Текст книги "Фаза Урана"

XV. Каска

1.

Аня стала часто у меня бывать, произошло это незаметно, так же незаметно, как наступает никотиновая зависимость, и я, к стыду своему, начинаю нервничать, если ее долго нет, и пальцы мои тянутся к зажигалке. Обычно она приходит после обеда и садится на полу за мой компьютер, и на ней короткие шорты, а в волосах ее путается радужная дуга темных очков. На корпусе монитора дремлют солнечные зайчики, и когда ветер за окном раскачивает ветви кленов, зайчики знакомятся, совокупляются и размножаются, и от этого компьютер пахнет пластмассой, а я щурю глаза и иду на кухню варить кофе.

Потом с чашкой в руке я смотрю Ане через плечо, туда, где на белом окне экрана появляются черные символы. Символы вспыхивают стремительно, как следы на снегу перепуганного охотничьим выстрелом оленя: так я узнаю, что Аня очень быстро умеет набирать текст – гораздо быстрее меня. Она рассказывает, что в Киеве одно время работала в пейджинговой компании, и там всему этому научилась, а потом пейджеры стали никому не нужны, и компания обанкротилась.

Аня набирает дипломную, пока еще только общие сведения о природе радиоактивности: умершая от лучевой болезни Мария Кюри, открытие Беккерлея, смоляная обманка, ЧАЭС. Иногда я вслух озвучиваю сведения, полученные мной в институте от Лени: хорошо выглядеть умным за чужой счет. Но я молчу о сумасшедшем археологе Хмаре: скверно казаться психом не по своей вине. И вот я уже откупориваю очередную пивную бутылку и включаю музыку, на этот раз «Audioslave».

– Растрепин, все-таки я тебе поражаюсь, – говорит Аня. – Пить столько пива и совершенно не поправляться.

– Пиво – это лекарство, – отвечаю я.

– Лекарство от чего?

Аня отрывается от монитора, смотрит на меня, приподнимая бровь, и бровь ее, выгоревшая на жаре немного светлее смуглости кожи.

– От лучевой болезни, конечно. А вдруг тут и на самом деле уран? – говорю я.

– Не проще ли тогда просто переехать?

– Нет. Мне здесь хорошо. Я тут отдыхаю, как в Ялте, и чувствую себя замечательно, словно крыса, забравшаяся в диван.

– Странное сравнение – крыса, – Аня морщится.

– Люди вообще – космические крысы (или тараканы), мы ко всему адаптируемся и к радиации тоже, нас нельзя вывести. Пройдет триста лет, и мы заведемся на других планетах. И ничего с нами не сделается. И планеты, где мы живем, превратятся в пластик, но нам будет все равно, потому, что мы тоже давно уже будем пластиковые.

Аня скептически качает головой, а потом берет у меня из рук кофейную чашку. А мне иногда и вправду кажется, что я уже стал пластиковым наполовину, и сердце, и мозг у меня пластиковые, но только не печень. Я пластиковый и с моего молчаливого согласия совершаются на пластиковой планете все пластиковые преступления: это я отравил мадам Бовари, это я кинул Каренину под поезд, и Катерину утопил тоже я. Мне и в самом деле плевать на лучевую болезнь и на детенышей морских котиков, которым зверобои проламывают черепа багром; меня не трогает вырубка лесов Амазонки и сокращение естественного ареала обитания степных дроф. И я вновь прикладываюсь к пивной бутылке.

– Тогда не ври, что ты пьешь для профилактики.

– Именно для профилактики, – булькаю я. – У моего приятеля Степана дядя работал пилотом вертолета. Он был самый старший в полку и пил всегда много. 27 апреля 1986 года, его выдернули еще пьяного из шалмана и приказали лететь над Чернобылем, спустя сутки скидывать песок. Все, кто был с ним в вертолете трезвые, вскорости умерли от лучевой болезни, а он нет.

– А он и сейчас жив? Можно с ним связаться?

– Нет. Два года назад он погиб. С балкона пьяный свалился.

– Ты сам себе противоречишь, Растрепин.

– Вовсе нет. И разве алкоголизм – это не умерщвление плоти в некотором смысле? Это ведь так по-христиански.

– Иногда, Растрепин, с тобой совершенно невыносимо разговаривать.

