Текст книги "Король долины"

Женщина положила голову ему на грудь, одной рукой он обнимал ее, а в другой держал поводья. Его кобыла шагнула во тьму вслед за чалым Лестера, и лошади двинулись, петляя между сосен, бесшумно спускаясь по рыхлому снегу вниз по склону, в долину.

У подножия горы ждала женщина в двуколке, в руке она держала фонарь, чтоб ее можно было найти. Они увидели ее сразу, как только выехали из леса на открытое место. Роженица держалась за шею Клейтона и стонала. Когда они, двигаясь на свет фонаря, добрались до двуколки, Клейтон соскользнул с лошади, осторожно снял женщину и опустил на землю. Низким мужским голосом женщина с фонарем спросила:

– У нее уже началось?

– У нее уже давно началось. А когда кончится – я не знаю.

Тут свет фонаря упал на ее лицо. Клейтон шагнул к ней, наклонился и взял за руки, удивленно подняв брови.

– Телма! – сказал он, – это я, Клей.

Она долго смотрела на него, потом улыбнулась.

– И верно, Клей вернулся.

Он с трудом оторвал от нее взгляд и, кивнув в сторону роженицы, спросил:

– Можно, я усажу ее в двуколку?

Подхватив роженицу сильными руками, Телма помогла ему усадить ее в двуколку. Рядом с Телмой сидел мужчина, держал вожжи и зевал. Луна светила ярко, и Телма напряженно вглядывалась в лицо Клейтона.

– Это твоя жена?

– Нет, Тел. Мы только что нашли ее. Разве брат тебе не сказал?

– Он поднял меня с постели, я спросонок ничего не поняла.

– Мы нашли ее в лесу – там, наверху, – он показал головой.

– Я видела ваши костры. У вас ведь было два костра?

– Да.

Клейтон был уже в седле и развернул лошадь. В миле от них ярко и тепло светили окна в доме Телмы.

– Мы с Лестером поедем вперед, а вы – за нами, ладно, Тел?

Она что-то сказала своему работнику, и он щелкнул бичом. Лошади тронулись, двуколка, накренившись, круто развернулась на заснеженной полянке, и лошади легким галопом понесли ее к ранчо, оставив братьев позади.

– Ты помнишь Телму? – тихо спросил Клейтон.

– Я никогда ее не знал, – ответил Лестер. – Что она за человек? Хорошая женщина?

– На нее можно положиться.

Здесь, на равнине, братья погнали лошадей, наклонившись вперед и сжимая шенкелями их твердые бока. Куртка Клейтона осталась у роженицы, и теперь грудь его оказалась в холодных объятиях ветра. Братья легким галопом скакали за двуколкой, не отставая, а когда она неожиданно притормозила, вырвались вперед.

Они привязали лошадей к столбу. Клейтон бросился к воротам, распахнул их, и тут храпящие кони подкатили отставшую двуколку.

Клейтон поднял руки, чтобы принять у Телмы роженицу, но она подала ему что-то, завернутое в шерстяное одеяло, и предупредила:

– Осторожно!

– Что это еще…

Но тут же понял сам – еще прежде, чем она успела прошептать:

– Ребенок!

– Родился! – проговорил он, поворачиваясь к брату. – Родился, пока они ехали! Как тебе нравится? Родился!

– Замолчи и стой спокойно, – сказала Телма. Теперь свет из окон падал ей на лицо, и Клейтон увидел, как она постарела: лицо оплыло книзу, из ноздрей торчали пучки черных волос. Глаза сверкали, но, казалось, стали меньше.

Тут только он заметил, что от свертка, который он держит в руках, тянется нить – пуповина – к закутанной фигуре роженицы, лежащей на сиденье двуколки.

– Она в порядке, – сказала Телма. Тут же, не заходя в дом, она наклонилась, при ярком свете луны подхватила пуповину – и откусила. Телма сразу перевязала ее шерстяной ниткой из своего шарфа. Клейтон по-прежнему держал в руках младенца и чувствовал, что он уже отделен от матери, но не ощущал в нем никаких признаков жизни.

– Мертвый?

– Иди в дом, – мягко приказала Телма.

