какая разница, какие мы внутренне, когда на нас смотрят, как на пару уродцев из шапито.

– Пусть смотрят, сын, те, кто нам дорог, знают, какие мы – и это главное.

– Ни разу нет! Ни разу! Ты сам знаешь, что по одежке встречают, а пока нас встретят, тебя… да каждый раз одно и тоже! Куда б ни пошли, где бы ни появились… А у дяди Герба всем все равно, – произнес он после небольшой паузы. И тут же: – Хоть машину покупай.

– Про кредиты я уже говорил, – безучастно произнес отец, – А что касается Герберта, – он махнул рукой, отчасти, безнадежно. – Никогда не нравилась его позиция. Дилан, я понимаю, яркая витрина, приятные люди, но все это не одним днем наживается. Думаешь, если покинем родину…

– Дядя Герб прав, когда говорил: где хорошо, там и родина.

– Мой двоюродный брат человек без корней, перекати-поле, сколько раз менял работу, переезжал с места на место, ты думаешь, в Эдмонтоне он надолго? Его изначальная цель – рвать цветы, пока не завяли и не думать о завтрашнем дне.

– Отец, – резко ответил мальчик, – ты сам-то что говоришь? Я всю жизнь здесь прожил, и что, много нажил? Ни друзей, ни хороших знакомых, родных и то наперечет. А ты сам, ты-то много, чего поимел? Только моего отца и знаешь, всю жизнь вместе прожили. А еще-то кто? Да что это за родина, если всем надо одно и тоже всякий раз по-новой доказывать?

– Какая есть, Дилан. И потом, я обещал твоему отцу…

– Ты обещал, что сделаешь меня человеком. А пока получается обратное.

– Не кипятись, – примирительно начал он, но мальчик перебил:

– Прости, но не могу. Я достану свидетельство и буду всем показывать сразу, как подойдут, но тебя уговорю. Да не родина, да все чужие, и все по-новой надо начинать, но если есть возможность пробиться… И тебя это тоже касается. Дядя Герб предлагал место…

– Консьерж не так и много получает. Даже в городе нефтяников.

– Ты и тут не процветаешь. Мы даже на кредит не накопили. А там обучение бесплатно, медицина бесплатно, ты ведь все равно через границу за таблетками мотаешься, так чего не переехать.

– Дилан, ты еще не поймешь. Потом локти кусать будешь.

– Не представляю, как это можно сделать, – отрезал мальчик. И тут же опомнился, попросил прощения. Отец взъерошил ему вихры.

– Я сегодня позвоню Герберту, договоримся. Хоть часть весенних каникул, но проведем в вечной зиме. Только потом не нуди…

– Обещаю, пап, ты не пожалеешь, вот честное слово…

– Потом скажешь, как договоримся.

– А потом мы с дядей Гербом тебя уговорим. И это я обещаю тоже. Давай я позвоню, и мы все решим? Он только рад будет.

– Не уверен, что он нас станет терпеть дольше обычного, – мужчина вздохнул. Улыбнулся чему-то, глядя вдоль улицы, на вечереющее небо. – Знаешь, я сам в твои годы все мечтал вырваться, перебраться, куда подальше, прочь от постылого общества, от своих юношеских неудач, от… да от всего. Единственным лучом света в цепочке разочарований стала встреча с твоим отцом. Я очень надеюсь, что у тебя жизнь сложится лучше, мой мальчик. Жаль, что я так мало могу тебе дать.

– Ну, это пока, – тут же ответил малыш, улыбаясь. Мужчина кивнул ему в ответ. Оба встряхнулись и двинулись от торгового центра в сторону автобусной остановки.

Безобразная Марфа

Федерико Феллини и Джульетте Мазине

После заутрени к ней прибежали: малышня, человек пять, не больше. Кричали только что услышанное – от соседок, выходивших из церкви, да с амвона провозглашаемое. Потом начали кидаться камнями. Стекол в доме давно не осталось, но Марфа на всякий случай села у стены, закрыв голову руками – ну как придет кто-то из взрослых, швырнет что-то, тяжелее гальки со дна давно высохшего ручья.