Аня разворачивается к компьютеру и с остервенением стучит по клавиатуре, будто каждая кнопка – это браконьер, богохульник или алкоголик. Я опять иду курить на балкон. Вываливаться оттуда я пока не собираюсь.

Я возвращаюсь в комнату и начинаю рассказывать, как познакомился с Варварой Архиповной: о ее кошках, о банкомате, о чае, об ограблениях. В моей соседке не ощущается ничего трагического, ни малейшего намека на скрытые недуги, и Аня делает вид, что ей неинтересно. И тогда я говорю Ане:

– Дом построили немцы, пленные фашисты. Они добывали глину и возводили Дом.

Аня молча кивает, будто к делу это не относится. Но на следующий день она приходит вновь и в руках у нее коробка от киевского торта.

– Это подарок для тебя, Растрепин. – Аня протягивает коробку.

– Спасибо, но я не очень люблю сладкое.

– Это совсем не сладкое. Загляни.

Я открываю коробку и достаю оттуда фашистскую каску. Каска неплохо сохранилась и почти не ржавая. В той части каски, которая должна прикрывать затылок – дыра. Третий глаз. Яйки, курки, млеко.

– Откуда это у тебя?

– Я нашла каску, когда училась в третьем классе, нашла в лесу. Мы с папой собирали грибы. Я хотела сдать ее в школьный музей. Но фашистскую каску не приняли. У нас, в школьном музее и так был десяток таких касок.

Я кручу-верчу каску в руках. Когда я учился в школе, мне часто приходилось оформлять стенгазету. На Девятое Мая я обычно каждый год рисовал одну и ту же картинку: луг, на ней растет трава и лежит каска, из дыры в каске прорастает полевой цветок.

Я напяливаю каску на голову и, кривляясь, соплю, как Дарт Вейдер:

– О, Люк, мой сын, тебя ждет темная сторона Силы!

Аня смеется. Я хочу ей тоже что-то подарить, но у меня нет ничего. Не дарить же ей трехколесный велосипед «Гном-4»? Тогда я ей отдаю коробки со своими любимыми диафильмами: «Мальчиша – Кибальчиша» и «Антигуманизм буржуазного искусства».

К моему удивлению, Аня очень рада подарку. Оказывается, она тоже любит диафильмы.

2.

День выдался необычайно звонким. Ветер, насвистывая, прорывался со стороны водохранилища, как сквозь фильтр. Было слышно, как на автодроме газуют учебные машины и перегреваются сцепления. В свернутых трубочках кленовых листьев дрыхли гусеницы – этих вредителей ничто не могло разбудить. Я сидел на балконе и смотрел диафильм «Веселые Картинки». Дюймовочку как раз похитил Карабас-Барабас, когда Аня, продолжающая набирать свою дипломную, окликнула меня.

– Растрепин, что это за стихи? – спросила она, когда я вернулся в комнату.

– Какие стихи?

– Вот эти:

 
Люди и блики,
Усталые лица,
Сердце от скуки
В ребро постучится.
 
 
Бьется – открой,
Пусть увидит с глазами
Грязь под травой,
Небеса над домами.
 

Вот незадача! А я думал, что стер их давно. И где она откопала этот пыльный файл?

– Это мои стихи, – признаюсь я.

– Ты пишешь стихи?

– Когда-то писал. Сейчас – нет.

– А их печатали?

– Конечно.

– Прочитай что-нибудь, пожалуйста, а, Растрепин? Из последнего, OK?

Я, от нечего делать, залезаю на табуретку и декламирую из последнего:

 
До чего ж ты хороша!
Масла «Горлица» душа!
 

– И это все? – удивляется Аня.

– Все. Это текст на этикетке подсолнечного масла. Его производило одно из подразделений фирмы, где я работал. Тиражи были такие, что и Бродский бы позавидовал.

– А сейчас ты совсем-совсем ничего не пишешь?

– Совсем-совсем ничего.

– Почему?

– Я плохой поэт, и стихи мне мои не нравятся.

Я говорю правду. Мне на самом деле не нравятся мои стихи. Мой единственный сборник назывался «Энцефалитный Буцефал». Что может быть хуже?

