Текст книги "Продавец воды"

Дождь

Ему до смерти надоели дожди: липкая влажность тропического леса, вечно мокрая одежда, капли, стекающие по стенам хижины, пища, разбухавшая и разваливавшаяся еще в упаковке. Громыхание над головой и тяжелые капли, ниспадающие с листьев, вне зависимости от погоды там, наверху, над пеленой леса.

В этнографическом обществе не стали возражать. Имелась вакансия в соседние горы, на Студеный перевал, туда он и отправился, уже через три месяца по возвращении из джунглей.

Совсем другая картина – перевал находился на высоте три с половиной километра. В Альпах, подумалось ему во время поездки до места, пока внедорожник карабкался по камням, изображавшим тропу, на таких высотах уже ледники. А тут лишь продуваемая ветрами пустошь, с извечно жухлой травой и полудикими овцами, неведомым образом кормившимися на склонах гор, чьи вершины уходили в вечные облака. Дождей на Студеном почти не бывало, раз в несколько лет, разве что. Но люди жили, уже давно, не одно столетие, цеплялись за эту землю, гоняли скот и ловили птиц. Последние из своего рода-племени. Поглядеть на их угасание его и отправили.

Первые дни он просто приходил в себя, – такая высота не шутки. Много спал, мало ел и, пройдя пару сотен метров, начинал задыхаться. Солнце калило землю, но та все равно едва поддавалась его лучам, в этих местах никогда не бывало жарко. Впрочем, человек привыкает ко всему, вот и туземцы не обращали внимания, ни на жесткое излучение светила, дубившее кожу, ни на постоянный холод, приносимый ветрами. Жили, гоняя скот и ловя птиц, и передавая нехитрую свою мудрость подросткам, чтобы те, в свою очередь, отдали ее следующему поколению.

Говорили здесь по-прежнему на родном языке, правда, с большой примесью слов белых колонизаторов. Но христианство не признавали, даже старики, крещеные «внизу» в обязательном порядке, – никогда не молились, не постились, не исповедовались и уж точно не ходили в церковь. Собственно, здесь ее и не было. Ни в этой, ни в соседних деревнях, расположенных чуть дальше, за перевалом. Вместо этого поклонялись усопшим, бросая куколки в бездонную пропасть, по дну которой протекала полноводная, но порожистая река, и до которой дотянуться не представлялось возможности. Ей молились, у нее просили все мыслимое и немыслимое. Кроме, наверное, дождя.

По приезду, буквально через пару недель, дождь как раз и пошел, короткая гроза разыграла свое нехитрое представление над деревушкой. Он, не отвыкший еще от сумерек джунглей, только плотнее закутался в одеяло, зашторил окна, и долго сидел, вслушиваясь в радостные крики высыпавших на улицу. Не понимая, чего они веселятся. Потом только осознал, это не пустое веселие, это важная работа – не дать уйти каплям влаги, обеспечить запас, как следует помыться и постирать. Да, в деревушку приезжала автолавка, раз в две или три недели, привозила, в том числе, и воду – отдельно для питья, отдельно для помывки. Но тут – люди спешно разворачивали чистое белье, расставляли тазы и баки, выжимая в них все до капли. Они так и делали каждое утро, ведь на Студеном по ночам проходили туманы, поднятые остывающими джунглями, находящимися всего в полусотне километров западнее. Бельем, развешиваемым на ночь, ловили столь необходимые капли влаги. А утром сцеживали, будто парное молоко, себе в чайники, да овцам в корыта.

Когда он еще был слаб, когда ходил, задыхаясь, старейшина отдал ему женщину. Молодую брошенку лет двадцати пяти, чья трехлетняя дочь, обычно, оставалась с матерью, пока та присматривает за белым пришлецом. В деревню иногда приезжали люди равнин, иногда даже телевизионщики, снимавшие их нехитрый быт и деяния. И, самое из них главное, – мост, то удивительное, что занесено в фонд мирового наследия ЮНЕСКО, то, ради чего каждый год обе деревни по обе стороны провала объединялись и сперва разрушали, а затем строили. Обычно это происходило поздней осенью, когда туманы становятся гуще, а трава мягче.

