Текст книги "Продавец воды"

– Так вы, уважаемый, сразу занялись обустройством беженцев?

– Отнюдь нет. И называй меня на ты, здесь так принято, – Халил спешно кивнул. – Мне ж самому надо было как-то встать на ноги. А что лучше позволяет это сделать, как не сотрудничество с полицией и таможней? Скажу честно, сперва я занялся делом, довольно низким, настучал на парочку паразитов, из тех, что особо рьяно поддерживали Гафура и его шайку. Всем хочется сладкой свободы и бесплатной халвы – они не исключение. Меня зауважали, а вскоре сделали главным по распределению беженцев. Ты ведь знаешь здешнее правило – организация, что забирает мигрантов с континента, привозит их в страну приписки. Тобой, равно как и мной, занимались «Воды Нептуна», немецкая, пуще того, баварская контора. И вот результат – мы оба оказались здесь.

– А как давно ты уехал из страны, уважаемый? – Халил применил единственную возможную форму обращения на ты в такой ситуации. Немецкий язык оказался гибче арабского в подобных вопросах, аборигены могли тыкать друг другу, но очень вежливо, как если бы общались с важным человеком, покровителем, или старинным другом. При этом само местоимение писалось с заглавной буквы и обставлялось соответствующими обращениями в устной речи. Ахмад уловил это, но либо не придал особого значения, либо посчитал подобное обращение единственно верным.

– Да как Гафура согнали, с самого начала войны. А ты сам? – забыл, пришлось напомнить. – Всего-то? Ну, так у тебя все впереди. Хотя и позади, думаю, было немало. С того момента, как от меня удрал.

– Я не удирал.

– Тебя вынудили, знаю. Так бы не ушел.

Халил замолчал. Он прав, сам бы так и оставался до последнего преданным, молчаливым, послушным слугой, если не самого Ахмада, так жены его. Для него тогда не имел значения хозяин, главное оставалось – служить. И это служение он отрабатывал и в лагере беженцев, и только потом, когда наконец-то осознал, что он и где он…. И то не по своей воле.

Вот странно, все по чужой. Выходит он, молодой хозяин земли, действительно, плоть от плоти своего народа, представители которого всегда считали себя и униженными и оскорбленными другими нациями – сколько лет в подчинении, то у одних, то у других соседей – но и находили в этом повод для собственной странной гордости. Которую все же предлагалось домысливать мало кому ведомыми свершениями.

И правда, страна нигде особо не прославилась: ни культурой, ни наукой. По крайней мере, на уровне международном: ее поэтов не переводили за рубежом, ее художники едва ли когда покидали границы, последние десятилетия еще и потому, что выезд строжайше контролировался. Ученые… что о них можно сказать, если в девяностые годы, когда, окончив университет, Халил пришел работать, то получил кульман и миллиметровку для чертежей. Компьютеры в КБ находились под охраной особого отдела. Они стали применяться по назначению лишь незадолго до свержения Верблюда. А про сейчас можно и вовсе забыть, страна стала задворком мира, нищим, голодным, куда забредают лишь иностранные войска, чтоб хоть как-то контролировать распоясавшееся местное население, желающее перерезать друг другу глотки.

Хотя, может он перегибает палку. А вообще это тоже в крови – хулить свой народ, но следить, чтоб никто иной, никакой чужеземец не делал подобного. В общинах так и делали. Халил же давно не искал информацию о республике, сейчас его интересовал другой феномен – баварский. Тоже глубоко национальное, патриотичное государство в государстве, кичащееся своей историей и особостью. И все же технологически могучая держава. Одно автомобилестроение чего стоит.

Возможно, эта студентка учится чему-то высокотехнологичному, о чем на его родине не слыхивали. Несмотря на костюм времен давнопрошедших. Несмотря… да нет, в этих землях подобное в порядке вещей.

Халилу, равно как и Ахмаду, в школе пытались привить довольно странную любовь к родине – через ура-патриотические заявления о множестве достойных мужей, представителей науки и культуры, о которых просто не знают в мире, ибо не любят поминать о достижениях республики, которые с экранов государственных льются потоком – о хлеборобах, хлопкоробах, металлургах и деятелях партии. Хрестоматия полнилась невнятными, мгновенно забываемыми повествованиями о труде и нравственности, написанными то недавно, то невесть когда. Одно время партия причисляла и Омара Хайяма к великим мужам республики – ну как же, бывал здесь, проездом. Так и с другими – все из великих, кто хоть раз останавливался в одном из городов на территории нынешней, заносились в реестр всенародной славы.

Халил отгородился было от прошлого глухой стеной Швабских Альп, но, как видно, и это не помогло. Но не следовать же за своим бывшим хозяином. Что делать ныне, он не знал, мысли метались в голове, не находя ни единой зацепки. Он снова потерялся в пространстве и времени – в иных координатах, явно не декартовых. И теперь пытался построить на кривых Лобачевского некое подобие трех векторов, строго перпендикулярных друг другу – вот только удавалось не очень.

Уж больно тяжело дался ему уход из рабства. Кажется, он так и не принял свободы и, как пес, по-прежнему ищет хозяина. И вроде от поводка болит шея, но некое приятство при мысли о нужности тоже находилось.

Когда к их городу подошла армия суннитов, Ахмад находился в отъезде. Давно, больше недели. Звонки практически не проходили, связь осуществлялась через знакомых, приезжавших к жене с некими сообщениями. Хозяин и раньше отбывал надолго, жизнь в исламском халифате он посвятил преподаванию основ шариата. Едва ли Ахмад сам хорошо знал эти основы. Понимал другое – ему так проще оставаться незаметным, растворяясь в череде учителей юных голов, которые вскоре – а как иначе в гражданскую – пойдут в последний бой. Может, в душе и боялся, но явно за их души, а не тела. Ведь как же – всякий, кто будет потчевать свинцом врагов Пророка, отправится в рай. А уж говорил он о гуриях или нет, не суть важно. Главное, ему доверяли воспитание, верили мальчишки и он был при деле. На виду и невидим. Остальное его не волновало. Вот разве что наступление суннитов, к которым решили примкнуть союзники – Саудовская Аравия, Сирия, Турция. А еще англичане, французы и итальянцы, которых даже Старик не смог выкинуть из страны окончательно, все же их умения оказались ой как нужны.

Когда город подвергся первому налету, достаточно неудачному, чтоб разнести два квартала ни в чем не повинных жителей, – жена хозяина получила сообщение от мужа – немедля бежать. Дулари понял это, когда все собрались, но его оставили сторожить дом. Приказание он выполнял вплоть до тех пор, пока не появились войска. Поначалу его даже приняли за оккупанта, но один вид Халила выдавал в нем совсем иного человека. Дулари накормили кашей, отправили в госпиталь.

И больше ничего он не слышал об Ахмаде, не видел ни его, ни родичей, ни друзей, коих некогда развлекал поэзией. На время даже забыл о них, ведь теперь он, благодарный, служил новым хозяевам – таковыми Дулари считал врачей Красного полумесяца. А несколько позже и психолога, которому Халила сдали, чтоб он не мешался в больнице, бродя и выпрашивая себе хоть какую работу, желая не услужить, а просто функционировать исправно. Точно неисправный механизм.

Психолог промаялся с ним почти две недели. Потом, ничего не добившись, отослал в лагерь для беженцев, других дел полно, искалеченных войной много, и один врач на тысячи прибывающих. Вот там, удивительное дело, никто не воспользовался состоянием Дулари, напротив, прониклись состраданием – и этим оказали неоценимую услугу. Он выздоровел. Вспомнил. И пожелал узнать, что же стало с его семьей и родными.

Вернее, сам понял, что выздоровел, когда метнулся, несмотря на уговоры, предупреждения, протесты, угрозы в свой городок. Там еще постреливали, но Халил и слышать не хотел об опасности. Он вообще не понял, как не понимал и сейчас, что за враждующие стороны, ради чего они подняли оружие, к чему эта война, ради кого и чего. К чему все последующее – ввод «голубых касок» по всей линии разграничения и постоянные договоренности о беженцах, пленных и прекращении огня. В голове не укладывалось, что страны больше нет, она развалилась надвое, да, никто в мире, даже по обе стороны фронта, не говорили об этом, но понимали – вместе им уже не прожить, никак. Хотя всего-то несколько лет назад еще были даже не соседями, родичами. Вот его жена, она как раз из семьи шиитов, значит, искать ее родичей, надлежало на кладбище с той стороны. Но сперва мама, брат, дядя…

Несколько дней метаний под пулями его немного охладили. А может то, что за это время он ничего не нашел: ни могильного камня, ни хотя бы холма. Погибших во время правления Гафура, чаще всего, не хоронили, понимали палачи, что им будет, когда найдут все трупы, а значит прятали их, сбрасывали в карьеры, сжигали, уничтожали все следы. Раз его вывели в поле, сообщили, что на этом месте стоял крематорий и вокруг него… возможно, ваша семья тоже. Гафур не делал разницы между течениями ислама.

Вид поля, заросшего алыми, как кровь, тюльпанами, его немного охладил. Потом долго снился, не то в теплых, не то кошмарно жарких снах. Он дал себя заковать в наручники, – на всякий случай – и отправился в первое изгнание, сперва и Иорданию, затем, оттуда, в Ливан, на Лесбос и дальше, покуда не добрался до Баварии.

– А мне едва удалось уйти. Ваши очень хотели вздернуть, – произнес Ахмад, ни к кому собственно не обращаясь, но понимая, что Халил слышит его, не пропуская ни единого слова.

– И как тебе удалось выбраться, уважаемый?

– Через Турцию и дальше… пока маршрут не закрыли. Я там довольно долго промышлял, ну, понимаешь, о чем я. Помогал беженцам перебраться в Грецию, – он цокнул языком, намекая, что не за так. – Вот тогда и осознал, как и с кем удобнее договариваться. И сразу по приезду в Мюнхен…

– А твоя жена, дочери…

– Да все, все здесь. Похвастаюсь, старшая, Зарифа, устроилась в муниципалитете, теперь у меня есть там свой человек, – он улыбнулся. Но с теплом. – Представь, ее поставили как раз на работу с мигрантами, да пока секретарем, но все же. Бумажки, они в любой стране важны. Особенно в той, которая ни одну не потеряет. Бюрократия тут дай бог, вся жизнь от нее зависит. Нам бы такую и тогда….

– Постой, аль-Джарх, но как же она смогла устроиться…

– Она же гражданка, значит, все двери открыты. Да, должность не ахти, но это пока, Зарифа еще себя покажет, да и я помогу, чем смогу.

– А когда ты, уважаемый, стал гражданином?

Ахмад пожал плечами.

– Дай вспомнить… давно, лет десять как, да, вот как раз десять лет. Надо же, юбилей. Паспорт и «велкоммен» я получил в конце осени, у них тут как раз праздник религиозный, полузапрещенный, – знакомая усмешка. – Прям как при Старике порядки. Только нам послабления. Ну, мы чужаки, нас стараются втиснуть в систему поаккуратней.

– Я в это время только получил вид на жительство.

– Затянул, затянул. Жаль, меня рядом не оказалось.

Халил вздрогнул, вдруг представив себе хозяина рядом с собой во все дни, что он прожил в Мюнхене. Мороз прокатился по коже, сотряс кости. Сама мысль, что Ахмад незримо все это время находился рядом, что они могли пересечься в любой момент, пока Халил ютился в коммуне, в маленькой комнатке с окном, выходящем на бойлерную, рядом с той, которая нося на руках ребенка от другого, мечтала о нем, тайно и явно намекая. А он – словно не замечал.

Судьба подарила ему испытание, ощутить которое он смог только сейчас. И понять усмешку фортуны.

– Ну, что ж не пьешь свой сидр? Или передумал?

Халил вздрогнул. Оглянулся по сторонам, снова воззрился на Ахмада, на пустой стакан и открытую бутылку. Смотрел, созерцая другое место, другое время, когда его, вдруг желанного, сажали за общий стол, вытаскивая из невыносимо душного подвала, давали выпить чаю или чего покрепче и требовали… чего же они требовали от него?

Он снова содрогнулся.

– Холодно здесь, – неожиданно произнес на арабском Дулари, – как же холодно. Будто зима.

– Горы рядом, – величественно ответил, но уже на немецком Ахмад и тут же, спохватившись, потребовал от Халила перестать разговаривать на чужом языке, привыкать к туземному. Тот механически кивнул. Потом поднялся.

– Холодно. Мне пора идти.

– Дулари, немедля прекрати это. Чего пора, сам навязался, сиди, пока не допью. И потом, нам еще в общину надо. Я тебя со своими познакомлю, с имамом, ты ж атеист, а в наших делах негоже занимать такую позицию. Хотя символ веры знаешь, пару молитв, да я ж в тебя все это вдолбил в самом начале, иначе ты б сдох там еще, сдох как собака. Сам же хотел.

– Мне пора, – повторил в третий раз Халил.

– Куда пора? Домой? У тебя нет дома, нет семьи, ничего нет. Значит так, сейчас ты сядешь за стол, извинишься и вечером пойдешь в старый дом имама, на сбор. Будем говорить. Там арабский от тебя понадобится, можешь стихи почитать. Хоть твоего любимого Омара Хайяма, хоть…

– Лейли.

– Да, «Лейли и Меджнун», на выбор. Приходи, – и неожиданно. – Тебе ж все одно деваться некуда. Пара осечек и тебя выкинут отсюда. Без меня-то.

Халил медленно развернулся и, точно преодолевая бурные воды, пытавшиеся затащить его обратно, за стол, двинулся к выходу. Выбрался на улицу, не замечая, что сжимает в руке бутылку. Встретившийся полицейский тут же сделал ему замечание, посмотрел в глаза, но ничего больше не сказал. Халила снова обдало морозом. Его слово против Ахмада, его дело против аль-Джарха. Ничто, пустота.

Сам не помня как, добрался до дома. Вошел в комнату, долго мерил ее шагами, но так и не в силах успокоиться, вышел в коридор, начал прогуливаться уже там. Ему сделали замечание, та самая, что баюкала младенца. Он извинился. И тут же, едва слова прощения слетели с ее губ, попросился на ночлег. Она запунцовела, побледнела затем, но не отказала. Не обратила внимания, что гость постелил себе на диване, что назвал ее Лейли: это не главное. Пусть говорит, главное, он тут.

Утром Халил поднялся поздно, хозяйка уже возилась с ребенком. Еще раз извинившись, пошел к себе, стал паковать вещи. Скидывал все на неразобранную кровать и запихивал, как мог быстро, в сумку на колесиках, не разбирая, что это, бросая и бросая, пока та не наполнилась. У двери столкнулся с ней.

– Ты куда собираешься?

– Домой?

– Куда? – не поняла она.

– Совсем домой. Обратно.

– Подожди, – и через минуту, показавшуюся вечностью, он, стоя на пороге, получил от нее сто пятьдесят… пусть не долларов, евро.

– Я берегла на… но тебе они нужнее. Прими, пожалуйста.

Он улыбнулся чему-то. Осторожно поцеловал ее в щеку и произнес едва слышно:

– Я напишу, как приеду.

– Я буду ждать, – слышал или нет этих слов, может, придумал, трудно сказать. Спешно вышел из дома.

Уже отправляясь на станцию, первый раз подумал, как удобно было ему на новом месте, ведь по этой ветке поезда шли в аэропорт. Электричка летела пустой, а вот обратно – он видел через до блеска вымытые стекла – поезда полнились туристами и туземцами, сбирающимися на Октоберфест.

Четыре часа ожидания истекли, самолет пустил его в свое чрево. Еще двадцать и уже другой, – после пересадки в Стамбуле – старенький, обшарпанный, знакомый, мягко спустился и затрясся по щербатому асфальту столичного аэропорта республики. Сквозь утренний туман, он смотрел на здание терминала, пострадавшего во время давних боев, не в силах оторвать взор и не замечая, как судьба, сделав громадный круг, будто нарисованный ребенком на листе ватмана, привела его за руку в исходную точку.

На таможне он получил новый паспорт, на имя Халила Наджата Дулари. Седой представитель миграционной службы шлепнул печать и выдал еще пахнущую типографской краской зеленую корочку новому гражданину республики.

Продавец воды

Пристань в полуденный час пустовала: ни торговцев, ни менял, ни зазывал, ни поденщиков, ищущих заработка. Его поджидал только владелец фургона, за которым в деревне закрепилось прозвище Барышник, и его племяш, тут же начавший грузить баллоны с водой в подошедшую лодку.

– Необычно тихо сегодня. Что случилось?

– А ты не в курсе? Много ездишь по старикам. К нам телевидение заявилось.

Сердце екнуло.

– Серьезно? Значит, как в прошлый раз…

– Нет. Туристическое какое-то. Типа, по злачным местам планеты. Откуда-то из России, – Барышник махнул рукой в неведомом направлении – для него весь свет, что Австралия, что Канада, не считая соседских, находилась за горизонтом бытия. Да и все ее жители. Ведь они же не представляли коммерческой ценности. – Сам не встречал, слышал, судачат. Мол, ходит один парень по домам, смотрит, как народ живет.

– И ничего…

– Нет, страждущих не оделяет. Прошли те времена, – усмехнулся владелец фургона. – Прошли, понял? Так что давай, не задерживай, у тебя еще три ездки на сегодня. А потом можешь и у них чего поклянчить.

Он нахмурился.

– Без меня успеют.

– Именно. Голытьбы всяко хватает. А ты… у тебя работа есть.

Хозяйский племяш затащил все баллоны с водой, дал знак отчаливать. Он отвязал лодку и отправился в привычное каждодневное плавание по поселению в дельте Бурой реки, неспешно влачившей темные свои воды в совсем близкое море, растворяясь в нем, и растворяя все, что принесла. От ила и почвы до мусора, высыпаемого километрами выше по течению.

Приезд телевидения взбудоражил продавца воды. Некоторое время он колесил по дельте, пытаясь отыскать или хотя бы услышать из уст покупателей баллонов об иноземной лодке, но без толку. Только сам распространил больше слухов и посеял несбыточных надежд. Кусая губы, он развернулся и снова двинулся к пристани.

И вот тут буквально столкнулся с чужеземцами.

Лодка была самой обычной, здешней, ей управлял торговец пряностями, по прозвищу Перец, получавший неплохой доход как от товара, так и от небольшого клочка суши, арендованного у муниципалитета. По здешним меркам он считался человеком преуспевающим, конечно, не таким, как Барышник, но вполне успешным. И как показатель – две жены, официально зарегистрированная и та десятилетняя девочка, что он взял сперва в услужение, а потом, по достижении совершеннолетия, и в наложницы.

Сейчас молоденькая правила моторкой, сидя на корме, закрытая для журналистов, а хозяин сидел в плоскодонке на носу и, немного картинно развалясь – мог себе позволить – показывал и рассказывал всего-то двум прибывшим. Оператору и собственно репортеру, с интересом тыкавшему пальцем то налево, то направо.

– А это наш Ян, – подумав, Перец сократил слишком длинное и непонятное для иноземца имя до одного слога. – Торговец водой. Знакомьтесь. Это… э…

– Николай, просто Ник, – произнес, протягивая сухую крепкую руку, молодой человек, лет двадцати семи, наверное, а по виду – сверстник. Просто торговец водой выглядел много потрепанней лощеного красавца в бейсболке, залихватски сдвинутой на бок. Вот сейчас Ян покраснев, подплыл борт в борт, и смущаясь, остановился. Он и сам не понимал, чего вдруг погнался за журналистами, а догнав, не представлял, что ему говорить или делать. Впрочем, Ника его заметная робость нисколько не смутила. – Рад. А ты, значит, торгуешь водой посреди реки?

Английский, из которого Ян знал лишь пару фраз, давался Перцу куда легче; впрочем, оба – и торгаш, и журналист, – говорили на нем довольно трудно, иногда подбирая слова. Но другого языка общения не существовало.

– Вода здесь отравлена мусорным заводом там, выше по течению. Приходится опреснять, – Ян почувствовал, что говорил сейчас вместо того, у кого пару лет назад арендовал лодку и теперь, выплачивая долг, носился по водам широченной дельты, обслуживая чуть не половину поселка. Всего же у Барышника таких торговцев имелось трое. Каждому до заветной мечты обзавестись утлой моторкой оставалось всего ничего, Яну так вовсе полггода. А тогда уже можно будет осваивать новые планы, запрятанные глубоко в сознание. – Но это у кого деньги есть. Или вот так продавать магазинское. Их вода дешевле, – последнюю фразу он, колеблясь, добавил от себя. Разговор Барышника с испанскими миссионерами и журналистами, прибывшими шесть лет назад в дельту и оделявшими страждущих, внезапно возник в голове, будто он слышал его лишь вчера. Потому и говорил как по писаному, лишь последняя фраза забила рот.

Перец недовольно зыркнул на продавца, что-то перевел, что-то опустил из его монолога. Потом предложил пересесть к Яну, заодно можно глянуть, как в поселке живут. Журналисты, немедля, как услышали приглашение, перебрались в лодчонку, толмач закряхтел следом, гортанно повелев молодой править за ними, но на отдалении.

– Чего они? – спросил Ян у Перца. Тот хмыкнул.

– Натуру ищут, вроде как. Это какая-то русская программа про экстремальный туризм, по самым злачным местам планеты, как я понимаю. Вроде нашего. Рыжий, – он ткнул пальцем в Ника, – типа и есть турист, а второй все это снимает, и ужасает публику.

– И что, нравится?

– Везде, где хуже, чем им, нравится. Говорит, второй год снимают.

– А у вас прям Венеция, – продолжал Ник, собственно, он ни на секунду не переставал говорить, большей частью, в камеру, Перец же переводил только то, что мог или считал нужным. – Тоже вода грязная и толпы на лодках по воде плавают. Вы что же, все так здесь и живете?

Ян не понял, к кому был адресован вопрос, но объяснил, как мог, поначалу сам едва собирая слова в предложения, после, немного разошедшись. Цена на землю очень высокая, многие жители поселков потихоньку стали перебираться южнее, в дельту, прятались от властей, а когда совсем туго стало, лет шестьдесят назад, перешли на воду. Тут и муниципалитет не достанет, не в его власти, и спокойней. Ну да, бывает, море штормит, так уходят выше по течению, к мусоросжигающему заводу. Или, если дожди, наоборот, отчаливают в море или дальше по заводям.

– Мобильная Венеция, забавно. Никогда такого не видел.

– А вы в Венеции…

– Да-да, бывал, вместе с Сашкой, с ним вот, – Ник кивнул на оператора. – Это еще когда передача «Города-музеи» была, чего-то не пошла. А у вас тут неплохо. В Париже вот, помню, тоже на лолках много кто живет, правда из обеспеченной публики. А у вас все шиворот-навыворот. Сейчас мы куда? – Ян объяснил. – О, это интересно, можно с вами или ты всю лодку водой забьешь?

Он кивнул, но журналиста не расстроил. Благо, плоскодонка неспешно шла за ними как привязанная.

Пока грузили воду, уже Барышник объяснял всю нехитрую премудрость лодочной жизни. Ян развозит по поселению жидкость для питья, а моются и стирают они тут, в более-менее чистых протоках. На все ж не напасешься. Ходок в день приходится делать много, каждая бутыль стоит полтора доллара, дорого, да, но ведь с доставкой. В лодку входит тридцать бутылей. В поселке живет человек четыреста, где-то. Вот и считайте.

– И так каждый день? – на вопрос Ника оба кивнули, и Барышник, и Ян. Он хотел еще сказать, сколько получает за круг по поселку, но сбился в пересчете, а больше его ни о чем и не спрашивали. Журналист, раз уж вынужден был перебраться на плоскодонку, крикнул, чтоб завез его к себе домой. Ян вздрогнул.

– Это обязательно?

– А как же. Я у твоего начальника хоромы смотрел, там аж телевизор и люстра, теперь на твои гляну. И деревню покажи, мы час крутимся, а все возле пирса.

Ян зарулил в большую протоку, главную улицу поселка. В ней ютились большинство лодчонок – широких, утлых армейских плоскодонок доживавших свой век в дельте Бурой. Обросшие щитами, панелями, клетками с курами и кроликами, заставленные коробками и деревяшками, мебелью и утварью, завешенные бумагой и вечно сохнущим бельем. Кое-где и когда покрашенные, они давно облезли и ныне различались лишь домашним скарбом.

Проплывая мимо хибар, продавец воды стал показывать: вот тут у нас школа, в ней он сам шесть классов образования получил. Все вместе учатся, что дитя, что подросток. Дальше фельдшер живет, староста, а в железной плоскодонке, с женой и двумя детьми – лудильщик, что не дает посудинам на дно уходить. Там затонувшая баржа, в ней книги хранятся, а дальше…

– Дальше – отбросы, туда не пойдем, – произнес Перец. Ник не понял. – Ну, одиночки, больные, да и просто самые бедные. Чего нас совсем-то позорить. Живут как блохи, заразу разносят. Вам такого не надо. У Яна хоть еще ничего посудина.

– А что все такое ржавое? – оглядевшись, спросил Ник. Перец пожал плечами:

– Что вы хотите, как поселок создали, так лодки и стоят. Испанцы нам с десяток понтонов подбросили, но в ядовитой воде жесть и та крошится. Ладно, к Яну едем. Давай, чего встал, вези гостей.

Он попытался отнекиваться, но на него разом насели все трое. Поплыл, избрав зачем-то кружной путь, хотя напрямую от собственного жилища его отделяло лишь пять лодок. Подумалось, сестру надо предупредить, потому и крикнул загодя: «Сестра, привечай гостей!» – чтоб успела приодеться и хоть как привести себя в порядок. Отвлечься от бесконечной штопки, кройки, шитья на всю деревню.

Ник первым запрыгнул на мостки, так что все хлипкое строение зашаталось под его массой. Ян сошел следом, осторожно, оглядываясь, ища сестру. Та не появлялась. А незваный гость уж открывал двери, шевелил клетки, дергал провода.

– Ничего еще, держится, – вынес вердикт он. – У тебя детей много?

Ян покачал головой.

– Мы с сестрой вдвоем.

Зачем-то хотел добавить, что ее дети умерли через год после рождения, но передумал, ни к чему. Репортер тут уже как хозяин, ходит, высматривает, выискивает, оператор не поспевает за взмахами его руки – это снимай, это не надо.

– А родители?

– Их нет.

Здесь нет, они перебрались к тем, кого Перец назвал отбросами. Конечно, он навещает их изредка, старается помочь. Те отказываются, мол, все нормально, живут, даже немного работают, пока в силах. Соседи опять же помогают. Да и фельдшер, если что, заглядывает…

Сестру он не пустил на дальний край, когда ее хозяин бросил. Сестру отдали богатому торговцу, тоже наложницей, но вот беда – вырастить детей не смогла. Потому от нее отказались, вернули. Ян взял все на себя, и ее позор, и заботу о ней. Ведь иначе ей бесплодной, могло пользоваться все селение, даря мелкую монету или пропитание. Так принято, так устроена жизнь. Он нарушил устав, приняв сестру обратно.

С тех пор так и заботились: он о ней, а она о его мечте. А как иначе можно прожить? Готовила, обстирывала, обшивала. Ее стараниями, верно, он и получил лодку и постоянную работу. И скоро сможет выкупить посудину, а там, глядишь, если станет выходить или в море или сам продавать, это уж другие деньги, все другое. И до исполнения мечты…

Сестра хоть и приближала, но и боялась этого часа. Ведь ей придется уйти на дальний край, когда он отправится в город, то есть, продаст лодку, дом, все, чтоб хватило денег на первое время, хотя бы на первый год жизни…

– Ну, здравствуй, красавица. Я Ник, а тебя как зовут? Не понял.

– Да неважно, – встрял Перец, когда увидел сестру. Отвел журналиста. Прошептал что-то в самое ухо, наверное, что она чужих боится или немного не в себе, или что еще придумал на ходу. Ник сунулся внутрь и тут же выскочил – запах человеческого тела разил наповал. В этой единственной на лодке комнатке они и ели и спали – здесь он родился, она родилась, здесь они жили с родителями, здесь она штопала и кроила, примостясь на матраце у распахнутого окошка.

Журналист произнес что-то непонятное, оператор кивнул. Ян вздохнул с облегчением, видать, больше не задержатся. И верно, через пару минут, русские стали перебираться на плоскодонку Перца. Напоследок только Ник огляделся, спросил, давно ли он работает: с тринадцати, как все, как школу окончил, а продавцом воды, вот совсем недавно смог. А сколько зарабатывает, может ли отложить что, есть ли планы – вопросы вдруг посыпались градом. Ян смущаясь, стал объяснять, что да, ему нужны деньги, он старается отложить, вот, когда была испанская миссия, он смог…

– А о чем ты мечтаешь-то, друг? – с едва заметной насмешкой, – или так показалось? – спросил Ник. Ян не стал кривить душой.

– Хочу продолжить учиться. Уже в городе. Я в техникум думаю пойти, профессию получить…

Перец его оборвал, постучав по лбу. Ян тут же замолк. Впрочем, журналист кивнул, ободряюще похлопал по плечу.

– Поздновато, но ведь и Ломоносов не сразу до Москвы добрался. Я забыл, сколько тебе? Двадцать три? Надеюсь, справишься.

Телевизионщики побросали шмотки в моторку Перца и уехали. Сестра, даже услышав удаляющийся шум мотора, не вышла. Встретила его только вечером, когда вернулся с работы. Она все еще зашивала непослушную дерюгу самой толстой нитью. Подняла подслеповатые глаза на вошедшего.

– У нас пополнение запасов, – он улыбался во весь рот, обнажая прорехи в зубах. Подошел, показывая десятидолларовую бумажку.

– Значит, будет на что начинать, – улыбнулась сестра. – Это, считай, вдвое больше, чем было, – ее лицо потемнело. – Жаль, если б я не заболела тогда…

– Не надо, – с видимым усилием он вынул коробку из-под печенья, наверное: круглую жестянку, в которую еще его родители клали сбережения, положил туда десятку к разноцветным бумажкам местной валюты. Вздохнул и с неохотой закрыл коробку, снова убрав ее. Потом медленно произнес: – Когда я закрываю ее, мне кажется, запечатываю наши души. Милая, я почему-то боюсь уезжать. Бросать вас там, среди…

– Не переживай, – она запустила короткие жесткие от воды пальцы в его волосы, попыталась растрепать их – как это делала еще давным-давно, в их общем детстве. – Мы подождем, а потом когда у тебя все получится… Надо только верить.

– Я верю.

– Верь сильнее, пожалуйста. Как я, – и отложив мешок, притянула к себе. – Мы ведь на все идем, все вкладываем. Должно получиться.

– А если…

– Никаких если, должно.

Он вздрогнул от этих слов, вдруг снова почувствовав себя тем мальчишкой, что сразу после школы сказал – будет учиться дальше. Выберется из поселка на воде, ступит на сушу, станет работать, получит профессию. А потом – обязательно – перевезет всех в свой дом. Такой, как у тех, кто живет на земле. И у них будет…

Отец пообещал, что выкупит учебники и приобретет новые – чтоб учиться самостоятельно. Только нужны деньги, а значит, придется и работать и готовиться одновременно. Мама просто обняла. Как сейчас это сделала сестра, напомнив, что ему неплохо бы позаниматься сегодня, он давно этого не делал, неделю пропустил.

Он молча ткнулся ей в плечо – как она когда-то. Обнял, почувствовав прикосновения пальцев на спине. Сестра поцеловала его и шепнула в ухо.

– Все получится. Просто верь, как я.

Керосиновая лампа потухла, непроглядная ночь окутала их.