– Да? Знаешь, мне твои стихи тоже не нравятся. – Аня поворачивается к монитору и продолжает набирать курсовую.

Я слезаю с табуретки и расстроенный иду на балкон досматривать диафильм. Чтобы стать поэтом или писателем у меня нет никаких предпосылок: я не еврей, не левша, не гомосексуалист и даже не эпилептик. Я сознаю свою бездарность. Но когда я в ней признаюсь девушкам, то жду совершенно другого. Жду, что меня начнут хвалить и примутся доказывать мне, что я талантлив, а я буду сидеть и слушать, и мне будет приятно… На этот раз не сложилось. Обидно, черт побери.

Операционная система Windows попрощалась с Аней своей заезженной мелодией. Аня выключила компьютер и вышла ко мне на балкон. Самоделкин тем временем смастерил летающую тарелку и Веселые Картинки настигли Карабаса-Барабаса, который украл Дюймовочку. Кинднеппингу – нет.

– Не обижайся, Растрепин. У тебя, я думаю, получится написать хорошие стихи, если ты захочешь, – говорит Аня.

– Я никогда не обижаюсь. Это поэта обидеть легко, а я не поэт.

– А хочешь, мы поедем в гости к моей маме? – вдруг предлагает она.

– Если ты этим собираешься утешить поэта-неудачника, то зря. Я не хочу ни с кем знакомиться.

– Нет, Растрепин. Поэзия тут ни причем. Понимаешь, моя мама живет сейчас с дядей Сережей. Сергеем Алексеевичем. Это ее бой-френд. Он хороший, честно. Дядя Сережа – он бурильщик и они с мамой скоро уедут жить на север, в Россию, будут работать на нефтяную компанию.

– Очень романтично.

– Растрепин, ну не будь ты таким. Понимаешь, моей маме нужно знать, что она меня не одну оставляет, а с кем-то. Я уже взрослая, но она все равно беспокоится. Это тебя ни к чему не обяжет. Мне же нужно хоть кого-то показать. Ну же, Растрепин, OK?

– Нет, Аня. Не OK, – говорю я.

– Ну, пожалуйста.

– Ни за что!

3.

Мы едем в такси в гости к Аниной маме. У меня на коленях лежит пластиковая упаковка с салатом «Улыбка». У Ани – коробка киевского торта. В коробке на этот раз и вправду торт, а не каска. Все эти продукты мы купили в супермаркете со скидкой, по акции.

Аня рассказывает, что ее мама с бой-френдом дядей Сережей познакомилась полгода назад. Переехала жить к нему – у него свой дом, пусть и небольшой. У Сергея Алексеевича есть сын от первого брака, недавно женился. Сын – сволочь. Приставал к Ане на своей собственной свадьбе, а жена его – на шестом месяце. Сергей Алексеевич и мама (Тамара Николаевна, между прочим) действительно очень скоро уедут на север в Россию. Дом оставят сыну дяди Сережи, а квартиру, где живет Аня – ей. Меня вся эта информация до неприличия не интересует, но я все равно слушаю, потому что слушать больше некого. Таксист, было, пробовал поболтать со мной о политике, но, к счастью, очень скоро разочаровался во мне, потому что я не знал, кто у нас в стране премьер-министр.

– Растрепин, расскажи и ты о себе чего-нибудь, – обращается ко мне Аня, когда ее семейная сага, наконец, подходит к концу.

– Что тебе рассказать?

– Кто твои родители?

– Мама преподаватель фортепиано в музыкальной школе. Папа – менеджер в строительной организации. Ничего выдающегося.

– А ты почему не работаешь?

– Меня уволили.

– Ты работу ищешь?

– Нет.

– Почему?

– По контракту фирма, которая меня уволила, должна до ноября выплачивать пятьдесят процентов зарплаты, если я, конечно, не найду новую работу. Оттого я и бездельничаю.

– А это сколько?

– Что сколько?

– Ну сколько ты сейчас получаешь?

Женщины всегда поражают своим неуемным финансовым любопытством: моя мама, например, понятия не имеет за какую команду играет Шевченко, зато прекрасно осведомлена о размере его жалованья. Я называю Ане сумму, которую сейчас получаю, и даже почти не вру.

– Ого! – говорит она, – Это в два раза больше, чем моя мама получает в больнице.

