Текст книги "Продавец воды"

Сам юноша на неделю запропал – но и неудивительно, дожди все не приходили, а стало быть, работы ему прибавилось. А может, он сейчас в отъезде, в Городе, и что-то готовит ей – Марфа очень надеялась увидеть его на пороге всякий раз, когда возвращалась домой. В воскресный день она купила новое белье, сторговавшись за всю неподъемную вязанку сушняка. Товарки шептались и ехидничали вдвое против обыкновения, но разве Марфа слушала их? Она ждала единственного, что они могут понимать в подобном?

Трифона она увидела в тот же день. Задержавшись с покупками, возвращалась часа на два позже обычного, торопилась, предвкушая, как вдруг едва не наткнулась на единственного, прильнувшего к молодке его возраста. Юноша что-то шептал в розовую раковину ушка, та согласно хихикала в ответ. Марфа вздрогнула, но мимо пройти не смогла, будто неведомая сила заставила ее остановиться и смотреть на происходящее.

Наконец, Трифон увидел ее. Сглотнул слюну, побледнел, но тотчас оправился и кивнул в ответ. Едва заметно махнул рукой в сторону сопки, где находилась ее лачуга, мол, подожди, завтра приду. И одним этим жестом, кивком единственным снял навалившуюся тяжесть. Марфа быстро, как только позволяли ноги, поспешила домой, принялась снова прибираться. Только под вечер ее одолели сомнения, она гнала прочь неприветливые мысли, но те поминутно возвращались, а потому единственное, чего она уже желала, чтоб поскорее наступило утро.

Трифон явился очень рано, рассчитывая на то, что единственная еще не ушла, так и случилось. Марфа не спешила идти, она будто чувствовала скорый визит, а потому заранее, еще вечером нарядилась во все только купленное и красивое. Все, что составляло бы ее приданое, пригодись оно ей когда. Отец неохотно откладывал вещи в пропахший лавандой сундук, сейчас он был распотрошен, Марфа предстала перед Трифоном в том заветном, в чем невеста должна представать перед нареченным.

Тот долго смотрел на женщину, не решаясь войти. Затем переступил порог. Проглотив слюну, произнес:

– Кажется, мне особо добавить нечего. Ты и так все поняла, там, на базаре.

Сердце ушло в пол, но она продолжала улыбаться, странно, но любые слова единственного все равно заставляли ее трепетать в предвкушении новых слов, памятуя о прежних объятиях.

– Я обвенчан с Аглаей, да ты верно, и так знаешь. Родители у нее строгие, считают, что у нас все должно пройти, как подобает. Чтоб потом проверить, всем этим бабкам, нянькам ее и прочим. Она же девушка знатная, богатая, наверное, недаром меня сосватали к ней, когда отец только приехал в деревню.

– Ты любишь другую? – только и смогла произнести Марфа, сама не понимая сорвавшихся слов. Трифон пожал плечами.

– Не знаю, никогда об этом не задумывался. Мы давно знакомы, но настолько плохо, что… прости меня. Я не подумал, что все так выйдет. Просто хотел предстать перед ней настоящим мужчиной, как и положено в первую ночь. Чтоб проверяющие не сомневались. А с тобой… правда, ты мне нравишься. И я не хочу тебя терять, даже после всего. Я ведь буду уезжать в Город, учиться, может надолго. Потому и…

Марфа наконец смогла переварить все выговоренное Трифоном.

– Ты хочешь грешить? Ты и так грешен, что спутался со мной, возлег со мной, возжелал меня, – какие пустые слова, она не понимала их значения, но говорила по писанному в книжке, которую не умела читать и которую пересказывал ей отец, тоже читать не умевший, но когда-то наслушавшийся речей батюшки. – А я… почему ты не сказал мне сразу? Почему? Мы же… я все равно отдалась бы, неважно, как я грешу, неважно, как ты согрешишь, но тогда все было б иначе, я… я не надеялась бы.

– Прости. Я… даже не подумал. Я видел тебя, мальчишкой еще, тебя молодую, красивую, твое тело и я думал…

– Ты думал, я грешная, потому что живу отшельницей?

Он склонил голову.

– Прости еще раз. Я совсем не подумал.

– Трифон, милый, зачем ты все это наделал? – она не выдержала. Впервые улыбка погасла, а на глазах выступили слезы. – Я ведь люблю тебя.