Лестер открыл щеколду и распахнул дверь. Клейтон вошел внутрь и оказался в просторной комнате с дощатыми стенами, очень похожей на большую комнату в хижине Лестера, если не считать, что здесь все было как-то мягче, во всем была заметнее женская рука – желтые крахмальные занавески, которые тут же подхватил ночной ветер, ворвавшийся в комнату вслед за ними, соломенные циновки индейской работы, гравюра над камином; в очаге на ложе седого пепла тлеющие угли еще хранили тепло угасающего огня. Значит, кроме нее и работника здесь никого нет, заключил Клейтон, был бы еще человек – догадался бы подбросить дров в камин.

Он осторожно опустил сверток на длинный сосновый стол и приподнял краешек одеяла. Красное, сморщенное существо, которое каких-то пять минут назад пришло в этот холодный мир, лежало и дрожало перед ним. Головка была покрыта какой-то слизью, похожей на свернувшееся молоко. Крошечный ротик кривился и морщился.

– Живой! Лестер, Тел, он живой!

Телма и Лестер подошли сзади. Она рассмеялась низким, грудным, теплым смехом.

– Да! Это девочка!

Лестер с работником внесли молодую мать и усадили на скамью. Она сидела, широко расставив ноги, и тяжело дышала, роняя голову на грудь.

– Она слепая, ты знаешь? – тихо спросил Клейтон.

– Я вижу. Отнесите ее в ту комнату, – Телма указала коротким толстым пальцем. Мужчины вдвоем подняли роженицу и, ногой открыв дверь, внесли в соседнюю комнату и уложили на кровать, на яркое покрывало, наброшенное поверх разобранной постели. Это была постель Телмы. Она спала здесь, когда появился Лестер.

– Теперь уйдите отсюда, – сказала она, – нам надо остаться с ней вдвоем.

Клейтон и Лестер вернулись в гостиную и уселись на скамью. Работник, невысокий жилистый мужчина лет пятидесяти, посмотрел на них в упор. До сих пор он не проронил ни слова, но теперь потряс головой, как будто хотел сбросить сон, и спросил:

– Что вы делали там, наверху, в горах?

– Укладывались спать, – улыбнулся Клейтон.

– Вы нездешние?

– Нет.

Он опять тряхнул головой.

– Лучше бы вам держаться подальше от этой долины.

Прежде чем Клейтон успел ответить, в дверях показалась Телма и поманила пальцем. Лестер, который сидел ближе, вскочил.

– Нет. – Она кивнула Клейтону. – Ты иди.

Он шагнул было вперед, но она добавила:

– Можешь и этот узелок захватить с собой, Клей.

Он осторожно поднял малютку и понес, бережно держа ее на руках. Молодая мать лежала под покрывалом. На столике возле кровати горела керосиновая лампа, и при ее свете Клейтон смог лучше рассмотреть лицо женщины: гладкую кожу, высокие скулы, темные дуги бровей, большой рот, черные глаза. Невидящий взгляд был устремлен вверх, к деревянным балкам крыши. Волосы выбились из-под платка и, обрамляя лицо, разметались по простой белой наволочке. Телма откинула покрывало и овчинную куртку. Обнажилась тяжелая набухшая грудь.

– У нее будет полно молока. Клади сюда ребенка.

Клейтон сделал, как ему сказали. Малышка поймала сосок и принялась слабо посасывать. Минут пять Клейтон молча наблюдал за этой картиной, потом Телма забрала ребенка.

– Еще рано.

Клейтон наклонился, присматриваясь. Ни на соске, ни на губах младенца он не увидел молока; была лишь какая-то бесцветная жидкость.

– Смотри, – сказал он озабоченно. Телма улыбнулась.

– Так и должно быть. Молоко появится позже. У тебя что, своих детей нету?

Он отрицательно покачал головой. Вид этой полной смуглой груди как-то странно тронул его. Он смотрел на нее долго, не отводя глаз, и ему не было стыдно. Телма, кажется, поняла, что он испытывает в эту минуту – так нарочито медленно она прикрыла эту грудь.

– Она спит. Пойдем отсюда.

Она уложила младенца под покрывало рядом с матерью. Потом сходила в другую комнату и принесла кирпич, нагретый в камине; завернула его в полотенце и положила в ногах у спящей матери.

Когда они вернулись в гостиную, Телма зевнула и опустилась на стул.

