Текст книги "Фаза Урана"

XXIV. Собака

Осенью все по-другому. Даже троллейбусы иные – они похожи на диковинных животных. Целыми днями напролет, они передвигаются с места на место, следуя своему электрическому инстинкту. Весь город становится прозрачным. Его улицы чисты – они дышат последними в году южными циклонами. Деревья погружаются в летаргию и разглядывают сны о весне. Птиц мало, одни уже улетели в Африку, а другие еще не прибыли из-за полярного круга. В небе, все еще беспечно синем, катится горячее багряное солнце. Оно похоже на палый кленовый лист – этот печальный логотип осени.

Осень всегда меня успокаивала. Очар очейновенья. История с заваленным сервером приобретала нелестный для меня оборот и грозила серьезными осложнениями на работе. Я шел по старому парку. Мне нужно было расслабиться. С собой у меня имелись литровая пэт-бутылка нефильтрованного пива и новая переводная книга Мураками. После «Охоты на овец» я каждый раз покупал его новый роман. И каждый раз клялся, что этого делать больше не буду. Впрочем, пить пиво из пластика я тоже зарекался неоднократно.

Я расположился на сухой траве под старым вязом. Откупорил книгу и открыл бутылку. В сентябрьском воздухе смешались запахи свежей типографской краски, хмеля и пшеницы. Угроза увольнения перестала меня пугать…

…От чтения меня оторвал шорох листьев. Я поднял глаза. На меня бежала черная собака с желтыми подпалинами. Это был ротвейлер. Черная собака с желтыми подпалинами! Оранжевый ошейник! Не может быть…

Меня повесили, как преступника, но вот, веревка лопнула, и палач обязан меня отпустить. Это был тот самый ротвейлер. Тот самый.

– Шериф! Шериф! – позвал я собаку.

Собака остановилась, зачем-то понюхала куст сирени, потом глянула на меня, зарычала и побежала в мою сторону. Она потерялась четыре дня назад, увязавшись за течной сукой. Осенний голод выгнал из-под ее кожи жир. И теперь, под короткой темной шерстью собаки проступали сухие мышцы, мышцы культуриста, который ничего не ел перед соревнованиями. Не прошло и нескольких секунд, как я уже сидел на дереве.

Ротвейлер понюхал пиво, зарычал, стал грызть книгу. Судя по всему, 'собака не слишком жаловала современную японскую прозу. Нужно отдать ей должное: с романом Мураками она поступала так, как и нужно поступать с романами Мураками.

Надо было звонить начальнику охраны. Я набрал номер.

– Егорыч!

– Не кричи.

– Егорыч, тут Шериф!

– Шериф? Собака хозяйская?

– Нет, блин, молдавская футбольная команда, с тренером и массажистом.

– Слушай, придурок. Я за этой собакой по всему городу, что веник драный, уже четвертый день гоняю. Будешь шутить, я тебе задницу на рожу натяну.

– Егорыч, не злись. Тут действительно Шериф, собака. Ошейник оранжевый.

– Ты где?

– В Старом Парке, недалеко от памятника героям молодогвардейцам. Сторожу зверя.

– Буду через десять минут.

Я засек время. Егорыч подъехал через восемь с половиной. Подъехал на синем микроавтобусе боксерского клуба с изображением двух сомкнутых перчаток на капоте.

– Ну, придурок, – опустил стекло Егорыч, – кто тут кого сторожит?

Ротвейлер, наконец, оставил книжку в покое, опять залаял и побежал к микроавтобусу. Егорыч благоразумно нажал кнопку стеклоподъемника. Сквозь тонировку я смутно видел, что он делает мне какие-то знаки. Я похлопал себя ладонью по уху – ничего не слышу. Зазвонил телефон. На экране высветилось: «YEA, GO REACH!». Всегда любил каламбурить.

– У аппарата, – сказал я.

– Я вижу, что у аппарата, придурок.

– Есть предложения?

– Не мешай думать.

– Ты из боксерского клуба?

– Да.

– Мог бы бойцов своих захватить. Они бы разобрались.

– Ну ты, голова рыбья. Эту собаку мы с тобой вдвоем нашли. Я и ты. Дошло?

– Дошло, – сказал я. – Слава – продукт эксклюзивный.