– Кыш отсюда! – донесся чей-то голос. Марфа отняла руки, прислушалась. – Кондрат, Пахом, Спиридон, прочь, кому я сказал!

Она поднялась открыть дверь, но лишь только, когда услышала шлепки убегавших босых ног. Выглянула в окно, к несказанному своему удивлению узнав прибывшего в этот глухой угол. Единственный сын отца Питирима, юноша, шестнадцать весной исполнилось, что он тут делает?

– Спасибо тебе. Трифон, верно? Прости, я нечасто прихожу в деревню… последнее время.

– Я знаю, видел раз тебя на базаре месяц назад, когда у торговки коза сдохла, – Трифон посмотрел себе под ноги, потом перевел взгляд на стоявшую перед ним женщину. – Тебя они часто достают?

– Это дети, сами не знают, что творят, – вступилась за них Марфа, не понимая, зачем это говорит.

– Все равно. Я скажу отцу, чтоб не нагнетал. Сколько ж можно.

Щеки полыхнули краской. Марфа потупилась, неожиданно задохнувшись словами:

– Да я… может, зайдешь? Если согласишься, я… у меня чай есть и немного лепешек.

– Все говорят, что ты хорошо готовишь. Конечно, зайду, – легко ответил Трифон, и этим еще больше вогнал Марфу в краску.

Она провела его в дом, неказистый, некогда обмазанный глиной, сейчас потрескавшийся, лишенный дождями и отсутствием умелых рук, всякой защиты. В редкие дни непогоды, обиталище протекало, а во время ветров засыпало единственную обитательницу песками с сухих полей окрест холма. Посадила на стул, и долго сидела, разглядывая пришедшего. Тот так же не отрывал взгляда, пауза затянулась, пока Трифон не спохватился.

– Прости, скоро полдень. Мне пора, работа, иначе отец осерчает. А с этими обормотами… я поговорю с ними, правда. Не скучай. Я еще приду.

И вот так вот, не услышав от нее ни единого слова, удалился, будто сгинул в неведомом, откуда и появился несколькими минутами назад. Когда Марфа очнулась, напомнить о чае, Трифона и видно не стало. Она долго стояла, привалившись к щербатому косяку, потом, спохватилась: пятница же, надо рубить сушняк да побольше. Завтра ярмарка. В деревню, откуда ее с отцом изгнали, приедут гости из соседних поселений, а то и из самого Города – так, с большой буквы, здесь именовали поселок, расположенный ниже по течению реки, в десяти километрах. Большое, значительное место – и церковь каменная и некоторые дома тоже, да еще по нескольку этажей, и народу живет множество, несколько тысяч, не иначе. Всякие увеселения имеются и даже врачи есть. Один захаживал пятнадцать лет назад, когда мама родила Марфе сестренку. С кожей, белой как молоко.

Доктор приехал, как освободился, дня через два, ему работать, а тут просто дефект, не мешающий развитию младенца. Впрочем, ко времени его появления батюшка отказался крестить дитя, а матушка вызвала знакомого шамана, чтоб прояснить ситуацию получше всяких медицин. Вроде бы Лукерье по чину не положено знаваться с бесовскими отродьями, но колдун приходился ей троюродным дядей, а родственные связи посильнее любого проклятья. Шаман прибыл ввечеру того же дня, обнаженный, в единственной тряпице, препоясавшей чресла, раскрашенный охрой, словом, готовый проводить испытания и слушать волю духов. Батюшка, не этот, прежний, отец Андрон, конечно, осерчал, но поперек матушкиного слова ничего не сказал, видно, было интересно услышать подтверждение собственных слов, хоть и от слуги диаволова. Отец Марфы прогнал колдуна со двора, в ту пору они еще жили на самом краю деревни, но это не помешало тому провести обряд и выяснить – семья проклята. Вся нечисть собралась в этой безобразно белой девочке, проклятой духами, предками и пращурами, а потому обязательно отверзаемой и изгоняемой из лона родных и близких, дабы не плодить грехи, за которые отмстится всемеро.

