Текст книги "Хроники последнего лета"

Запись 10

Москва

Старая Площадь

Вторник, 7 июля

Чем дольше шло обсуждение, тем яснее становилось серьезность ситуации. Более того, интуиция подсказывала Виктору Сергеевичу, что произошедшее не было случайностью, а интуиции он привык доверять. С другой стороны, последовательность событий никак не укладывалась в картину спланированной спецоперации. Именно эта двойственность вызывала особое беспокойство.

Колушевский высказал несколько предложений, но все они носили технический характер и не могли решить главную проблему: необходимость договариваться с перспективой серьезных уступок.

– Та-ак, – сказал Загорский, – я понимаю, Аркадий Львович, что ситуация в тупике. И времени у нас ровно до приезда Султана в Москву. Так?

– Так.

– А дальше – поднимется заваруха. Со всеми вытекающими. Стало быть, придется идти на поклон к министру. Так, господа советники?

Гофман покачал головой и улыбнулся одними губами, притом, что глаза оставались серьезными.

– Не совсем.

– Совершенно верно, все не настолько печально, – подхватил Добрый-Пролёткин.

– Подробнее! – потребовал Виктор Сергеевич.

– Охотно! – хором сказали советники, да так ладно, словно они долго репетировали.

И тут приключилось нечто странное и необъяснимое, чего сильный и, если хотите, материальный с ног до головы Загорский представить не мог. Почудилось ему, что стены кабинета разъехались и оплыли серым камнем, потолок взлетел на невообразимую высоту, оброс колоннами и превратился в готический свод, а паркет сморщился, потускнел и рассыпался мелкой пылью по гранитным плитам. Вместо шкафа с картинно выставленной энциклопедией Брокгауза и Ефрона из пола вытянулся большущий камин с потрескивающими углями. Портреты деятелей российской истории сменились изображениями незнакомых дам и кавалеров, а развернувшиеся по стенам ковры украсились мечами, топорами и еще Бог знает каким грозным боевым железом.

Не менее удивительные изменения затронули советников. Гофман лишился своего вечного костюма-тройки, зато приобрел доспехи из черного металла. Можно поклясться, что это не какой-нибудь пластик или иная бутафория, нет, с первого взгляда ясно – латы настоящие, боевые, знакомые с ударами вражеских клинков. Длинное немецкое лицо более не смотрелось карикатурно серьезным, а выглядело сурово и даже величественно. Меч в пурпурных ножнах на поясе представлялся оружием смертоносным и умелым.

Что касается Ивана Степановича Доброго-Пролёткина, то он не потерял показательно-русофильского облика, зато в дополнение к нему приобрел греческую снежно-белую тунику и кожаные сандалии.

Наваждение было кратким, подобно фотографической вспышке, но все детали его, даже малейшие, с ясностью запечатлелись в памяти. Все приняло прежний вид. Виктор Сергеевич помотал головой, приходя в себя, и уставился на советников. Те заговорили, как ни в чем не бывало, по обычной привычке перебивая друг друга.

– Любая проблема имеет решение! – заявил Гофман.

– Наилучшее решение, – подтвердил Добрый-Пролёткин.

– И очень надежное!

– Вы увидите – превосходное!

Загорский решительно остановил словоизлияние.

– Стоп! Что конкретно предлагаете?

На этот раз Гофман сказал медленно и убедительно:

– Все очень просто. Я готов решить вашу проблему.

– Я тоже, – без тени улыбки добавил Добрый-Пролёткин.

Гофман, соглашаясь, кивнул.

– Да, это так, каждый из нас способен сделать это.

– Так сделайте! Ваши предложения? Четко и конкретно!

– Четко и конкретно сообщаю, – ответил Карл Иммануилович, – мы сразу же представим подробнейший план действий, который вы, уважаемый Виктор Сергеевич, несомненно, одобрите. Более того, вы получите еще массу дополнительных преимуществ.

– О чем вы? – спросил Виктор Сергеевич, никак не ожидавший странной речи, странной настолько, что привыкший ко всему Колушевский слушал, раскрыв от изумления рот.

– Немного терпения, прошу вас! К сожалению, мы ограничены, так сказать, в возможности совместной деятельности с Иваном Степановичем.

– Только один из нас сможет заняться этим вопросом, – подтвердил Добрый-Пролёткин.

Виктор Сергеевич был несказанно удивлен. Казалось бы, что может тронуть его после видения готического зала, так нет, впервые в управленческой практике подчиненный так запросто ставит условия выполнения прямого указания! Даже если это указание столь интимного характера. Гофман же спокойно продолжал:

– Вам нужно всего лишь выбрать исполнителя. Посмотрите, взвесьте все «за» и «против» и решите, кто из нас более достоин доверия.

