Текст книги "Союз освобождения. Либеральная оппозиция в России начала ХХ века"

В представлении полицейских начальников Милюков был тесным образом связан с социалистическим движением. На практике все было сложнее. Впоследствии на одном из московских собраний П. Н. Милюков, крайне раздраженный демагогией левых, позволил себе резкое высказывание: «Зачем, господа, нам спорить? Вы делайте за сценой гром и молнию, а мы будем играть на сцене». Милюков не щадил самолюбия оппонентов. Его реплика была полемически заостренной. Однако эта фраза не была случайной. В ней заключалась целая политическая философия, особое мировоззрение. Милюков невысоко ставил внешние эффекты в политике, полагаясь на знание ее тайных пружин. Он был шахматистом и рационалистом, считал себя реалистом. В политике следовало стремиться к возможному, не поддаваясь сиюминутным увлечениям. «Эксцессы» социалистического движения, в его представлении, относились как раз к числу внешних эффектов, порой весьма полезных. Но не они определяли политическую погоду.

* * *

Партий в традиционном смысле этого слова пока не было, не было и партийной дисциплины. Был бульон идей, в котором «варилось» общество. Он был замешан на теориях русского социализма, «особого пути», марксизма, анархизма и т. д. Не всегда общественному деятелю приходилось выбирать между одним и другим. Порой он мог брать всего понемногу. В записке министра внутренних дел И. Л. Горемыкина есть ссылки на И. С. Аксакова и К. Маркса. Элементы социалистического идеала можно найти во взглядах многих представителей высшей бюрократии. Это не делало их социалистами. Речь идет о другом, о характеристике самого явления общественной мысли, которая складывалась из сопряжения противоположных взглядов. Это создавало условие для рождения «кентавров», сочетавших несочетаемое.

В условиях эскалации конфликта речь шла о приоритете в политической борьбе: это могла быть конституция, гарантия прав человека, социальный переворот или устойчивость существовавшего порядка. Выбор в известной мере определял человека, его сделавшего. В этом и заключается драматическое расхождение классического и нового либерализма. Либералы классического образца, Б. Н. Чичерин или К. Д. Кавелин, оттачивали свои выводы в журнальных статьях. Это были интеллектуалы, которые писали для интеллектуалов. Новое поколение искало себя в практической деятельности. Оно интуитивно нащупывало программу, создавало альянсы, договаривалось с возможными союзниками.

Конституция

 
Она не молвила ни слова
И не явила нам лица,
Но громче рокота морского
Звучали сильные сердца…
 

Это стихи В. Я. Брюсова о ней, о конституции. Есть магия слов, которая не ощущается спустя десятилетия. В России начала XX века о конституции мечтали. Сейчас трудно понять и воспроизвести эти эмоции. Конституция подразумевала не только новые политические формы, права человека и гражданина. Сам факт ее принятия обозначил бы радикальный разворот в понимании того, что есть Россия. Это было бы вопреки бесконечным разговорам о российской государственности. Было привычным повторять, что у страны свой политический путь, что самодержавие исключает социальные конфликты, а значит, необходимость их правового регулирования. Россия не нуждалась в системе сдержек и противовесов, в разделении властей: общественный мир и гармонию обеспечивало самодержавие. Конституционный порядок в России, напротив, обозначал бы обрушение этой идеальной конструкции. В таком случае воплощалось то, что, по мнению славянофильствующих, не могло осуществиться в России.

В этом случае конституция – больше чем конституция. Это магическое слово, а ее принятие – символический акт. Он исключал компромиссы и прагматику. В октябре 1905 года известнейший немецкий правовед из Гейдельберга, учитель для многих русских юристов Г. Иеллинек отчитывал своего молодого коллегу, а заодно – члена Союза освобождения Б. А. Кистяковского за радикализм проекта конституции (речь идет о документе, опубликованном «освобожденцами»). Иеллинека возмущала сама постановка вопроса о всеобщем избирательном праве, которое не оспаривали его русские знакомые. «Это господство глупости и реакции. У нас в Бадене оно привело к победе центра и клерикалов. Теперь университеты погибнут…» Кистяковский посоветовал Иеллинеку не писать об этом в немецкой прессе. Для русской общественности (в том числе многолюдной диаспоры в германских университетах) это было бы неприемлемо. Иеллинек послушался, однако в частных разговорах неутомимо критиковал проект, «целиком проникнутый бессмысленным обезьянничаньем». Кистяковский предлагал Струве отослать проект конституции и известнейшему М. Веберу, также преподававшему в Гейдельберге. Тот живо интересовался российскими делами. Вебер специально выучил русский язык и со словарем разбирал статьи из «Освобождения». При этом, как и Иеллинек, он возмущался этим печатным органом из‐за его чрезмерного радикализма, – предупреждал Кистяковский.