– Я не думал, что так далеко зайдет. Думал, тебе понравится, ведь ты, – и потупился: – Я ничего не знал о тебе, кроме дурных слов. Я не верил им, не думал, что ты… и все же хотел…

– Что я? Еще и блудница?

Он помолчал. Потом выдохнул, произнес коротко: «Я хотел бы тебе помочь», – повернулся на месте и вышел.

Марфа еще долго стояла посреди дома, плача и не замечая слез. Потом спохватилась, бросилась к двери, но Трифона уже не увидела. Стала спускаться, остановилась в самом конце дороги, услышав постукивание колес о булыжники и людской говор. Оглядела себя, вздрогнула и немедленно вернулась. Села на стул возле открытой настежь двери и зарыдала в голос, так как не делала никогда.

Вечером пришла в себя, осторожно сняла дорогие сердцу наряды, переоделась в привычное. Тягостные мысли медленно ворочались, тревожа сознание, шевелились, будто клубок сонных змей, не пришедших в себя после холодной ночи. Они еще не жалили разум, и в этот момент, свободная от боли, Марфа подумала, что напрасно прогнала Трифона. Не послушала его. Он ведь глупость совершил, разве можно его так наказывать. И потом, он ведь сказал, что неравнодушен к ней, а значит…

Она снова подумала о Городе и в этот момент почувствовала первый укус. Отец давно хотел переехать туда, но не решился, даже после ухода мамы, говорил, мол, не место нам там, лучше заслужить прощения селян, чем превратиться в жителей Содома. Свой страх он передал и ей, хотя Марфа и так боялась уходить, после случая с грузовиком. Даже после кончины отца не решалась. А мать тоже не ушла в поселок, нет, все неправда. Отец признался лишь перед самой смертью. Когда маму обвинили в ведовстве и сношении с духами подземелий, когда шаман и священник сошлись в одном – она пошла к запруде. Вечером, когда деревня заснула, когда отец, измученный приговором обоих почитаемых лиц, тоже сомкнул глаза, успокоив старшую дочку. Набрала карманы камней, много-много, и крепко обняв младшенькую, утонула. Ее нашли только через три дня, когда труп, все еще сжимавший младенчика, всплыл сам возле переезда. Тогда к отцу пришел батюшка, долго ругался, но как-то сдержанно, вполголоса. Марфа, тотчас изгнанная из дому, сколько ни прислушивалась к разговору, не разобрала ни единого слова, только имя мамы нечасто возникавшее в беседе, царапало ей сознание. Потом отец встал, поцеловал руку батюшке и проводил того почти до самой церкви. Марфа шла за ним на почтительном отдалении, после, когда он попрощался и поворотился назад, к их дому на окраине, набежала, стала расспрашивать. Но ничего нового не выведала. А потом, на одре, умирая на той самой кровати, где она, позабывшись, отдавалась Трифону, рассказал обо всем, плача и прося прощения. Как она могла не простить его? Тем более, маму, ведь она такой грех сняла с семьи, им еще полгода разрешали пожить в деревне, пока слушок о смерти не расползся с новой силой, с новыми подробностями.

Это случилось еще до приезда Трифона, его семейства. Потому он и не знал всего, не мог знать. А она…

На следующий день, ближе к вечеру, к Марфе постучали. Паренек с видать, только умерщвленной курицей в качестве подарка, стукнул в дверь и отошел подальше, поджидая хозяйку. Марфа сперва не узнала его, но потом вспомнила, – двоюродный брат Трифона, Севастий. Они вместе кидали камни в ее дом, еще когда, а после, повзрослев, ходили за ней подглядывая, как она моется.

– Здравствуй, Марфа! Я к тебе. Трифон рассказал, что ты можешь подарить мне ночь, я пришел за ней. Вот курица, этого хватит?

Она выскочила, едва не сбив паренька с ног. Сколько ему, четырнадцать? Вряд ли больше. Севастий отшатнулся.

– Мало? Я еще принесу. Трифон сказал…

– Что он сказал? – хрипло спросила она, голос отказывал.

– Он велел никому не говорить, но если хочешь, я всем скажу. Ты ему очень нравишься, и еще он хочет взять тебя с собой в Город. А пока не взял, можно, ну пожалуйста. Он так красиво рассказывал. Я петуха принес, большого, он боевой, наверное, вкусный. Мне за него влетит, но неважно.