Как ни странно, Загорский без возражений принял правила игры. Возможно, на него подействовал напор советников и необычные повелительные интонации, прозвучавшие в голосе Гофмана. Карл Иммануилович был убедителен настолько, что Колушевский встал и замер, приняв стойку «смирно».

– Выберете меня! – воскликнул Добрый-Пролёткин, – Поверьте – нынешние проблемы покажутся смешными! Вы узнаете, что такое настоящее, незамутненное всякими глупостями счастье!

– Не ошибитесь! – перебил его Гофман. – Вы даже не представляете, какого могущества сможете достичь с моей помощью! Всего лишь короткое «да» – и весь мир у ваших ног!

– Ерунда! Если есть счастье – зачем нужен этот ваш мир?!

Виктор Сергеевич поочередно оглядывал советников, словно хотел прочитать их мысли. Неожиданно в голову пришла поразительная и даже безумная мысль – будто сейчас принимается самое главное решение в жизни. Опустив голову, он вдруг обнаружил, что быстро рисует на листе бумаги кресты и звезды, звезды – слева, кресты – справа.

– А чем, интересно, чем грозит неправильный выбор?

– Ровно тем же, что и правильный, – загадочно сказал Гофман.

– Представьте себе, – Добрый-Пролёткин говорил, подкрепляя слова размашистыми жестами, – вы идете по улице, останавливаетесь и раздумываете, куда пойти, налево или направо. Идете, скажем, направо, вам падает кирпич на голову, вы попадаете в больницу. Лежите под капельницей и думаете, что ошиблись – надо было повернуть в другую сторону. Но вы же не знаете, что могло бы случиться там – вас могла, например, переехать машина и пришлось бы лежать не в больнице, а на кладбище.

Виктор Сергеевич ровно ничего не понял и задумался. С одной стороны, Гофман смотрится весьма убедительно, но образ темного рыцаря в видении вызывал беспокойство. Было в нем что-то отталкивающее. Красивое, конечно, но… Добрый-Пролёткин не выглядел сильным, однако обладал необъяснимой внутренней притягательностью. С таким хорошо скоротать вечер за рюмкой коньяка и душевными разговорами.

– Иван Степанович! – решительно сказал Загорский. – Прошу вас представить план действий.

– Благодарю, – с достоинством поклонился Добрый-Пролёткин, – признаюсь, не ожидал. Мне казалось, что вы уже давно… отдали предпочтение Карлу Иммануиловичу.

– Что с вами сегодня? – сердито спросил Виктор Сергеевич. – Никому я ничего не отдавал, и теперь прошу приступить, наконец, к работе!

– Еще как отдавали! Все делают выбор, но не все об этом знают.

– Ну, что же, – саркастически заявил Гофман, – здесь вы меня обошли. Поздравляю. Только как, любезный Иван Степанович, вы собираетесь решать вопросы с МВД. Там, да будет вам известно, все больше наши люди.

– Наслышан… А мы их святой водичкой.

– Фу, как пошло! Какое-то мракобесие!

– Мракобесие, а работает.

Виктор Сергеевич полностью пришел в себя и в изумлении оглядел всех присутствующих. Что же такое происходит? Рабочее совещание превратилось в какой-то безобразный балаган, Колушевский сидит, выпучив глаза, а клоуны-советники совсем распоясались…

– А вот и план мероприятий, – Иван Степанович привстал и передал Загорскому тонкую папку.

Виктор Сергеевич, уже открывший рот для гневной отповеди, поперхнулся, закашлялся, потерянно посмотрел на Доброго-Пролёткина и принялся изучать бумаги.

Глава III. Реальности московского коматоза

Запись 11

Москва

Улица Дмитрия Ульянова

Ночь с воскресенья на понедельник,

5—6 июля

За несколько часов Наташа постарела и осунулась. Мутное зеркало над капающим рукомойником показывало безрадостную картину: вокруг глаз расплылись отвратительные синяки, на кожу выползли предательские морщинки, а волосы повисли безжизненными масляными сосульками. Наташа сполоснула лицо холодной водой и вернулась в приемный покой.

Она не представляла, что и как устроено в больнице. Серьезно болеть довелось однажды – ей тогда было четыре года, и в отрывочных воспоминаниях остались лишь добродушный врач и тряпичный одноглазый заяц с синим инвентарным номером на ухе. Навещать тоже приходилось не слишком часто. Родителей Бог миловал, а к подружкам в основном ходила в роддом. Из фильмов о жизни медиков следовало, что к подъехавшей скорой должны немедленно выбежать санитары, подхватить несчастного больного и на каталке, бегом, везти в чистую палату, где уже ждут хирурги в масках и мигают сложные приборы.

Первый шок случился, когда в приемном покое почти час никто не подходил, затем появилась толстая тетка в зеленом халате, равнодушно посмотрела на Рудакова, что-то записала в толстой тетради и исчезла как приведение.

Тёма стал дышать хрипло и прерывисто, беззвучно шевеля губами. Наташа испугалась, выбежала в коридор, схватила за руку проходящего человека, по виду врача, и чуть не силой потащила за собой. Он сначала упирался, но, увидев состояние раненого, закричал так, что моментально сбежались перепуганные санитары, засуетились, в момент погрузили Тёму на каталку и увезли так быстро, что опешившая Наташа попросту не успела за ними. В результате потом металась по коридорам, разыскивая мужа, пока какая-то бдительная санитарка не заметила ее и не выгнала из лечебного корпуса.

В холле Наташа стояла у окна, не зная, что делать дальше. Она понимала: сейчас к Рудакову не пустят, но уходить было как-то стыдно: уйти – значит бросить беспомощного человека. Вредная привычка анализировать собственные мысли и действия помогла посмотреть на себя со стороны. Очнись! Тоже мне, кисейная барышня! Можно подумать, не знала, что происходит в этой проклятой реальности! Легче всего рисовать в воображении идеальную картину, а потом рыдать в уголочке, когда она рассыпается в пыль.

Больше всего в больнице поразило приземленно-циничное отношение к человеческой жизни, естественное для медиков и, например, военных, но чуждое всем остальным. Точная и страшная табличка «Выдача трупов производится с 10 до 17 часов» по-настоящему испугала. Наташа принялась звонить маме, но трубка отвечала длинными гудками – Светлана Тихоновна принципиально не вела телефонных разговоров после шести.

Впрочем, даже если представить, что случится чудо, и беседа все-таки состоится, то ожидать сочувствия не приходилось. «Я же тебя предупреждала! Тебе уже тридцать лет, ты пока красавица, но еще немного, никого нормального найти не сможешь…» Захотелось плакать, и Наташа запрокинула голову назад, чтобы сдержать слезы. Сколько раз приходилось такое слышать… во-первых, вовсе не тридцать лет, а только двадцать восемь. И сколько раз отвечала: ну и пусть муж на шесть лет старше, это не имеет значения, зато он – Рудаков. Понимаешь, мама: Ру-да-ков. Не понимаешь? Жалко…

Народу в холле почти не было – пожилая женщина с застывшим серым лицом сидела на скамейке, а у входа тихо переговаривались два азиата, корейца или китайца, одетых, несмотря на летнюю жару, в длинные кожаные куртки. Тусклые гудящие светильники бросали мутные блики на грязно-зеленые стены, где с глянцевых плакатов румяные доктора советовали натирать ноги каким-то снадобьем из красочного тюбика, глотать пилюлю от сердца и повышать потенцию с помощью экзотической штуки из неизвестных науке водорослей.

Наташа почувствовала, что нестерпимо хочет спать. Накопившаяся усталость и переживания внезапно накрыли ее сладкой сонной волной, ноги стали ватными, а глаза закрывались сами собой. Чтобы не упасть, пришлось прислониться к стене. И в этот момент свет неровно мигающей лампы сгустился, потек и превратился в невысокого человека в холщовых штанах, сапогах и длинной косоворотке, подпоясанной простой веревкой. Наташа помотала головой, отгоняя наваждение. Галлюцинаций еще не хватало! И действительно, человек исчез.

– Вы кого-то ждете?

Наташа обернулась. Ага, понятно, кого она приняла за галлюцинацию. Добрый доктор. Такой, каким должен быть настоящий врач – румяный, улыбающийся, с голубыми глазами, в идеально белом халате и шапочке с огромным красным крестом. Только почему-то из нагрудного кармана выглядывала древняя слуховая трубочка, вполне подходящая эскулапу девятнадцатого века, но никак не современному медику.

– Я… – растерялась Наташа. – Я к мужу… Рудаков его фамилия. А моя – Воробьева.

– Милая девушка, – ласково сказал врач, – вы ему сейчас ничем не поможете. Куда же вы все так рветесь – как будто без вашего присутствия и болеть нельзя! Идите домой, отдохните, и приходите завтра. А еще лучше послезавтра. Зачем же вы себя сейчас так утруждаете? Справку можно получить и по телефону. А посещения еще долго не разрешат!

– Простите, – растерялась Наташа, – я хотела передать вещи…

Она протянула наскоро собранную сумку.

Доктор решительно взял ее под локоть.

– Нет. Будьте уверены, он всем обеспечен, у нас прекрасные условия!

Наташа задумалась. Она не хотела оставлять Рудакова одного, но доктор был так убедителен…

– Не слушай его, дочка!

Неизвестно откуда появившийся пенсионер ввинтился между Наташей и доктором и, выпятив грудь, громко возмутился:

– Да что же это такое, граждане, происходит! Людей уже из больницы гонють! Какие еще условия! Знаем мы эти условия! Сказки тут рассказывает! Не слушай его, девочка, не оставляй своего, а то так залечат, что и по кусочкам не соберешь! Они могут!

Выглядел этот пенсионер довольно странно: длинный и худой, в старом костюме с брюками, позволяющими видеть зеленые носочки, и ботинках на толстой подошве. На пиджаке красовалась октябрятская звездочка советских времен.

Доктор был обескуражен таким неожиданным отпором.

– Мне кажется, вы влезаете не в свое дело!

– Не в свое?! Милейший, мне до всего есть дело! Думаете, некому вам указать? Напрасно! Зачем вводите в заблуждение?

– В заблуждение?! – возмущенно воскликнул доктор, но его добрые глаза подозрительно забегали.

– И не пытайтесь отпираться! Врать-то вы, сударь, не умеете!

Наташа с удивительным спокойствием слушала нелепую перепалку. Отстраненно подумала, что, наверное, именно так и сходят с ума. Подумала – и испугалась, изо всех сил зажмурилась и закрыла лицо ладонями. Разговор моментально прекратился. Когда, постояв так несколько секунд, она открыла глаза, рядом никого не было.

«Все-таки, галлюцинация» – успела подумать Наташа, перед тем как потерять сознание. Последнее, что она увидела – это бегущего огромного Ваньку Кухмийстерова с пластиковыми пакетами в обеих руках.

Запись 12

Москва

Улица Дмитрия Ульянова

Раннее утро понедельника, 6 июля

Таланты Ивана Кухмийстерова не ограничивались буйной фантазией. Наташа внезапно обнаружила, как же это здорово иметь рядом мужчину, способного легко справиться с проблемой, только что казавшейся неразрешимой. Размахивая каким-то удостоверением в красной обложке, Ванька не просто прошел мимо неприступного вахтера, но и устроил ему выволочку по поводу невежливого обращения с посетителями.

– Ты хоть знаешь, кто перед тобой? – гремел Кухмийстеров, показывая на Наташу.

И настолько убедительными был его вид, что охранник – здоровенный детина в черной форме с желтой надписью «Служба безопасности» на спине лишь разводил руками и неуклюже пытался оправдываться. Но Иван, из которого еще не выветрились результаты вечерних возлияний, был непреклонен.

– Моли Бога, чтобы я о тебе не вспомнил, – бросил он через плечо, схватил Наташу за руку и потащил за собой. Обескураженный охранник посмотрел им вслед и махнул рукой: а ну к лешему, за эти деньги и так сутки на ногах, а тут еще неприятности на ровном месте!

Кухмийстеров уверенно, словно наизусть зная план больницы, добрался до кабинета дежурного врача. Доктор, казавшийся совсем молодым и зеленым, пил чай из стакана с подстаканником. Сосредоточенная задумчивость наводила на мысль, что потреблял он не только чай. На стене кабинета висела популярная среди чиновников средней руки фотография, на которой президент, косясь на камеру, тискал очень серьезного мальчика лет семи-восьми. Под фотографией на доске были приколоты рентгеновские снимки, словно результаты медосмотра участников фотосессии.

Тут Ванькино обаяние оказалось бессильным. Дежурный врач привык к скандальным посетителям, и произвести впечатление напором и громким голосом было невозможно. Тем не менее, он сообщил, что для Рудакова сделано все необходимое, операция не потребовалась, и больной переведен в палату интенсивной терапии, где сейчас и находится.

В этот момент зазвонил телефон. Доктор поднял трубку, и стало слышно, как женский голос быстро говорит что-то неразборчивое.

– Да… Да… Доставили… Нет, прогнозы мы не даем… К сожалению, не могу… Без комментариев, – дежурный врач резко прервал разговор и заинтересованно посмотрел на Наташу.

– А ваш Рудаков – кто он?

– Известный журналист, – поспешил сообщить Кухмийстеров.

– Та-ак… полагаю, нам следует готовиться к визитам его коллег.

– Конечно.

Наташа решила, что теперь-то к ним отнесутся по-другому, но не тут-то было. Доктор куда-то позвонил, велел усилить охрану, а всех посторонних гнать прочь без разговоров. При этом он посмотрел так выразительно, что Наташа отступила на шаг.

Кухмийстеров ничуть не смутился и вступил в препирательства. Иван отчаянно жестикулировал и совал красную корочку, настоятельно предлагая внимательно почитать. Доктор прочитал и заявил, что сам нарисует таких десяток, и что плевать хотел на все эти липовые организации, и вообще сейчас ночь, а по ночам здесь не то что свиданий не случается, а даже комары не летают. А если которые и летают, то их моментально прихлопывают. В ответ Кухмийстеров пригрозил немедленным прибытием съемочных групп центральных телеканалов, усиленных мобильной бригадой истеричек из самых скандальных обществ по защите всяческих прав. Тут доктор заколебался, а услышав о подходе зарубежной прессы с частями «Гринписа», не выдержал, вызвал санитарку и велел по-тихому провести настырных посетителей к Рудакову, взяв страшную клятву соблюдать тишину.

То, что дежурный врач назвал палатой, произвело на Наташу убийственное впечатление. В большой темной комнате спало два десятка человек, и у каждого – свое страдание, своя болезнь. А у болезни есть запах… Запах, многократно усиленный наглухо закупоренными окнами и ароматами больничной кухни, имел такую силу, что у непривычного человека голова шла кругом. Вступив на порог черной комнаты, Наташа отшатнулась от удара спрессованной духоты.

Ничуть не заботясь о тишине, заспанная злая санитарка объявила, что сюда «кладут» всех неопознанных. И слово-то какое «неопознанных», словно не о людях говорит, а о трупах. Тех самых, которые выдают с десяти до семнадцати.

Все случившееся затем запомнилась Наташе яркими отрывками, словно кто-то показывал фильм на очень большой скорости, иногда делая стоп-кадры. Наверное, именно это можно назвать истерикой.

…испуганное лицо санитарки с неестественно ярко накрашенными бардовыми губами…

…Кухмийстеров, пытающийся ухватить Наташу за руки…

…включившийся в палате свет освещает костлявого бородатого старика в серой длинной майке. Он сидит на кровати, смотрит черными блестящими глазами и улыбается, обнажая кривые желтые зубы…

Закончилось все выплеснутым в лицо стаканом воды. Как оказалось, даже истерика может иметь свои преимущества. На Наташин визг мигом прибежал перепуганный дежурный врач. Оказалось, он даже не догадывался, что Рудакова поместили в «общую».

Иван мгновенно оценил ситуацию и развил бурную деятельность, в результате которой Рудаков оказался в отдельной комфортабельной палате, оборудованной не хуже люксового гостиничного номера.

Устроив все наилучшим образом, Кухмийстеров посчитал свою миссию выполненной и исчез.

А Наташа даже не заметила его ухода. Стоя у койки, она смотрела на безмятежно спящего Рудакова. Если бы не повязка на голове и не измазанная чем-то фиолетовым физиономия – обычный крепкий и здоровый сон. Лежит себе, посапывает как ребенок, ничего не чувствует…

Запись 13

Место неизвестно

Дата неизвестна

Нельзя сказать, что Наташа была полностью права относительно ощущений Рудакова. С обычной точки зрения муж ее, конечно, не чувствовал ничего. Но он даже не догадывался о нахождении в бесчувственном состоянии, а проживал совершенно реальные события, созданные силой собственного разума. Но не будем предаваться праздным рассуждениям о взаимодействии тонкой материи, коей является душа, с вполне материальным телом, а взглянем на мир с точки зрения коматозного Рудакова.

Он так и не уловил момент, когда погас свет фонаря, и исчезли вечно живые звуки ночной Москвы. Возникли темнота, тишина и странное чувство незащищенности.

– Готов? – спросил Голос.

Голос как голос. Красивый, правильный, с благородными бархатными нотками. Такой бывает у профессионального диктора. И акустика – на уровне, слышимость превосходная, эхо – нулевое.

– Готов к чему? – резонно поинтересовался Рудаков.

– К разговору.

– О чем?

Похоже, Голос не был настроен на долгий разговор. Он немного помолчал и скомандовал:

– Занавес!

Рудаков хотел спросить, где он находится, но не успел: занавес раскрылся.