Среди представителей российской общественности много было согласных с Иеллинеком и Вебером. Например, М. М. Ковалевский летом 1905 года поражался легкомыслию своих знакомых: «Всеобщее избирательное право – это в безграмотной, дикой, разноплеменной стране… Неужели у вас не понимают, что из этого может произойти такая поножовщина и пугачевщина, что мы взвоем по самодержавию?» Не высказывал симпатий к всеобщему избирательному праву В. А. Маклаков. Во время парижской конференции оппозиционных и революционных партий осенью 1904 года П. Н. Милюков предлагал не упоминать в резолюции требование всеобщего избирательного права. По его мнению, это могло многих отпугнуть от оппозиции. Лидер эсеров В. М. Чернов возражал: по его мнению, этот пункт был необходим, дабы съезд не считался реакционным. Такая точка зрения в итоге возобладала.

Прагматичный разговор о конституции едва ли был в полной мере возможен. Она жила в мечтах, казалась окном в новую жизнь. Это был не просто документ. Ему было предназначено знаменовать разрыв с традицией и становление новой России. Характерны рассуждения из объяснительной записки к «освобожденческой» конституции, которая так возмутила немецких правоведов: для освободительного движения «демократия есть не только факт, но и морально-политический постулат. Выше исторического оправдания для всякой общественной формы оно ставит оправдание нравственное».

В кружках и салонах

Сложно отделить протопартийные организации, кружки, салоны. Линия размежевания между ними крайне условная. Это были «житейские» объединения, сложившиеся скорее вокруг общего настроения, а не программы. Салоны тоже имели свою политическую направленность. На квартире К. К. Арсеньева преимущественно собиралась либеральная общественность, близкая к направлению «Вестника Европы». Другой центр притяжения – газета «Гражданин», а точнее – ее издатель князь В. П. Мещерский, пользовавшийся колоссальным влиянием в ближайшем окружении императора. У генерала Е. В. Богдановича собиралась чиновная публика. Обычно около двадцати человек приходили на его завтраки, которые отличались особой изысканностью. Иногда там бывали специальные приглашенные. Тогда собирались уже несколько десятков человек. Согласно воспоминаниям Л. А. Тихомирова,

завтраки Богдановича очень привлекали служебных и деловых людей, которые старались получить приглашение «бывать» у генерала. Во-первых, Богдановичи жили в весьма центральном пункте – на Исаакиевской площади, дом № 9. Заходить к ним было удобно. Во-вторых, у Богдановича бывали на завтраках разные влиятельные его приятели из высших учреждений, иногда даже министры. Гости сами собой создавали интересный круг, который привлекал каждого из них. Можно было встретить нужного человека, закинуть словечко просьбы в удобной обстановке, разузнать кучу новостей в разных ведомствах.

Особый политический салон сложился на квартире К. Ф. Головина. Туда приходили земцы, преимущественно придерживавшиеся умеренно консервативных взглядов: Н. А. Хвостов, С. С. Бехтеев, А. А. Нарышкин, А. Д. Поленов и другие. Иногда там появлялись лица совсем иной «складки»: один из столпов земского конституционализма граф П. А. Гейден или высокопоставленный чиновник, будущий государственный контролер П. Х. Шванебах. 29 ноября 1897 года Н. А. Хвостов писал Ф. Д. Самарину:

Я хочу предложить Вам в среду вечером отправиться со мной вместе на журфикс к одному моему близкому приятелю Константину Федоровичу Головину. Это очень умный образованный человек. Будучи в параличе и совсем слепым, он пишет романы и финансовые статьи. По средам у Головина собирается всегда человек десять, редко больше. Там бывают и приезжие предводители, и профессора. Иногда бывает сенатор [Н. С.] Таганцев и [С. С.] Гончаров, бывали [А. Н.] Куломзин и оба Оболенских. Бывал [А. С.] Ермолов до назначения в министры, бывает [А. А.] Нарышкин. По отношениям моим к Головину я уполномочен водить к нему всех своих знакомых, за то он бывает премного благодарен.

