Текст книги "Шерлок Холмс и рождение современности: Деньги, девушки, денди Викторианской эпохи"

Приписка
Погребальная урна прошлого

Кто знает судьбу собственных костей и как часто им вообще суждено быть погребенными? Быть выброшенными из наших могил, чтобы черепа превратили в чаши, а наши кости – в курительные трубки для удовольствия и увеселения врагов, сие есть трагическая гнусность.

Томас Браун

«Прочитав это странное повествование, доктор Мортимер сдвинул очки на лоб и уставился на мистера Шерлока Холмса. Тот зевнул и бросил окурок в камин.

– Ну и что же? – сказал он.

– По-вашему, это неинтересно?

– Интересно – для любителей сказок».

Так этот диалог изложен в переводе Волжиной. В одноименном советском фильме вместо «любителей сказок» присутствуют «любители древности», что делает необходимым кое-какое пояснение. Оно таково.

Не проверив, я решил, что перевод этой реплики в киноварианте и советском книжном издании одинаков. Ан нет. Как выяснилось, сценарист Юрий Векслер поменял «любителей сказок» на «любителей древности», пойдя против авторской воли самого Конан Дойля, у которого диалог выглядит следующим образом:

«Well?» said he.

«Do you not find it interesting?»

«To a collector of fairy tales».

Разница между английским оригиналом, русским переводом Волжиной и сценарием телесобаки Баскервилей указывает на глубокую пропасть в понимании исторического контекста – а также дает представление о некоторых важных чертах относительно недавнего европейского прошлого. Ведь Конан Дойль под «collector of fairy tales» подразумевает именно «собирателя сказок», а также «преданий», «сказаний прошлого». Имеются в виду деятели известного движения эпохи романтизма, открывающие «национальное прошлое», ищущие свидетельства «детства» собственного народа, в котором они – уже в позднеромантический период, то есть тогда, когда происходил диалог между Джеймсом Мортимером и Шерлоком Холмсом, – искали «чистые», «неиспорченные» фольклорные родники. Ирония детектива понятна: назойливый доктор отнимает у него время дурацкими историями о семейном проклятии, которые даже на «предания старины» не потянут, учитывая год написания этого документа (1730-й, по оценке Холмса, 1742-й, по словам Мортимера). Сельский врач не только лечит местных пациентов, он – энтузиаст древности, антрополог, археолог-любитель; то есть именно такие, как он, и «собирают сказки». Наблюдательность Холмса точна и беспощадна: он тут же вычислил, чтó за социальный тип находится перед ним. Наталья Волжина если и догадывалась об этом (почему бы и нет? ведь речь идет о классике советской переводческой школы, а такие люди знали очень многое), то все же предпочла избежать сложностей, которые читатель все равно не оценит (не давать же подробный комментарий к каждой фразе детективной повести!). «Любитель сказок» в волжинском варианте – потребитель всяческой чепухи, простодушная жертва враля и фантазера. Судя по всему, сценарист советского фильма Юрий Векслер поместил Мортимера в иной, нежели у Конан Дойля, историко-культурный контекст, превратив из «собирателя преданий» в «любителя древностей», «антиквария».

Вот это обстоятельство и ввело меня в заблуждение. Я почему-то с самого начала был уверен, что в оригинале написано «to an antiquary», а в русском переводе, как и в фильме, «для любителей древностей». Именно такой вариант, как мне казалось, является единственно правильным, исходя из психологического и социального контекста начальных глав «Собаки Баскервилей»: доктор Мортимер, аматёр краеведения и полупрофессионал антропологии, археолог-самоучка, есть именно «любитель древностей», «антикварий». А к концу XIX века, с появлением профессиональной историографии и зарождением научной археологии, такие фигуры выглядели архаичными – и просто смешными, каким, собственно, и выведен наивный провинциальный любитель древностей, почти фрик, которого от скуки пригрел сэр Чарльз Баскервиль. Собственно, и злодей Стэплтон оттого остается до поры до времени вне подозрений, что он такой же чокнутый любитель местной – только не истории, а флоры и фауны. На этом фоне – если добавить совсем спятившего бескорыстного сутягу Френкленда и неубедительную греховодницу Лору Лайонс – и развивается причудливая история про огромную собаку. Перед нами символы ушедшей провинциальной Англии, «старой доброй» уже в те викторианские времена, которые мы, в свою очередь, считаем «старыми добрыми».