– Соображаешь…

В телефоне повисла тишина – звук раздумий Егоры-ча. У Егорыча был свой небольшой бизнес на стороне – книжная лавка эзотерической литературы. В его жизни однажды случился семилетний период, когда у него было много свободного времени. Тогда он и полюбил эзотерику. Мои лучшие клиенты, говорил он, – бомжи, не удивляйся. Грязные, вонючие бомжи, приходят и на последние деньги скупают Кастанеду, Коэльо, Баха. Их это примиряет с действительностью.

– Слушай, – раздался голос Егорыча в трубке. – Я придумал. Ты спускаешься. Берешь ротвейлера за ошейник и заводишь в автобус.

Да, гениальный план. Ничего не скажешь.

– Тебе, Егорыч, хорошо. У тебя кабина отдельная. Зверь тебя не достанет. А я еще жить хочу. Как понял? Прием.

– Я тебе сейчас такой прием покажу, что ты на полгода на больничный ляжешь.

С Егорычем было лучше не спорить. Я видел его в бане. На его теле куполов было больше, чем на территории Киево-Печерской лавры. Пальцы его рук во время беседы обычно демонстрировали букву «Р» из азбуки глухонемых.

– Отвлечь собаку сможешь?

– Да. У меня есть бутерброд.

– Бросишь Шерифу, я спрыгну, побегу к машине, попытаюсь залезть. Собака запрыгнет за мной. Если успею, выберусь через вторую дверь. Ты захлопнешь первую. Договорились? – эх, чего не сделаешь ради любимой работы.

– Да.

Егорыч опустил стекло и с силой швырнул в окошко макчиккен. Ротвейлер бросился в сторону упавшего фаст-фуда. Я спрыгнул с ветки, упал на четвереньки, рванул с низкого старта к микроавтобусу, открыл дверь, впрыгнул в салон и только тогда обернулся. Собака успела заглотать макчиккен вместе с оберточной бумагой.

– Эй, Шериф, – крикнул я.

Собака прыжками понеслась в мою сторону. Перед тем как она запрыгнула в салон, я успел выскочить и захлопнуть дверь. В стекло двери через мгновенье ударили толстые лапы. Я упал на землю и услышал второй хлопок. Это Егорыч сделал все как надо.

– Садись в кабину, поехали, – сказал он.

Я поднялся с земли, отряхнул штаны, подобрал бутылку пива. К счастью, собаки к нему равнодушны. Сел в кабину, рядом с Егорычем.

– А у тебя есть яйца, – похвалил он.

– Еще чуть-чуть, и не было бы, – ответил я. Так я перестал быть придурком.

XXV. Клубника

1.

– Это лишнее, зря потратился, – сказала Тамара Николаевна, когда я протянул ей букет.

Букет я купил в ларьке, на остановке. У ларечной продавщицы глаза слезились от ароматов пыльцы и, чихая, она не прикрывала рот ладонями, которые были заняты ножницами и оберточным глянцем. Заворачивая букет в шумный целлофан, продавщица сообщила мне название цветов, и неуместно, не без двусмысленности, пожелала «удачного вечера». Название цветов я забыл сразу же, как только свернул на улицу Достоевского. Цветы напоминали шерстяные бубоны, оторванные от зимней детской шапки, и продавщица обещала, что стоять они будут долго…

– Куда их, Тамара Николаевна? – спросил я.

– В прихожей есть бутыль. Возьми его и неси на кухню.

Тамара Николаевна была одета совсем по-домашнему, будто и не ждала меня в гости. Поверх ее джинсовой рубашки был накинут передник с изображением петухов. Петухи очень походили на эмблему огня с этикеток советских спичек «При пожаре звонить 01».

На душной, переполненной приторным запахом, кухне я набрал воду в бутыль, сунул туда цветы, а затем все это разместил на холодильнике, который задыхался и бурчал, как перегревшийся радиатор. Тамара Николаевна хлопотала у разгоряченной плиты, на которой дымился таз с бордовой ягодной пульпой. Сизый пар поднимался вверх и конденсировался у потолка. Под окном вдоль батареи выстроились аккуратные ряды запотевших литровых банок. Электрический свет люстры был густой и тягучий, как желток.

– Варенье любишь? – спросила Тамара Николаевна.

– Кажется, – ответил я и вобрал легкими тошнотворно сладкий плодовый дух.