Она прогнала Севастия, помогала не слишком уклюжему пареньку спускаться по каменным ступеням, созданным самим творцом, чтоб подняться на сопку, а потом услышала голос Трифона, разыскивающего брата. Спряталась в кустарнике, Трифон походил по округе, покричал в окна, но не решился зайти в дом. А затем и вовсе ушел.

На другой день, тоже под вечер, прервав тупые, безрадостные мысли Марфы, которая так весь день и просидела, глядя в пустоту перед собой, даже не притронувшись к позавчера испеченным лепешкам, к дому пришла толпа. Большая, шумная, судя по голосам, злая, с факелами. Она все поняла и приготовилась. Нет, не бежать, скрываться среди утесов, в скалах, как когда к ней приходили пацаны, чтоб кидать камни и поразить Безобразную. Только теперь они выросли.

Марфа собралась быстро, упаковала немного пожитков, взяла зачем-то с собой и платье, и белье. Ушла до того, как толпа подошла к ветхой хибаре.

Кто-то первым крикнул: «Жечь блудницу!», его поддержали остальные. Но странное дело, факелы не полетели в дом, будто пришедшие знали, что он опустел. Стояли, проклиная, а Марфа, отойдя от обиталища шагов на сорок, высматривала знакомые лица. Торговки с базара, семья Севастия, самого пацана она не увидела, только его сестры да родители пришли, еще несколько лиц, из тех, с кем общалась, вернее, осмеливалась перекинуться словцом в деревне. Кто вообще решался говорить с ней. Трифона не было, у нее отлегло от сердца.

– Выходи, Безобразная! И поди прочь, – наконец, произнес кто-то, достаточно влиятельный. Ну да, отец Аглаи, она видела его несколько раз на базаре. Этот человек посылал мужчин деревни добывать соль – кого покрепче да побезрассудней, ведь там хоть и получали многое, да лишались большего. Но говорят, денег даже после врачей, оставалось куда больше, чем могли позволить себе те, кто не осмеливался отправляться на солончак, а занимались огородами да носили сушняк по домам. – Иначе сожжем.

Факелы снова взметнулись. Марфа поняла, что сейчас ее не будут бить, вышла из убежища.

– Уходи прочь, – снова произнес отец Аглаи. – Ты оскверняешь людей. Тебе не место среди нас. Уходи в Город, в пристанище пороков. Ну, что стала, живо уходи, сожжем как кутенка.

Первым бросил факел в пустой зев окна. Следом полетел еще десяток. Здание загорелось охотно, жарко, быстро, Марфа, как и все, завороженная зрелищем, не смела отвести глаз. Только когда ее толкнули, спохватилась. Надо идти. Неважно куда, надо. Хотя и не понимала еще, что дома больше нет. Ничего нет, только то, что при ней и на ней.

Дом затрещал, бревна ухнули вниз, круша все под собой, разбрасывая снопы искр во все стороны. От них запылали деревья окрест, дальше, больше, ярче.

– Да что же вы смотрите? – воскликнул кто-то, – Сейчас здесь все займется. Тушите уже. Марфа, где у тебя колодец? Марфа!

Но та уже бежала вниз. Не в деревню, прочь понесли ее ноги. Прочь, через дорогу, по узкой тропке к крайним домам, через поле…

– Ай! Осторожнее.

Она едва не упала. Маленький Пахом сидел на дороге, ведущий в поселок, возле дома, в котором когда-то временами жила ее семья. Сейчас он мало походил на то жилище, где она родилась и провела первые шесть лет жизни. Она редко приходила сюда, не хотела видеть изменившийся дом. Да и дела не пускали. Вот только сейчас.

– Пахом, а что ты тут делаешь?

– Мамка хахаля привела, меня выставила, а я ногу подвернул, – доверительно ответил мальчуган. И вдруг добавил: – Я тетку тут жду.

– Давно?

– Со вчера. Как хахаль пришел. Вроде серьезный.

Мальчуган вечно бродил неприкаянным по базару, особенно в воскресный день, когда самый торг, клянча на еду. Мать часто забывала о нем, то работа, то поиски мужа, взамен умершего на солончаке. Да еще он и слабый, хоть старший по дому, стало быть, обуза. Остальные его два брата мал, мала, меньше. Может, поэтому еще Марфа не хотела видеть свой старый дом? Товарки на базаре часто мололи языками о непутевой соседке, но никогда не осуждали. Верно, потому как подруга, в церковь ходила… да и потом, у каждой могла случиться похожая история. Детей много, а мужиков в деревне мало. Неудивительно, что торговки подкармливали Пахома, когда находили на это время и возможности. Сейчас вот позабыли. Но у него мать.