«Антикварии» – в отличие от позднеромантических собирателей «народных сказок» – нелепая архаика для человека последней трети XIX века; впрочем, и для первой трети столетия они были объектами насмешек. Вышедшую несколько лет назад книгу «Наперекор времени»[2]2
  Vine A. In Defiance of Time. Antiquarian Writing in Early Modern England. Oxford: Oxford University Press, 2010.


[Закрыть] ее автор, Энгус Вайн, открывает отрывком из «Пиквикского клуба», где в роли любителя древностей, нелепого антиквария выступает сам мистер Сэмюел Пиквик. Как мы помним, во время одной из прогулок по прекрасной английской провинции Пиквик обнаруживает некий камень, где нацарапано следующее:

+

БИЛСТ

АМ

ПСЕГ

О.Р.

УКА[3]3
  Перевод А. В. Кривцовой и Е. Ланна.


[Закрыть]

Наш неутомимый любитель древностей и естествоиспытатель, автор знаменитой научной лекции «Размышления об истоках Хэмстедских прудов с присовокуплением некоторых наблюдений по вопросу о Теории Колюшки» приходит к выводу, что перед ним важнейший памятник английской старины. Купив камень у местного пьянчуги, он тут же возвращается в Лондон, чтобы там объявить о столь ценной археологической находке. На заседании Пиквикского клуба читается доклад, а рисунок, изображающий достопамятную надпись на камне, передается в Королевское антикварное общество (так в переводе Кривцовой и Ланна выглядит Королевское общество антиквариев); за этим следуют бурные события, связанные со спорами по поводу расшифровки загадочной шифрограммы. В сердце пиквикистов, в самóм Клубе завелась измена: некий мистер Блоттон, давний недоброжелатель Пиквика, съездил в Кобем, где был обнаружен исторический камень, и установил, что автором надписи является тот самый человек, у которого куплен сей предмет гордости антиквариев, что зовут этого человека Билл Стампс и что нацарапано там следующее: «Бил Стампс. Его рука» (вторая «л» в имени шутника, а также странное расположение букв есть следствие неискушенности оного жителя Кобема в орфографии). Опустим последующие происшествия, включающие изгнание мистера Блоттона из Пиквикского клуба и утешительный подарок мистеру Пиквику, очки в золотой оправе, в которых тот был увековечен на парадном портрете, что украшает зал заседания этой уважаемой институции, до сих пор функционирующей в литературной Валгалле.

Как отмечает Энгус Вайн, история насмешек и издевательств над антиквариями вовсе не начинается со времени упадка этого благородного рода деятельности. Над любителями древностей смеялись чуть ли не с самого начала «антикварианизма» раннего Нового времени; например, Джон Эрл в вышедшем в 1628 году сборнике харáктерных скетчей «Микрокосмография» дает такое определение: «Тот, кто имеет ненатуральную приверженность к обожанию старины, ко всему сморщенному, кто (как Голландцы свои Сыры) любит вещи тем сильнее, чем больше они покрыты плесенью и изъедены червями». Автор книги «Наперекор времени» хотя и не одобряет эти нападки, но странным образом оказывается подвержен иронии: в начале главы, посвященной знаменитому первому антикварию Джону Леланду, он, рассказывая о душевной болезни, которая омрачила последние годы жизни этого удивительного человека, пишет: «Как и многие антикварианские затеи, леландовская не имела счастливого конца». Действительно, Джон Леланд, которому в 1533 году король Генрих VIII поручил собирать и сортировать монастырские библиотеки по всей стране, в 1547 году сошел с ума и через пять лет умер. Что же до антикварианского проекта Леланда, то он, в отличие от частной жизни антиквария, вовсе не имел «несчастного конца»; многие книги и рукописи, оказавшиеся бесхозными после уничтожения монастырей во время предпринятой Генрихом VIII Реформации, были спасены и переданы в королевское хранилище. Конечно, Джону Леланду, в молодости католическому священнику и папскому бенефициарию, было тяжело участвовать в разгроме Католической церкви в Англии, но такова судьба всех деятелей Реформации – ведь сам Лютер был когда-то монахом.

