Текст книги "Мемуары госпожи Ремюза"

Госпожа Бонапарт оценила этот совет. Она передала его своему мужу, который был готов его выслушать и отвечал двумя словами: «Это верно». Придя к ней после обеда, я нашла ее в галерее с дочерью и Коленкуром, который только что приехал. Он наблюдал за арестом принца, но не сопровождал его. Я отшатнулась, как только увидела Коленкура. «И вы также, – сказал он мне громко, – вы меня возненавидите, а между тем я только несчастлив, и очень сильно. В награду за мою преданность консул обесчестил меня. Я недостойно обманут, теперь я погиб». Он плакал, говоря так, и мне стало его жаль.

Госпожа Бонапарт уверяла меня, что он говорил в том же тоне с Первым консулом, и я долго замечала, что в его присутствии Коленкур хранил строгое и раздраженное выражение лица. Первый консул делал ему авансы, а он их отталкивал. Консул раскрывал перед ним свои планы, свою систему, но находил Коленкура твердым и холодным. Ему было предложено блестящее вознаграждение, но он сначала отказался.

Между тем общественное мнение восстало против Коленкура; иные люди щадили господина и уничтожали адъютанта. Это неравенство отношений раздражало его; он склонил бы голову перед независимым порицанием, которое, по крайней мере, не касалось бы его одного; но когда выяснилось, что решили исчерпать все упреки по отношению к нему, чтобы достигнуть права относиться хорошо к истинному виновнику, Коленкур усвоил себе полное презрение к людям и решил заставить их молчать, ставя себя на такую ступень могущества, которая могла им импонировать. Его честолюбие и Бонапарт оправдывали это решение. «Не будьте сумасбродным, – говорил ему Бонапарт. – Если вы склонитесь перед ударами, которые вам наносят, с вами покончат; вам не поставят в заслугу вашу запоздалую оппозицию моей воле и станут осуждать тем сильнее, что не будут бояться». Постоянно возвращаясь к подобным рассуждениям и не упуская случая утешить, обласкать и победить Коленкура, Бонапарт достиг того, что успокоил чувство досады, которое тот испытывал, и мало-помалу поднял его на очень высокую ступень. Можно порицать слабость, позволившую Коленкуру простить несмываемое пятно, начертанное Первым консулом на его челе, но нужно отдать адъютанту справедливость: он никогда не был перед консулом слепым и низким придворным, а, напротив, был в числе тех немногих его слуг, которые не пренебрегали случаем говорить ему правду[45]45
  Мой отец слышал от Мунье, сына знаменитого члена Собрания в эпоху революции, что во время кампании 1813 года Коленкур, сопровождая императора с частью, увидел бомбу, взрывающую землю около Бонапарта. Он пустил свою лошадь между императором и бомбой, и в результате ее засыпало осколками, которые, к счастью, никого не ранили. Вечером Мунье, ужиная в главной квартире, говорил с ним об этом акте преданности, которым он подвергал свою жизнь опасности, чтобы спасти своего господина. «Это правда, – отвечал герцог Виченский, – и, однако, я не поверю в существование Бога на небе, если этот человек умрет на троне» (П.Р.).


[Закрыть]. Коленкур сохранил на всю жизнь подобные чувства и очень строго судил о политике и личности того, роковую волю которого часто исполнял.

Перед обедом госпожа Бонапарт и ее дочь убеждали меня сохранять невозмутимый вид. Госпожа Бонапарт сказала, что утром муж спросил ее, какое впечатление произвела на меня эта печальная новость, и в ответ на сообщение, что я плакала, отвечал: «Это очень просто, она исполняла свою роль женщины; вы все, все ничего не понимаете в моих делах; но всё успокоится, и тогда увидят, что я не совершил ошибки».

Наконец наступил час обеда. Вместе с обычными дежурными этой недели на обеде присутствовали Луи Бонапарт и госпожа Луи, Евгений Богарне, Коленкур и генерал Гюллен[46]46
  В то время комендант Парижа.


[Закрыть]. Вид этого человека смутил меня. У него было в тот день то же выражение лица, что и накануне, – необыкновенное бесстрастие[47]47
  Меня уверяли потом, что он был огорчен.