– Тогда помогай.

– А где Сергей Алексеевич?

– К сыну поехал.

– Что мне делать?

– На столе – кастрюля с клубникой. Ее нужно перебрать. Хвостики отрывай. Гнилую – откладывай.

Я закатал рукава рубашки, сел на табурет и принялся за работу. Очень быстро руки покрылись липким розовым соком. Сок был слишком грязный, чтоб его слизывать, и он стекал от запястий к локтям, как кровь из вскрытой вены. Никто не хотел начинать говорить первым.

– Догадываешься, почему я тебя позвала? – наконец спросила Тамара Николаевна.

– Догадываюсь: клубнику чистить.

– Какой-то ты несерьезный. Это-то в тебе и настораживает. Мне не очень нравится, как ты поступаешь с Аней.

– А что я сделал? – насторожился я.

– В том-то и дело, что пока ты ничего не сделал. Думаю, ты понимаешь, о чем я?

– Да, Тамара Николаевна, – сказал я, хотя и не очень понял, о чем это она.

– Ее религиозность – это ведь не навсегда. На самом деле она обычная девочка. Может, даже заурядная девочка.

– Я не считаю ее заурядной и не хочу, чтобы она становилась обычной. Ее религиозность мне симпатична, пусть и раздражает иногда. Вы понимаете, о чем я, Тамара Николаевна?… Кстати, я перебрал клубнику. Что теперь?

– В холодильнике стоит вино. Налей мне и себе. Стаканы в буфете.

Я вытер руки, но они все равно остались липкими. Потом открыл холодильник и достал закупоренную пластмассовой пробкой бутылку «Рислинга». В ней плескалась жидкость красного цвета, а это значило, что наполнение было инородным. Я разлил вино в цилиндрические высокие стаканы с рисунками болидов «Формулы-1».

– Ну давай, зятек, – сказала Тамара Николаевна, подымая стакан.

Мой пит-стоп вложился в пять секунд. Слово «зятек», Тамара Николаевна произнесла весьма шутливо. Обычно подобные шутки меня напрягают, но сейчас мне, почему-то, было приятно это услышать. Мы выпили и закусили клубникой, которую успела помыть Тамара Николаевна. Клубника этим жарким летом уродилась мелкой, не водянистой и очень вкусной. Что касается домашнего вина, то оно, как мне показалось, было безнадежно испорчено сахаром.

– Аня жила сама, в Киеве. Ей так захотелось, это был ее самостоятельный выбор. Смерть отца на нее сильно повлияла. Девочки всегда привязаны к отцу… Я мать и переживаю за нее, хотя из-за отца мы одно время плохо ладили. Ей очень тяжело. И мне кажется, ей сейчас нужна стабильность.

– А я, разумеется, не произвожу впечатления стабильного человека?

– Не совсем так. Она тебе не рассказывала, что встречалась до Киева с одним мальчиком? Он хороший парень, работает на комбинате диспетчером АЗС, неплохо зарабатывает…

– Солярку ворует, – продолжил я в тон Тамаре Николаевне, успев уже заочно возненавидеть хорошего мальчика.

– Ворует. А кто ее там не ворует? Они давно дружат, и ему очень нравится Аня, он часто заходит к нам, звонит ей по телефону. Витя подарил ей недавно кольцо, но она не захотела его носить.

– Простите, Тамара Николаевна, зачем вы мне рассказываете про этого Витю?

– Ты мне нравишься, а Витя нет. Но я хочу, чтобы ты знал – с ним ей было бы лучше. Он бы себе работал на комбинате, воровал по мелочам, пил с друзьями водку по праздникам, она была бы хозяйкой, командовала им, а он об этом никогда бы не догадывался.

– Они ездили бы в Крым по профсоюзной путевке, покупали бы холодильник в кредит, гуляли бы в парке по выходным…

– Да. И я немного зла на тебя, потому что с тобой Ане интересней, чем с Витей. Тебя, наверное, можно любить, но жить с тобой нельзя. А с Витей наоборот, и мне жалко, что Аня этого не понимает. Витя хороший, потому что…

– Обыкновенный.

– Ты правильно меня понял… А сейчас быстро, только не задумываясь, назови мне любую домашнюю птицу, любой фрукт и любого русского поэта.

– Индюк, абрикос, Блок, – выпалил я.