«Наперекор времени» – далеко не первая (и уж точно не самая лучшая) книга о британских антиквариях. «Любителям древностей», энтузиастам, чудакам, которые несли (на взгляд современных ученых) невесть что о прошлом своего острова и всего мира, посвящены десятки работ, однако тема явно не исчерпана. И в этом смысле книга Энгуса Вайна очень важна. Он прослеживает историю антикварианизма от Леланда до Томаса Брауна, «Погребальная урна» которого, по мнению Вайна, завершает теоретический (и, пожалуй, эмоциональный, психологический) порыв ранних антиквариев. Собственно, их невысказанный девиз и есть название его книги; речь идет о попытках бросить вызов всемогущему времени, отменить его действие, воскресить прошлое, а если не удастся, то реконструировать его. За всем этим чудится – по крайней мере, в описании Энгуса Вайна (именно «описании», на теоретические объяснения автор чрезвычайно скуп) – какой-то невероятный энтузиазм, сродни поэтическому воображению и вдохновению. Неудивительно, что в этой книге в качестве образцов «антикварийного изучения прошлого» рассматриваются и две поэмы: «Королева Фей» Эдмунда Спенсера и «Полиольбион» Майкла Дрейтона. Как только гармоничный порыв воскресить прошлое разлагается на попытки рационально и методически его, прошлое, откопать и описать – с одной стороны, а с другой – меланхолично оплакать тщету человеческой жизни (и памяти о ней), именно здесь, как считает Вайн, кончается антикварианизм раннего Нового времени. Оттого последняя фигура в перечне британских любителей древностей, выведенных в книге «Наперекор времени», – Томас Браун, знаменитый барочный автор XVII века, который воплотил в себе обе новые тенденции. Браун подробно, протоархеологически описывает древнеримские погребальные урны, найденные недалеко от Уолсингэма, – но он же и воспевает забвение. Автор «Погребальной урны» уверен: материальные остатки былого величия (римского, древнеегипетского, любого иного) могут сохраниться, но, увы, они ничего не поведают нам. Здесь кончается археология и начинается поэзия. «И вечности жерлом пожрется…»

«Наперекор времени» заставляет вспомнить «Кольца Сатурна» Винфрида Георга Максимилиана Зебальда. На первых же страницах там можно прочесть рассказ о том, как автор оказывается в больнице Нориджа. Лежа на госпитальной койке, он вспоминает прочитанную им когда-то странную историю, что, мол, череп Томаса Брауна был выставлен на всеобщее обозрение в небольшом музее того самого лечебного заведения, где сейчас находится рассказчик. Расспросы персонала ни к чему не приводят – никакого музея при больнице не существует, не говоря уже о том, что никто – ни врачи, ни медсестры – никогда не слышал даже этого имени. Казалось, автор «Погребальной урны» должен торжествовать: все, абсолютно все погружается в забвение. Однако чуть позже дело приобретает совершенно иной оборот: выясняется, что Зебальд действовал как заправский антикварий из исследования Вайна – источником ему послужила устаревшая книга, напечатанная в начале XX века. Справки, наведенные им по выходе из госпиталя, свидетельствуют: в XIX веке могилу Брауна действительно раскопали и его череп с локоном волос действительно выставили – для вящего просвещения и удовлетворения любопытства местных жителей – в музее нориджской больницы. А вот позже, в двадцатых годах прошлого столетия, музей закрыли, а останки любителя древнеримских погребений вторично похоронили на кладбище. Загадка разгадана? Исторический научный позитивизм торжествует? Вряд ли. Ведь, как сказал поэт, «никто не помнит ничего». Значит, Томас Браун прав, дважды, трижды прав.

* * *

Отдельного разговора заслуживает тема «Антикварианизм и политика». Леланд начинает свою деятельность в рамках церковной реформации Генриха VIII. В своих текстах он защищает расхожую идеологему о легендарном древнем короле Артуре как потомке троянцев и покровителе острова Британия, придуманную еще в XII веке Гальфридом Монмутским. «Артуровский сюжет» вообще находится в центре многих сочинений антиквариев, что каждый раз диктуется политической повесткой дня. И это еще не всё. Эдмунд Спенсер использует диковатые этимологические штудии ирландского языка для того, чтобы доказать английской королеве дикость жителей соседнего острова. Елизаветинское общество антиквариев было запрещено Яковом I, который боялся сложных этимологий, волшебства, магии и заговоров, а основанное 5 декабря 1707 года новое «Общество антиквариев» в своих учредительных документах провозгласило, что не намерено заниматься недавней историей – то есть начинающейся от того же короля Якова I. Между прочим, вполне разумно и достойно подражания.

