Текст книги "Совершенство"

Я полуприкрыла глаза, вдыхая запах дорогих чайных листьев и подгоревших яиц. Подумала о Филипе Перейре-Конрой, о геометрии ленты Мёбиуса, выражении неевклидового… евклидового…

знания, вот, но без толку.

Не для этого.

Я открыла глаза и спросила:

– Где Филипа?

Филипа, спящая в кровати.

На ней светло-зеленая пижама, шелковая, без узора и видимых швов.

Лежит на боку, волосы немного растрепаны, одеяло почти скрывает ее.

Я спрашиваю: до погружения в «Совершенство» она что-нибудь оставила, записку, письмо, хоть что-то?

Нет, ответил он. Ничего.

Я спрашиваю: а мамин браслет при ней? Серебряный, без изысков – лента Мёбиуса?

Нет, здесь его нет.

Вы знаете, где он?

Нет. Когда она… после процедур он, похоже, перестал ее интересовать.

Спящая Филипа.

Я думаю, а не разбудить ли ее.

Что она скажет?

Ничего, думаю я, что имело бы значение.

Помогите мне, сказала я.

Не могу…

Помогите.

Не смогу…

Помогите мне. Чтоб вас, тупица вы этакий, ходячее недоразумение, где тот, кто выследил воровку на Ближнем Востоке, где mugurski71, где Гоген, где разведчик, охранитель, манипулятор, инстинкт убийцы, где ваша жажда мести?

Байрон победила меня, сказал он. Она выиграла.

Она пырнула меня ножом и бросила истекать кровью на полу в Венеции, ответила я. Она вставила мне электроды в башку и попыталась превратить меня в свое орудие. Она использовала меня, сделала своей куклой, но она, зараза, меня не одолела, так что возьмите-ка себя в руки, слюнтяй!

Он поглядел на меня сквозь переплетенные пальцы рук и спросил: сколько раз мы говорили на эту тему?

Сто раз, идиот, бросила я, и вы все позабыли, но каждый раз я оказывалась права, и каждый раз вы в итоге со мной соглашались. Так что прежде чем «Прометея» разорвут на куски, прежде чем Филипа отправится в тюрьму, прежде чем истратят последний цент и ваш последний знакомый исчезнет навсегда, помогите мне.

И я кричала, но не на него.

А он спросил: что вам требуется?

Глава 99

В распоряжении Гогена множество разных инструментов и данных.

Специалист по видеонаблюдению засек Байрон, когда та садилась на поезд в Санта-Лючии спустя три часа после трагедии в гостинице «Маделлена», затем потерял ее где-то в Северной Италии после того, как она не сошла ни на одной из станций по маршруту.

Мы считаем, что она спрыгнула с поезда, пока тот стоял на светофоре, объяснил он. Гоген поднял на ноги всех своих людей и расширил зону поиска: транспортные узлы, аэропорты, вокзалы, паромные переправы. Некая женщина вроде бы мельком видела Байрон где-то в Лугано, да и то со спины, и кто мог что-то с уверенностью сказать при таком масштабном поиске? Кто мог что-то утверждать?

– Возможно, это она, – задумчиво произнес Гоген. – Но мы вряд ли ее вообще когда-нибудь увидим.

Я оставалась рядом с Гогеном, а он продолжал записывать, меняя мобильные телефоны на USB-диктофоны, когда садились аккумуляторы, наблюдая за мной, не спуская с меня глаз, все время начеку.

– Это нормально, – сказала я. – У Байрон через какое-то время тоже началась паранойя.

– Я не… – начал он и умолк.

– Вы боитесь той, кто я, когда меня забываете. Боитесь, что я могу что-то сказать, сделать и исчезнуть, а когда вернусь, вы не вспомните. Диктофоны – это ваше оружие, а что если они остановятся? Если они остановятся, а я ограблю вас до нитки, о чем вы никогда не узнаете. Я бы боялась. Так что это нормально.