– Тяжелый случай…

– Неужели все так запущенно?

– Ты даже себе не представляешь насколько. Помоги мне в тазе перемешать.

Я подошел к плите. Тамара Николаевна вручила мне сырую вишневую палку со срезанной корой. Я размешивал варево, а она досыпала сахар и отобранную клубнику.

«А Тамара Николаевна гораздо умнее, чем мне показалось в первый раз», – решил я и немножко испугался.

– В Северном полушарии нужно размешивать по часовой стрелке, так лучше, – подсказала она, и мне пришлось сменить вектор центробежной силы.

– Это обо мне что-то говорит в психологическом плане? – спросил я.

– Нет, – улыбнулась Тамара Николаевна, – Это говорит только о твоей непрактичности.

– Но вы ведь психолог и оцениваете меня с профессиональной точки зрения тоже?

– Оцениваю, это привычка.

– И что вы можете сказать?

– Ты – любимый абрикос в своем собственном компоте, наверняка единственный ребенок в семье, и тебе совсем бы не мешало почаще спускаться на землю… Возьми с подоконника тряпку и сними таз с огня. На сегодня хватит, пожалуй.

Я снял таз и поставил его под батарею остывать, как она и просила. Несколько лепестков с цветочного букета уже успели опасть на холодильник. За окном распласталась ночь, и стекло в раме стало зеркалом. Я не абрикос в своем компоте. Я лиса в своем винограднике…

– Любишь на себя глядеть? – спросила Тамара Николаевна.

– Нет. Просто, когда слышишь о себе так много, хочется взглянуть на себя, как на чужого. Хочется понять, кто все-таки тот человек, который рассматривает тебя с другой, противоположной стороны стекла, и что у него с тобой общего.

– Есть хочешь?

– Нет, благодарю, я перекусил в пиццерии.

– Ты мне очень помог с вареньем.

– Всегда к вашим услугам, Тамара Николаевна.

– Там, куда я еду, клубника не растет, – она вытерла свои мягкие руки о передник с петухами, а потом сказала:

– Не делай ей больно. Ты Ане нужен.

– Я знаю, я помогаю ей писать дипломную работу.

– И все-таки ты дурак, – опять улыбнулась Тамара Николаевна, – Да, вот еще. Мы с Сергеем Алексеевичем решили подарить тебе этот холодильник. Аня рассказывала, что ты живешь, как в лесу. Просто пещерный человек какой-то.

– А разве холодильник не нужен сыну Сергея Алексеевича?

– Им на свадьбу подарили целых два холодильника.

– Но меня вы ведь почти совсем не знаете.

– Я двадцать лет проработала психологом в поликлинике, и житейский опыт у меня есть. И я знаю, чего можно ждать от людей, зятек.

С психологами и с потенциальными тещами лучше не спорить. Их самоуверенность непоколебима. И я молча кивнул, здесь, на улице Достоевского, ощущая, как где-то в животе рождается бес, готовый «выкидывать коленца».

2.

Теперь у меня появился холодильник, и я себя чувствовал совсем счастливым. Каждый вечер, я помногу открывал его и помногу захлопывал, смотрел, как внутри загорается лампочка. К сожалению, обычно мне нечего было в него класть. Тогда я засовывал в холодильник что попало: сигареты, пустые бутылки, коробки с диафильмами, фашистскую каску, археологическое зелье, однажды даже попытался впихнуть трехколесный велосипед «Гном-4»…

Холодильник и впрямь замечательная вещь – я узнал, что в efo системе содержится газ фреон – хладогент. Испаряясь, он поднимается к небесам и там проделывает дыры в озоновом слое. Сквозь дыры к земле беспрепятственно просачивается солнечная радиация. От этого люди болеют раком кожи, а боги падают с облаков, ненароком оступившись…

3.

На неделе, во вторник мы с Аней провожали Тамару Николаевну и Сергея Алексеевича в Россию. Прошло не так много времени с тех пор, как я встречал на этом же вокзале Ф., но мне казалось, что уже успел смениться целый геологический пласт.

Зеленые вагоны, синие проводницы. Ночь. Женский голос диктора. Поезд отправляется с третьего пути. Сергей Алексеевич и Аня ходили покупать сладкую воду. Я курил. Тамара Николаевна рылась в сумках, искала паспорта и билеты. Сергей Алексеевич и Аня вернулись, они несли бутылки с клубничной газировкой.