* * *

Не следует путать бескорыстных любителей древностей, «антиквариев», с одержимыми наживой «антикварами», теми, кто «торгует древностями» (хотя и не исключено, что по-своему любит их).

* * *

Изображение черепа Томаса Брауна, венчающего стопку его книг, приведено в «Кольцах Сатурна» Зебальда. «Кольца» изданы в 1995 году, а шесть лет спустя автор умер за рулем автомобиля на шоссе недалеко от того самого Нориджа, в больнице которого когда-то был выставлен этот череп. Машина на полной скорости вылетела в кювет, отчего все решили, что Зебальд погиб в автокатастрофе. Но это не так.

Археология Месгрейвов

Это было в мае 1973-го. До конца учебного года – сущий пустяк, в школу приходилось таскаться ради одного-двух уроков, в классах и коридорах уже что-то мыли серыми тряпками, источающими тоскливую затхлую вонь, зато окна открыты. Советские дети в мышиных костюмчиках царапали граблями пришкольные клумбы. В общем, до каникул оставалась пара дней и можно было наслаждаться одним только предвкушением предстоящего лета, тепла и воли вне вольеров педагогического зверинца. Что я, дотянув до конца второго класса, и делал – наслаждался. Солнце стояло долго, я скрывался от мира в своей комнате (у меня была тогда своя комната, о счастье) и занимался насущным: перебирал оловянные и пластмассовые армии, криворуко мастерил маленькие копии «Авроры» и «Варяга», приторачивал гильзы от мелкашки к нитяным катушкам, засыпáл в эти минипушечки порох, добытый из настоящих автоматных патронов на армейском стрельбище неподалеку от Автозавода, забивал в ствол свинцовое грузило, это лилипутское ядро, и ждал, когда придет Вовка-старшеклассник, чтобы шандарахнуть. Ну и конечно, читал. Валялся на кровати, поглощая взятые напрокат у родителей одноклассника том за томом Майн Рида, Фенимора Купера, Жюля Верна, Александра Дюма. И прежде всего Конан Дойля.

Тем майским днем 1973 года, сорок лет назад, я прочел одно из лучших коротких произведений в истории мировой литературы. Называется оно в русском переводе «Обряд дома Месгрейвов», опубликовано всего за восемьдесят лет до воспоминаемого мной сейчас времени. Восемьдесят лет – это немного, поверьте. Скажем, если вычесть их из нынешнего времени, получим 1933-1935-й. Что может быть ближе и созвучней сегодняшнему дню? Гитлер только пришел к власти. Сталин взял курс на восстановление идеологических имперских элементов: возвращается преподавание истории, отменяются авангардистские погремушки, грядет постановление со зловещим названием «О педологических извращениях в системе Наркомпросов». Оно будет принято в 1936-м. Будто вчера. Текст, который я читал одним из майских деньков эпохи строительства БАМа и записи альбома Led Zeppelin «Houses of the Holy», современным не выглядел, но – несмотря на советский асфальтоукладчик, прокатившийся по нескольким поколениям, включая и мое, – не казался и совершенно чужим. Происходившее во второй половине прошлого тогда века в неблизкой Британии было вполне понятным.