Первым же делом старейшина деревни спросил его, не ради моста ли он приехал. Нет, не ради. Приезжему интересно оказалось иное: их язык, ставший суржиком, их верования и обряды, их мифы и сказания. Старик пожал плечами, ведь приезжали же экспедиции, жили подолгу, собирали сказания – да у его деда еще. Зачем столько? Когда он попытался объяснить радушному хозяину, тот слегка обиделся, не поняв: как же так, неужто нас сперва дикарями считали, а теперь переходным звеном. Он пытался объяснить, но кажется, выходило только хуже. Старейшина после с ним мало общался, простил, конечно, здесь легко забываются обиды, высота сказывается. Но окончательно отмяк, как увидел, сколь кропотлив и внимателен он к каждому рассказчику.

Все равно, наверное, многие считали его труд глупостью, а дотошность бессмыслицей. Он записывал песни сперва одной матери, потом другой, те иногда ссорились по поводу того, чья песня вернее передает дух предков и точнее соответствует неведомому оригиналу. Потом поняв, что ему все равно, каков оригинал, смирились. Напротив, иногда даже приглашали к себе, попить крепкого травяного чая или чего покрепче, привезенного «снизу», и послушать еще какую-то древнюю историю. А иногда просто делились сплетнями. Как его домохозяйка, Шарлотта, что присматривала за ним первые недели и дни, когда он много и часто болел и любопытствовала о его делах, когда он, наконец, освоился на Студеном.

Странное имя, но нынешнему поколению старшее, уставшее от привычных, стандартизированных имен, список которых правительство публиковало ежегодно, давало прозвания самые, что ни на есть незаурядные. И регистраторы мирились с ними – и с именами, и с дающими их. Коренные жители, их лучше не трогать, тем более, их труд занесен в наследие ЮНЕСКО. Сыновей старейшины звали Винер и Дарвин, парни пятнадцати и семнадцати лет, один окончил школу и помогал по хозяйству, другой еще ездил каждую зиму «вниз», в поселок, а возвращаясь, играл на купленной отцом гитаре. Обещал стать рок-музыкантом.

В деревне давно уже с долей скепсиса относились к прежним обрядам да и самой необходимости строгого их следования. Что говорить, одежду они покупали в поселке, вполне современную, разве что по старинке еще валяли из кошмы теплые треугольные шапки на все случаи жизни и расшивали их крепкими нейлоновыми нитями. У молодежи имелись горные велосипеды, чтоб быстрее добраться до той же школы или в техникум – жизнь не стояла на месте. Да и дома давно не глинобитные строения с керамической крышей, а вполне уютные, комфортные бытовки, покупаемые в Финляндии или Германии. Семья Шарлотты жила именно в такой, вернее, в двух таких, пристроенных к старому сараю, пережившему не одно поколение селян. Рассказывали, бум подобного строительства пришелся на тот год, когда приезжало английское телевидение снимать смерть и новое рождение моста. Того самого из фонда мирового наследия.

Плетеный мост нависал, неприятно сгибаясь под собственной тяжестью, над ущельем и матерью-рекой. На нем проходили некоторые обряды, которые селяне не спешили выносить перед телевидением. Или их попросту не стали снимать? Кадры знакомств, предложений руки и сердца и свадеб в фильм не попали. Только новая смерть и новое рождение. В тот год, говорят, мост закончили строить на день раньше – стараниями большой группы прибывших. Старейшина, а он и тогда занимал эту должность, больше всех радовался этой помощи, ведь ему больше двадцати лет приходилось выступать в качестве инженера строительства.

Его называли мостом матери, странно, но прежде никогда он не слышал этого названия. Да и оно само употреблялось не слишком часто. Много позже он понял, что всякий раз туземцы называют мост не просто сооружением собственных рук, но чем-то большим. Мостом с большой буквы. И не только и не столько из-за обрядов.