Ф. Д. Самарин последовал совету и 3 декабря зашел к Головину, в его квартиру на Сергиевской улице в Санкт-Петербурге. На следующий день он сообщил жене:

Головин занимает нарядную квартиру в первом этаже. Собираются у него в большой гостиной, отделанной очень хорошо, хотя не по-модному, а скорее на старинный лад. Сам он сидит неподвижно в кресле. Одет он в какую-то блузу или куртку, а ноги покрыты пледом. Вид у него крайне жалкий – худой, измученный, на лице ни кровинки. Левая рука и правая нога не действуют, а в другой ноге часто происходят какие-то судороги, по-видимому, для него очень мучительные. Глаза, как мне показалось, полузакрыты. Не видит он ровно ничего. Словом, он производил бы впечатление страдальца, умирающего, если бы он не говорил. А говорит он без умолку буквально. Он очевидно человек образованный, очень начитанный, память у него громадная, и есть некоторая доля остроумия. Он привык, чтобы его слушали, и сам себя слушает. Надо признаться, что это производит несколько неприятное впечатление.

В Петербурге в доме Барсуковых на Большой Морской также часто бывали именитые гости. Они собирались в зале, увешанном портретами православных иерархов. Именно поэтому хозяева дома, историки Н. П. Барсуков и А. П. Барсуков, называли его в шутку «Патриаршей палатой». Сюда приезжали Шереметевы, Гудовичи, Воронцовы-Дашковы, Сабуровы, Бобринские, Сипягины, Святополк-Мирские, Шуваловы. Гостями «Патриаршей палаты» были также историки И. Хрущов, К. Губастов, писатель И. Горбунов, поэт В. Величко. Все выше названные лица (и к тому же, естественно, братья Барсуковы) часто собирались в Фонтанном доме, принадлежавшем семейству Шереметевых. Такое совпадение вполне объяснимо: речь идет о вхожих в семью графа С. Д. Шереметева его ближайших родственниках или сотрудниках – будучи сам историком, он возглавлял Общество любителей древней письменности и Общество ревнителей русского исторического просвещения. Назвать этот круг знакомых и родственников объединением можно лишь с большой долей иронии, учитывая характер подобных собраний. Судя по дневникам А. П. Барсукова, заседания «Патриаршей палаты» – это в первую очередь трапеза, а во вторую – вист или другая карточная игра. Иногда в доме Барсуковых проводились литературные вечера. Политические вопросы обсуждались не часто, и к единству мнений собравшиеся приходили редко. Все же «Патриаршая палата» – не политическое объединение, основанное на единстве взглядов и убеждений, а компания близких родственников и хороших знакомых.

По словам К. Д. Кавелина, «русская история делалась кружками», в малочисленных объединениях интеллектуалов, вооруженных пером и книгами, – и без особой надежды на какую-либо массовую поддержку. Не стоит к кружкам относиться высокомерно. У них была своя социальная природа, своя модель поведения, в которой стоит разобраться. Слово «общество» подразумевает единство, а его не было. Общество рассыпалось на множество кружков – со своими идеями, лидерами, традициями. Там шел спор об общих принципах, о книгах, о гипотетических перспективах России и даже всего человечества.

В сущности, это была не политика, а литературная деятельность, результаты которой при всем ее разнообразии можно было уместить под обложкой одного журнала – «Русского богатства», «Мира Божьего» или «Вестника Европы». Беллетристика, публицистика, критические заметки – все работало на одну задачу: отстаивание собственного кружкового идеала, по определению конфликтного в отношении всех своих «соседей».

У каждой такой общности были свои «повадки». Журналист, писатель, а впоследствии и общественный деятель А. В. Тыркова вспоминала вечер именин одного из титанов народнической мысли Н. К. Михайловского в ноябре 1900 года. «Побывать на именинах Николая Константиновича считалось знаком отличия, этим можно было похвастать, щегольнуть. Это было почти служение народу». Длинный стол был завален пирогами и закусками. «Кипел самовар. Но гости налегали не столько на чай, сколько на водку, наливки, вина». Самым шумным из собутыльников был публицист, социолог С. Н. Южаков, постоянный автор «Русского богатства». Он все не давал покоя Тырковой, чем вызывал ее плохо скрываемое раздражение.