– Что тебе еще рассказать? – спрашиваю я, чтобы перестать, наконец, обсуждать денежные вопросы.

– Растрепин, расскажи, что тебе нравится, а что нет.

Я задумываюсь. Размышляю, что мне нравится, а что нет. Я люблю дождь, пиво, запах типографской краски (когда открываешь новую книгу), жареную картошку и «Динамо» Киев. Не люблю чернослив, боулинг, гусениц, щекотку и «Шахтер» Донецк (соответственно). Список получается нелепым, поэтому я отвечаю:

– Не знаю, не могу сказать.

Наверное, и у Ани нужно спросить, что ей нравится, а что нет. Но ее предпочтения и антипатии я и сам могу определить без особого труда. Ей нравится: молочный коктейль с клубникой, «Океан Эльзы», домашние животные, вязаные свитера и марихуана (даже если она будет отрицать, что ее пробовала). Не нравится: красный цвет, запах перегара, нефтяные компании, матюги и футбол (уж это-то я знаю наверняка). И я молчу.

– А почему тебя уволили, Растрепин?

– Не сошлись характералли. И давай не будем о моей бывшей работе.

– Нет, – не унимается Аня, – Ты все-таки объясни. Должна же я знать, кого к маме в гости веду.

– Ну как тебе сказать, Аня. Живи Гоголь в наши дни, он, наверное, вместо рассказа «Шинель», написал бы рассказ «Мобильный телефон». Такие дела.

Я знаю наперед, что путаный ответ заставит Аню сосредоточиться, и она хоть на время перестанет донимать меня вопросами. Так и происходит. И это неудивительно, особенно если учесть, что «Шинель» она не читала.

Не рассказывать же ей, как меня на самом деле уволили?…

XIV Анафема

1.

За металлопластиковыми окнами, будто в аквариуме, плавал полуденный май. В банкетной комнате стоял оранжевый запах тюльпанов и желтый запах духов. Желтый запах был особенно стойким. По моим подсчетам, при производстве этих духов пострадало, как минимум, три кашалота.

Праздновали день. рождения Амалии Потаповны – бухгалтера из отдела внешнеэкономических связей. На круглом столе кое-где еще сохранялись оазисы богатой закуски: шоколадные конфеты с косточками орехов; красная икра, волдырями усыпавшая рыхлую плоть батонов; ветчина с перламутровыми прожилками; маслины, тонущие в своей собственной черной сукровице. Из выпивки, кроме шампанского, имелись мартини, херес, тамянка, кагор и коньяк. С этикетки кагора мне лукаво подмигивал пухлый монах – уж он-то, не в пример мне, знал как себя вести в коллективе.

В нашем офисе работало много людей. Соответственно, дни рождения случались часто. И я сам не заметил, как стал завсегдатаем подобных мероприятий. В глубине души, я завидовал большинству своих сослуживцев. Они умели заскочить в банкетный зал ненароком, будто что-то забыли, пробурчать поздравление, наскоро осушить фужер, а затем так же внезапно умчаться восвояси, выковыривая на ходу из зубов петрушку, и показывая всем своим видом, что их ждут не дождутся неотложные дела: факс из Индонезии или срочный разговор с островом Мэн. Я так не мог, еще когда был студентом, считал, что пить можно только затем, чтоб напиться, и искренне презирал буржуев, которые употребляют алкоголь для других целей. И хотя мое мировоззрение успело измениться, и сам я уже был в некотором роде буржуем, привычка не исчезла, а только окрепла, словно помоечный кот, волею судьбы очутившийся в пентхаусе. Я приходил на праздники первым и уходил последним, как случайный персонаж в комедии положений. За последний год я серьезно поднаторел в механизме откупоривания шампанского и в произношении тостов.

– Амалия Потаповна. Желаю вам, чтобы ваша красота, ваше женское обаяние радовали нас еще по меньшей мере сто лет, – сказал я и выпил очередную рюмку коньяка.

Амалия Потаповна, растрогавшись моим тостом, глубоко вздохнула. Ее и без того огромный, декольтированный бюст увеличился на пару размеров. Теперь на него можно было облокачиваться, как на барную стойку». Стоп. Я понял, что вылакал уже целую бутылку коньяка. Когда ж я это успел?