Тем более, особого значения они не имели. Пары, обвенчанные матерью-рекой, могли так же быстро, как и «внизу», распасться, прежние влюбленные расходились по своим домам, ссорились, делили посуду и одежду, мирились, сходились снова. И безо всяких обрядов. Администрация не следила за тем, кто и как живет в деревне, разве что при рождении ребенка, фиксировала его странное имя в своих метриках, да отмечала смерть стариков. Вот так и Шарлотта – муж ее бросил с ребенком, сбежал в поселок, потом вернулся, но уже в собственный дом. Молодая мать простила его, тем более, что дочери своей, Ифигении, он помогал, чем мог и умел и на что хватало его старания. Кажется, малышку он даже любил. Впрочем, к ней, и у прибывшего белого возникли теплые чувства. Шарлотта приводила дочь с собой, малышка бегала по дому, но странно, нисколько не мешала его работе. Он так привык к топоту босых ножек по холодному полу, пускай и застеленному старыми тканевыми или местными травяными коврами, что иногда останавливал расшалившееся дитя, чтоб напомнить о необходимости надеть носки. Говорил с Ифигенией на суржике, выучить его оказалось задачей простой и заняло не более четырех месяцев. После которых его окончательно ввели в состав жителей – пусть и неофициально, все понимали, что рано или поздно он уедет, но общаться с ним стали проще, по-свойски. Через год разрешили участвовать в плетении канатов для моста. Рабочие руки всегда требовались – особо для такого сложного и кропотливого дела.

Он кивнул в ответ на предложение старейшины, сам внутренне возликовав. В первый раз даже принес с собой диктофон и зачем-то записывал все свои действия, от плетения до переброски канатов на другую сторону ущелья матери-реки. Интересно, что во время строительства он так один называл их реку. Остальные… наверное, просто смотрели на старания чужеземца, улыбаясь про себя.

В дни смены моста, ежегодно поздней осенью, собирались обе соседние деревни. Но инженером – хранителем устоев, оставался старейшина этого села, а через пару лет и его старший – Дарвин – стал присоединяться не просто как подмастерье, но как полноправный производитель работ: командовал бригадами, натягивавшими и закреплявшими пять канатов – три, нижних, толстых, и два верхних тонких. А еще оплетал тяжелые канаты вместе с отцом веревками, образующими настил, по которому год селяне будут ходить друг к другу в гости.

Хотя ходили мало. Общались больше именно в ту неделю, когда сносили и строили заново мост. Странно, вроде бы соседи, но общение меж селами не ладилось. Несколько раз он пытался выяснить, в чем же дело, однако ответа так и не нашел. И род один, и язык и даже предания и все прочее – а вот мост оставался более декорацией для ЮНЕСКО, нежели помощником в переправе. Пользовались им редко. Возможно, причина бюрократическая – деревни принадлежали разным районным центрам.

Но на время строительства люди объединялись, вдруг забыв все разногласия, если те действительно имели место. Плели канаты, веревки, потом соединяли их, перебрасывали через ущелье, в перерывах ели или пили горькую для поддержания сил перед холодной ночью. Многие не уходили по домам, оставаясь возле моста. Иногда старейшина воздавал своим предкам моления, иногда это делал другой человек из другой деревни. Потом, после завершения коротких обрядов, они выпивали вместе. А наутро каждый командовал своим небольшим, в два десятка человек, отрядом.