– Устала, – сказала она. – Один из вас может лечь здесь – в комнате у Чоли есть свободная койка, – она кивнула на своего работника. – Другому придется спать на полу – или во дворе, если есть желание. Буду рада, если вы позавтракаете со мной утром – тогда и поговорим. А сейчас я слишком измучилась. Ну как, устраивает вас это?

– Конечно, – сказал Лестер, – вы очень добры, мэм.

– Кто из вас ляжет здесь?

– Я буду спать во дворе, – сказал Клейтон и встал. – Можно поставить лошадей в конюшню?

Телма кивнула, и Клейтон сказал Лестеру, чтобы тот ложился спать, а о лошадях он позаботится сам, утром можно будет пустить их на выгон. И вышел за дверь, на морозный ночной воздух.

Устроив на ночь лошадей, он расстелил свои одеяла возле кораля, под стенкой сарая, где не было ветра. Горы высились зазубренными черными горбами, лунный свет и тени украшали их, как отделка из перьев. Ночь, молчаливая и беззвучная, плыла к рассвету в чистой и прозрачной тишине. Какое-то время Клейтон неподвижно лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел на звезду, потом услышал шаги Телмы. Он знал, что она придет.

– Я подумала, ты замерзнешь, – сказала Телма. – Ты же отдал ей свою куртку. Возьми мое пальто – оно теплое, шерстяное.

– Подожди, Тел. Не уходи. Посиди со мной.

Она медленно опустилась, села рядом и подняла глаза к луне, избегая его взгляда.

– Сколько лет прошло, Тел… Сколько воды утекло.

– Да, Клей, много лет.

– Как ты жила все это время?

– У меня все хорошо, – медленно проговорила она. – Но я стала старше. Много работала, откладывала деньги – и вот, купила это ранчо. Теперь у меня есть ранчо – а больше у меня нет ничего…

Он сжал ее руку, но не нашелся, что сказать в ответ. Ему хотелось только сказать, как он рад снова увидеть ее, быть рядом и вспоминать, как много она значила для него – тогда. Но он чувствовал, что она и так все знает, и не хочет, чтобы он об этом говорил.

– Время – жестокая вещь, – сказала она. – Теперь ты понимаешь, почему я не пошла за тобой, когда ты звал меня?

– Тел…

– Но это было давным-давно, Клей. Тебе не надо про это думать.

– А я думаю. Часто.

– Я жалею, что ты вернулся и увидел меня – такую. Лучше бы ты помнил меня, какой я была тогда.

– Ты чудесная женщина, Тел. Лучшей Господь не создавал.

Она вздохнула и встала.

– Клей, не хочу я больше говорить с тобой сейчас. Я устала и хочу спать. Понятно?

Он молча кивнул и взял ее пальто. Она вошла в дом, осторожно закрыла за собой дверь и задвинула засов. Пальто было мягкое и уютное, хранило ее женское тепло. Клейтон надел его. Телма была крупная, широкоплечая, и пальто ему только чуть-чуть жало под мышками. Ощущая ее тепло, он вспомнил о том, что его собственная овчинная куртка согревает эту полукровку – молодую мать, и при мысли, что она приняла частицу его тепла, он глубоко вздохнул, набрав полные легкие холодного ночного воздуха. Когда он вновь поднял глаза, ночь уже начала истончаться на острых гребнях Сангре.

Глава тридцать первая

Клейтон проснулся еще до рассвета и сейчас стоял, опершись на ограду кораля. Первый свет утра подогревал снизу пузатые серые облака, сонно льнувшие к вершинам гор, и подталкивал их кверху, в уже раскрывшееся небо. На фоне светлых кучевых облаков вдоль хребта низко и быстро неслись чередой клочки туч серо-сального цвета. Первое хрупкое свечение залило склоны западного хребта, утренний бриз пробежал по долине, всколыхнув верхушки сосняка – это было как глубокий вздох, будто горы с шумом втянули в себя остатки ночного ветра.

Клейтон стоял, облокотившись на ограду, запрокинув голову. Чувствовал он себя хорошо, хоть и мало спал. Руки охватывали ограду, заскорузлые пальцы поглаживали гладкое дерево. Сапог запутался в кустике полыни. Прокричал петух, в конюшне завозились лошади. Заскрипели ржавые петли, задняя дверь дома распахнулась. Массивная фигура Телмы в сером толстом салопе заполнила дверной проем. Глаза у нее были мутноватые и встревоженные, будто она не спала ночь или была внезапно разбужена. Вслед за ней из раскрытой двери потянулась струйка дыма – едва ощутимая, но Клейтон почуял ее и сообразил, что Телма разожгла камин. Дымок завился и растаял в светлеющем небе.