Если вкратце, в, так сказать, ореховой скорлупке, то история такова. Доктор Ватсон (ДВ) упрекает Шерлока Холмса (ШХ) в безалаберности: мол, никак не хотите, дорогой друг, привести собственные бумаги в порядок. ШХ недовольно тащится в свою комнату и приносит огромный ящик с документами и реликвиями. Разбираться с этим ему явно в лом, оттого хитрый ШХ достает из ящика странные бранзулетки и бумажки, чтобы отвлечь ДВ от наведения порядка. Маневр удается, и вот уже ШХ, отложив уборку, повествует об одном из первых дел в своей практике. Когда-то давно, когда он даже еще не жил на Бейкер-стрит, а обитал возле Британского музея, на Монтагю-стрит, к нему пришел приятель по университету. Аристократ. Красавец. Воплощение застенчивой гордости по имени Реджинальд Месгрейв (РМ). РМ поведал ШХ странную историю, приключившуюся в его поместье. Сначала дворецкий Брантон, интеллигент и донжуан, бросил одну девушку из прислуги и увлекся другой. Первая девушка по имени Рэчел заболела от переживаний. Потом сам РМ как-то ночью застал Брантона в хозяйской библиотеке, изучающим фамильный документ Месгрейвов. Нахала поперли из дома, но он упросил оставить его в поместье еще на недельку. Через три дня болезненный вид девушки Рэчел насторожил РМ, она же, забившись в истерике, сообщила, что Брантон пропал. Брантон действительно пропал, оставив все вещи в своей комнате; его искали, но не нашли. Потом исчезла девушка. Принялись искать Рэчел – и обнаружили ее следы, ведущие к пруду. Пруд протралили, но выловили не местную бедную Лизу, а мешок с каким-то старым хламом. С этой загадкой РМ и приехал к ШХ на Монтагю-стрит. ШХ упросил РМ зачитать старый документ, за изучение которого Брантон был изгнан из дома Месгрейвов. Это – ритуальный текст, на первый взгляд бессмысленный (а в английском варианте еще и рифмованный), который мужчины этой фамилии произносят при вступлении во взрослую жизнь. Документ датируется серединой XVII века и представляет собой серию таинственных вопросов и ответов, имеющих отношение к странным вычислениям на определенной местности при определенном положении солнца. ШХ и РМ едут в поместье. Прежде всего они проделывают то, что предписывает ритуал. Шаг за шагом, следуя совершенно абсурдистским инструкциям (будто Хармс их сочинил), они оказываются в старинном подвале, где обнаруживают огромную напольную каменную плиту. С неимоверными усилиями плита сдвинута. Под ней в небольшой каменной каморке сидит задохшийся Брантон, обхватив старинный сундук. Несколько минут размышлений – и ШХ дает разгадку всего таинственного и страшного, приключившегося в поместье Месгрейвов. Она такова. Умный Брантон (не чета недалеким хозяевам) догадался, что загадочный ритуал имеет отношение к чему-то конкретному. Он тщательно выполняет то, что записано в документе (шаг туда, два шага сюда, когда солнце окажется там-то и там-то), и приходит к известному нам подвалу. Справиться в одиночку с каменной плитой Брантон не смог и позвал на помощь бывшую свою возлюбленную Рэчел. Проникнув внутрь, он обнаруживает сундук, а в сундуке – что-то ценное. Брантон передал содержимое сундука Рэчел и уже хотел было выбраться наружу, да плита, которую подпирало полено, рухнула на свое место; кто уж оказался виноват, ревнивая девушка или случай, сказать невозможно. Брантон стучался-стучался, да затих, Рэчел швырнула клад в мешок, бросила мешок в пруд, а сама исчезла навсегда. «А что же было в сундуке?» – недоумевает недалекий аристократ РМ. «А вот что!» – торжествующе восклицает молодой сыщик и трет об рукав найденный в пруду хлам. «Не более и не менее как древняя корона английских королей!» (Во время гражданской войны в XVII веке Месгрейвы были на стороне Карла I. Когда короля взяли в плен и казнили, они надежно припрятали древнюю корону, чтобы отдать ее преемнику. Карл II через некоторое время воцарился, но по какой-то причине Месгрейвы реликвию зажали – то ли от жадности, то ли просто забыв разгадку собственной загадки. Так корона и пролежала двести с лишним лет в сыром подвале, пока умный парвеню Брантон не разгадал ритуальный текст, а умный парвеню ШХ – ритуальный текст и интенции его первого отгадчика.) Финал: корона поныне хранится у Месгрейвов, а ШХ укрепился в мысли насчет своего жизненного призвания.

«Обряд дома Месгрейвов» (дословный перевод названия – «Приключение с ритуалом Месгрейвов») был напечатан в Strand Magazine в мае 1893 года. В следующем году он вошел в очередной сборник Конан Дойля «Воспоминания Шерлока Холмса». Через тридцать четыре года автор включил его в свою персональную дюжину лучших рассказов о Холмсе, на одиннадцатом, впрочем, месте. Я бы поместил его в первую пятерку (местá внутри нее не расставляю) вместе со «Случаем с переводчиком», «Союзом рыжих», «Человеком с рассеченной губой» и «Исчезновением леди Фрэнсис Карфакс». Дело даже не в его неисчислимых литературных достоинствах (к примеру, обратите внимание на первые два абзаца, где невероятно сжато изложено чуть ли не самое важное, что мы знаем о жильцах дома 221-б по Бейкер-стрит – непростительная для врача безалаберность Ватсона, еще бóльшая, но в жестких границах безалаберность Холмса, табак в носке персидской туфли, письма, прибитые ножом к каминной доске, пулевой вензель VR на стене, архивный хаос и прочее); обратим внимание на достоинства этой вещи как исторического свидетельства, документа прошлой и еще не закончившейся эпохи.