Что случилось дальше, Марфа помнила плохо, да и немудрено, ей тогда едва пять лет исполнилось. Запало в душу только, что родители спорили и ссорились до хрипоты, покуда не прибыл доктор. Он что-то объяснял, что-то про пигменты, слово девочка запомнила, и про один на миллион редкий, но известный медицине случай. На другой день мама ушла. Вот так просто: взяла, собрала все свои пожитки и скрылась, не оставив после себя ни записки, не сказав отцу или дочери ни единого слова. Забрала некрещеную девочку с собой, и все. Больше о ней Марфа ничего не знала. Повзрослев, пыталась искать, спускалась в Город, да только ничего толком не прознав, бежала обратно, очень испугавшись – и многочисленных жителей и потока транспорта, под колеса которого едва не попала.

Отцу же пришлось откреститься от ушедшей жены, но и не только —жить дольше в деревне ему запретил отец Андрон, а потому они с Марфой переселились в домик прадедушки, что на одной из сопок, окружавших деревню полукольцом. Примерно в километре пути и в сотне метров наверх, возле ключа, питавшего соседние дерева. Их род будто неудачи преследовали все время – как ни пытались они встроиться в размеренный быть и жизнь селян, все находились препоны. Случалось, о них деревенские забывали ненадолго, да только после те сами напоминали о себе – как вот с сестренкой Марфы. Их изгоняли, а затем неохотно принимали обратно, прекрасно зная, что всегда найдется повод устроить новый повод для позора. Вот и саму Марфу обратно в деревню и не собирались пускать, да и с чего это – в церковь, в отличие от отца, даже после смерти батюшки и приезда нового, она не ходила, отпущения грехов не получала, надо думать, душа ее прогнила и тянется в бездну адову. Единственное, что спасало ее – тяжкий труд на благо деревни. Она рубила сушняк, которым селяне топили печи, всякий раз стараясь приносить помногу, чтоб многим хватило. Хотя обычно эту работу делали мужчины, ходившие в холмы за деревом – в сухом логе, где располагалась деревушка, росли только травы, да старательно поливаемые ореховые и фруктовые дерева местных. Земля тут хоть и плодоносила, да сильные ветры, почти постоянно дувшие меж утесов, не давали подняться чему-то, выше былинки. А потому приходилось работать до седьмого пота, чтоб богатая почва приносила урожай. Странно, что никто не уезжал с этого места, хотя нет, ведь молитвой и тяжким трудом дорога в небеса отверзается. Городским, небось, попасть на небо куда тяжелее, с их кабаками да притонами. Неудивительно, что о них и разговоров было все больше скверных, хотя многие ездили в поселок, кто за покупками, кто на заработок. Но большинство работе в поле предпочитали год-другой на солончаках, в тридцати километрах на север, где хоть и адов труд, да вознаграждается сторицей. Пусть с добычи соли человек возвращается уже через два-три года больным насквозь.

После полудня Марфа закончила рубку, перевязала очищенные от суков ветви, взвалила на спину, подтянула повязку на голове и стала спускаться. Она сильная, всегда тягала наравне с мужиками, ежели не больше, килограмм по восемьдесят приносила. В этот раз даже товарки, скупавшие у нее полешки, удивились. Сто с лишком кило. А потому ссыпали ей поболе обычного – расплачиваясь не деньгами, коим Марфа натурально, счет не ведала, ибо и отцу, и матери ее наук бог не послал, а натурой: мукой, солью, крупами, изредка тканями. Шить Марфа не научилась, хоть и готовила замечательно, но уж чему ее смог обучить отец. Сперва готовке, пока маленькой была, а затем и работе по дому, ну а после, когда сам не мог, рубке сушняка. Ее и прозывали Безобразной именно по одежке: всегда не убогом, на белую нитку скроенном. А не только из-за давнего белого шрама на левой щеке, это с той поры, как она из Города вернулась – упала по дороге, да расшибла лицо. Но ведь и тогда она была сильной, рана затянулась быстро, только памятку о сестре оставила, как торговки говорили.