– Ой, девочки, – вдруг воскликнула ведущий экономист Таисия Федоровна, – главное – это больше хорошего секса!

Средний возраст девочек приблизительно равнялся двойному сроку за убийство с отягчающими обстоятельствами. В комнате мужчин не было. Я в счет не шел. Дамы ко мне давно привыкли и даже не стеснялись при мне обсуждать новейшие способы эпиляции. Пора было покидать праздник. В конце концов, у меня тоже могут быть неотложные дела. Да-с!

Я вышел в коридор. В офисе круглый год работали кондиционеры. Их еле ощутимое жужжание клонило ко сну. Так же, pianissimo, за закрытыми дверями гудели ксероксы – они копировал иллюзии. Нужно было пройти по лестнице с латунными перилами на самый верх, до мансарды, добраться до своего кабинета.

В кабинете, который был завален бумагами и заставлен грязными чашками с использованными мошонками чайных пакетов, я стал напряженно размышлять, какие из моих дел наиболее неотложные. Можно было дочитать скачанный из Интернета рассказ Ирвина Уэлша – грамматическая система Microsoft Word уже успела разукрасить каждое второе слово его текста красными и зелеными подчеркиваниями. Можно было закончить пулю преферанса – компьютер уже торчал мне двести вистов, и это не могло не радовать. Можно было, конечно, начать писать традиционный ежемесячный отчет о проделанной работе, который в моем исполнении напоминал больше поэму о нелегкой судьбе трудоголика, но отчет за апрель я написал еще две недели назад, а май только начался, застряв в узкой полоске будней, поэтому последний вариант я отбросил сразу, как абсолютно несостоятельный.

Я уже было собрался запустить Winamp и врубить «Rage Against The Machine» (и пусть соседи из отдела маркетинга тарабанят в стену!), когда в кабинет зашел Игорь, деливший со мной помещение. В руках у него была коробка из-под сканера. Он аккуратно поставил коробку на пол, подошел к нашему столу, разгреб бумажные завалы. Из-под них Игорь извлек фотографию в рамке и с трепетом установил ее на столе. На фотографии была запечатлена его дочь в возрасте полутора лет. Она шла навстречу зрителю, добродушно, беззубо улыбаясь. Один раз я подарил дочке Игоря пластмассовую куклу, какого-то покемона. Сначала она сказала, что покемон похож на папу, потом, что она его любит, а потом открутила покемону башку. Женщины… Они всегда так поступают…

– Тебя босс вызывает, – сказал Игорь.

– Что-то серьезное?

– Кто его знает.

Идти в кабинет к начальству, как всегда, не хотелось. Я попробовал вспомнить, в чем облажался за последнее время, ничего особенного в памяти не всплыло. Это обнадежило.

– Игорь.

– Что?

– От меня тянет? – дыхнул я.

– Тянет, не дыши, и так голова болит.

– У тебя есть жвачка?

Игорь порылся в кармане и достал упаковку жвачки с эвкалиптом. Там еще оставалась половина подушечек. Я вытряс все ее содержимое и запихнул в рот.

– Иколь, ты наштояшый трук, – сказал я жуя, – Ф тепе силен колполатифный тух и чуфтфо локтя!

– Иди уже, – засмеялся Игорь.

2.

– Лена, как настроение у босса? – поинтересовался я у секретаря в приемной.

– Кто его знает, – ответила Лена.

– У тебя, кажется, степлер упал.

Лена полезла под стол. Пока она искала степлер, я достал изо рта пережеванную белую массу резины размером с шар от пинг-понга. Прилепил все к кадке от финиковой пальмы.

– Можно, Родион Палыч? – спросил я, отворяя дверь.

– Заходи! – радостно позвал начальник.

Он всегда встречал подчиненных в своем кабинете вот так ненавязчиво. Можно подумать, подчиненные приходили на запись кружка любителей авторской песни.

На стенах начальственного кабинета висели дипломы семинаров в строгих багетах. На полке шкафа стояла икона Божьей Матери. На столе рядом с электронным ежедневником вертелся вечный двигатель. Я знал, что вечный двигатель работает на двух батарейках «Energaiser». Обман, кругом один обман. Главное – не дышать.

– Присаживайся.