Казалось бы, перед нами всего лишь удачное упражнение с заданными литературными источниками: готическим романом конца XVIII века (старое поместье, каменный подвал, рехнувшаяся возлюбленная, отомстившая изменнику; найденный труп, старинный клад), парой рассказов Эдгара Алана По (инструкция по нахождению сокровищ из «Золотого жука», общий ужас с подземельем – из «Бочонка амонтильядо») и, конечно, викторианской прозой (невыразительный красавец-аристократ хозяин, выразительный красавец и умница дворецкий, любовный треугольник). Но это только историко-литературный уровень. Если же поместить «Обряд дома Месгрейвов» в контекст истории самой исторической науки, то здесь можно увидеть совершенно неожиданное. Как и в «Собаке Баскервилей», основу сюжета этого рассказа (не фабулы, а именно сюжета) составляет проблема интерпретации исторического источника, некоего документа, попавшего в руки людей, уже не понимающих его смысла, живущих в эпоху иной мыслительной парадигмы, иного соотношения слов и вещей. И там, и там это семейный документ, на котором базируется некая традиция; в истории про пса – это предупреждение о проклятии, в «Доме Месгрейвов» – описание ритуала. На самом деле, это два главных направления тайной истории английского общества; жизнь и смерть беспутного Хьюго Баскервиля есть история оккультная, сатанинская; странные манипуляции, которые должны были выполнять достигшие совершеннолетия Месгрейвы, очень напоминают масонский ритуал. Оккультизм, сатанизм, любое проявление гностицизма, апеллирующее к мистическим силам зла, полностью противоположны обращенному к разуму и просвещению масонству. Точно так же диковатый архитектор рубежа XVII–XVIII веков Николас Хоксмур идейно противостоял своему учителю-классицисту, масону сэру Кристоферу Рену, строителю лондонского собора Святого Павла (результат этого противостояния можно обнаружить почти во всех хоксмурских церквях). Традиции, как мы видим разные, но в обоих случаях Шерлок Холмс выступает в качестве проницательного профессионального историка, работающего с источником. В «Собаке Баскервилей» он начинает с датировки рукописи, затем осторожно отвергает ее мистическую трактовку, предложенную археологом-любителем доктором Мортимером, и наконец блестяще устанавливает нерелевантность семейного документа происходящему прямо сейчас. Рукопись используется злодеем Стэплтоном как источник для реконструкции мистического события, перенесения его из прошлого в современность, в конце концов – превращения его из завершившейся истории в вечно повторяющееся событие мифа. Холмс, которому в девонширской глуши противостоят представители других направлений историографии конца XIX века – проторасист мистик Мортимер (вспомните его увлеченное описание различных особенностей строения черепов) и фанатик «юридической школы» Фрэнкленд (он пытается засудить Мортимера за то, что тот разрыл захоронение древнего человека, не спросив разрешения родственников усопшего; перед нами атака универсалистского римского права на романтический националистический культ «почвы»), – возвращает инцидент с Хьюго назад в прошлое, тщательно отделяя его от современного сюжета. Никакой мистики, никакого сатанизма, никакого Диавола – только зловещий мошенник Стэплтон, креольская красавица и сельская Мессалина по имени Лора Лайонс. Мещанская драма, не более.

В «Обряде» Шерлок Холмс сталкивается с иной перцепцией исторического документа. Рукописи о проклятии рода Баскервилей верят почти все (стыдятся, не хотят верить, но верят), а вот ритуал Месгрейвов не имеет для членов этой семьи никакого значения. Как говорит Реджинальд Месгрейв, старый документ может представлять практический интерес только для «археолога» (так и в оригинале, «археолога», а не, к примеру, «историка» или «антиквария») – и это несмотря на то, что речь идет о ритуале, который исполняют из поколения в поколение. Документ не только непонятен, он – с точки зрения слепо следующих его указаниям Месгрейвов – не имеет смысла. Задача Холмса в том, чтобы произвести именно археологическое исследование – и письменного источника и недр усадьбы Месгрейвов. Точно так же, как Шлиман, поверив в то, что Троянская война действительно была, откопал (правда, сам не понимая, в каком именно слое и что именно) Трою, так и Холмс, следуя указанию древней рукописи, нашел сундук. Но сундук оказался пуст. Научного археолога опередил археолог дикий.

Ситуация, тоже характерная для конца XIX века, когда окончательно утвердилась разница между аматёрскими поисками экзотических предметов, сокровищ, насыщением собственного (бескорыстного или нет, неважно) любопытства и отдельной академической областью под названием «археология». Второй (настоящий) тип археологии попадает в разряд вспомогательных исторических дисциплин, которые помогают создать базу для научной реконструкции прошлого. Одной ее, впрочем, мало – нужны еще данные топонимики, записи устных преданий, археография, историческая статистика и многое, многое иное. На протяжении XX века эти сопровождающие Большой Исторический Нарратив области как бы специального знания развиваются – до тех пор, пока не распадается сам этот нарратив, пока не исчезает самая необходимость в нем. И тут наступает эпоха господства бывших вспомогательных дисциплин, каждая из которых стремится превратиться в полноценную область гуманитарного знания и даже вытеснить остальные из мейнстрима. Но тогда, в год публикации «Обряда дома Месгрейвов», до этого далеко; оттого Холмс ведет себя не только как передовой историк своего времени, он во многом предвосхищает подходы первой половины следующего столетия. Например, в инструкции по проведению ритуала Месгрейвов расчеты строятся вокруг усадебных дуба и вяза. Дуб сохранился, но вяз давно спилили. Собирая устные свидетельства местных жителей (точнее – самого Реджинальда Месгрейва), Шерлок Холмс получает в свое распоряжение данные, необходимые для реконструкции ритуала во всех его фактических подробностях, – и заодно выясняет, что этот путь уже проделал дворецкий Брантон. Расследование преступления (если преступление вообще имело место) есть результат археологических процедур; целью расследования становится обнаружение истинных обстоятельств случившегося, однако это не главное. Главное – выяснение подлинного происхождения и значения предмета, найденного в сундуке, а также «реабилитация» самого ритуала, возвращение ему смысла. Ритуал, как выясняется, не был причудливым пережитком полузабытых времен, напротив, он имел тот самый непосредственный практический смысл, в котором ему отказывал Месгрейв. Собственно, Шерлок Холмс сделал то, что в идеале должен был делать историк: реконструировать произошедшее; попытаться интерпретировать открывшиеся факты (оставаясь в рамках позитивного знания); продемонстрировать, что люди прошлого не были ни глупее, ни фантастичнее нас; короче говоря – вернуть жизнь мертвому фрагменту прошлого, превратив его в полноценный исторический факт.

В свою очередь, весь этот сюжет с довольно жалким аристократом Месгрейвом (и всем его родом), который не понимал собственного аристократического прошлого, и с буржуа Брантоном и Холмсом, которые поняли это чужое прошлое (один, преследуя собственную выгоду, другой, движимый чисто научным интересом), есть тонкая аллегория происходившего в европейской истории конца XIX века. Упадок аристократии, становление буржуазии, которая обладает теперь историческим дискурсом, а значит, и властью, – всё, абсолютно всё содержится в «Обряде дома Месгрейвов». Этот текст – вместе с «Собакой Баскервилей» – Алеф XIX века.

Наконец, несказанное наслаждение – заниматься сейчас этой археологией, снимая один культурный слой за другим, чтобы добраться до самого себя, читающего в городе Горьком второй том восхитительного собрания сочинений Артура Конан Дойля (черная обложка с двумя странными геометрическими фигурами желтого цвета, похожими на позднейшие бомбардировщики «стелс») в конце мая 1973 года, через восемьдесят лет после публикации этих рассказов в Strand Magazine, за сорок с небольшим лет до того, как я сейчас все это пишу.

* * *

Переводчик рассказа Дебора Григорьевна Лившиц родилась в том же самом городе, где я жадно глотал созданные ею шедевры (не только Конан Дойля, но и «Три мушкетера», и Жюля Верна), в 1903 году. Через десять лет после 1893-го, за 70 лет до 1973-го.