Он отвернулся, полуприкрыв глаза, и не сказал ни слова.

Должно настать время, когда Гоген все забудет.

Я стою рядом с ним, пока он записывает все свои впечатления обо мне большими заглавными буквами. Пишет он массивной серебряной перьевой ручкой с черными чернилами. Это что-то мне напоминает – ручку, которой пользовалась Байрон, ведя свои записи в Америке. Не просто ассоциация – у него точная ее копия. Я думаю спросить его об этом, но потом решаю, что не стоит.

Он фотографирует нас, стоящих на кухне, за спиной у нас часы, мы не улыбаемся. Я подавляю искус показать в объектив два поднятых больших пальца или сделать ему рожки на голове, а звезды вертятся, луна исчезает, я возвращаюсь к себе в гостиницу, неся под мышками две большие коробки с бумагами.

Я не сплю.

На полу разложена биография Байрон.

Все, что было у Гогена, начиная с имени.

Шиван Мэддокс. Как странно думать о ней как о человеке. Шиван Мэддокс, родилась в Эдинбурге в семье учительницы начальной школы и установщика оконных рам. Изучала французский и русский языки в Университетском колледже Лондона, три года жила в Германии, днем работая няней при британском посольстве, а по вечерам доводя свой немецкий и русский до уровня носителя языка. Закрутила короткий и совершенно очаровательный роман с атташе, обнаружила некий интерес к миру дипломатии, подала прошение о приеме в Секретную разведывательную службу.

Вот что высказал офицер кадровой службы в выцветших строчках ее выцветшего личного дела: на бумаге нет никаких оснований одобрить эту кандидатуру. Только при личном общении понимаешь, что она станет бесценным работником.

Несколько фотографий. Байрон хмуро смотрит в объектив. Байрон в семнадцатилетнем возрасте с матерью и отцом в Ньюингтоне. Они стоят, образуя треугольник, на крыльце их дома, гордые домовладельцы, ведь именно в тот день ее мать выплатила ипотеку. Байрон была худой, как щепка, с волосами почти до пояса, в кожаных до колен сапогах, кожаной мини-юбке, нелепом шерстяном джемпере и вязаном берете, кое-как сидевшем на голове, в ее взгляде гордость и дерзость. Ее дом, ее семья, попробуйте только сунуться.

Подчищенные документы. Замазанные черными чернилами оперативные подробности.

Бейрут, Тегеран, Москва, Санкт-Петербург, Даллас, Вашингтон, Париж, Берлин.

Агент разведки. Сначала, в соответствии с духом времени, ее использовали по большей части для контактов с женщинами. Женская солидарность, писал ее руководитель. На дам действует весьма успокаивающе.

Со временем к ее заданиям добавились агенты-мужчины, иногда их ловили, а иногда они погибали – повешенный в Ираке летчик, специалист по вооружениям, исчезнувший в Армии обороны Израиля и так и не появившийся – но в большинстве случаев они выживали и довольными выходили в отставку, их измены так и оставались нераскрытыми. Измена одного – это в конечном счете верность другого.

Даты, еще документы.

Рассмотрение на назначение начальником отдела – отказано.

Рассмотрение на назначение начальником отдела – отказано.

Рассмотрение на…

Смогут ли наши коллеги-мужчины принять начальника-женщину? – писал ее руководитель при рассмотрении ее кандидатуры на должность главы контрразведки. Лично я так не считаю.

Вот такие были времена, и поэтому

…начальником отдела – отказано.

Позднее, когда на фотографиях стала появляться Байрон с короткой стрижкой и сединой у корней волос, с идеально гладким лбом, но с намечающимися морщинками вокруг глаз и губ, начали высказываться другие опасения.

Идеологически, гласили записи. Идеологически мотивирована.

Два слова, которые в ином контексте послужили бы основанием для немедленного повышения, но разведчики знали, насколько опасно иметь собственное мнение.