– Да, Родион Палыч.

– Сегодня была оперативка у учредителей.

– Да, Родион Палыч.

– Говорили о тебе.

– Да, Родион Палыч.

Однажды меня послали в Киев на трехдневный бизнес-тренинг по технике эффективной коммуникации. В первый день нам успели рассказать, что для завоевания расположения собеседника необходимо с ним соглашаться, смотреть в левый глаз и называть его по имени. Потом, вечером, был фуршет, и больше я на тренинг не ходил, а проводил время в компании некой двадцатидевятилетней Кати, менеджера по продажам оргтехники из Сум. У Кати был муж, ребенок и тяга к приключениям.

– Ты два раза терял служебный мобильный телефон…

– Да, Родион Палыч.

Я действительно два раза терял мобильный телефон. Первый у меня, по-честному, украли, а второй, я разбил сам о стену ночного клуба, доказывая знакомому художнику Бахтину, что по-прежнему чужд буржуазным ценностям.

– …но ты написал текст корпоративного гимна, который всем понравился.

– Да, Родион Палыч.

Корпоративный гимн, это кошмарное, подхалимское произведение я написал за двадцать минут, соврав, что на его создание у меня ушел месяц. Умирать я буду с надеждой, что апостол Петр терпим к конъюнктурщикам.

– Ты сорвал юбилей фирмы…

– Да, Родион Палыч.

Ну не шли лошадки. Что я мог поделать? – …зато забил три гола на мини-футболе.

– Да, Родион Палыч.

Я положил три мяча конкурирующей фирме на матче, приуроченном к этому самому юбилею. Один гол я забил рукой. Это видели все, кроме судьи, дочь которого работала у нас в офисе референтом.

– Ты завалил сервер…

– Да, Родион Палыч.

Я сделал это случайно, не нарочно. Вытянул вирус, когда знакомился с содержанием сайта питерских проституток. Все, как в жизни, larger than life!

– …и нашел хозяйскую собаку.

– Да, Родион Палыч!

Мне за это даже премию выписали, как не вспомнить!

– Мы тебе давали еще один шанс Посылали на сеансы к психоаналитику, чтобы ты мог разобраться в своих проблемах.

– Да, Родион Палыч.

– За счет фирмы, заметь.

– Да, Родион Палыч.

– Короче, с завтрашнего дня ты не работаешь…

– Я могу идти? – я поднялся со стуля.

Начальник тоже поднялся. Он выглядел растерянным, явно не ожидая от меня такой реакции. Я же не почувствовал ничего, кроме облегчения. Я ощутил себя шарлатаном, который долго боялся, что его раскусят и побьют, а теперь его и раскусили, и побили, и шарлатан, наконец, мог расслабиться.

– Ты ведь знаешь, я к тебе всегда хорошо относился. У тебя, конечно, много недостатков, но…

– Я все-таки пойду, – сказал я.

Начальник ко мне действительно хорошо относился. Лучше, чем ко многим. До сих пор не знаю почему. Сказать мне было больше нечего. Я пошел к дверям.

– Растрепин, – окликнул он.

– Чего?

– Я все понимаю, но зачем пить одеколон? Зря я закусил эвкалиптом…

3.

– Уволили? – буднично спросила Лена. Она всегда задавала мне этот вопрос, когда я выходил от начальства.

– А как же, – ответил я. Я всегда ей так отвечал.

– Ну и славно, – Лена смачно щелкнула степлером.

На лестнице я съехал по перилам. Давно мечтал это сделать. Между первым и вторым этажом раздался звонок. Нужно не забыть сдать телефон и SIM-карту.

– Нам надо встретиться, поговорить, – в трубке послышался голос Ф.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы ты жил в моем доме.

– Ты где?

– Через час я буду на вокзале.

Я всегда удивлялся, как быстро одна фаза моей жизни перетекает в другую.

4.

Куртку пришлось снять. Маршрутное такси, в котором я следовал на вокзал встречать Ф., как раз проезжало мимо электронного табло. В мутно-красных сигналах света я не без труда успел разглядеть показатель температуры: +26 °C в тени, и поморщился: в салоне нестерпимо пахло экстрагентом. Слева от меня две золотозубые толстухи жаловались друг другу на магнитные бури. Кто-то передавал желтую мелочь. Водитель слушал Радио-Шансон, сигналил на каждом перекрестке, и, судя по движениям ушей, матерился.