Раз он предложил старейшине более удобный способ плетения – толстую деревяшку с тремя дырками, которой куда быстрее можно сплести «косичку» почти любой толщины. Хоть одинарную, хоть двойную, сделать канат куда прочнее и надежнее. Старейшина покачал головой, сославшись на предков, на традиции, на их собственные умения. Он усмехнулся и некстати заметил, уж не боятся ли жители, что их мост уберут из фонда ЮНЕСКО? Старик хмыкнул недовольно, но ничего не сказал, только надулся. Через пару часов сам подошел, покачал головой, снова заведя разговор о деревяшке – лучше не надо. Он прав. Это единственная наша традиция, которой те самые тысячи лет. Да и то, верно, не совсем наша, мы же пришли на эти земли, согнав какой-то иной народ, живший тут прежде. Именно тот и начал строить мост, рассказывают наши предания, а мы лишь повторяем. Просто повторяем за всеми. Вот и за вами тоже – он показал на свою синтепоновую куртку. И за другими, верно, тоже будем. А ты повторяешь за нами, создаешь нам свой сказ, – от старика несло спиртным, он был тяжек в словах и непривычно мрачен. Лучше ничего не трогать, повторял он, лучше пусть остается как есть. Нас ради этого и помнят только.

С этими невеселыми мыслями они и расстались до утра. А едва взошло огненно-красное солнце, опалявшее, но не гревшее, деревни снова принялись за работу. И он встал рядом со стариком, помогая натягивать канаты и закреплять их в неведомо когда сбитых камнях. Дарвин командовал им, он охотно подчинялся бригадиру, и больше молчал. И уже ничего не говорил на следующий год, попросил только разрешения поснимать процесс – для себя, не для работы. Тем более, что она уже закончилась, ему осталось лишь систематизировать все собранное, разобрать и отсечь лишнее.

Он говорил об этом так долго, что старейшина невольно хмыкнул. Да он и сам понял, что просто оттягивает свой отъезд. Связи с внешним миром, иной, чем телеграммами на поселковом почтамте, у жителей Студеного перевала не существовало, видимо, она и не особо надобилась. Что говорить, когда он сам, за все время пребывания в деревне, так и не соизволил спуститься вниз, лишь прося об этом кого-то, чаще всего Винера, отправлявшегося в школу.

За четыре года, прошедших с первого дождя, с его появления на Студеном, он успел собрать все, что необходимо для полноценной работы. Но все равно прожил еще почти год, до следующего возрождения моста. Когда это свершилось, стал потихоньку собираться. Шарлотта, заметно прикипевшая за пять лет совместного пребывания в скромном домишке на окраине деревни, лишь покачала головой, потом тихо сказала, когда Ифигения убежала гулять: делаешь дважды брошенку? Он не знал, что ответить. Да отношения у них были, но чтоб иметь какое-то продолжение.… Зачем-то стал говорить о дочери, так закрыла ему рот рукой и пошла искать дочь. Больше они так толком и не поговорили: через три дня пошел дождь. Не гроза, настоящий ливень.

Деревня снова высыпала наружу, не было видно только Шарлотты. Люди спешили, понимая, сколь быстротечен даже такой щедрый дар небес, он же, запершись, как и в первый раз, спешно паковал чемоданы.

И тут только услышал шаги старейшины у двери. Открыл.

Старик заговорил о чуде, давно такого дождя не случалось. А он уезжает. Собеседник покачал головой – пора, время пришло. Тут ему было действительно хорошо, ничто не мешало, но его работа, она… Да, давно закончена, закивал старейшина. Затем пожал руку, вдруг произнеся: «Почаще бы ты уезжал навсегда. Такие ливни у нас большая редкость, последний был… лет двадцать пять назад». Странно, но он пообещал и это, даже не улыбнувшись, будто всерьез.

На следующий день он уже прощался со всеми, жал руки, кивал, соглашался и махал ладонью, забравшись в кузов небольшого, мордатого «шевроле». Пикап быстро развернулся, бибикнул, отгоняя отару с пути, и повез его вниз, к сельве. Когда он увидел грозовые облака, собравшиеся в полукилометре внизу, подумал: за все время, проведенное на Студеном, у него ни разу не возникло ощущение нехватки этих туч. Только сейчас подумал, насколько все это время они были рядом: всего-то полчаса по петляющему серпантину дороги.