[Закрыть]. Мне в самом деле кажется, что он не думал совершать ни дурного поступка, ни акта преданности, председательствуя в Военной комиссии, которая осудила принца. С этих пор он жил довольно просто. Бонапарт заплатил местами и деньгами за роковую услугу, которую генерал ему оказал. Но иногда Бонапарту случалось говорить при виде Гюллена: «Его присутствие меня раздражает, я не люблю того, что он мне напоминает»[48]48
  Наполеон назначал генерала Гюллена на должности, где более всего требовались преданность и твердость: в 1805 году он был губернатором Вены, в 1806-ом – Берлина, а уезжая в Москву, Наполеон оставил его комендантом Парижа.


[Закрыть].

Консул перешел из кабинета к столу. Сегодня он не подчеркивал своей веселости, – напротив, все время, пока продолжался обед, он оставался погруженным в глубокую задумчивость; все мы были очень молчаливы. Когда уже хотели вставать из-за стола, консул вдруг, отвечая на свои собственные мысли, сказал сухим и резким голосом: «По крайней мере они увидят, на что мы способны, и в будущем, надеюсь, нас оставят в покое». Он прошел в салон, долго беседовал там со своей женой и смотрел на меня два или три раза без гнева. Я грустно держалась в стороне, убитая, больная, не имея ни сил, ни желания произнести хоть слово.

Вскоре приехали Жозеф Бонапарт, и господин и госпожа Баччиокки[49]49
  Баччиокки был в то время полковником драгун и оставался совершенно чужд общественных дел. У него обнаружилась страсть к скрипке, и он целыми днями музицировал.


[Закрыть] в сопровождении Фонтана. Люсьен в то время был в ссоре с братом из-за брака с госпожой Жубертон, не появлялся у Первого консула и хотел покинуть Францию. Вечером явились Мюрат, префект полиции Дюбуа, члены Государственного совета и пр. Держались все приехавшие крайне натянуто. Разговор шел с перерывами, чувствовалась неловкость; женщины сидели в глубоком молчании, мужчины стояли полукругом; Бонапарт ходил из угла в угол. Сначала он затеял с Фонтаном нечто вроде разговора, наполовину литературного, наполовину исторического. Когда прозвучали некоторые исторические имена, это дало ему повод высказать мнения о некоторых из наших королей и замечательных полководцев. (Я заметила с этого дня, что естественная склонность влекла его к развенчаниям, какого бы рода они ни были, даже к развенчанию предметов его восхищения.) В тот день он начал восхищаться Карлом Великим, но заметил, что Франция всегда была в упадке в правление Валуа. Он принижал величие Генриха IV. «Ему недоставало, – заявил он, – серьезности. Добродушие – это аффектация, которой монарх должен всегда избегать. Чего он желает? Напомнить окружающим, что он такой же человек, как и другие? Какая бессмыслица! Как только человек становится королем, он перестает быть другом. Я всегда видел правильный подход в идее Александра вести свое происхождение от богов». Бонапарт добавил, что Людовик XIV лучше знал французов, чем Генрих IV, но затем поспешил представить Людовика находящимся под влиянием священников и старой женщины и высказал по этому поводу несколько вульгарные взгляды. Затем он обратил свою мысль на некоторых генералов Людовика XIV и на военное искусство.

«Военная наука, – говорил он, – состоит в умении хорошо вычислять все возможности, а затем отдаваться почти математически случаю. В этом отношении не следует ошибаться, и одна десятичная дробь может все изменить. Это разделение между наукой и случаем может уместиться только в голове гения, так как это необходимо повсюду, где есть творчество, и, конечно, наибольшее творчество человеческого разума состоит в том, чтобы дать существование тому, чего пока не существует. Случай является тайной для посредственного ума и становится реальностью для человека выдающегося. Тюренн не думал об этом и обладал только методой. Мне кажется, – добавил он, улыбаясь, – что я побил бы его. Конде сомневался больше, чем он, но отдавался случаю благодаря горячности[50]50
  Анри де Ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн (1611–1675) – знаменитый французский полководец, маршал Франции; в начале Фронды выступал против кардинала Мазарини совместно с принцем Конде.


[Закрыть]. Принц Евгений является одним из тех, кто больше всех его признает.

Генрих IV всегда ставил храбрость выше всего. У него происходили только стычки, и он не сумел бы повести крупного сражения. Катина[51]51
  Николя Катина (1637–1712) – знаменитый маршал конца царствования Людовика XIV.


[Закрыть] хвалили главным образом из-за демократического принципа; что касается меня, то я одержал победу там, где он был разбит (в Италии. – Прим. ред.).

Философы перекраивали его репутацию, как хотели, и это тем легче, что всегда можно говорить все что угодно о людях посредственных, вознесенных на известную высоту обстоятельствами, которые создали не они. Чтобы быть великим человеком в какой бы то ни было области, надо действительно создать часть своей славы и поставить себя выше событий, которые создаешь. Например, Цезарь в нескольких случаях проявил слабость, которая вызывает недоверие к похвалам истории.

Господин Фонтан, ваши друзья, историки, часто кажутся мне очень подозрительными. Ваш Тацит ничего не объясняет. Он выводит результаты, не указывая дороги, по которой шел. Это, по-моему, искусный писатель, но вряд ли государственный человек. Он рисует нам Нерона как гнусного тирана, а потом, рассказывая об удовольствии, которое тот испытал, сжигая Рим, говорит, что народ его любил. Все это неясно. Поверьте мне: мы в наших верованиях являемся отчасти жертвами писателей, которые нам сфабриковали историю в зависимости от естественной склонности ума. Но знаете ли вы, о ком я хотел бы прочесть хорошо составленную историю? О прусском короле Фридрихе. Мне кажется, что он один из тех, кто наилучшим образом знал свое дело во всех областях.

Дамы, – сказал он, обращаясь к нам, – не согласятся со мной и скажут, что он был сух и эгоистичен, но, в конце концов, создан ли государственный человек для того, чтобы быть чувствительным? Не является ли он исключительной личностью, всегда одиноко стоящей по одну сторону, когда весь мир стоит по другую? Очки, через которые он смотрит, – это его политика. Он должен только следить, чтобы они ничего не преувеличивали и не уменьшали. Должен ли он щадить известные чувства, столь важные для обыкновенных людей? Может ли он признавать узы крови, привязанности, мелкие предосторожности в обществе? Сколько ему приходится совершать поступков, которые вызывают порицание, хотя должны бы содействовать главному делу, которого никто не замечает! Когда-нибудь он закончит создание колосса, который будет вызывать удивление потомства. Несчастные! Вы не выскажете вашей похвалы, потому что побоитесь, что движение этой громадной машины произведет на вас такое же действие, какое производил Гулливер, когда, переставляя ноги, давил лилипутов. Убедите себя, идите впереди времени, расширьте ваше воображение, смотрите издали, и вы увидите, что эти великие личности, которые вам кажутся жестокими, безжалостными, являются только… политиками! Они знают друг друга, судя друг о друге лучше, чем вы, и, когда они действительно искусны, они умеют управлять своими страстями и доходят до того, что рассчитывают их влияние».

Этот своего рода манифест показывает воззрения Бонапарта, а также и то, как одни идеи порождали другие, когда он отдавался беседе. Иногда случалось, что он говорил с меньшей последовательностью, потому что допускал, чтобы его прерывали. Но сегодня умы всех казались замороженными его присутствием, и никто не решался продолжить беседу, чего он, по-видимому, хотел.

Он не переставал ходить, разговаривая так, почти в течение часа. Моя память не сохранила многое из того, что он сказал. Наконец, прерывая вдруг течение своих мыслей, он велел Фонтану читать отрывки из корреспонденции Дрэка, о которой я уже говорила, отрывки, всецело относящиеся к заговору.

Когда чтение было окончено, Бонапарт сказал: «Вот доказательства, которые нельзя отвергать. Эти люди хотели внести беспорядок во Францию и убить революцию в моем лице; я должен был ее защитить и отомстить. Я показал то, на что она способна. Герцог Энгиенский участвовал в заговоре, как и другие, с ним надо было обращаться так же, как и с другими. Притом, все это замышлялось без предосторожностей, без знания места; несколько неизвестных корреспондентов, несколько старых доверчивых женщин написали, – и им поверили.

Бурбоны никогда ничего и не видят дальше своего носа и склонны к вечным иллюзиям. Полиньяки не сомневались в том, что все дома в Париже будут открыты для них, а когда они явились сюда, никто из дворян не захотел их принять. Если бы даже эти сумасшедшие убили меня, они ничего бы от этого не выиграли; они получили бы вместо меня только раздраженных якобинцев. Прошли времена этикета, а Бурбоны не могут от него отказаться; если они возвратятся, держу пари, они прежде всего позаботятся именно о нем. О, это было бы нечто другое, если бы их увидели, как Генриха IV, на поле битвы, покрытых кровью и пылью. Нельзя вернуть себе трон письмом, написанным в Лондоне и подписанным «Людовик». А между тем подобное письмо компрометирует неосторожных, которых я принужден наказать и которые внушают мне некоторого рода жалость. Я пролил кровь, но должен был это сделать; я, может быть, пролью еще, но без гнева и просто потому, что кровопускание входит в состав политической медицины. Я – государственный человек, я – Французская революция, я ее повторяю, и я ее поддержу».

После этого последнего заявления Бонапарт всех нас отпустил; все удалились, не смея даже пробовать понять его идеи; так закончился этот роковой вечер[52]52
  Убийство герцога Энгиенского является неисчерпаемым сюжетом для споров между защитниками Наполеона и противниками Империи. Но последние и самые серьезные показания историков и авторов мемуаров ни в чем не противоречат этому рассказу, который носит притом характер искренности и правдивости. Первый консул признал необходимым и приказал совершить убийство, Савари и военная комиссия его исполнили, а Коленкур был бессознательным орудием. Вот выдержка из «Замогильных записок» Шатобриана, которую мне кажется интересным привести здесь, хотя эта книга не принадлежит к числу лучших произведений этого автора и не заслуживает полного доверия. Однако отставка Шатобриана на следующий день после преступления делает, конечно, ему честь. «По поводу ареста герцога Энгиенского состоялось постановление Совета. Камбасерес в неизданных мемуарах утверждает, и я ему верю, что противился этому аресту, но, сообщив о том, что он сказал, он не говорит, что ему отвечали. Притом «Мемориал Святой Елены» отрицает прошения о милосердии, поданные Бонапарту. Пресловутая сцена, когда Жозефина на коленях просила помилования герцога Энгиенского, хватаясь за полы сюртука своего мужа, представляет из себя мелодраматическую сцену, какие придумывают наши баснописцы. Жозефина 19 марта вечером не знала, что герцог Энгиенский должен быть судим; она знала только, что он арестован. Она действительно обещала госпоже Ремюза принять участие в судьбе принца. Только 21 марта Бонапарт сказал жене: «Герцог Энгиенский расстрелян» (П.Р.).


[Закрыть].

Глава VI
1804 год

Впечатление, произведенное смертью герцога Энгиенского – Старания Первого консула рассеять это впечатление – Опера – Смерть Пишегрю – Разрыв Бонапарта с Люсьеном – Проект усыновления маленького Наполеона – Основание Империи

Первый консул не пренебрегал ничем, чтобы рассеять беспокойство, вызванное этим событием. Он заметил, что его поведение вызвало вопрос о его характере, и постарался в своих речах в Государственном совете, а также обращенных ко всем нам, показать, что только политика, а не жестокость, вызванная какой-нибудь страстью, была причиной смерти герцога Энгиенского. Бонапарт, как я уже говорила, осторожно относился к действительному негодованию, которое обнаружил Коленкур, а по отношению ко мне он проявлял постоянную снисходительность, которая снова и снова смущала мой ум. Какую власть имеют над нами государи! Каковы бы они ни были по своей природе, наши чувства, наше тщеславие – все подчиняется их малейшему давлению. Я сильно страдала, но чувствовала еще, как мало-помалу меня побеждает это ловкое поведение, и, подобно Бурру, я восклицала: «Да будет угодно Богу, чтобы это было последнее преступление Нерона!»

Между тем мы возвратились в Париж, и тогда я получила новые тяжелые впечатления от настроения умов. Мне приходилось опускать голову перед тем, что я слышала, и только стараться успокоить тех, кто думал, что этот роковой поступок явится началом царствования, которое с этих пор будет кровавым.

Между прочим у меня произошла довольно бурная сцена с двоюродной сестрой госпожи Бонапарт; она была в числе тех лиц, которые не появлялись вечером в Тюильри; она как бы делила этот дворец на две различные половины и думала, что это возможно – не нарушая взглядов и воспоминаний, показываться утром внизу у госпожи Бонапарт и избегать обязанности признавать могущество, которое царило наверху.

Это была женщина умная, живая, довольно экзальтированных взглядов. Однажды я встретила ее у госпожи Бонапарт, которую она испугала силой своего негодования; она так же горячо напала на меня и жалела нас обеих за то, что мы «прикованы цепью к настоящему тирану». Госпожа *** зашла так далеко, что я постаралась показать ей, как она волнует свою кузину. Но в гневе она напала на меня и обвинила в том, что я недостаточно чувствую весь ужас случившегося.

– Что касается меня, – говорила она, – то все мои чувства так возмущены, что, если бы ваш консул вошел в комнаты, вы бы видели, что я убегаю от него, как убегают от ядовитого животного.

– О, мадам, – отвечала я ей (и в то время мои слова не казались мне самой столь пророческими), – удержитесь от слов, которые когда-нибудь поставят вас в очень неприятное положение. Плачьте вместе с нами, но подумайте, что воспоминания о некоторых словах, произнесенных в момент сильного возбуждения, затрудняют часто в дальнейшем наши поступки. Теперь вы видите во мне признаки некоторой умеренности, которая вас раздражает, а быть может, мои впечатления будут продолжительнее ваших.

В самом деле, несколько месяцев спустя госпожа *** сделалась придворной дамой своей двоюродной сестры, ставшей императрицей.

Юм говорит, что Кромвель, установив вокруг себя как бы ореол монархической власти, увидел себя окруженным теми вельможами, кто спешит во дворец, как только им открывают его двери. Так же точно Первый консул, приняв титул, свойственный власти, которой он на самом деле давно пользовался, этим самым дал возможность прежней знати успокоить свою совесть оправданием; но как устоять против искушения снова занять то место, для которого они чувствовали себя как бы предназначенными? Мое сравнение будет крайне тривиально, но, кажется мне, верно: в характере знатных вельмож есть что-то кошачье, – они привязываются к дому, кто бы ни был хозяин, живущий там. Наконец, Бонапарт, покрытый кровью герцога Энгиенского, сделавшись императором, добился от французского дворянства того, чего добивался напрасно как консул; и, когда позднее он уверял одного из своих министров, что это убийство было преступлением, но не ошибкой, «так как результаты, которые я предвидел, действительно оказались таковы», – быть может, в этом смысле он и был прав[53]53
  Знаменитые слова Боле о том, что «это хуже чем преступление, это ошибка», – относились как раз к убийству герцога Энгиенского.


[Закрыть].

Однако, рассматривая события с более широкой точки зрения, надо признать, что результаты этого поступка были значительнее, чем думали тогда. Конечно, удалось ослабить резкость некоторых воззрений, потому что масса людей отказывается чувствовать там, где не на что надеяться; но, как говорил Ремюза, надо было, чтобы Бонапарт отвлек нас от преступления рядом необыкновенных поступков, которые заставили бы замолчать всякие воспоминания; в особенности он как бы обязался иметь перед нами постоянный успех, так как только успех мог бы его оправдать. Если мы захотим представить себе, по какому опасному и трудному пути с тех пор он должен был идти, мы сделаем заключение, что только благородная и чистая политика, основанная на благоденствии человечества и его правах, – единственная и самая удобная дорога для властелина.

Бонапарту удалось скомпрометировать смертью герцога Энгиенского сначала нас, позднее – французское дворянство и, наконец, всю нацию и всю Европу. Он связал нас со своей судьбой, и это действительно было для него важным пунктом; но, накладывая на нас известное клеймо, он терял свои права на преданность, которой он напрасно стал бы требовать в несчастий. Как мог он рассчитывать на связь, которая была создана, надо признаться, за счет самых благородных душевных чувств?.. Увы, я сужу по себе. Начиная с той поры я стала краснеть за себя – из-за цепи, которую носила, и это тайное чувство (я порой умела более или менее его подавлять) позднее стало для меня обычным, так же, как и для всех.

По возвращении в Париж Первый консул был поражен впечатлением, которое произвел; он заметил, что чувства не так быстро изменяются, как мнения, и лица меняют выражения в его присутствии. Утомленный воспоминанием, которое он хотел бы сделать старым с первых же дней, Бонапарт подумал, что самый простой способ для этого – быстро ослабить силу впечатления, и решил показываться публично, хотя значительное число лиц советовало ему немного подождать. «Но, – отвечал он, – надо любой ценой состарить это событие, а оно будет новым, пока можно что-нибудь испытывать по этому поводу. Не изменяя ничего в наших привычках, я заставлю общество не придавать большого значения обстоятельствам».

Было решено, что он отправится в Оперу. В этот день я сопровождала госпожу Бонапарт. Ее экипаж следовал тотчас за экипажем ее супруга. Обыкновенно он имел привычку, не ожидая ее приезда, быстро подняться по лестнице и показаться в ложе. Но на этот раз он остановился в маленьком салоне и подождал госпожу Бонапарт. Она сильно дрожала, он был очень бледен; он смотрел на нас и как будто бы вопрошал наши взгляды, чтобы узнать, как, по нашему мнению, его встретят. Наконец он вошел в ложу с таким видом, с каким ходят под выстрелами батарей. Его встретили как обыкновенно, – быть может, потому, что его появление произвело свое обычное действие (толпа не меняет в один момент свои привычки), или, быть может, потому, что полиция приняла некоторые меры предосторожности. Я боялась, что ему не станут аплодировать, но когда это действительно случилось, у меня сжалось сердце.

Бонапарт недолго оставался в Париже. Он отправился в Сен-Клу, и я думаю, что именно с этих пор он решил исполнять свой проект установления монархии. Он чувствовал необходимость противопоставить Европе власть, которая не могла более быть оспариваемой, и в тот момент, когда он порывал со всеми партиями благодаря поступкам, которые считал сильными, ему казалось легким открыто показать цель, к которой он стремился.

Он начал с того, что добился от Законодательного корпуса рекрутского набора в 60 000 человек, не потому, что солдаты были ему нужны для войны с Англией, войны, которая могла вестись только на море, но потому, что надо было придать себе внушительный вид, когда готовишься поразить Европу новым инцидентом. Только что был закончен Гражданский кодекс; это было очень важное дело, которое заслуживало, как говорили, всеобщего одобрения. С трибун всех трех государственных собраний раздались похвалы Бонапарту. Маркорель, депутат Законодательного корпуса, внес 24 марта, через три дня после смерти герцога Энгиенского, предложение, которое было принято с восторгом. Он предложил, чтобы бюст Первого консула был поставлен в зале заседаний. «Пусть яркое выражение нашей любви, – сказал он, – докажет Европе, что тот, которому угрожали кинжалы подлых убийц, является предметом любви и восхищения». Многочисленные аплодисменты были ответом на эти слова.

Через несколько дней после этого Фуркруа, член Государственного совета, закрывая сессию, стал говорить от имени правительства. Он говорил о принцах из дома Бурбонов, называя их «членами этой бесчеловечной фамилии, которые хотели потопить Францию в крови, чтобы властвовать над ней». Он прибавил, что им надо угрожать смертью, если они захотят осквернить своим присутствием почву своей родины.

Между тем тщательное следствие по этому громкому процессу продолжалось. Каждый день арестовывали то в Бретани, то в Париже шуанов, связанных с заговором, и уже несколько раз допрашивали Жоржа, Пишегрю и Моро. Жорж и Пишегрю, как говорили, отвечали с твердостью, Моро казался подавленным; из этих допросов не получалось ничего определенного.

Однажды утром генерала Пишегрю нашли в тюрьме удавленным. Это событие наделало много шума. Его стали приписывать желанию отделаться от опасного врага. Решительность его характера, как говорили, привела бы его в тот момент, когда процесс сделался публичным, к горячим речам, которые произвели бы нежелательный эффект. Он, может быть, сумел бы возбудить какую-нибудь партию в свою пользу или оправдал бы Моро, виновность которого уже и так трудно доказать юридически. Вот какие мотивы придавали этому убийству. В то же время сторонники Бонапарта говорили: «Никто не сомневается в том, что Пишегрю явился в Париж, чтобы поднять восстание, – он сам не отрицает этого; его признания убедили бы недоверчивых, а его отсутствие во время допроса повредит ясности, которой желательно было бы добиться во всем этом процессе». Однажды, через несколько лет, я спросила у Талейрана, что он думает о смерти Пишегрю. «Что она случилась, – отвечал он, – очень внезапно и очень кстати». Но в это время Талейран был в ссоре с Бонапартом и не пренебрегал никаким случаем, чтобы направить против него всевозможные обвинения. Поэтому я очень далека от каких-либо утверждений по поводу этого события. О нем в Сен-Клу не говорили, и каждый воздерживался даже от тени размышления.

Приблизительно в то же время Люсьен Бонапарт покинул Францию, окончательно поссорившись с братом. Его брак с госпожой Жубертон, которому Бонапарт не смог помешать, разделил их. Они виделись очень редко. Консул, занятый своими великими проектами, сделал последнюю попытку, но Люсьен оставался непоколебим. Напрасно изображали будущее возвышение семьи, напрасно говорили о браке с королевой Этрурии[54]54
  После Люневильского трактата (1801 год) Тоскана была превращена в королевство Этрурию и отдана сыну герцога Пармского. После смерти короля в 1803 году престол перешел к его вдове Марии Луизе, дочери Карла IV, а в 1807 году это маленькое королевство было присоединено к Империи, чтобы быть отданным в 1809 году госпоже Баччиокки, которая приняла титул великой герцогини Тосканской.


[Закрыть], – любовь оказалась сильнее, он отказался от всего. За этим последовали резкая сцена, полный разрыв и изгнание Люсьена из Франции.

При этих обстоятельствах я имела случай увидеть Первого консула, отдавшегося одному из тех редких приступов волнения, о которых я говорила выше, когда он действительно казался затронутым эмоционально.

Это произошло в Сен-Клу к концу вечера. Госпожа Бонапарт, у которой находились только Ремюза и я, с беспокойством ждала развязки разговора между двумя братьями. Она не любила Люсьена, но ей хотелось, чтобы в семье не происходило ничего резкого. Около полуночи Бонапарт вошел в салон; вид у него был подавленный, он упал в кресло и воскликнул проникновенным тоном: «Кончено! Я порвал с Люсьеном и изгнал его с моих глаз». На просьбы госпожи Бонапарт он ответил: «Ты добрая женщина, что просишь за него». Поднявшись, он обнял жену, положил тихонько ее голову себе на плечо, продолжая разговаривать и придерживая рукой эту голову, изящная прическа которой составляла контраст с печальным и расстроенным лицом госпожи Бонапарт. Консул рассказал, что Люсьен протестовал против всех его просьб, что он напрасно угрожал ему и взывал к дружбе. «Тяжело, однако, – прибавил он, – встречать в своей собственной семье подобное противодействие столь важным интересам. Придется мне изолировать себя от всех и рассчитывать только на себя. Ну что ж! Я буду довольствоваться собой, а ты, Жозефина, ты утешишь меня во всем».

Я сохранила довольно теплое воспоминание обо всей этой сцене. У Бонапарта на глазах были слезы, когда он говорил, а у меня появилось искушение поблагодарить его, когда я увидела его доступным чувству, подобному чувствам других людей. Очень скоро после этого его брат Луи доставил ему неприятность, которая, быть может, оказала большое влияние на судьбу госпожи Бонапарт.

Консул, решивший занять французский трон и установить наследственность, иногда уже касался вопроса о разводе. Однако, может быть, потому, что он был еще слишком привязан к своей жене, а может, потому, что его настоящие отношения с Европой были пока не настолько прочны, он, по-видимому, склонялся к тому, чтобы не разрушать свой брак и усыновить маленького Наполеона, который был одновременно его племянником и внуком.

Как только он обнаружил свои намерения, вся семья его испытала крайнее беспокойство. Жозеф Бонапарт осмелился утверждать, что не заслужил лишения прав на корону, которые он должен получить как старший брат, и стал поддерживать свои права так, будто они действительно были давно признаны. Бонапарт, которого всегда раздражало противодействие, вспылил и казался еще более проникнутым своим планом; он доверил его жене, которую безгранично обрадовал, и она говорила мне об этом плане, считая, что его выполнение прекратит ее беспокойство. Госпожа Луи Бонапарт подчинилась, не выражая в то же время удовлетворения: у нее не было никакого честолюбия, но даже она боялась, что это возвышение может навлечь какую-либо опасность на голову ее ребенка. Однажды консул, окруженный своей семьей, держал маленького Наполеона на коленях; играя с ним и лаская его, он обратился к нему со словами:

– Знаешь ли ты, малыш, что рискуешь когда-нибудь стать королем?

– А Ахилл[55]55
  Наполеон-Ахилл был старшим сыном Мюрата.


[Закрыть]? – спросил Мюрат тотчас же.

– О, Ахилл, – отвечал Бонапарт, – Ахилл будет хорошим солдатом.

Этот ответ глубоко оскорбил госпожу Мюрат, но Бонапарт, делая вид, что не замечает этого, и внутренне задетый оппозицией своих братьев, которую он справедливо приписывал госпоже Мюрат, – Бонапарт продолжал обращаться к своему внуку:

– Во всяком случае, я советую тебе, бедное дитя мое, если ты хочешь жить, не принимать угощений от своих двоюродных братьев.

Можно понять, какое сильное раздражение должны были внушать подобные речи. Луи Бонапарт был с этих пор атакован своей семьей: ему напоминали слухи о рождении его сына, ему доказывали, что он не должен жертвовать интересами своих близких ради этого ребенка, который наполовину принадлежал семье Богарне, и, так как Луи не был настолько лишен честолюбия, как этому старались поверить, он стал, подобно Жозефу, спрашивать у Первого консула о причинах, из-за которых ему следует пожертвовать своими правами. «Почему, – спрашивал он, – я должен уступать своему сыну мою часть вашего наследства? Чем заслужил я быть лишенным наследства? Каково будет мое положение, когда этот ребенок, ставший вашим, окажется в положении гораздо более высоком, чем мое, независимым от меня, идущим сейчас же вслед за вами, смотрящий на меня только с беспокойством или даже, может быть, с презрением? Нет, я никогда на это не соглашусь, и, чем отказываться от власти, которая войдет в состав вашего наследства, чем склонять голову перед собственным сыном, я лучше уеду из Франции, увезу Наполеона, и мы увидим, решитесь ли вы публично отнять ребенка у отца».

Первый консул, несмотря на всю свою власть, не мог победить это противодействие; он напрасно сердился, ему пришлось уступить из страха перед печальной и почти смешной развязкой, так как было смешно, конечно, видеть эту семью, заранее спорящую из-за короны, которую Франция еще формально не дала. Весь этот шум подавили, и Бонапарт был вынужден оформить вопрос о наследственности и возможности усыновления в специальном декрете о возведении консула в императоры.

Эти споры, конечно, разжигали ненависть, которая уже существовала между Бонапартами и Богарне. Луи показал себя еще более суровым, чем прежде, в запрещении жене каких бы то ни было близких отношений с матерью. «Если вы будете защищать ее интересы за счет моих, – говорил он ей сурово, – я заставлю вас раскаиваться, я разлучу вас с сыном, замурую вас в каком-нибудь отдаленном убежище, откуда вас не сможет освободить никакая человеческая сила, и вы заплатите несчастьем всей вашей жизни за угождение своей семье. Но в особенности смотрите, чтобы ни одна из моих угроз не дошла до ушей моего брата! Его власть не защитит вас от моей ярости».

Госпожа Луи склоняла голову, как жертва, перед подобным насилием. Она была в это время беременна, горе и тревоги повлияли на ее здоровье, которое с тех пор больше не восстановилось. Свежесть, составлявшая единственную прелесть ее лица, постепенно исчезла. В ней была природная веселость, которая исчезла навсегда. Молчаливая, робкая, она остерегалась рассказывать свое горе матери, откровенности и живости которой боялась. Ей не хотелось также раздражать Первого консула. Он ценил ее сдержанность, так как знал своего брата и угадывал страдания, которые она должна была переносить. С этих пор он не упускал случая выказать интерес, скажу более, нечто вроде уважения, которое внушало ему кроткое и разумное поведение падчерицы. То, что я говорю о ней, непохоже на мнение, которое, увы, сложилось об этой несчастной женщине; но ее мстительные золовки никогда не переставали губить ее самой отвратительной клеветой, и, так как она носила фамилию Бонапарт, общество, которое начинало мало-помалу ненавидеть императорский деспотизм и презирать всю семью, охотно принимало эти сплетни. Ее супруг, все более и более раздраженный огорчениями, которые ей причинял, признавал, что не мог быть любимым после своей тирании; ревнивый из гордости, подозрительный по характеру, раздраженный в результате плохого здоровья, крайний индивидуалист, он заставлял ее сносить все строгости семейного деспотизма. Она была окружена шпионами, все письма получала открытыми; все ее свидания с глазу на глаз, даже с женщинами, вызывали недовольство. Когда она жаловалась на эту оскорбительную суровость, он отвечал: «Вы не можете меня любить, вы женщина, следовательно – существо, созданное из хитрости и коварства, вы дочь женщины, лишенной нравственности, вы принадлежите к семье, которую я ненавижу, – вот сколько у меня мотивов, чтобы следить за всеми вашими поступками!»