В тот день она еще раз увидела Трифона, он прогуливался с приятелями по готовящейся на воскресенье ярмарке, здоровался со всеми, выслушивал почтительные ответы, улыбался и кивал. Марфа хотела окликнуть его, да не посмела, ну как поставит юношу в неудобное положение, зачем так, ведь и человек хороший. И придти обещал.

Он действительно пришел, во вторник, ближе к вечеру, когда Марфа вернулась с продажи сушняка. Принес ей чай и плитку чего-то непонятного, что он назвал пастилой. Пастила ей не понравилась, слишком приторная, она и сахара-то никогда не ела, а тут такое. Но как можно было возразить, пила чай и улыбалась, даже не замечая этого.

Потом Трифон снова сослался на дела и ушел, оставив женщину в блаженном одиночестве. Ночью он даже приснился Марфе, да так явственно, что она проснулась, силясь унять дрожь и ту самую сладкую улыбку, которая не сходила с ее уст все время пребывания юноши в ее доме.

А в конце недели снова появился на пороге. Марфа ждала его все это время, переживая за каждый пропущенный день и утешая себя завтрашним. Временами ей заскакивала в голову шальной вопрос: а для этот красавчик нашел в ней, отщепенке, в церковь не ходящей? Да с дурным прозвищем. Но подобные мысли пролетали мгновенно, а на их место приходили совсем иные, волнительные, заставлявшие биться сердце чаще, а щеки румяниться, стоило только вспомнить лицо Трифона.

Юноша зашел с новым гостинцем – небольшой пачкой душистых трав: кориандра, розмарина и еще каких-то, о которых Марфа только слышала. Для того, чтоб ее блюда стали еще вкуснее, что бы она ни готовила, так пояснил Трифон подарок. Женщина еще больше засмущалась, не зная, ни куда самой деваться, ни что делать с коробочкой. Какое-то время она молча стояла в уголке, не решаясь даже слова молвить, пока гость не напомнил о себе покашливанием. Марта заготовила чай, бросив туда щепотку принесенных трав, вкус и в самом деле получился удивительный, ни на что не похожий. Трифон, прихлебывая, только улыбался, хозяйка вторила ему: все время свиданий, оба больше молчали, не совсем понимая, куда себя девать и как лучше вести. Особенно, Марфа. Ее все смущало, и молодость юноши, и красота его лица и грация тела, мускулистые руки, способные обнять и не отпускать, простые, но запоминающиеся фразы, казалось, при одном только его появлении хижина преображается.

Вот и в тот день, они долго сидели, говоря редко и большей частью о принесенных травах. Трифон много знал, шутка сказать, у его отца, прибывшего шесть лет назад на место упокоившегося батюшки Андрона, имелось немало книг, да, большей частью духовных, но и не только, еще самых разных, о которых Трифон как-то обмолвился. Марфа знала, что ее гость окончил семинарию, а, следовательно, был человеком образованным, и это обстоятельство смущало ее, заставляя язык всякий раз останавливаться и перепроверять заготовленные фразы, прежде, чем окончательно озвучить их. Но юноша, казалось, если и обращает на немногословность хозяйки внимания, то встречает это как должное, в конце концов, удел женщины молчать и слушать своего хозяина и повелителя, кому она обязана всем и всегда. Сейчас именно это ощущала Марфа в отношении пришедшего. Но озвучить подобные мысли никоим образом не считала возможным: уж больно велика виделась разница меж ней и удивительно часто захаживавшем гостем.

Последний раз подобное случалось, когда ее мать ушла с младшей сестренкой со своими грехами подальше из деревни, да так и не вернулась. Тогда первым пришел дьяк, о чем-то долго шептался с отцом, а после прибыли деревенские. Отец накрыл на стол, вытащил из погреба все, что осталось, все долго сидели, молча попивая крепкую настойку, кто-то хотел дать и Марфе выпить, но та, испугавшись, отказалась, а настаивать никто не стал. После переезда к ним уже никто не заглядывал. Трифон оказался первым гостем за прошедшие почти пятнадцать лет.