– А хочешь со мной? – вдруг спросила Марфа. – Я в Город иду, меня тоже выгнали.

– Меня не выгнали, я тетку жду…. А можно?

– Конечно, – она улыбнулась, поднимая его. Пахом застонал и снова сел.

– Не пойду. Лучше тетку дождусь. И потом, Марфа я в твой дом камни кидал.

– Больше не будешь?

– Нет, обещаю. Клянусь сердцем, – стукнул себе в грудь мальчуган.

– Я донесу, мне нетяжело, – снова улыбнувшись, она легко подняла Пахома на руки, посадила на плечи. – Удобно?

Пацаненок молча кивнул. Они двинулись вниз, вниз, все дальше и дальше от огней деревни, огней со склона сопки, в непроглядную тьму. Мимо проехал мужчина на телеге, предложил помощь, Марфа отказалась.

– Тут недалеко. И потом, я сильная, донесу. Мне так легче даже.

Мужчина пожал плечами, хлестнул кобылу, скрываясь в темноте. Только дорога и осталась видна в свете вызвездившегося неба. Марфа шла по ней, ни о чем не думая и только шепча Пахому, что скоро, очень скоро, они доберутся до Города, устроятся на ночлег, и все будет хорошо.

Грех

До полудня жизнь шла привычной колеей. Проснувшись, Есфирь сообщила мужу, что снова видела прадедушку, тот рассказывал ей что-то важное, верно, снова пророческое, но она не запомнила, а все оттого, что некоторые храпят и ворочаются. Едва встав и не разжегши очаг, жена занялась подношениями именитому покойнику, чем покоробила Марка: оккультная привязанность супруги к родичам всегда выводила его из себя.

– Лучше б лепешек спекла. Вечно дурью маешься. И чего не гадаешь за деньги, непонятно. Все прок был бы.

– За знания брать грех. А потом, на что я спеку, ты ж сам, заработать не можешь, только у соседей побираешься…

Они поцапались, Марку немного полегчало, Есфири, видимо, тоже. Поел он по дороге, пока лудил у старейшины. А после отправился привычным путем через поселок: паял, клеил, сшивал и сваривал. Все как всегда. Но едва добрался до церкви, услышал голос Луки, о чем-то взволнованно вопившего возле храма. Поп незамедлительно покинул причт, он вообще старался не связываться лишний раз с прихожанами по делам мирским, для того служки есть. Кинул через плечо: «За работу возьми по велению души своей» – и пошел усмирять порыв страждущего.

– Бензовоз грохнулся! Полна коробочка! – орал Лука. – На шоссе, возле поворота. Только что. Айда разговляться, пока владельцы не хватились, и полиция не подъехала.

Народу возле него стояло немного. Впрочем, Лука не просто орал, а уже отоварился: жена и двое старших тягали в холм пластиковую бочку. Чего теперь не жадничать и рассказать о добыче.

– Уймись, нечестивец, – тут же встрял иерей. – Грех это, на чужое добро зариться. А ты еще и… вовсе к исповеди не пущу. Так и знай, и тебя и всю семейку твою пакостную. На месяц отлучаю.

– Помолчите, святой отец. Или забыли, что я уж год как вами извергнут? – и снова к собравшимся: – Налетайте, всем хватит. Богатых грабим, а им все одно не место в царстве небесном, падре подтвердит.

– Не твоего ума, оборвыш, думать за людей, над тобой поставленных. До богатства ни тебе, ни внукам твоим не дожить.

Падре плюнул ему под ноги и отправился в причт. Тем временем, Марк, клеивший священничьи ботинки, бросил это занятие, положил мысы под камень, авось, не разойдутся, и рванул домой. Добежал в два приема, чай, не молодой джейран. Жена, уже пропахшая воскурениями, не отходила от молитвенного столика. Вот послал иже ему небеса наказание! Не небеса, конечно, родственники, влетел он в брак в пятнадцать, а сговорились еще когда ему пять стукнуло. Да какая теперь разница.

Он бросился в сарай, выискивая посудину побольше. Потом плюнул, достал тележку, вытащил, чуть не надорвав спину, железную бочку из-под водостока, перелил грязную воду для чистой посуды в тазы, остаток вылил. Увидев такое бездумное расточительство, да еще и в начавшийся сезон засухи, Есфирь тотчас отвлеклась, пришла поорать. Пока он не объяснил ей, в чем дело.

– Грех это, – с ходу заявила жена. – Падре должен был сказать.

– Ты вообще язычница, только на пасху в церковь и ходишь, грехи замаливаешь. Лучше б помогла. И тебе польза, чаще будешь телик смотреть, и может, муж Сары придет, выкопаем скважину, вода снова своя будет.

– Я не закончила. Ты, чтоб грешить, лучше б дважды подумал, чего сейчас без гроша. Работал ведь раньше, так нет, отовсюду поперли, теперь побираешься, в церковь ходить стыдно… – он не дослушал, ухватил тележку и потягал к шоссе. Понимая по дороге, что едва ли дотащит полную бочку обратно – путь-то в горку, да по ухабам.

У съезда в сторону провинциального центра на боку лежал бензовоз, часть топлива уже вытекла из огромной, тонн на шестьдесят, емкости, растеклась, образовав лужи по обочине. Народу сбежалось сотни две; когда Марк подошел, тяжело дыша, то сперва увидел толпу, а потом уже разглядел остов разбитой машины, находящийся в самом центре сборища. Гигант, чернеющими боками напоминавший выбравшегося из сердцевины морей левиафана, казался облепленным со всех сторон муравьями. Люди стремительно наполняли ведра, канистры, баки, бабы, ну что с них взять, таскали бензин кувшинами и кастрюлями. А заправлял всем Никодим, вскарабкавшийся по крутому борту чудища на самый верх и командовавший своими родичами, а заодно и всем поселком. Родных у него много, женился он трижды, и каждый раз ненадолго, зато дети теперь шуровали с канистрами и ведрами вовсю. Старшего, Матфея, он спустил на веревке внутрь пробоины, и теперь получал чистый бензин из самого чрева.

Отовсюду все прибывали и прибывали люди.

– Навались, подтягивай, – неистовствовал Лука, снова набиравший порцию. – Эх, резак бы сюда.

– Спалить всех задумал, дурень? В такую сушь и так заняться может.

– Не каркай, дохляк, набрал свое, так вали домой. Дай другим ходу.

– Не засти, видишь, мне тележку не вытянуть. Помог бы.

– Уйди, старый. Ты еще тут будешь пыжиться. Шел бы в сторону со своей телегой, и так всем ноги отдавил.

– Вправду, куда прешь, не вытянешь. Иди своих зови. Все одно сейчас «Бритиш петролеум» прочухает и полицию нагонит.

– Как бы англичашки своей охраны не нагнали, полиция что, сама насасываться будет, как клещ, а эти…

– Не каркай.

– Да в Маху ж такое было, тоже бензовоз пере…

Говоривший получил хорошую плюху, но возникшая потасовка прекратилась сама собой – необходимость черпать перевесила потребность в сваре. Марк подождал чуть, вдруг поняв, что его, пятидесятилетнего старика, явно не подпустят ближе к цистерне более молодые и ушлые жители поселка. Он беспомощно обернулся. А кого позвать, если Есфирь в молениях покойному прадедушке о тайнах грядущего, а Сара и Юдифь…

– Марк, не стой стоймя, займи очередь. Что вылупился, вижу, без меня ты нигде и никуда.

Вот уж, никогда так не радовался супруге, как в этот час. Он оставил Есфири тележку, а сам, взяв у супруги здоровенный таз для мытья посуды, полез к родичам Никодима. Возражать никто не стал, на сей раз, он начерпал почти полный бак. Теперь бы допереть.

– Как ты вообще нас нашла?

– А где сегодня весь поселок, по-твоему? Головой думай. Давай, впрягайся, может, еще раз успеем. Не тяни, видишь, искры летят. Как бы не полыхнуло.

– Молчи, баба! – раздалось вокруг несколько голосов разом. Ясно, что этого боялись все собравшиеся, но произносить сакральное слово никто не решался. По крайней мере, до тех пор, пока не отойдет на безопасное расстояние с добычей. Многим помнился тот жуткий случай в Маху, когда прибывшая охрана открыла беспорядочную пальбу по нищим любителям наживы, отгоняя их подальше от упавшего в обрыв бензовоза, да как назло одна из пуль попала в цистерну. Рвануло так, что ни охраны, ни собиравших не осталось, только прах и пепел. Пятьдесят человек погибло. А ведь тут больше, гораздо больше.

– Никодим, – спохватился Марк. – Слышь, что с водителем? Жив?

– Без разницы. Полиция разберется. Или ты хочешь проверить?

– Он в кабине?

– Дурень, куда ты прешь, ну-ка вернись назад. Сперва дотягаем хотя бы до подъема, а потом уж смотри.

Какое-то время Марк упрямился. Потом вспомнил, сколько прошло времени с момента аварии и, вздохнув, подчинился жене. После того, как доставил бочку к изножию холма, вернулся к кабине.

Шофер был плох, видно, прихватило в дороге: недосып или обезвоживание, кто ж теперь разберет. Марк подложил ему фирменную куртку под голову, очистил грудь от колотого лобового стекла, больше придумать ничего не смог, вылез.

– Помочь надо. Мужики, за фельдшером бы сгонять. Грех ведь…

– Вот и беги сам, святоша. До самого Кати́ беги – больница там.

– Что, сам набрал, а других теперь посылает? Умник, нечего сказать.

Он вернулся к Есфири.

– Шофер жив, но плох, здорово прихватило. Надо бы к фельдшеру.

– Сперва докатим, а потом… я Саре скажу. У брата ее мужа телефон есть. Кажется.

– Так грех…

– Все, что мы делаем, грех. Ненавижу вас, католиков. Только об одном трындеть и можете. Потому и ушла. И от тебя бы ушла, да пропадешь ведь. Самому не противно вот таким быть?

Она махнула рукой и, впрягшись в тележку, дала сигнал мужу тянуть. Покатили. Мимо них прошмыгнул служка с большущим баком, видимо, и святой отец, несмотря на собственные заветы, решил-таки чужими руками жар загрести. Сам, небось, в церкви, грех отпускает. Марк вздохнул и потягал дальше. Церковь… он давно не понимал, как относиться к тому, что священника терпеть не может, а вот в храм ходит ежевоскресно. Для него это было отдушиной от жены, работы, посельчан, даже самого иерея, ведь Марк появлялся там уже после мессы. Ставил свечку и сидел перед алтарем, как все годы, с детства, поджидая родителей. Пережевывая думы, молясь про себя, иногда дергаясь при мысли, что слова его обращаются к усопшей родне, а не к святым угодникам. Или от того, что поминает нелестно святого отца, по случаю и без замечавшего разницу меж собой и прочими, доставшимися ему будто в наказание – а может и так, ведь его ж сослали из провинциального центра в эту глушь, где всего-то два телефона – в администрации и доме священника.

Он задумался снова и очнулся от толчка жены, снова покатил тележку. На середине холма передохнули, Марк долго глядел на цистерну, громадную, черную как проклятье. Почему-то вспомнился водитель, он посмотрел на Есфирь, устало дышавшую ему на локоть, но ничего не сказал. Лишь краем глаза заметил одинокую машину, беззвучно скользившую по дороге, поблескивавшую серым на одуряющем солнце. Она притормозила возле людей, обступивших бензовоз, затем, как-то нерешительно посигналила, раз, другой, на нее никто не обернулся даже. Разобрать из такой дали, что за машина Марк не мог, но понимал, принадлежит она непростым людям. Может, самой английской компании, может…

Дальше случилось что-то непонятное. Неестественное даже. Машина резко развернулась, скрипнув покрышками, прочертив черный след за собой. Послышался странный хлопок, а через несколько секунд…

Он не понял, что увидел. Вроде небольшой черный дымок, исходящий от одной из луж, почти опорожненной немощными поселянами, в основном бабами и стариками. Кто-то крикнул предостерегающе, толпа, а на то мгновение в ней уже находилось не меньше семисот человек, пришла в движение, заволновалось, людское море заколыхалось, кто-то истерически вскрикнул, кто-то испуганно завопил. Волны вокруг левиафана покатились назад. В то же мгновение он полыхнул адово-красным.

И некуда было бежать, негде спрятаться. Слишком много собралось, слишком плотно стояло. Толпа лишь заколыхалась, будто заштормившее море, заходила. Бензовоз заклубился черным дымом, затрещал, сполохи поднимались все выше, становились все ярче, ветер донес дыхание чудища даже до него.

– Брось телегу! – завопил Марк не своим голосом. – Немедленно брось.

– Вот еще, – вцепившись в добро, обернулась супруга. – До нас не достанет. Сколько еще гореть, лучше шевелись, пока…

Взрыв грянул, не дав ей договорить. Марк помнил только, что успел оттащить жену от канистры, что та, накренившись угрожающе, хотела свалиться с холма, да только пришедшая волна, не дала ей этого сделать. Есфирь, будто пушинка, отлетела в сторону, Марка бросило на склон, вдавило, впечатало. Он разом оглох и ослеп. И только затем провалился в небытие.

– Вы точно помните про машину? – переспросил его журналист британской газеты «Дейли мейл». Марк открыл глаза, возвращаясь из мучительных воспоминаний в день сегодняшний. Посмотрел на посетителя. Две недели прошло после катастрофы, несколько операций и всего три дня как его перевезли в общую палату. А это уже второй гость с диктофоном. Вчера вечером пустили – всего на пару минут – Сару, а вот пришедшую с ней Юдифь отчего-то нет. Счастье, дочери не успели придти на помощь.

– Точно. Марку не знаю, но серебристая, дорогая. Из окна что-то выбросили или…

– Вы в этом уверены? Ведь расстояние приличное.

– Почти уверен, – он закрыл глаза. Но машина не появлялась. Снова увидел Есфирь и вздрогнул. Никогда не думал, что покойная жена может являться в кошмарах. Сейчас ему казалось, он жил, любил и ругался совсем с другой, а та, что толкала с ним тележку – ужас, внезапно ворвавшийся в его жизнь и отравивший все прочие воспоминания. – Почти. Ведь не зря же они так быстро…

Журналист положил телефон на колени.

– Простите. Я не могу это написать. Вы не уверены в своих словах, а я не имею морального права строить статью на догадках.

Он нажал пару раз на сенсорный экран, затем убрал мобильный во внутренний карман жилетки. Высокий белый человек с острым лицом и волосами цвета дорожной грязи. Из которой бабы и старики две недели назад черпали бензин, не решаясь подойти ближе к бензовозу. Именно на них первым обрушился гнев тех, кто не смог, не решился проехать сквозь стоглавую толпу, а развернув авто, высунул руку из салона, с заднего ряда, а затем что-то бросил, небольшое, вроде петарды…

– Я вспомнил, – болезненно съежившись на кровати, вскрикнул Марк. – Теперь я уверен в этом.

– Нет, не уверены, – отрезал журналист. – Вы пережили шок, вам сейчас много чего кажется. Лучше сделаем так, я зайду на неделе, перед отъездом, и мы с вами еще раз побеседуем…

– Послушайте меня! – он впился в руку поднимавшегося молодого человека. – Слушайте!

Боль пронзила, сотрясла тело, бинты окрасились красным, но выпустить журналиста он не мог. Тот невольно сел, на лице промелькнул испуг, кажется, еще миг, и он позовет полицейского, слонявшегося по палатам. Марк отпустил его. На руке журналиста осталась багровая мета.

– Вы можете мне не верить, можете плюнуть, но вы прибыли издалека, вы изучаете, вы не только меня спрашиваете. Вы христианин, вы морального права не имеете все бросить, вы должны рассказать. Пусть не ради моей жены, меня, но ради тех двухсот с лишним, кто погиб, а еще ради тех, кто лежит здесь, в Кати, в других городах. Кого будут судить, если выживут, а если не выживут, с родных спросят. Ради них. Я готов свидетельствовать, – последние слова он слышал сотни раз в тех сериалах, что смотрела Есфирь. Да и он сам, когда хотел забыться, а до воскресенья оставалось слишком долго. Бензин для дизель-генератора – он давал такое спасение. Господь не прогневается на бедняка, посягнувшего на осколки богатств. Только его слуги. Только они.

Молодой человек вздохнул. Достал платок из другого кармана, осторожно вытер окровавленную Марком руку.

– Хорошо, мы поговорим с вами. Даю слово. В другой раз, мне и правда пора уходить. Иначе полиция заподозрит.

Лежащий кивнул. Журналист поднялся и тут же снова почувствовал хватку сухой жилистой руки поселянина.

– Очень прошу. Напишите хотя бы, что тут не хватает бинтов, видите, их же сушат как простыни, опия, лекарств вообще, всего не хватает. Еду хоть Красный крест привозит, а остальное… прошу, расскажите.

Дверь закрылась. А через минуту открылась. Прибыл дознаватель с расспросами под протокол. Марку вменялось в вину хищение собственности корпорации и попытка незаконного обогащения.