Телма была женщина крупная, но полное тело ее выглядело крепким, тугим, ничуть не дряблым, а на красном лице проступали вены. Еще не старая, никак не старше сорока, она казалась усталой и потрепанной, словно все, что было в ней мягкого и нежного, отпало давным-давно, а снаружи осталась лишь грубая корка, как защита от новых болезненных ударов.

– Она спит? – спросил Клейтон.

– Да.

– Как по-твоему, она в порядке?

– В порядке. Еще рано говорить.

– Не буди ее пока, пусть отдохнет как следует, ладно?

Телма подняла брови и молча посмотрела на него. Минуту-другую он стоял в той же непринужденной позе, потом вспыхнул под ее взглядом, отвернулся и, опершись локтями на перекладину изгороди, шумно потянул воздух носом. Она подошла ближе и взглянула на него, прищурив один глаз. На вылинявшем смуглом лице ее желтые глаза светились словно крупицы золота.

– Она точно не жена тебе?

– Нет.

– А отец – ты? Или он? – спросила, имея в виду Лестера.

– Нет, Тел.

– А как ты думаешь, кто отец?

– Не знаю. Мы просто услышали, как она кричит, там, на горе, в лесу. Мы там остановились на ночь, хотели спуститься в долину утром. Потом нашли ее, и я послал брата вниз за помощью.

– Клей, Чоли – просто работник, понимаешь? Конечно, понимаешь – я знаю, что ты все понял, извини. Просто не люблю, когда обо мне думают Бог знает что. Не хочу, чтобы ты рассказывал в городе, что, мол, у Телмы живет мужик, который вроде бы работник, а на самом деле – вовсе нет.

– Я ничего такого не думал, – сказал Клейтон.

– А зачем ты едешь в город? Или просто проездом в Санта-Фе?

– Нет, – сказал он, помедлив, и убрал ногу с перекладины. – Мы ищем сына моего брата. Может, ты его видела… Он должен был где-то тут проезжать, примерно неделю назад. Парень лет девятнадцати, но, может, выглядит и постарше.

– Рыжий?

– Да, – сказал он, не скрывая удивления. – Он здесь останавливался?

– Он не останавливался. И я его не видела, но Чоли видел, там, наверху. В это время года редко кто ездит через Проход, вот мы его и заприметили.

– А как это Чоли разглядел, что он рыжий? Он что, без шляпы был?

Телма медлила с ответом. Она сорвала травинку, выросшую под столбом, и жевала ее в задумчивости.

– Ты не первый его ищешь, его уже спрашивали и описали получше, чем ты. Описали, как он может быть одет, какая у него лошадь. Они сказали, что он коренастый, рыжий, на подбородке ямка, у него жеребец в яблоках.

– Это он. Это сын моего брата. А кто же искал его?

– Помнишь Большого Чарли? Это тот апач-полукровка, которого Гэвин держал при себе. Вот он и искал.

Потом они завтракали на кухне в тепле и уюте. Работник уже поел и пошел в курятник покормить цыплят; в его отсутствие Телма, казалось, почувствовала себя спокойнее, как-то расслабилась. Она приготовила яйца, нарезала большими ломтями бекон и сварила овсянку, мужчины неспешно поели и дочиста вытерли тарелки кусками черного кукурузного хлеба.

– Спасибо Вам, мэм, – сказал Лестер, – что терпите нас. Вломились к Вам посреди ночи, полукровку эту притащили Бог знает откуда.

– Хорошая, крепкая девочка, – сказала Телма, – только, может, слишком худая. Я видела ее в городе. Вечно она сидела на циновке возле той развалюхи, где старый навахо жил. Я ее запомнила, подумала еще, – какая красивая девочка. Я тогда не догадалась, что она слепая – она сидела и плела циновку.

Клейтон закончил есть, вытер губы рукавом и достал из кармана нож. Подцепив лезвие ногтем большого пальца, раскрыл его, потом из кармана чепсов вытащил березовую палочку. Пока Лестер и Телма разговаривали, он начал ее строгать; стружки падали на плотно сдвинутые колени, он строгал, не глядя, только время от времени опускал глаза. В Амарилло он часто вырезал что-нибудь из дерева, вечером, когда солнце сядет.