– Ну, будете у нас на Колыме, милости просим, – Сергей Алексеевич попробовал пошутить и крепко пожал мне руку.

– Непременно, – ответил я совсем не то, что он ожидал от меня услышать.

Он хлопнул меня по плечу. Мол, мы почти родственники. Мужская солидарность и-все такое. Когда они, наконец, сели в купе и начали махать нам ладонями через стекло, Аня взяла меня за руку. И я понял, что матери ее, несмотря ни на что, приятно нас видеть вместе.

Поезд тронулся, и мы с Аней бок о бок пошли прочь, туда, где горели маячки такси. Теперь мы остались одни.

«А в сущности, – подумал я, – Мы всегда и были одни. Я и она».

– Кто такой Витя? – спросил я.

– Придурок, – ответила Аня совсем не по-христиански.

XXVI. Сон

1.

Уже пять дней я живу у Ани. Она купила обои и попросила меня помочь их наклеить в прихожей: вот так я и остался. Завелся в квартире, как таракан. Обои, к слову сказать, мы так и не поклеили.

Сейчас опять какой-то пост, и я не ем мяса вместе с Аней. В пищу мы употребляем овсянку, гречку и пшено, словно две тупоголовые горлицы. От этого у меня в желудке, вопреки всем диетологическим теориям, полный катарсис.

Как раз на этой неделе по телевизору показывают «Гостью из будущего». По одной серии в день. Когда-то этот фильм запускали каждые школьные каникулы, и, исходя из этого, я посмотрел его не меньше сорока раз. Аня не понимает меня: как можно смотреть старые детские фильмы, а мне нравится, и я не даю ей переключать канал на «Animal Planet», вновь и вновь наблюдая, как Коля Герасимов, с пустыми кефирными бутылками и мелофоном через плечо, удирает от алчных и жестоких космических пиратов.

Ночую я в комнате на надувном матрасе. Каждый вечер я дую в его ниппель, чтобы он разбух от воздуха (возиться с раскладушкой гораздо проще). Но матрас старый и ночью спускается так, что к рассвету мои кости упираются в пол.

Тогда я зову спаниеля и мы с Кидом отправляемся гулять на улицу, и там прохладное утро бросается за солнцем, словно за апортом.

Мы гуляем рядом со спортплощадкой, и каждый день смотрим, как лысый Анин сосед, немного напоминающий Сергея Алексеевича, занимается на турнике: подтягивается раз пятьдесят, делает скрепку и выход на одну. Помню, в школе, на зачете по гражданской обороне, нам тоже нужно было три раза сделать выход на одну. Я этого никогда не умел, и попросил нашего военрука позволить мне вместо турника три раза надеть противогаз, и наш военрук, доброй души человек, когда-то убивавший в компании с одними неграми других негров в Мозамбике, пошел мне навстречу и все разрешил.

Почему-то Кид любит лаять на соседского физкультурника. Образ жизни у физкультурника – здоровый, вид приветливый, мировоззрение положительное, но собаке он не нравится напрочь. И я начинаю подозревать, что Кид лает на соседа специально, чтобы угодить мне, умная собака.

Собаки вообще умнее людей – они даже в космос раньше нас полетели. За это я треплю Кида по голове и говорю:

– Пора завтракать, дружище. Мамочка ждет, – и вздыхаю: – Как же я опустился…

2.

Этим утром Аня отчитывает меня за то, что я, во-первых, не вынес мусор, а, во-вторых, забыл помыть лапы Киду. Кроме того, сериал «Гостья из будущего» заканчивается: космические пираты в сорок первый раз получают по заслугам, а Алиса Селезнева улетает к себе 2084 год, оставляя одноклассников под кайфом иллюзий, и настроение у меня от этого паршивое.

Я включаю спортивный канал, и там, удивительное дело, вновь показывают матч Кубка Конфедерации, который я уже смотрел здесь месяц назад. Все так же темнокожий парень падает в центральном круге, все так же футболисты готовы разреветься, как дети.

Вдруг звонит телефон.

– Подойди, – кричит Аня из кухни.

Я беру трубку:

– Алло.

В трубке сначала молчание, а потом раздается робкий голос. Сегодня по календарю День Сурка, не иначе.

– Э-э-э… А Аню можно?

– Нет. Она не будет с вами беседовать.

– А с кем я говорю?

– Отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Полковник Давоян. Вы знаете, что кража солярки – это серьезное нарушение законодательства?

В трубке тут же начинается дробь коротких гудков. Он и впрямь – придурок, этот хороший мальчик Витя.

– Кто звонил? – слышу я Анин голос.

– Это «Utel».

– И сколько денег я должна?

– Нисколько. Я договорился, что мы рассчитаемся соляркой.

– Ты что – договорился с автоответчиком?

– Да. Я мастер техники коммуникации. У меня даже справка есть, то есть диплом.

Из кухни пахнет вареной крупой и молотым кофе. Отчего-то я чувствую глухое раздражение, и оно щекочет мне кадык. Пока Аня занимается стряпней, я беру в прихожей ее сумочку и начинаю рыться там остервенело, как бомж в помойном баке. Достаю оттуда уже знакомые предметы: приборчик, косметичку, зеркальце, платок, авторучку, помаду. А еще мне попадается пустая телефонная книжка, студенческий билет, проездной талон, карта города, тампоны на четыре точки и календарик с Владимировским собором. На календарике некоторые дни помечены маркером. Сначала я думаю, что так обозначены посты, а потом понимаю, что это расписание менструальных циклов. Весь этот хлам я запихиваю обратно, потом возвращаюсь в комнату и закуриваю.

– Растрепин, я же тебя просила не курить в квартире, – сзади раздается голос Ани.

– Черт! – я выкидываю сигарету в открытую форточку.

– Я же просила не выражаться.

– Аня!

– Что?

– Тебе когда-нибудь снятся страшные сны, кошмары?

– Недавно мне приснился страшный сон о тебе, честно.

– Расскажи.

– ОК. Только не обижайся.

На Ане спортивные трусы с тремя полосками Эдди Да-лера и пошлая футболка с Че Геварой. Солнце ярко освещает ее лицо и выглядит она замечательно даже без косметики, и от этого, странным образом, мое раздражение только усиливается.

– Так вот, – продолжает Аня, – Мне снится, что я иду по Старому Городу, где-то рядом с твоим «Лоцманом». Вдруг из какого-то подвала вылезаешь ты и вид у тебя ужасный. Ты какой-то наркоман, честно. Ты берешь меня за руку и заводишь в подвал. Там очень жутко. Везде грязь, мусор, окровавленные шприцы. Ты говоришь, что сделаешь мне укол. Я отвечаю: нет, но ты все равно пытаешься это сделать насильно. Я кричу и просыпаюсь. Очень странно, да?

Она смотрит на меня, а мне вдруг хочется сказать ей что-то обидное и гадкое, унизить ее, вывести из себя:

– Это очень простой сон, его легко анализировать. Твоей маме-психиатру он понравился бы. Шприц – фаллический символ. Инъекция – сексуальный акт. Наркотик – удовольствие от сексуального акта. Ты знаешь, что тебе это все понравится, очень понравится, и ты хочешь переспать со мной. Но ты боишься ломки, боишься, что я тебя брошу, и тебе будет очень плохо и очень больно.

Я жду ее реакции, жду, что она на меня обидится и выбежит на кухню, а может быть, если повезет, мы даже поссоримся. Но Аня спокойна.

– Знаешь, Растрепин, – говорит она, переработав информацию, – А ведь все, что ты сказал – правда. Я действительно всего этого хочу, но только не сейчас.

Ей не следовало этого говорить, особенно последней фразы. Я прихожу в ярость. Кот Леопольд наглотался озверина, и жить дружно ему осточертело:

– Не сейчас!? Да я по горло уже сыт твоим карнавалом! Твоим богомольством! Твоей овсянкой! Твоими сраными морскими котиками и аэрозольными баллончиками, степными дрофами и лесами Амазонки!

– Не надо Растрепин, пожалуйста, не надо…, – попятилась Аня.

– Что ты знаешь вообще обо мне!? Хочешь, милая, я оформлю тебя прямо тут, а потом на кухне!? Как ты относишься к анальному сексу, солнышко!?