В тот день Михайловскому пришли сотни поздравительных телеграмм. По словам литератора П. Д. Боборыкина, это был «праздник русской интеллигенции» (именно Боборыкин придумал слово «интеллигенция»). Историк В. И. Семевский видел в Михайловском преемника Белинского, Добролюбова и Чернышевского. Он был центром особого направления. «Когда это направление было деятельным, он был его выразителем в легальной печати, когда оно было подавлено, рассеяно, Н. К. [Михайловский] остался одним из немногих последних могикан, не забывших те слова, с которыми они вышли в свой крестовой поход против неправды». Выступал и П. Н. Милюков, пока только восходившая звезда на политическом небосклоне. Он говорил, что «эпоха [Великих реформ] должна повториться и с еще большей силой, еще больше перевернуть подгнившие устои нашей жизни». Публика аплодировала. Тырковой стало противно:

Чувствовалось, что если бы волна, которую они якобы призывали, действительно вдруг поднялась бы с нежданной для них мощью, они оказались бы не в числе торжествующих. Им стало бы страшно за свое благополучие, за свои привилегии умственных белоручек… И чем горячее они аплодировали, тем больше я видела, что не эти с аппетитом кушающие форель люди создадут «великую волну».

Тыркова была неправа. Она недооценила «кулинарную волну» и несомненный потенциал поглощавших форель. Вилки станут новым политическим орудием, а последовавшая за «волной» «банкетная кампания» заметно раздвинет пределы возможного.

У марксистов вечеринки проходили иначе, более чинно. Все той же Тырковой вспоминались долгие разговоры о Марксе, его трудах, цитатах из них. Она часто гостила на квартире М. И. Туган-Барановского, одного из наиболее авторитетных марксистов рубежа веков. Он проживал в столице недалеко от Лиговского проспекта. Там, на углу с Гусевым переулком, находилась редакция журнала «Мир Божий». Его владелицей была Александра Аркадьевна Давыдова, теща Туган-Барановского. Отчасти это определяло направление издания. Правда, только отчасти, так как А. А. Давыдова предпочитала не придавать журналу определенного направления, не подчинять его марксистской догме. Вечерами у Тугана

пили чай, судачили о народниках, спорили без конца. Угощение было незатейливое: бутерброды с чайной колбасой и сыром, иногда варенье, печенье. Чай разливала и проливала Лида [Туган-Барановская], забывала, кто как пьет, заговорившись, оставляла кран самовара открытым и не замечала, что горячая вода льется себе да льется на скатерть. Михаил Иванович [Туган-Барановский] говорил много, других слушал рассеянно, съедал с ближайшей тарелки все пряники, потом предлагал гостям уже опустошенную тарелку.

Туда приходил и П. Б. Струве. Как-то обсуждали нашумевшую книгу М. Нордау о вырождении человечества. Далеко не все соглашались с прочитанным.

И вдруг в разговор бурей ворвался молодой рыжебородый человек. Он высвободил из-под длинных, небрежно причесанных, тоже рыжих волос большие уши, схватился за них обеими руками и, оттягивая их так, точно хотел вырвать их с корнями, завопил: «Как нет вырождения? Да вы посмотрите на меня, на мои уши!»

Все смеялись, а он со страстью твердил свое. «Петя, да перестань. Ну что за глупости ты говоришь», – успокаивала его жена. Это был как раз Петр Струве.

Сколько раз потом, в несравненно более серьезных вопросах, приходилось мне слышать его захлебывающийся голос, его страстную отрывистую речь, в которой так странно смешивались глубокие, иногда даже пророческие речи с неожиданными истерическими выкриками.

Это тоже слова А. В. Тырковой. Так получилось, что она была близка к марксистам. П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский и В. И. Ульянов были женаты на ее школьных подругах. Эти молодые люди пошли походом на патриархов народничества. Ареной для поединков служили собрания Вольного экономического общества. Там-то и блистали Туган и Струве. Впрочем, у них был серьезный оппонент из противоположного, народнического лагеря – В. П. Воронцов.