Он зашел еще и еще раз, снова принося разные удивительные вещи, последний раз прибыл с посеребренной рамкой для фотографий, но в нее нечего оказалось вложить – ни сама Марфа, ни ее родители ни разу не снимались, даже на свадьбу. Трифон спросил о бабушке с дедушкой, но и среди их вещей не нашлось ничего, что могло бы оказаться в посверкивавшей рамке, и тогда гость пообещал принести камеру, чтоб запечатлеть их вместе.

– А ты… прости, а тебе ничего не будет за это?

– Это моя камера, да и с какой радости я буду обо всем докладывать отцу. Он не поймет.

Марфа согласилась, разом успокоившись и вострепетав сердцем. У нее будет нечто, что сохранится куда дольше, чем прочие подарки Трифона. А может, так он намекает…, она не могла больше мучиться догадками и, помявшись, спросила:

– Ты так часто заходишь ко мне, делаешь столько подарков…

Вопрос не был завершен, Трифон и так все понял, и ответил:

– Ты спокойная, веселая, с тобой приятно. Ты мне нравишься.

У нее закружилась голова, удивительно, как при этом Марфе удалось сохранить каплю самообладания, чтоб не броситься к нему на шею или хотя бы перед ним на колени и не осыпать его сильные руки поцелуями. Вместо того, подавившись словами, она произнесла:

– Еще я сильная.

– Это точно. Волокать такие тюки торговкам, кстати, сколько они тебе платят? – когда узнал, что она не умеет считать, головой покачал. – Неудивительно, что они тебя дурят. Ведь сто килограмм валежника стоит на рынке куда больше. Ты могла бы купить две курицы, и еще денег на корм осталось. Другим дают больше.

– Ты думаешь, мне бы давали столько же, даже будь я мужчиной? – голос ее зазвенел. Трифон извинился, чем поверг Марфу в еще большее смущение. Она не знала, куда деваться и теперь кляла себя, что вообще завела подобный разговор. Прежний был куда приятней.

– Ты права. Тогда почему ты не уедешь отсюда? В Город хотя бы. Ведь твоя мать, она, наверняка именно туда сбежала. Да и куда ж еще, не в другую ж деревню с белоснежной девочкой.

– А ты… прости, что спрашиваю, ты считаешь появление моей сестры на свет… нормальным?

Она с трудом выдавила эти слова. Трифон кивнул.

– Говорят, такое бывает. В Городе вон, рассказывали, было, много лет назад. И вроде бы мальчик белый родился. Не знаю, правда или нет, но… я тоже только слышал. И нет в том греха, да и отец мой не стал бы за подобное проклинать. Он больше за неверие и небрежение молитвами ругает, сама знаешь.

– Прости, не знаю. В церковь мне страшно ходить.

– А как ты молишься, ведь ты молишься же?

Она достала из сундука, где хранилось самое ценное, образок богородицы с младенчиком Иисусом – икона «Утоли моя печали», старый, стершийся от времени. Текст, что держал младенчик, почти замазался, и не разобрать стало написанное на свитке короткое «Суд праведный судите, милость и щедроты творите кийждо искреннему своему; вдовицу и сиру не насильствуйте и злобу брату своему в сердце не творите».

– Вот, – просто ответила Марфа. – Это от прабабушки досталась мне. Утром и ввечеру я ставлю перед востоком, – она кивнула на голубой ковер, обращенный на восход, – и молюсь. У меня нет ладанки и масла, только это.

Некоторое время Трифон молчал, потом спросил:

– А ты не думала переехать в Город?

– Зачем? – просто спросила женщина.

– Как зачем? Чтоб начать все с начала, чтоб жить без всего вот этого, – он кивнул вниз, в сторону деревни. – Самостоятельно. Ты же одна.

– Я… я не одна, наверное, – и посмотрела на него. Трифон отвел глаза. Потом произнес:

– Мне проще навещать тебя в Городе, чем здесь. Туда я уезжаю учиться, там я самостоятелен, да и… – он замолчал, услышав, как Марфа всхлипнула, увидев ее слезы.