Я толкаю ее на диван и пытаюсь стянуть с нее трусы. Аня начинает реветь, одной рукой плотно прикрывает промежность, другой царапает меня по лицу. Рядом весело лает спаниель Кид, он вертит своим хвостовым обрубком – думает, у нас у всех тут сегодня забавная игра. Аня кусает меня за шею, кусает сильно, до крови.

– Сука! – кричу я.

Я отскакиваю назад, врезаюсь спиной в пианино «Украина», и пианино издает высокую ноту «ля». Со стены падает икона Св. Анны, пластиковый оклад ее разбивается об пол, и мне становится не по себе.

Аня поднимается с дивана, поправляет трусы и футболку. Че Гевара с тревогой глядит на меня. Его лицо растянулось на груди у девушки. Наверное, от удивления.

– Ты такой же скот, как и все, – говорит Аня, – А теперь пошел вон, пока я на тебя собаку не спустила. И не возвращайся больше никогда. Слышишь?

В это мгновенье мне очень хочется что-то разбить, разбить ко всем брахманам. Для этого дела очень здорово годится сервиз «Мадонна». Но вместо того, чтобы ударить ногой по немецкому стеклу, я молча иду к двери в прихожей. За мной следом радостно семенит спаниель. Он думает, что я поведу его на прогулку. Как же он ошибается!

3.

Говорят, алкоголь не помогает решить личные проблемы. Я слышал это от мамы, от лекторов из наркодиспансера, от психоаналитика, от девушек, из-за которых эти проблемы возникали. Не знаю, что думают об этом другие люди, но мне алкоголь помогал всегда. Помогал, как снятие порчи по фотографии, – хуже уже все равно не будет.

Я надрался на летнике «Снежанна» рядом с остановкой. Там были пластмассовые столы, колонки, передающие «Радио-Шансон» и две юные дуры лет шестнадцати, с которыми я пил водку. Этим летом в районе наступила новая мода: девушки, бывшие пергидрольные блондинки, дружно перекрасили волосы в рыжий цвет. Рыжий, как цвет луж после дождя.

Мы выпили две бутылки водки, названия которых, как положено, заканчивались на «ов». Водка была теплой, в томатном соке не хватало соли, одноразовые стаканчики сдувал душный вечерний ветер, у обиженной на мироздание хромой официантки волосы тоже были рыжие. Кажется, официантку звали Анжеликой. Хотя, может быть, ее звали Снежанной, а «Анжеликой» на самом деле назывался летник, и я, как всегда, все перепутал.

Мои собутыльницы хохотали не переставая и пытались рассказать какой-то нескончаемый анекдот про столкновение «Запорожца» и «Мерседеса», но так и не могли добраться до развязки. Я обильно, по-пролетарски, матерился и говорил, что работаю пожарником в МЧС, а расцарапанное лицо – ранения. Вы, девчонки, не представляете, какая у меня сложная, ответственная и благородная профессия – спасать людей, врал я. Вот бывало в шахте взрыв – знаем, что там пять пострадавших. Достаем трупы – четыре. Надо искать дальше. Снова спускаемся – нет пятого трупа. Тут опять взрыв. Гибнет половина нашего отряда. Уцелевшие храбрецы поднимаются на поверхность. Смотрим: оказывается, два трупа от взрыва сплющились в один…

Две юные рыжие дуры громко смеются: сплющенные трупы им кажутся еще смешнее, чем авария «Запорожца» и «Мерседеса». Потом дуры теряются. Я добиваю себя двухтысячной «Оболонью». Мочусь в голубом ельнике, что растет возле девятиэтажки. Плачу за это милиционерам тридцать гривен в «фонд озеленения города». На этом вечер заканчивается…

Не помню, как я добрался домой. Очнулся я утром, даже скорее днем, на полу в ванной с разорванной и разбитой головой. Очнулся и проклял природу. Проклял за то, что она может дать человеку в жизни только один шанс. Только один шанс заснуть и не проснуться…

К сожалению, во всех остальных случаях мы обязаны просыпаться…

4.

Я долго хожу вокруг телефона. Потом все-таки набираю номер Ани:

– Але-але! Это ты? Это ты, Растрепин?

Я вырываю шнур из аппарата, а телефон разбиваю о стену, и он рассыпается пластмассовой шрапнелью. Очень похоже на разлетевшийся оклад иконы.

Я больше не смогу ей позвонить. Никогда. Я опять чувствую себя свободным.

No women no cry.