Редактор

Мыслящий человек не может стоять на месте. Он постоянно меняется. Нешумные повороты на перекрестках его интеллектуальной биографии порой бывают важнее громоподобного движения военных колонн. Сложность в том, что такого рода эволюция не стирает прошлое, а придает ему новые оттенки. Человек остается собой в каждый момент биографии. Он может отказаться от прежних выводов, от прошлых симпатий, но не сможет отказаться от самого себя – с характерными для него интеллектуальными приемами, стереотипными реакциями, эмоциональной конституцией, в огромной степени предопределяющей его выводы.

Может быть, в большей степени, чем к кому-либо, эти замечания относятся к П. Б. Струве, который стремительно менялся в течение всей своей жизни и при этом всегда оставался узнаваемым. Круговорот его идей начался со славянофильства, с работ И. С. Аксакова, и фактически закончился ими. Между этими двумя почти сходящимися точками был марксизм, социальный либерализм, национал-либерализм… На каждом повороте Струве был искренен и честен перед собой.

О Струве как лидере русского марксизма написано много. Едва ли есть смысл повторять хорошо известные факты. И все же будет нелишним напомнить, что в 1890 году Струве организовал марксистский кружок в Санкт-Петербургском университете. В него вошли будущий родственник Струве В. А. Герд, будущий правомонархист Б. В. Никольский, будущий кадет князь В. А. Оболенский, будущий известный историк и член партии кадетов Н. П. Павлов-Сильванский, будущий лидер российской социал-демократии А. Н. Потресов и другие. Эти «люди будущего» начинали свою интеллектуальную биографию, внимая Струве. Может быть, и по той причине, что он лучше других расслышал «музыку времени», в чем-то даже опережая его. Много лет спустя П. Б. Струве так описал свое увлечение марксизмом:

Как в 1885 г. я стал, по страсти и по убеждению, либералом и конституционалистом, так года три спустя я стал – на этот раз только по убеждению – социал-демократом. Только по убеждению, ибо социализм, как бы его ни понимать, никогда не внушал мне никаких эмоций, а тем более страсти. Я стал приверженцем социализма чисто рассудочным путем, придя к заключению, что таков исторически неизбежный результат объективного процесса экономического развития. Ныне я этого не считаю.

Сила и слабость Струве была в том, что он никогда и ни в чем не был ортодоксален. Это касалось и марксизма. Для него была неприемлема философская основа этого учения, диалектика которого коренилась в чуждых ему метафизических построениях гегельянства. Вслед за немецким неокантианцем А. Рилем он предлагал разводить «сущее» и «должное», утверждая, что явление может быть объяснено лишь явлениями, а не метафизическими идеями. По этой же причине он ставил под сомнение перспективы социальной революции. Если социализм является следствием капитализма, то последний должен заключать в себе элементы социалистического уклада, эволюционное развитие которого только и может служить гарантией установления нового общественного строя. В 1894 году Струве опубликовал «Критические заметки по вопросу об экономическом развитии России», в которых предложил собственное осмысление марксизма, предполагавшее синтез экономического учения К. Маркса и философских построений неокантианства. Эта работа имела удивительный успех. Баронесса В. И. Икскуль сообщала А. М. Калмыковой, что «Критические заметки» «лежат на столах у всех министров» и в «кабинетах их только и говорят о книжке его». Благодаря этой работе Струве стал восприниматься как один из наиболее значимых теоретиков русской социал-демократии. По словам С. Л. Франка, он «стал родоначальником и вождем марксизма в этом его специфическом смысле идейного движения 90‐х годов XIX века». Однако Струве чувствовал себя своим не только в этой среде. Примерно в то же самое время его имя получило известность и в земских кругах, так как именно он был автором «Открытого письма императору Николаю II», написанного в 1895 году от имени земской делегации, которой молодой царь заявил о беспочвенности ожиданий скорых политических преобразований в России. Письмо заключало предостережение императору о неминуемом крахе режима в случае продолжения курса Александра III.

Зимой 1894–1895 годов Струве познакомился с В. И. Ульяновым (Лениным), с которым впоследствии тесно сотрудничал. В частности, Струве помог опубликовать сочинение Ульянова «Развитие капитализма в России», более того, именно он и дал ему название. И это при том, что сама работа наводила на Струве «эстетическое уныние», так как в ней, по его оценке, отсутствовало какое-либо «движение мысли».