Сложив куртку на коленях, я принялся смотреть в окно: там потихоньку зарождалось лето. День Солидарности Трудящихся уже прошел, а День Победы еще не наступил. Пасха в этом году была поздней, и Великий Пост закончился недавно. Бил-борды во всю продолжали рекламировать праздничные скидки на фоне расписных яиц.

Всего лишь вчера на улице было холодно и сыро, как в погребе. Ветер на небе валял дурака с облаками. Синоптики пугали незадачливых дачников последними заморозками. Опытные бомжи инстинктивно жались к теплоцентралям.

Сегодня же все стремительно переменилось. Лето пришло, как приходит менструация: его долго ждали, прогнозировали, оно должно было наступить вот-вот, и, все-таки, его приход оказался для всех неожиданным, как блицкриг, и радостным, как контрибуция. Внезапно, с юга, переместился циклон, принес за пазухой жару. Сезонный рубильник переключился из режима «весна» в режим «лето», и город наполнился ароматом свежих листьев.

В этом упругом, радостном аромате растительных тканей, маршрутное такси продолжало трястись по проспекту. Солнце слепило глаза, как рентген, слепило сквозь занавеску. Снаружи солнечные лучи ползали по фасадам и крышам домов, скользили по оцинкованным кузовам автомобилей и отражались в витринах бутиков. Женщины, выходящие из магазинов, казались особенно красивыми. В горячей пыли, прижавшейся к бордюрам, прыгали воробьи. Один раз вдоль дороги попались спаривающиеся бездомные собаки…

«Главное: не спросить, как дела. Главное: чтоб он не спросил, как дела», – думал я. Что я мог ответить на такой вопрос? То, что меня сегодня уволили? Поражение желез внутренней секреции карьерного роста или Юрьев день? Я не знал. Знал другое: это должно было произойти.

Работать С Девяти До Пяти (с перерывом на обед и с внеурочными) и так до самой смерти – это самое лучшее, что может случиться с потребителем. Работать С Девяти до Пяти (с перерывом на обед и с внеурочными) и так до самой смерти – это самое худшее, что может случиться с… С кем? Со мной? Почему же меня уволили?

Меня уволили, потому что я умел работать на компьютере? Ведь это очень плохо в офисе. Если не умеешь пользоваться компьютером, то работу, на которую требуется цивилизованному человеку полчаса, можно делать целый день…

Меня уволили, потому что за год офисной службы я не удосужился приобрести даже галстук? И костюм у меня имелся только один. Тот, который купили родители на Выпускной. Впрочем, тогда же они мне купили и галстук, первый и последний галстук в моей жизни, и этот галстук на том же Выпускном я прожег сигаретой. Галстук после этого теоретически можно было даже надевать, если, конечно, хорошенько спрятать его под жилет. Но жилета у меня тоже никогда не имелось. Да что там жилета! У меня бумажника своего никогда не было, не говоря уже о барсетке. И телефон я таскал в кармане…

Меня уволили, потому что не мог приходить в офис в девять? Разумеется, я не мог приходить в офис в девять! Для того, чтобы приходить в офис в девять утра, нужно ложиться спать в девять вечера. А я никогда не засыпал раньше двенадцати. И единственный способ для меня заснуть в девять – это пить перед этим девять часов подряд…

Меня уволили, потому что я не хотел укладываться в рамки корпоративной культуры? Ах, если бы это было так, я бы тогда хотя бы мог бы гордиться собой! Так нет, хотел укладываться, желал, мечтал об этом: когда все кланялись в пояс, я не оставался стоять прямо, я скрючивался, как больной радикулитом. Чувствовал при этом презрение к себе за то, что кланяюсь, и вызывал раздражение у хозяев из-за того, что кланяюсь неискренне…