Как быстро эти слова из обычного замечания переросли в целую проблему.

Оперативные решения изменяются соответственно политическим взглядам, говорилось в дисциплинарном рапорте. Неповиновение приказам.

И тут же рукой Гогена на полях: она позволила им погибнуть.

Объяснения этим словам не было, относившийся к ним документ исчез, и, возможно, Гоген не намеревался выставлять подобные измышления посторонним взглядам, но было совершенно ясно, что в какое-то время и в каком-то месте Байрон по неизвестным причинам позволила кому-то погибнуть, и проблема заключалась в слове «позволила» – она могла бы их всех спасти, если бы захотела.

Тихий уход с государственной службы, предложение секретной работы в неправительственной организации, но нет, спасибо, она примет скромные отступные и отправится в свободное плавание, будьте здоровы и прощайте, обязательства по неразглашению подписаны, пропуск сожжен, прощай, высокая должность, здравствуй, путь неизведанный.

Шиван Мэддокс оставила мир шпионажа в возрасте сорока шести лет, а три года спустя умер Матеус Перейра и родилась Байрон.

Байрон появлялась и тут же исчезала.

Снимок женщины, покупающей кофе на Северном вокзале в Париже.

Фото паспорта при въезде в США на таможне в Новом Орлеане.

Засветка кредитной карточки в Лагосе, карточка аннулирована в тот же день.

Засечка мобильного телефона в Шанхае.

А Гоген? Он оставил мир плащей и кинжалов спустя неделю после смерти Матеуса Перейры, чтобы найти женщину, которая, как он полагал, его убила. Было время, сказал он, когда я думал, что она выйдет за меня замуж. Но у меня так и не хватило духу сделать предложение, а ей, по-моему, просто наскучило его ждать.

Через восемь дней после того, как я встретилась с Гогеном в доме под утесом, мы ни на шаг не продвинулись к тому, чтобы найти Байрон.

Я позвонила заранее, и когда машина за мной так и не приехала, я вызвала такси и подъехала к нему домой на встречу.

В этот раз не на кухне. В кабинете, украшенном висевшим над камином портретом Матеуса Перейры, написанным человеком, которому заплатили за любовь к позировавшему, но который не смог его полюбить. Половинчатый образ, где царственное выглядело тираническим, улыбка смотрелась как ухмылка, в зависимости от того, как на все поглядеть.

Гоген, в плотных тапочках, украшенных заячьими головами, и зеленом шерстяном кардигане, поднял глаза, когда я вошла, впервые увидел мое лицо и сказал:

– Вы, наверное, Уай. Я не понял, что вы заедете.

– Мы говорили по телефону.

– Я это не записал. Прошу прощения.

Я пожала плечами и села на мягкий диван напротив нечитаных, нелюбимых книг в дорогих кожаных переплетах.

– Я думала о Байрон.

Он отложил ручку, поднял руку, прося подождать, залез в ящик стола, вытащил оттуда блокнот и USB-диктофон. Я позволила ему пролистать свои записи и собраться с мыслями, прежде чем он наконец поднял на меня взгляд и спросил:

– Вы ознакомились с моим фактическим материалом?

– Да.

– Мы его обсуждали?

– Да.

– Ну, хорошо.

Он сделал еще одну пометку, потом осторожно отодвинул блокнот в сторону и развернулся в кресле, снова лицом к столу, положив диктофон себе на колени.

– Так вы сказали?..

Спокойный, такой спокойный. Спокойствие тонкой, припорошенной снежком корочки льда на озере, совершенно гладкой, пока на нее не надавят. Гоген видит меня впервые в жизни, но записи его говорят, что это не так, и поэтому он разговаривает со мной, как старый друг, и спокоен, очень-очень спокоен.

– Мне кажется, мы идем по ложному следу.

– Разве?

– По-моему, надо взяться за Агустина Карраццу.

– Который из Массачусетского технологического института?

– Да.

– Хорошо. Почему?

– По-моему, его будет легче найти. Агустин не Байрон – он наделает ошибок.

– Нет никаких оснований думать, что он все еще с ней связан.

– Поэтому нет никаких оснований думать, что мы за него возьмемся.

– Мы раньше об этом разговаривали? – спросил Гоген. – Это старое предложение?

– Нет. Мы не принимали его в расчет, потому что он сделал свое дело и залег на дно много месяцев назад. Думаю, нам надо снова им заняться. Он ученый, он свяжется с семьей, друзьями, станет пользоваться тем же мобильным телефоном, его засекут камеры, тормознут на таможне…

– Но свяжется ли он с Байрон?

– Думаю, да, если его к этому подтолкнуть.

– Ловушка?

– Как вам угодно…

Открылась дверь. Я умолкла. На пороге стояла Филипа, в темно-бордовом домашнем халате и босиком. Она рассеянно оглядела комнату, заметила Гогена, потом меня и спросила:

– Вы можете предоставить мне подходящий завтрак?

Гоген стрельнул глазами на меня, затем обратно на нее и ответил:

– Внизу есть мюсли.

Она сморщила верхнюю губу.

– Мне кажется, они трудны для пищеварения. Да и сахара в них слишком много.

Потом снова уперлась взглядом в меня, задумавшись о моем существовании и пытаясь объяснить мое присутствие в комнате. Не найдя ответа, она одарила меня лучезарной улыбкой и произнесла:

– Прошу прощения, мне кажется, нас не представили. Меня зовут Филипа, а вас?

– Меня зовут Хоуп.

– Прекрасное имя для прекрасной женщины! Вы не здешняя, как я вижу.

– Нет, я из Англии.

– Из Англии? А откуда именно?

– Из Дерби.

– Ах, прекрасно! Сама я там не была, но всегда хотела поехать.

Я улыбнулась, но не смогла тягаться с ее лучезарностью.

– Ну, что ж, – сказала она за секунду до того, как молчание могло сделаться неловким, – Хоуп, я очень рада нашему знакомству, надеюсь, мы с вами еще не раз увидимся и подробно поговорим об Англии. Но теперь мне и вправду нужно позавтракать. Думаю, вас не смущает мой поздний подъем и внешний вид, ночь у меня выдалась не из лучших.

– Не смущает.

– Вы просто прелесть, мы с вами непременно подружимся.

С этими словами она широко улыбнулась мне и Гогену, развернулась и вышла, закрыв за собой дверь.

Я посмотрела на Гогена, и он отвел взгляд.

– Она помнит, как убила Рэйфа? – спросила я.

– Да.

– Но она…

– Она говорит, что засудит того, кто поломал все веселье, и что ей понадобится психолог. Она воспользовалась «Совершенством», чтобы найти себе подходящего психоаналитика – там такая функция доступна. Она выбрала врача в Париже и получила четыре тысячи баллов, когда записалась к нему на десятинедельный курс. Мне пришлось все отменить – полиция ее не отпускает при теперешнем раскладе дела, и хотя она потеряла эти баллы, но не сказала, что расстроилась. Совершенные не плачут. Плач – это отвратительно.

– Вы симпатизируете Байрон? – задумчиво спросила я. – Или тому, что натворила Филипа?

– Я… нет. Байрон – убийца. Ее дело… можем мы назвать это делом? «Дело» – слово праведное, подразумевающее…

– Веские причины?

– А вот вескости тут не хватает.

– Агустин Каррацца, – твердо повторила я. – Он любит убегать.

Понадобилось всего три дня, чтобы отыскать нашего пропавшего профессора.

Его ошибка оказалась поразительной по своей глупости. Он зашел в свою музыкальную коллекцию с компьютера в Гватемале, возможно, заключив, что стоит рискнуть высветить свое местоположение для того, чтобы заново получить доступ к хранящимся в облаке песням стоимостью несколько тысяч долларов.

На следующий день Гоген вылетел в Гватемалу. Я отправилась тем же рейсом, но сама заказала билеты. Ненавязчивый подход, осторожный и незаметный.

Он подъехал к порогу Агустина Карраццы в десять вечера, в разгар грозы, постучал три раза, выждал, потом снова трижды постучал.

– Иду, иду! – проворчал профессор и открыл дверь: белая жилетка, бежевые шорты, на ногах легкие лиловые шлепанцы, длинная борода и волосы.

Гоген улыбнулся.

– Позвольте войти? – спросил он.

Он пробыл в доме двадцать минут, а два дня спустя вернулся с сопровождающим.

Лука Эвард улыбался, глядя в окно кухни, пока Агустин варил ему кофе, и говорил: нет, из Интерпола, расследование стало широкомасштабным, есть вероятная связь между Мередит Ирвуд и трагедией в Венеции, вы, наверное, смотрели новости, вы, наверное, слышали…

– Нет, ничего не слышал, – ответил Агустин, – вообще ничего.

Я все это слушала с микрофона, который установила на светильнике в кухне у Агустина. Я бы их еще насажала ему в телефон, в батареи, в компьютеры, на заднюю стенку телевизора – но Гоген успел это сделать первым, так что мне пришлось довольствоваться тем, что есть.

Лука был убедителен и добр, осторожно выкладывая данные о связи между Агустином и Мередит Ирвуд, контакты, которые предположительно подтверждались, плюсы сотрудничества, возможности помочь в раскрытии этого дела. Профессор – специалист, конечно же, специалист, было бы так полезно получить его показания… а почему он перебрался в Гватемалу?

Из-за людей, бросил Агустин, они оказались жестче, чем он думал, и в наступившем молчании я вообразила себе терпеливые выражения лиц Гогена и Луки, улыбки людей, знающих, что их «подопечный» допустил ошибку, что он расколется. Но они ничего не скажут, не шевельнутся, они просто ждут, пока он не раскроется, словно вечерний первоцвет, повернет свои лепестки к истине и умрет при свете дня.

– Прекрасный кофе, благодарю вас, – сказал Лука, когда они уходили. – Теперь я понимаю, почему вам здесь так нравится.

Я издалека наблюдала, как Лука и Гоген возвращались к машине, и проследовала за ними в город на украденном мопеде. В кафе, расписанном лиловыми цветами, я расположилась в двух столиках от них и услышала, как Гоген произнес:

– Похоже на то, что я работаю с Уай.

Лука не ответил.

– Это проблема? – нарушил молчание Гоген. – Я хотел вам сказать, но если это проблема…

– Никакой проблемы, – быстро ответил Лука. – Ровным счетом никакой.

Гоген помешал сахар в кофе и, кивая куда-то в пространство, поднял глаза и увидел меня. Легкое удивление, вздрагивание, когда он впился в меня взглядом. Они об этой женщине говорят? Он машинально потянулся к карману, но остановился и положил руку на стол.

На следующее утро Лука вылетел обратно в Швейцарию, а я его отпустила.

То, что я есть:

Я – мои ноги, бегущие сквозь дождь.

Я – расколотая тьма.

Я – тень от фигуры под фонарем.

Я – тревога для видящего сны человека, который сегодня лишился работы, который ворочается в беспокойном сне и то и дело просыпается, гадая, что же теперь, что теперь, что теперь, и думает, что слышит, как мимо пробегает женщина, и поворачивается на бок, и забывает.

Я – плод воображения женщины, смотрящей из кухонного окна на город, на переплетение телефонных и электрических проводов, которые вьются вдоль улицы, словно паутина подсаженного на ЛСД паука

она смотрит и видит огни города, и на мгновение ей кажется, что она может постичь мир безграничных возможностей, бесконечных жизней, сердец, реальных, как ее собственное, и таких же ясных мыслей, бьющихся, живущих, движущихся в свете

и она смотрит вниз

и видит меня

и я машу ей рукой

и она машет мне в ответ, момент соединения, двое незнакомцев, на мгновение ставших одинаковыми

но я бегу дальше

и она забывает

но я нет.

Я – память, я – совокупность воспоминаний.

Я – совокупность моих дел.

Я – мысли о будущем.

Обобщение прошлого.

Я – это мгновение.

Я – теперь.

Наконец, кажется, я понимаю, что это значит.

Через три часа после отлета Луки из Гватемалы Гоген позвонил мне с «одноразового» мобильного телефона.

– Это Уай? – спросил он.

– Да.

– Агустин Каррацца только что набрал номер в Лондоне. Он пытается связаться с Байрон. В записке говорится, что вам хотелось бы об этом знать.

Гоген разъясняет подробности.

Каррацца набирает лондонский номер, на звонок отвечает неизвестный мужчина.

Телефон находится в офисе адвоката в Вапинге, за несколько улиц от Темзы. Там молодой человек в белой рубашке с запонками с собачьими головами записывает сообщение Карраццы, сворачивает его идеальным квадратиком, едет на Доклендском легком метро до Собачьего острова, пересекает реку по пешеходному туннелю под ней, добирается до гринвичского рынка, покупает на лотке жаренную во фритюре гёдзу, которую ест прямо руками, обходит холм с обсерваторией на вершине и, наконец, проскальзывает в телефонную будку, одну из немногих, оставшихся в Лондоне.

Бросает монетки.

Набирает номер.

Говорит:

– Познали вместе мы дни упоенья, мне суждена лишь вечность расставанья[12]12
  Байрон Дж. Г. К Тирзе. Перевод С. Алукард.


[Закрыть].

Если на другом конце линии кто-то и есть, он не отвечает.

– Ваш двоюродный брат передает вам привет из Триеста, – продолжает звонящий и зачитывает сообщение Карраццы. Закончив, он вешает трубку, сует руки в карманы, наклоняет голову от налетевшего ветра и уходит прочь.

Глава 100

Телефон в Гринвиче.

В течение трех часов Гоген разузнал все, что хотел, об этом телефоне, о номере, который с него набирался, о человеке с «собачьими» запонками, словом, все.

Вот что сказал человек с запонками:

– Черт, черт, черт, я просто отвечаю на звонки. Вот и все, что я, черт возьми, делаю. Прошу тебя, это просто работа, легкая работенка, я не хотел…

На это Гоген ответил:

– Нормально. Все нормально. Теперь дыши. Ладно? Я хочу, чтобы ты продолжал отвечать на звонки и все мне рассказывал.

Телефон на полу в гостиной в районе Морнингсайд.

Просто телефон с лежащей на рычаге трубкой посреди комнаты.

За окном снег. Серый эдинбургский снег, недостаточно холодный, чтобы устояться, еще не время, не на брусчатке мостовых, он налипает на автомобили, скапливается в темных местах, в комнате тоже холодно, в квартире недалеко от обсерватории, которую много месяцев не протапливали.

Хозяйка проворчала:

– Ну, сдала я ее девять месяцев назад, платили вовремя, а если хочется иметь телефон, то что мне жаловаться, сборищ тут не устраивали, не шумели, за электричество исправно вносили!

Гоген безмолвно посмотрел на хозяйку, и та удалилась.

– Это все? – спросила я.

– С него передали звонок из Лондона, но мы не знаем, куда именно.

– А вы не можете?.. – Жест, взмах рук, ну же, вы не можете?!.

Гоген отвел взгляд.

– Куда-то в Шотландию, – пробормотал он.

Я было открыла рот, чтобы сказать: да пошли вы, пошли вы все, окаянные, поганый переход через поганую пустыню, еду в поганом поезде…

и осеклась.

Подождала, пока воцарится молчание. Обычно к этому моменту я заканчиваю обратный счет от десяти.

И вышла.