Они говорили о долине, о погоде, и когда говорил Клейтон, Телма внимательно смотрела на него и не обращала никакого внимания на Лестера – а тот барабанил по краю стола заскорузлыми пальцами, и нервный ритм только подчеркивал плавное течение беседы.

– Хотите взглянуть на девочку? – спросила Телма попозже. Они кивнули, и она повела их в спальню. Молодая мать лежала с закрытыми глазами, но когда они вошли, повернула голову; она их не видела, но по шагам определила, сколько их, определила, что здесь женщина и двое мужчин. Она протянула руку и прижала к себе ребенка.

– Комо эстас? (Как ты себя чувствуешь?) – спросила Телма.

– Бьен. (Хорошо.) – Она говорила так тихо, что они едва слышали. Но голос ее был такой глубокий, грудной, что они застыли, удивленные. – И ля нинья? (Как моя дочка?)

Вновь ее голос вызвал ту же реакцию, и она наморщила лоб, не понимая, почему они молчат.

– Хорошо, – сказала Телма. – Слабенькая, худенькая немножко, как ты.

Молодая женщина молчала в нерешительности, облизывая пересохшие губы. Клейтон взял со столика стакан и поднес к ее губам. Она сделала один глоток и отвернулась.

– Она видит? – спросила женщина чуть громче, чем раньше.

Ответила Телма:

– Когда я вожу рукой у нее перед глазами, она следит за рукой. Глазки у нее голубые – но у всех детей глаза голубые. Скажи, что ты делала там, на горе?

На лице женщины отразилось облегчение, она покачала головой, подняв невидящий взгляд к стропилам.

– Я ушла из города. Мне пришлось уйти.

Она сочла такое объяснение достаточным, замолчала, повернулась к малышке и прижалась губами к ее редким волосикам. Девочка заплакала. Телма и братья переглянулись.

– У меня очень хорошее осязание, – сказала молодая мать. – Я хорошо ее чувствую, какая она, я ощущаю ее глаза, и нос, и ручки, ножки – я знаю, как она выглядит.

Несколько слезинок сбежали по ее щекам; она привлекла дочку к себе и дала ей грудь. Девочка начала сосать, потом опять заплакала. Мужчины молча смотрели на нее.

– У меня, наверное, нет молока, – сказала слепая.

– Подожди, может, я смогу помочь. – Телма приподняла ребенка, уложила его на нагретое место под боком у матери, так, чтобы ручонками девочка уперлась в ее большую грудь. Потом она стала осторожно мять грудь пальцами, массировать круговыми движениями – от соска наружу. Сосок постепенно наполнился молоком, стал тугим и твердым.

– Здесь двое мужчин, – тихо сказала молодая женщина.

– Ничего, это те, которые привезли тебя сюда.

– А тот, который разговаривал со мной в лесу – он здесь?

– Да, я здесь, – сказал Клейтон.

– Вы так хорошо разговаривали со мной, – сказала она. – Вы мне очень помогли. Вы сейчас смотрите в сторону?

– Нет.

– Я хоть и не вижу, но чувствую такое… Большие руки Телмы разминали вторую смуглую грудь. Девочка перестала плакать, Телма взглянула на нее. Малышка дышала медленно, с усилием. Телма покачала головой.

– Ке паса? Что случилось? – спросила роженица.

– Ничего. Ты должна успокоиться. Хочешь спать?

– Я устала.

– А есть?

– Немного.

Телма нахмурилась.

– У меня есть ветчина, но свежее мясо было бы лучше.

Клейтон одной рукой заправил рубашку, а другую запустил в густые черные волосы.

– Там наверху, в горах, есть олени. Пошли, Лес. Мы запросто завалим теленка.

– Это было б здорово, – сказала Телма. – Если бы ты это сделал, Клей, было бы отлично.

Они направились к южному склону хребта Сангре, более пологому, чем то место, где они расположились накануне. Тучи ушли, небо сияло синевой. Снег так ослепительно сверкал на солнце, что невозможно было смотреть, не щурясь. Утро было чудесное, голубое. Быстро теплело.

Забравшись немного повыше, они спешились и отпустили лошадей, бросив поводья на землю. Кое-где под соснами уже протаяли пятна красной земли – здесь лошади смогут пощипать первые весенние ростки. Немного выше, там, где летом обычно образуется озерцо, братья остановились и стали ждать. Незадолго до полудня Клейтон увидел наверху, у гребня хребта, олениху с детенышем. Едва он успел улечься в снег на живот и щелкнул предохранителем винтовки, олениха вскинула голову, уловив звук в неподвижном воздухе, потянула носом – и сорвалась с места, олененок – за ней. Они помчались вдоль хребта, чуть в сторону от того места, где залег Клейтон. Потом, как он и ожидал, она остановилась и застыла – парящая и неподвижная как камень – с любопытством глядя в его сторону, а позади в той же позе застыл ее детеныш. А через долю секунды, когда мышцы ее напряглись и она готова были взлететь и исчезнуть из виду за гребнем горы, Клейтон спустил курок. Он стрелял олененку в голову, целясь с запасом на пол-корпуса. Пуля настигла детеныша в прыжке – и он рухнул в снег уже мертвым. Олениха, не оглядываясь, прыгнула и исчезла из виду, чтобы оплакать его – если только она умеет плакать – в одиночестве, укрывшись в лесной чаще.

Они дотащили олененка к подножию горы, там сняли шкуру и выпотрошили. Клейтон нарезал темно-красное мясо большими кусками, уложил в седельные сумки, и они поехали обратно на ранчо. Телма встретила их у порога.

– Ребенок умрет, – сказала она.

Большую часть дня братья наблюдали за девочкой. Она вяло сосала материнскую грудь, но маленькие ручки были слишком слабы, чтобы надавить на тугую округлую вспухлость вокруг соска. Телма подоила двух своих херефордских коров, разбавила молоко, вскипятила его, а работника послала на соседнее ранчо за резиновой соской. Но это не помогло. Девочка отворачивала сморщенное красное личико к подушке и судорожно дышала. Она лежала, такая худенькая, жалкая и сучила ручками и ножками. Ее мать рассказала, что очень плохо питалась. Она жила с сестрой в хижине на окраине городка, пока не пришло время рожать. А родить решила в лесу, в одиночестве, и умереть вместе с ребенком.

Лесник повез ее на своей повозке, запряженной парой мулов, почти до самого перевала, а там свернул и поехал к своей горной хижине. Почти двое суток она провела там, на этом склоне, прежде чем братья услышали ее стоны.

– Как тебя зовут? – спросила Телма.

– Эсперанса – в честь моей мамы. Мой отец был капитаном кавалерии. Они оба умерли.

– И теперь тебе некуда идти?

– Мне все равно, куда идти, – вздохнула она. – А эти люди, которые меня привезли – кто они такие?

– Проезжие. Говорят – из Амарилло.

– А этот высокий, бородатый, с мягким голосом – он кто?

– Он сейчас придет. Я не знаю, кто он такой.

Клейтон помедлил у двери.

– Не бойся, – сказала Телма. – Зайди, поговори с ней, только не слишком долго.

Он вошел в комнату и сел рядом с кроватью. Чтобы занять чем-нибудь руки, опять достал свою березовую палочку и начал строгать, как утром. Она спросила, что он делает, он ответил.

– А что ты вырежешь из нее?

– Еще не знаю. А что бы ты хотела?

– Я? – удивилась она. – Наверное, какого-нибудь зверя, какого-нибудь пушистого зверя – можешь ты вырезать такого из дерева?

– Зверя я, думаю, вырежу, но чтобы сделать ему мех, нужна какая-то хитрая резьба.

– Ничего, мне это неважно. Я буду представлять себе, что он пушистый. Сделай его гладким, как будто он прилизанный – тогда будет легче представить себе, что это мех.

Он старательно резал дерево, ловко орудуя большими руками, и время от времени поглядывал на лицо, повернутое к нему профилем. Взгляд ее был устремлен под крышу. Ребенок изредка шевелился, и она давала ему грудь, но он тут же сползал на покрывало, так и не пососав.

Клейтон видел это, и ему было грустно, но в то же время он сознавал, что будет лучше, если девочка умрет. Он понимал, что эта женщина беспомощна, а с ребенком – тем более, и сама она это понимает, потому и ушла в лес, чтобы умереть.

Лестер негромко постучал, приоткрыл дверь.

– Может, нам уже пора ехать дальше, как ты думаешь?

– Чуть позже.

– Останьтесь на ночь, – сказала Телма из-за спины Лестера. – Я вам рада.

– Нет, Тел, – сказал Клейтон. – Нам надо в долину – мы ищем сына Лестера.

Они вышли и опять оставили его одного с молодой женщиной. Он спросил, как ее зовут, она ответила.

– Хорошее имя. Эсперанса – это красиво звучит.

– Ты любишь звуки? – спросила она.

– Звуки? Люблю ли я звуки? Да, пожалуй, – задумчиво сказал он.

– Потому что для меня на свете есть только звуки, запахи и ощущения. Я не отличаю день от ночи, красное от зеленого, но я знаю, нравится мне вещь или нет, хорошая она, или плохая – как-то, по звуку, по запаху. Некоторые вещи пахнут чистотой, как сосны, снег, ветер – только не всякий… я их люблю. Люди тоже имеют запах, одни – хороший, другие – плохой.

– А я как пахну? – спросил Клейтон с интересом.

– Подойди поближе.

Он склонился над ней. Она приподнялась, выгнув шею – так же, как тогда, в лесу, когда ее терзала боль – чтобы приблизиться к нему. Клейтон почувствовал запах ее, и ребенка, и мыла, которым Телма мыла ее, и еще какой-то смутный запах, как от земли. И ее молока – резкий и сладковатый. Он снова откинулся на стуле.

– Ну?

Она ничего не говорила. Прошло несколько секунд, глаза ее увлажнились, и она беззвучно заплакала. Слезы потекли на подушку, она отвернула голову от него.

– Прости. Я что-нибудь сделал не так?

Она отрицательно замотала головой, а он сидел и не знал, что сказать. Деревяшка, в которой уже можно было узнать кошку, лежала у него на коленях, он накрыл ее рукой, чтобы согреть. Нож валялся на полу, но Клейтон не поднимал его – он боялся двинуться.

Наконец она краем простыни вытерла глаза.

– Я знаю твой запах, ты же отдал мне свою куртку, – сказала она хрипло.

– Скажи, – попросил Клейтон, – неужели все так плохо?! Я не про мой запах, а все, что ты видишь там, во тьме. Что, все так плохо? Ты должна знать! Ты же родила ребенка, это чудесно, этим гордиться надо – и все же я чувствую в тебе печаль, тоску, ту самую, от которой ты хотела умереть…

Ему хотелось сказать ей что-то. Он мучительно искал слова, чтоб шли от самого сердца. Он не стремился быть красноречивым, он просто боялся произнести первые попавшиеся слова, которые могут оказаться случайными, поверхностными, не главными – как сугубо внешними, декоративными были его борода, вся его жизнь последние семь лет, которая была лишь попыткой избавиться от постыдной памяти, загнать внутрь горькие воспоминания о том, как он изменил чему-то главному в себе, чему-то подлинному, настоящему. Поэтому первые слова дались ему трудно:

– Да, тьма – я знаю, во тьме человек слаб, во тьме хочется опереться на кого-то, на чей-то свет. И вдруг выясняется, что никакого света нет и не было, что все ложь. Это свет, который исходит от людей, но, понимаешь, есть еще другой свет – спокойный, ровный. Вот ты говоришь, что ты чувствуешь его – в ветре, в мягком снеге, или, например, в снежинке – ты, Эсперанса, не видишь снежинку, но ты чувствуешь ее, чувствуешь этот свет, идущий от нее, это тепло – хотя по-настоящему она-то не теплая… но ты понимаешь…

Теперь речь его лилась, он не испытывал стыда, внутренняя борьба в нем утихла. Его переполняла теплота, он оперся руками о край кровати и все говорил, говорил. Потом коснулся ее руки.

– Я хочу тебе что-то рассказать, можно? – Теперь он говорил громче, голос его звенел. – Я пришел из тьмы; не только эти семь лет, а всю свою жизнь я брел во тьме. Боролся со злом, которое во мне, и терпел поражение. – Ты понимаешь, что это значит? И все это время во мне был этот чистый свет, его можно было выставить против зла, но я не знал, как это сделать, и я проиграл. Потерпел поражение. Я словно умер – и, кажется, после этого зло ушло из моей души, словно сочло, что я больше не гожусь, чтобы жить во мне. Ты понимаешь? Из этой тьмы что-то вышло, проявилось, будто первый проблеск света…

– Ты хочешь сказать, – произнесла она по-испански, – что жизнь выходит из тьмы?

– Об этом я как раз и спрашиваю. Так это или нет? Твоя тьма лучше, чем моя. Ты можешь узнать, так это или нет.

– Вот тебе ответ, видишь? – она приподняла ребенка и поднесла к груди.

– Но ты бы умерла вместе с ним, – прошептал он.

– Не знаю, – она устало покачала головой. – Мне не суждено было умереть, иначе вы не нашли бы меня.

– Да.

– Значит, я еще не испила свою чашу до дна. Значит, Богу угодно, чтобы я испытала что-то еще.

– А ты хочешь этого? – тихо спросил он.

– Крео ке си. (Да, наверное.)

– Хорошо. Это хорошо. Клянусь Богом, это хорошо. – Он помолчал. – Знаешь, наверное, хорошо, что я нашел тебя там в лесу. Для меня хорошо.

– Как ты странно говоришь! Почему ты так говоришь?

Взволнованный, он поднялся. Он не понял, дразнит она его, или смеется над ним. Он что-то невнятно пробормотал, потом повернулся и пошел прочь из комнаты, тяжело стуча каблуками по дощатому полу. Выйдя за дверь, он устало привалился к стене и сжал виски.

– Господи! Зачем ей еще эти муки?! Может, для нее было бы лучше умереть? Господи, зачем я это сделал!

Он вошел в большую комнату. Телма и Лестер сидели у огня. Они спокойно разговаривали, ожидая его. Лестер встал.

– Ну что, наверное, пора? – спросил он.

– Останьтесь на ужин, – сказала Телма.

Клейтон наконец стряхнул с себя наваждение.

– Нам надо ехать, Тел.

– Вы едете в город?

– Да.

– Там неспокойно, Клей.

– Что еще случилось? Опять Гэвин?

Она помрачнела.

– Да, Гэвин. Но к тебе это не имеет отношения, теперь это тебя не касается.

– Ну-ка, в чем дело, рассказывай.

– Ты всегда ненавидел его за то, что он вытворяет. А теперь стало еще хуже. Он привез себе еще людей из Альбукерка. Это страшные люди, они никого кроме него не признают. Без них он не удержался бы. Здешние ранчеры все пошли против него. Если б не эти новые наемники, – его выкинули бы отсюда.

– А сейчас?

– Говорят, теперь ранчеры тоже завели себе охрану. Я уж стараюсь дома сидеть. Теперь одинокой женщине стало небезопасно ездить по долине.

– Так что – намечается драка?

– Говорят, намечается. Точно не знаю.

– Ну, и если ранчеры победят? Что тогда будет?

Она пожала плечами.

– Думают, небось, сразу рай наступит. Зло неизвестное всегда кажется меньшим, чем известное. – Она положила ему на руку свою шершавую ладонь. – Не ввязывайся в неприятности из-за него, Клей. Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Мы просто хотим найти сына Лестера, и больше ничего. А потом я двину дальше – в Калифорнию.

– Да, я помню, – она улыбнулась.

– Смотрите, – сказал Лестер. За окном шел снег, падал тихо, спокойно. Земля уже покрылась новым белым покрывалом.

– Теперь все соберутся в городе, Клей.

Они седлали лошадей в темноте. Клей в глубокой задумчивости беззвучно шевелил губами, перебирая слова, которые боялся произнести вслух. Наконец он собрался с мужеством, доверившись своим чувствам – может быть, вопреки здравому смыслу.

– А что будет с ней? С Эсперансой и ребенком?

– Она побудет у меня, пока не окрепнет, – сказала Телма. – А потом пусть делает, что хочет.

– Как ты думаешь, с ребенком все будет хорошо?

– Нет.

Клейтон печально кивнул.

– Передай ей вот эту штуку. Я вырезал это для нее, но еще не совсем закончил.

– Что это? – Телма повертела в пальцах деревянную фигурку.

– Зверь. А какой – это она тебе скажет.

– Она? А как она узнает?

Клейтон рассмеялся.

– Она пощупает его мех, Тел. – Потом внезапно он свесился с лошади и наклонился к ней, их лица оказались рядом, так близко, что они почувствовали дыхание друг друга. – Оставь ее у себя, пусть побудет, пока я не вернусь. Я хочу увидеть ее еще. Понимаешь, Тел?