Что мне оставалось сейчас? Сейчас мне оставалось повторять про себя только древнюю, вышедшую полвека назад из моды, экзистенциальную мантру. Существование предшествует сущности. Если женщина изображает оргазм, значит, он у нее был. Если я сочинял слова корпоративного гимна, а потом пел их громче всех; если бегал к директору за тоником и фотографировался со всеми на офисных вечеринках; если стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина (да! я стирал своей собственной рубашкой свою собственную слюну с лобового стекла хозяйского лимузина, когда плюнул в окно и не посмотрел, что там внизу припарковано, а потом посмотрел и ужаснулся оттого, что увидел), то это значит, что Бог С Девяти До Пяти – был моим Богом. В глубине души я мог считать себя кем угодно, гением или злодеем, быть Кортесом, Бетховеном, Торквемадой, Гогеном, Гитлером, Кафкой, Нероном, Эйнштейном, и при этом на деле оставаться всего лишь жалким адептом с мелкими грешками и ничтожными молитвами, молитвами Богу С Девяти До Пяти. Теперь меня отлучили от Великой Церкви, церкви С Девяти До Пяти, и теперь я стал невидимым, стал никем. Пройдет всего лишь шесть месяцев, и ни один банк не даст мне кредит под покупку холодильника. И тогда я вспомню свое школьное сочинение. Сочинение «Кем я хочу стать», за которое мне поставили три с минусом. Сочинение, в котором я мечтал работать в котельной, бросать уголь, спать, пить портвейн и больше ничего не делать…

– Конечная – Вокзал. Выходим, – раздался голос водителя.

5.

Маршрутное такси остановилось у вокзального фасада, украшенного овалом часов. Часы были старые. Их стрелки не двигались очень давно. За циферблатом часов жили ласточки.

Здание вокзала, построенного еще в XIX веке, я обошел с восточной стороны. Московский поезд уже прибыл. На перроне стояли девушки в национальных костюмах и курили. Дым сигарет вился в ярких лентах их цветочных венков. Они встречали какую-то делегацию. Прямо на перроне лежал расстеленный рушник, на нем – черствая сфера ржаного хлеба и соль в белой пиалушке.

– Эй, Растрепин! Я здесь.

Я обернулся и увидел Ф. Он стоял в тени пригородных касс. За то время, что мы не виделись, он успел измениться. Под его рубашкой вздулось брюшко, третий месяц беременности. Две залысины мысами врезались в волны аккуратно подстриженных волос. На носу сидели пластиковые очки без оправы.

Я подошел к Ф., и мы пожали друг другу руки.

– Как дела? – спросил я.

6.

Всю дорогу, пока мы ехали в такси, Ф. жаловался на геморрой, хвалил раздельное питание и выражал беспокойство по поводу мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Теперь мы находились в Ф. квартире. Я был в последний раз здесь после экзамена в институт, и ничего не мог узнать.

Я сидел на полу, прислоняясь к голой стене спиной, чувствовал запах теплой пыли и нагретых смоляных крыш.

Штор в комнате не было. Солнце сквозь мутное стекло ярко облучало помещение. Стены нагревались, и я нагревался вместе со стенами, потоотделение усиливалось. Передо мной, словно мыльные пузыри, плавали суспензии тополиного пуха. От пуха хотелось чихать, но делать это было лень, поэтому я ограничивался зеванием. И откуда мог взяться тополиный пух? В округе не было ни одного тополя, да и время для пуха еще не пришло.

Посреди переполненной светом комнаты усталый человек уселся на трехколесный велосипед «Гном-4», оттолкнулся ногами и, стараясь попасть своими плоскими ступнями в педали, попытался проехаться вдоль стены. Человеком этим был Ф. Неловко вывернув руль велосипеда, Ф. упал на повороте у кладовки. Одно из трех велосипедных колес еще продолжало крутиться, когда он встал и поправил брюки.

– Велосипед. Это мой велосипед, – сказал он и улыбнулся чему-то грустно. – Знаешь, – продолжил он, – я когда ремонт делал, почти все продал… Многое совсем почти задаром. А велосипед никто не купил. Никому сейчас не нужен трехколесный велосипед…

– Да, не нужен, – согласился я.

– И диафильмы никому сейчас не нужны. Их тут вон – полная кладовка. – Ф. подошел к кладовке и стукнул ногой по ее створкам. – Ты любил диафильмы?

– Да, – ответил я. Я любил диафильмы. – Сейчас дети их не смотрят, у них есть кабельное телевидение – мультфильмы круглые сутки. Зачем им диафильмы?