2 марта 1895 года Струве был избран членом третьей секции («аграрная статистика и политическая экономия») Вольного экономического общества, в которой яростно отстаивал марксистские взгляды, подвергая жесточайшей критике прежде господствовавших там народников. Это вызвало общественный интерес. Студенты приходили на заседания послушать, как молодой экономист сокрушал прежние идеалы и, казалось бы, устоявшиеся принципы. Он говорил, «жестикулируя, размахивая руками, тряся рыжеватой бородой, быстро сбрасывая и снова надевая пенсне (постоянная его привычка)». Запоминалось

какое-то духовное изящество его облика при внешней неряшливости и расхлябанности, матовый цвет и тонкие черты лица и столь типичная для него манера речи – заикаясь, «экая», останавливаясь и ища подходящих слов, – выражение напряженного усилия мысли в самом процессе говорения.

В 1896 году Струве как один из лидеров российских социал-демократов участвовал в работе IV Конгресса II Интернационала в Лондоне. Год спустя он начал издавать свой первый журнал «Новое слово». Он и М. И. Туган-Барановский стали редакторами этого издания. Журнал создавался как орган социал-демократической мысли. В нем публиковались статьи Ю. О. Мартова, Г. В. Плеханова, В. И. Ульянова, В. И. Засулич, Е. В. Тарле и других. Тогда же, в 1897–1901 годах, Струве редактировал книжную серию «Образовательной библиотеки», в рамках которой был издан новый перевод первого тома «Капитала» К. Маркса. Именно Струве написал манифест для I съезда РСДРП, состоявшегося в Минске в марте 1898 года.

Волею судеб Струве стал «партийным» лидером, будучи слишком противоречивой фигурой для этой роли. Н. К. Крупская вспоминала, как ее удивил Струве, отдыхавший в кресле с томиком стихов А. А. Фета, «стилистически» расходившегося с передовой общественностью. В письмах А. Н. Потресову Струве делился своими впечатлениями от понравившейся ему поэзии Федора Сологуба, что вызвало порицание друга и соратника. Примерно тогда же Струве признавался, что считал издание князя В. П. Мещерского «Гражданин» «самым радикальным русским органом» и высоко его по той причине ценил.

В Струве смущала сложность, смелость быть собой. Самого же Струве поражал догматизм «однопартийцев». Он настаивал на развитии социал-демократической концепции в соответствии с движением научной мысли.

Повторять вещи, ставшие фразами и, в сущности, ложью, практически вполне безопасно – общественную эволюцию не оболжешь. Но нравственно это противно; это не мирится с теоретической совестью. Ради нее и во имя нее необходима борьба с ортодоксальным марксизмом, необходима критика или, вернее, самокритика марксизма. Потребность теоретической совести в этой критике чрезвычайно велика.

В 1899 году Струве приступил к изданию нового журнала – «Начало». Он все более отступал от традиционной марксистской догмы. Так, Струве поставил под сомнение возможность классовой борьбы в Западной Европе, так как единое культурное пространство представляло собой цельную систему, во многом сглаживавшую остроту социальных противоречий. Впрочем, отнюдь не только ортодоксальные марксисты были недовольны направлением издания. 22 июня 1899 года журнал «Начало» был закрыт властями.

«Ортодоксия тускла и не может не быть тускла», – признавался Струве. Переосмысливая интеллектуальный опыт марксизма, он постепенно отказывался от многих его теоретических построений. Подверг беспощадной критике положение о неизбежности обнищания пролетариата, ставил под сомнение будущее обострение социальных противоречий и, более того, доказывал неубедительность марксистской теории стоимости.

В марте 1901 года Струве вернулся в Петербург и неожиданно оказался в самой гуще общественной жизни. Уже 4 марта он принял участие в студенческой манифестации у стен Казанского собора, после чего был арестован и отправлен на год в ссылку. В качестве места жительства он выбрал Тверь. Сотрудничество с нарождавшейся социал-демократической «Искрой» не могло быть продолжено. Струве ограничился лишь публикацией статьи «Самодержавие и земство», посвященной записке С. Ю. Витте, в которой доказывалась несовместимость неограниченной власти царя и местного самоуправления. В сущности, этот текст писал уже либеральный публицист.