Человек свободного племени

(сказка, основанная на реальных событиях)

Выйдя, он осмотрелся. Прислушался. За ним по-прежнему наблюдали, и сейчас тоже. Слишком тихо вокруг. Лес не любит чужих, затаивается, пережидая их прибытие. Уже по одному этому он с детства научился определять, когда джунгли тревожат незваные гости. Вот и сейчас – ни шороха, ни звука. Листва замерла, птицы замолкли, звери скрылись. Осталось определить, кто прибыл в этот раз – наблюдатели или убийцы.

Всех чужаков он делил на эти две группы. Просто потому, что других не существовало. Пришлецы приходили либо осматривать лес, либо уничтожать увиденное, расширяя владения. Он не знал, каковы взаимоотношения между первыми и вторыми, возможно, куда сложнее, чем то, как он себе представил. Но понимал: появление любого из них бесследно не проходит. Раньше его племя жило у реки, питаясь дарами как леса, так и воды. Теперь, чтобы добраться до нее, нужно идти полдня, почти все время по пустыне, созданной чужаками. Их всех, независимо от вида, цвета, запаха, он называл белыми. Таковыми они и являлись.

Когда лес умирает, его стволы белеют, высушиваясь на жарком ветру пустыни, которая пришла с юга вместе с чужаками. Когда человек или зверь умирают, они тоже превращаются в белый, начисто обглоданный белыми же червями скелет. Когда умирает трава, зимние ливни убивают почву, цвета крови, и на ее месте появляются белые скулы камня. Пришельцы даже реку сумели выбелить, сбрасывая в нее что-то в самых верховьях. С той поры, пить из нее могут только они. Уже и рыбы в ней нет.

Он поднял топор, снова повернулся. Поблизости никого, но тишь леса все одно настораживала. Машинально проверив ловушки подле дома – от секачей, как от белых, можно ожидать чего угодно, – отправился рубить сушняк. Джунгли последнее годы сохнут сами по себе, верно, от того, что стали куда меньше. А может с израненного края всегда так. Перекинул топор за спину и двинулся по тропке к язве в сердцевине леса, которую надо было тщательно обработать, чтоб не распространялась дальше. Хоть ненадолго сберечь джунгли. Ведь он тут один.

Выдохнув, стал спускаться по прели, несколько раз чуть не споткнулся и тут услышал настороженный шелест. Даже вздрогнул от неожиданности. Вот это действительно они. Мимо пролетела птица, тревожно клекоча, предупреждая. Да, чужие здесь, в том кустарнике неподалеку от оврага. Будто знали, что сегодня он будет рубить сушняк. Поджидали его. Или кого-то еще? Он оглянулся, но не увидел белых. Они умели прятаться, довольно ловко, но разве можно укрыться, когда сам лес выдает их? Кустарник, где находились двое или трое пришельцев, едва заметно шевелился, вроде как от ветра, вот только повсюду стояла удивительное для этого времени дня спокойствие. Настороженная безмятежность. Значит, снова наблюдатели. Последние месяцы именно они зачастили в джунгли. Прежде сюда приходили убийцы. Странно, что их так долго нет.

Так его племя и познакомилось с белыми, как и все соседние, что делили землю меж собой и прочими обитателями бескрайних лесных просторов. Белые пришли с юга, поднялись по реке, разбили небольшой лагерь примерно на том месте, где сейчас находится их поселок. И уже оттуда принялись выискивать добычу.

Сперва они нападали на ягуаров, избранные отцы племен, собравшись, удивлялись чужакам. Им не было дело до других обитателей джунглей, белые выслеживали, довольно умело, хищников, и убив, тут же освежевывали, при этом мясо выбрасывали, а шкуру, очистив, уносили. После того, как пятнистые стали редкостью, место одних убийц заняли другие.

Он обошел сушняк, пытаясь понять, что же произошло здесь, на дне овражка. Невдалеке находился ручей, чистый, он всегда пил из него, пили и другие жители. Но недавно деревья стали стремительно высыхать, хоть и находились у самой воды. Какая-то болезнь их поразила, но что это за хворь? – как ни старался, он не смог определить заразу. Жаль, не было с ним отца, он, умелый целитель, смог разобраться, что произошло. Это не муравьи-листорезы, не зловредная моль, не жучки, не паразиты. Словно в душе леса что-то умерло, и джунгли сами отметили это место. Теперь необходимо как можно скорее, чтоб мертвые стволы не распространили свою боль на других, вырубить их и сжечь.

Взяв топор, он вздрогнул снова, вспомнив первый пожар, устроенный белыми. Там, у реки. Они так уничтожали, забирали себе джунгли, вернее, то, что останется от них. Жуткий пожар, никогда никем в племени до того мига не виданный, бушевал неистово, быстро бежал по деревам, но, дойдя до определенной границы, вдруг начал стихать. Точно лес лишь тут смог пересилить чужую волю и дал ему отпор. Но на деле за пламенем следили – тогда он впервые увидел белых – несколько чужаков с странными устройствами, из сопел которых вырывалась жидкость, при соприкосновении с деревьями, превращавшаяся в безумное, неистовое пламя. Она буквально за мгновения охватывала лес и сжирала его дотла. А наутро, когда пламя отрезало у леса свою долю, убив тысячи и тысячи дерев, пришли другие, распахавшие неведомыми механизмами землю и огородившие отнятый участок мощными белыми столбами, прочнее камня, поющими гимны смерти и убивающие все живое, что пыталось пройти, подлезая под серебристыми лианами, растянувшимися меж ними.

Тогда белые еще не заметили людей. Избранные племен собрались на совет, пытаясь понять, что им еще ожидать от чужих. От его племени на сход пошел отец; совещались долго, но к согласию так и не пришли. Кто-то предлагал уйти дальше в джунгли, ибо что они против такого великого зла и неистребимой силы? Другие предлагали означить себя и хотя бы попытаться урезонить пришельцев. Ведь они прежде не встречались. А вдруг чужаки знают общий язык племен? Кто-то из них охотился тут на ягуаров, а это должны быть очень смелые, почти отчаянные люди, даже если их трубки изрыгают огонь и дым, когда направлены на матерого хищника. Надо объяснить им…

Он ударил по сухому дереву, и то отозвалось болью всего леса. Внутри иссушенного ствола обнаружилась гниль. Видимо, придется все сжечь прямо здесь. Он стал выискивать место для кострища. Затем достал кремень, зажег огонь. Принялся валить одно за другим мертвые дерева.

Через несколько дней старшие племен, согласившихся говорить с пришельцами от имени всех, ушли. Больше их не видел никто. Их ждали неделю, другую, месяц. Вместо них пришли убийцы.

Он помнил случившееся ярко, но милосердная память сохранила самое страшное сполохами. Сколько ему тогда исполнилось? – кажется, пять или шесть лет, вряд ли больше. Удивительно, но ему куда лучше вспоминались рассказы отца о том страшном дне – более спокойные, умиротворенные даже.

Белые первыми напали на племя оврагов и на племя кустарников, краем зацепив их род. Не зная, верно, ни сколько человек живут в джунглях у реки, ни как, – ничего не зная. Да и незачем им то знание, огонь из громогласных трубок они направляли на людей и люди умирали почти мгновенно, а у оставшихся в живых не было возможности даже похоронить несчастных. Ради спасения родных и близких, им пришлось бежать. А затем лес запылал снова, и похороны, впервые в истории племен, пришлось проводить без тел усопших, укладывая на вершины деревьев души живого леса, вырезанные белым камнем изображения на небольших брусках изъятой с благоговением из самой сердцевины пальмового ствола.

Отец говорил, их племя почти всегда состояло из тридцати шести человек – так повелось со стародавних времен, так случилось, когда родился он, – в тот же день умерла мать племени, самая старая его жительница, шутка сказать, ей на то время исполнилось пятьдесят два. С почестями положили они иссохшее тело на ветви, туда, где она точно не достанется хищникам, и обвязали прочными лианами, чтоб дух ее свободно вышел из тела и напитавшись лесом, растворился в нем.

Он не останавливаясь, валил и валил сушняк в центр костра, становившегося все больше, все ненасытней. А память услужливо подбрасывала иные мысли. О мертвом лесе белых. Да, они тоже сажали лес, привозили саженцы неведомо откуда, но все равно получалась смерть. Будто все, на что они были способны, воспроизводить ее в неизмеримых объемах, будто они для того и пришли в джунгли, чтобы…

Топор завяз в древесине. Довольно долго пришлось повозится, прежде, чем он изгнал мысли из головы и освободил инструмент.

Никто не знал, откуда пришли белые. Не успели. А белые не захотели ничего рассказать. Тот случай, когда избранные племен пошли на встречу с пришлецами, показал остальным: ничего хорошего от чужаков не ждите, бойтесь и уходите прочь. Вы не умеете поднимать копье на подобных себе, пусть и мертвых изнутри существ, а потому надо уходить как можно дальше, ведь лес бесконечен и примет всех. Отец говорил, вернувшись, что верит в разум чужаков, что всегда человеку с чужим можно договориться, что если кто-то пришел на их землю, то должен понимать, что делает, не отнимать все, и жить в мире и согласии. Как же он ошибался! Как жаль, что он ошибался настолько.

Белые убивали все и всех. Даже себя, когда в том была необходимость. Сам способ жизни в джунглях, изничтожал пришлецов. Они носили одежды, закрывавшие тело, хотя в жару да еще в самой сердцевине леса, нет надобности в покровах, которые заставляют тело потеть, терять силы, привлекают насекомых. Лишь красная земля может стать спасением от надоедливой мошкары. Они надевали обувь и стирали ей ноги до мозолей, а то и до крови. Они всюду с собой носили воду, хотя ее вокруг – только протяни руку. А ели что-то совсем иное, из мертвых белых коробок. И жили в таких же коробках, никак не схожих с человечьим жилищем. Запирались друг от друга, ненавидели, ссорились и спорили из-за каких-то мертвых одинаковых листьев, изжелта-серого цвета, будто их количество помогло бы лучшему бытию пришельцев в джунглях. И смотрели в коробки, видя там что-то из другой жизни, другие коробки, других белых. Которые обладали большими коробками, имели коробки для перемещения, в пустыне, где даже деревья приходилось сажать в клетки, чтоб не смогли убежать из этих кошмарных мест. А тутошине белые завидовали им, живущим в каменных коробах, их нелепым одеяниям и нескладным ужимкам. Восхищались и говорили меж собой, почему-то снова указывая на однообразные мертвые листья. Наверное, в неживом мире они действительно значили что-то – особенно для владельцев неуютных, мерзких коробок, составленных вместе.

Он сам пробрался однажды ночью в поселение у реки. Давно, еще когда только остался один. И видел, как они существуют, сперва не понимая, что видит, но затем, содрогнувшись, осознав, поспешил прочь. Точно боясь заразится этим. Боясь их белой жизни, так, как иные боятся невовремя пришедшей смерти.

Да, белым не надобно привыкать к ней, мертвечина шла по их следам, или вовсе опережала. Возможно, белая смерть наступила на душу леса, и вырвала именно здесь частицу. Скорее всего, здесь появится мертвый лес. Не сушняк, нет, роща деревьев обычной коки, листья которых он сам часто жевал, когда хотел сосредоточиться на мыслях, передумать думы и рассудить спор с самим собой.

Даже коку белые использовали так, что из нее выходила смерть. Привозили деревья, растили, а потом обрывали все, до последнего листа, и сжигали, а на место уничтоженного леса, привозили новый. Собранные листья долго варили, мололи, терли, превращая в белый порошок. Впрочем, какого же еще он мог быть цвета? И порошок этот приводил их в такое дикое состояние, что иной раз они набрасывались друг на друга и убивали. Ссорились в рощах постоянно. Постоянно же и уносили трупы. Но все одно, не уходили.

Иногда к ним в поселок приезжали другие белые, совсем уже одинаковые. Одежды на них были зелеными, в цвет джунглей, но в них пришельцы оказывались настолько неотличимы меж собой, что одно это, кажется, приводило их в состояние внутренней неугасимой ярости. Белые отбирали порошок у жителей поселка, взамен давали еду в коробках и однообразные листья. А потом уезжали.

С них и началось уничтожение племен, живущих у реки. Именно они, в зеленых одеждах, пришли в лес, чтобы истребить его жителей.

Он вздохнул и выдохнул. Костер взметнул к небу языки пламени, будто послушав его мысли. И тут же опал, придавленный новым стволом. Новыми думами.

Среди поселенцев он видел мелькавших людей, по крайней мере, тех, кто ему казался похожим на людей. Пусть в одеждах, пусть живущих в коробках, но вставлявших в язык чужих знакомые ему слова и фразы. Он не раз думал подойти и поговорить с ними. И тут же одергивал себя. Уходил в лес, но только с нем, чтобы придти снова. Иначе откуда бы ему столько известно о белых?

Гораздо больше, чем белые пожелали бы узнать о нем. Несмотря на все подглядывания наблюдателей. Они, верно, сейчас особенно пристально глядят за его действиями.

Кажется, наблюдатели приходили как раз перед тем, как племя исчезло. Или ему так кажется сейчас? Или он просто смешивает одно с другим, одних и других, те, которые выслеживали племя, наводили убийц и тех, которые смотрят сейчас за ним, не пытаясь вмешаться. Может и так. Он не знал.

Тогда лес снова почуял вторжение. Его племя, вынужденное бежать от реки, и не успевшее еще оплакать погибших, снова снялось с места. Решили идти к холмам, далеко на север. В те годы джунгли казались бесконечными, простор леса вмещающим всех, а поселение чужаков – лишь каплей в его великом море, которую он поглотит без остатка, растворит в себе и излечит или отторгнет.

К ним присоединились несколько человек из племени кустарников, все оставшиеся в живых; для раненых соорудили носилки, стариков несли на себе. Шли быстро, торопились. Вот только те, кто выслеживал их, двигались куда быстрее.

Кажется, все, он очистил участок по краю. Теперь осталось всего с десяток стволов, самых тонких. Ими он займется напоследок.

И все же, почему он ходил – потом, много позднее – в поселок? Зачем желал общаться с теми, кто хотя бы видом походил на людей? Неужели, обрел белую смерть внутри себя?

Верно, так и стало. Когда убийцы добрались до племени, не щадили никого. Тех, кто пытался спасти раненых и умирающих, закалывали длинными ножами, многих убивали именно так, будто эти белые желали не просто раздать побольше смерти, но совершить ее по своему обряду, нагоняющему ужас и оцепенение на остальных, на своих даже. Да и позже, убив десятки, они не стали уходить, оставив нескольких раненых хрипло стонать в ночи, убийцы дождались прихода маленькой группки подмоги. Все знали, что белые не ушли, но кто-то осмелился пойти и помочь умирающим. Кто-то… почти все. Отговорить удалось не так и много.

Их убили и только после этого в джунглях воцарилась тишь.

Отцы не велели возвращаться, им подчинились, не из уважения, но из страха перед убийцами. Пусть их уже и не осталось в джунглях. Наскоро и издали простившись с погибшими, они двинулись дальше. Что там осталось от племен – всего-то восемнадцать человек, двое отцов, четверо матерей и дети. Шли два дня, пока не повстречали самое дальнее, самое глухое и нелюдимое племя – голой поляны. Те даже на общий сбор не прислали никого, отмолчались. Как отмалчивались почти все время своего существования. Склонившись, просили убежища. И были приняты.