– Ты, правда, хочешь быть со мной? Несмотря на то…

Он сделал самое простое и бесценное – поцеловал ее в губы. И тут же отстранившись, вышел. На пороге пообещав, что вернется назавтра.

Марта покрылась холодным потом. Она уже ничего не могла делать, ни в этот день, ни в последующий. Только ждать возвращения Трифона. И он вернулся. После обеда, когда она обычно возвращалась с продажи.

Зашел, без всякого, даже без подарка, приблизился, обнял. Он него исходил странный запах, каких-то благовоний, от них у Марфы голова закружилась. А может от самого объятия? Она нерешительно сомкнула руки на его спине. Он зарылся лицом в шею и снова поцеловал, вызвав мучительные, невыносимо страстные мурашки по всей коже. Марфа вцепилась в голову, в жесткие курчавые волосы Трифона, не желая, чтобы этот момент прекращался. Но он все же отстранился. Лишь для того, чтоб в два движения освободить ее от тех обносок, что Марфа называла платьем.

Она вцепилась в гостя и, обнаженная, ждала его действий. А Трифон вдруг отстранился, будто стушевался и лишь разглядывал ее. Долго, пристально. Кровь отхлынула у нее с лица. Марфа вдруг ощутив неимоверный стыд, закрыла тяжелые груди ладонями и тихо прошептала:

– Что-то со мной не так? Скажи?

– Нет. Все так. Просто… у меня это впервые.

– У меня тоже, – еще тише произнесла Марфа. И тут же прибавила: – Ты не думай. Просто не думай, обними меря и…

Он сделал все, как она сказала. Распластавшись на шаткой постели, Марфа ждала, исходя упоением от самого процесса, а не от тех ощущений, довольно болезненных, что пронзали ее тело. Слушала, с восторгом, с восхищением его победный не то вскрик, не то хрип. Он успокоился, еще сильнее обнял женщину, а затем лег рядом.

– Ты удивительный, – прошептала она. – Со мной никогда подобного…

– Знаешь, – разоткровенничавшись, заговорил Трифон, – я вот честно, думал, что у тебя уже кто-то был. Давно, еще когда я вместе с остальными мальчишками бегал подглядывать за тобой. Пять лет назад.

Она смутилась. Многие, наверное, так делали, когда она мылась, неважно, что вечер, что темень. Рядом с Марфой всегда горела свечка, и сквозь щели в кое-как сделанном душе можно было разглядеть ее тугое, упругое тело.

– Я уже тогда понял, что… – и замолчал. А она снова прижала его голову к груди и вцепившись в густые волосы, заставила замолчать. Вдыхала неведомый аромат, исходивший от его тела, и содрогалась при единой мысли о случившемся.

– Тебе холодно? Я накрою…

– Нет, мне хорошо. Ты удивительный.

Они полежали еще недолго, совсем, как ей показалось, а затем юноша поспешил уйти, время позднее, отец может хватиться.

– Я еще зайду. Потом, – напоследок произнес он, торопливо собираясь. Марфа, обнаженная, забыв обо всем, долго стояла на крыльце, вглядываясь в уходящую вниз тропку. Только потом вернулась, легла, будто снова очутившись в объятиях Трифона, и замерла. А затем заснула.

Утром она переделала десяток дел, которые откладывала столько времени. Вычистила дом, навела порядок в спальне, накинула единственное лоскутное покрывало, вымыла каменные ступеньки, оттерев их от вековечной пыли, и только затем, немного устав, отправилась рубить сушняк. Она сильная, в тот день снова принесла около сотни килограмм веток торговкам, и даже еще поспорила немного насчет цены, тем более, впереди время дождей, а значит, работы в полях прибавится. Даже сумела выторговать целую тушку курицы, против обыкновения. И довольная тем, что постояла за себя, будто Трифон находился здесь, улыбалась тихонько ему. Впрочем, все последующие дни, что она в одиночестве, Марфе казалось, ее любимый рядом. А потому неудивительно, что она то и дело мысленно обращалась к нему, размышляя как он бы поступил, что ей ответил на невысказанные вопросы.