Наш политический кризис состоит не в том, чтобы тот или иной класс общества, та или иная другая общественная организация готовы были с оружием в руках броситься на существующий государственный порядок и сломить его, а в том, что этот строй сам не может держаться, так как он не обеспечивает русскому обществу в его целом возможности выполнять ту широкую творческую работу, в которой так нуждается наша отсталая страна, – писал П. Б. Струве. – Не баррикады, не бомбы, не крестьянские бунты угрожают современному русскому правительству и существующему политическому строю. Главный враг правительства оно само, его собственная задача, та бессмысленная задача сохранения существующей государственной формы, которой оно, правительство, подменило всякую творческую работу и ради которой оно должно пресекать эту последнюю. Эта охранительная по форме, разрушительная по существу деятельность самого правительства создала и поддерживает ту душную предгрозовую атмосферу, в которой живет современная Россия, она растит и готовит русскую революцию.

В Твери Струве близко сошелся с одной из наиболее авторитетных фигур земского движения – И. И. Петрункевичем, который впоследствии вспоминал:

Каждый день, когда я был свободен от занятий в [земском] собрании или в комиссии, он заходил ко мне в гостиницу; нередко в это же время приходил Александр Александрович Бакунин, и мы толковали о том же, что составляло тему наших бесед в Москве, в кружке Вернадского, Шаховского, Корнилова, Новгородцева и других, все о том же, о политическом положении России, о необходимости создать свободную прессу за границей для борьбы с правительством…

Именно Петрункевич в скором будущем финансово поддержал издание печатного органа либерального направления.

В ноябре 1901 года семья Струве выехала в Швейцарию, в декабре за ней последовал и сам Петр Бернгардович. Начались переговоры с различными кругами русской общественности. Если прежние соратники, социал-демократы, категорически отказались иметь дело с новым изданием, социалисты-революционеры выразили свою готовность к сотрудничеству. Также удалось наладить контакты с представителями финской оппозиции, с Бундом. Однако наибольшее значение имели переговоры с земскими деятелями, представители которых приехали к Струве вскоре после обустройства последнего в Германии. «Вы знаете, Д[митрий] И[ванович], ведь дело у него пойдет», – делился впечатлениями с князем Д. И. Шаховским один из видных земских деятелей Н. Н. Львов.

В марте 1902 года П. Б. Струве поселился под Штутгартом, в поселке Гайсбург. Здесь же разместилась и редакция нового журнала – «Освобождение». Посетивший в марте 1903 года Струве С. Л. Франк впоследствии вспоминал:

Как сейчас помню впечатление от дома и семейной обстановки. В большом зале, служившем столовой, на столе сидел годовалый сынишка П[етра] Б[ернгардовича] Лева… навстречу мне вышла, как всегда, сияющая лаской и приветом Нина Александровна, и меня окружили трое старших мальчиков, в возрасте от шести до трех лет. Помню ужин с оживленной беседой, редакционный кабинет, заваленный книгами и бумагами, скромную, почти убогую обстановку квартиры и настроение непрестанного горения мысли, идейного оживления и редакционных текущих забот, наполнявшие всю жизнь П[етра] Б[ернгардовича] и Н[ины] А[лександровны].

Первый номер вышел 18 июня 1902 года.

Только слепые и малосмысленные люди не видят и не разумевают явственных исторических знамений грядущих великих событий; только глухие и оглушенные не слышат работы народных сил, созидающих новый дух, новые общественные отношения, –

утверждал П. Б. Струве в своей первой статье в журнале «Освобождение». Он доказывал зарождение широкого революционного движения, с которым вскоре придется считаться правительству.

Это движение по существу своему либеральное и демократическое: либеральное, потому что оно направлено на завоевание свободы; демократическое, потому что оно отстаивает самые жизненные, материальные и духовные интересы народных масс.

События 9 января 1905 года в Петербурге давно были предсказаны Струве. Согласно дневниковым записям А. В. Тырковой, он подчеркивал «громадное значение зубатовщины и легальных организаций. С них должно начаться движение в России, как оно начиналось и в других государствах». Революция разворачивалась стремительно. Периодические издания в стране становились все более радикальными, цензура не могла контролировать публикации. В итоге журнал «Освобождение» мог даже уступать в резкости изданиям, выходившим в Москве и Петербурге. Спрос на «Освобождение» падал. Журнал выходил все реже, утрачивая свое первоначальное значение. Встал вопрос о его закрытии, к которому Струве относился двояко. 28 июня 1905 года он писал А. А. Корнилову: