Текст книги "Рыцарь свободного моря"

VII

Последовавшие за тем недели Тома-Ягненок провел у себя на корабле, забившись в свою каюту, как раненый кабан в свою берлогу. Никто больше его не видел, ни мужчина, ни женщина, ни друг, ни недруг, ни даже матросы его команды, ни даже Луи Геноле, который от капитана своего и брата за целые два месяца не добился ни единого признака жизни, так же как и смерти. Вести извне не достигали этой чуть ли не замурованной каюты. Тома совершенно не знал, что Краснобородый и Лоредан дрались на дуэли по обычаю флибустьеров, и что венецианец выстрелом из мушкета прострелил англичанина насквозь, не убив его все же, настолько изумительные эти люди легко переносили свинец, железо, сталь и, не хуже слив и яблок, переваривали пули и ядра. Он, Тома, ни с кем не дрался и, верно, даже и не подумал об этом.

Он прожил нелюдимым, с глазу на глаз с одной лишь Хуаной, которую он принудил жить так же нелюдимо. И, действительно, ни разу за все это время, не видела она человеческого лица, если не считать трех ее невольниц-мулаток. Да и то одну из этих невольниц Тома убил в минуту гнева и, убив ее, решительно отказался купить другую: «Довольно двух сводниц, и эти-то две лишние».

«Горностай» эти восемь недель стоял на якоре у острова Вака, ни разу не снявшись для каперства или крейсерства. И Луи, постоянно моля Бога о спасении их всех, не знал, радоваться ли ему столь долгой передышке от кровавых обычаев предшествовавших недель, или еще больше трепетать за будущее, опасаясь этого мрачного одиночества, в котором замкнулся Тома: ибо Тома, бесспорно, должен был когда-нибудь выйти из него, ужаснее и смертоноснее прежнего.

Так и случилось на самом деле, и именно так, как это и предвидел Луи Геноле. В некий сентябрьский вечер, – надо было справиться в календаре, чтобы отличить сентябрь от марта, так как все времена года одинаково жгучи и ясны в Вест-Индии, – в некий, стало быть, вечер, матросы, занятые по обыкновению выпивкой и игрой, сильно подивились, заслышав неожиданно голос капитана, которого мало кто решался ослушаться. Тома, повелительный, обуреваемый странной и внезапной торопливостью, распоряжался отходом. По его приказанию якорь был поднят, паруса выбраны, поставлены, реи обрасоплены, – и «Горностай» двинулся в путь. Через три дня на траверзе Кай де лас Досе Легвас попался им навстречу, был атакован и захвачен остендский трехмачтовик, груженный в Картахене Индийской и направлявшийся в Европу. И Тома проткнул своей собственной шпагой всех остендских парней за то, что один из этих пятнадцати перед тем, как сдаться, выстрелил из пистолета.

И в этот же вечер команда, распевая на палубе при лунном свете, снова увидела, как видела столько раз и раньше, как капитан и капитанова подруга, верно помирившись, – если только они вообще ссорились, в чем, в конце концов, никто не был уверен, – стоят вместе на юте, прислонившись к фальшборту и вместе смотрят на море. Их тесно прижавшиеся друг к другу тела, казалось, слились в одно…

Снова началась бродячая жизнь, жизнь самого что ни на есть открытого моря; жизнь свободных людей, – каковы флибустьеры, кавалеры океана, рыцари удачи…

Как это было и прежде, Хуана снова стала настоящим капитаном, а Тома настоящим помощником, хотя, пожалуй, помощником менее послушным, чем раньше, и иногда покушавшимся на неповиновение…

В остальном то был тот же Тома, только говорил он еще более отрывисто, еще более хрипло и для того лишь, чтобы отдать приказание, никогда больше не болтая ни с кем и не беседуя. Не видно было больше, чтобы он подходил к Луи Геноле и дружески с ним разговаривал, как в былое время. Всего лишь два-три раза, проходя случайно мимо помощника, он положил ему руку на плечо, не больше. И как-то утром, выйдя из своей каюты подышать первым утренним бризом, – матросы впоследствии припоминали это во всех подробностях, до того показался им этот случай удивительным, – он подошел к румпелю, где стоял Геноле, следя за компасом, внезапно обхватил его руками, обнял три или четыре раза, беспрерывно повторяя во время объятий: «О брат мой Луи, брат мой Луи!» Но на этом дело и кончилось.

Между тем, вынужденный возобновлять запас воды и провианта, «Горностай» не мог обойтись без заходов в порты. Он несколько раз забирался в устья рек на побережье континента, где под прикрытием громадных американских акажу88
  тропических деревьев


[Закрыть], кораблю легко можно было исчезнуть вместе со своим корпусом и рангоутом и наилучшим образом укрыться от всяких вражеских взглядов. Здесь живут некоторые племена индейцев, враждебные Испании, стало быть, расположенные к авантюристам и рыцарям моря. Племена эти охотно приносили им свою живность, дичь, рыбу и плоды и разрешали наполнять из своих источников бурдюки, анкера и бочки. Но много есть нужного для корабля, чего не найдешь у дикарей, например: парусов и снастей, всякого такелажа, запасных частей разного рода, солонины, сухих овощей, а также ядер, картечи, пуль и пороха. Так что Тома надо было, в конце концов, хотя это, видимо, мало ему улыбалось, взять курс на какую-нибудь цивилизованную землю. Больше не было таких портов, которые бы радушно приняли корсаров, и даже таких, которые бы не встретили пушечными выстрелами рыцарей открытого моря, репутация которых среди миролюбивых и домоседлых людей была, понятно, ненавистна. Итак, «Горностай» еще раз возвратился на Тортугу, единственное убежище на которое можно было всегда положиться. Когда он стал здесь на якорь, прошло день в день ровно тринадцать недель со дня смерти Мэри Рэкэм, убитой Хуаной.

Большая часть капитанов-авантюристов, которые приняли участие в походе на Веракрус, находились в то время на Тортуге, иные потому, что, быстро обеднев благодаря кутежам, явились порасспросить о предстоящих предприятиях, в которых они бы могли заполучить новую добычу, другие, все еще богатые, потому что остров Вака скоро показался им скучным местом и они захотели щегольнуть последними своими пиастрами на глазах у этого губернатора Кюсси Тарена, который так отговаривал их от нападения на Веракрус. Так что, тоже бросив якорь между Большой Башней и Западной батареей, Тома узрел вокруг себя всю эскадру флибустьеров, которая четыре месяца тому назад плавала вместе с «Горностаем».

На берегу также все оставалось по-старому. И те же люди выпивали в тех же кабаках, распевая те же песни, ругаясь той же кощунственной бранью. Говорили лишь о призах, о каперстве, об авантюрах. Одним словом, все было, как раньше. И никто больше не смущался столь ясными и прямыми угрозами, которые привез в свое время на остров Ваку господин де Кюсси, а также и фрегатами, будто бы отправленными королем против Флибусты. Все изменения сводились к появлению нескольких новых Братьев, – свеженавербованных авантюристов, – да к некоторой убыли среди старых Братьев. Но это было обычное действие пушки, мушкета и абордажей. На это не обращалось ни малейшего внимания. Бедная Мэри Рэкэм была погребена в человеческой памяти глубже, чем под землей. Тома, снова ступив на землю, нашел Краснобородого и Лоредана совершенно примирившимися и в наилучших отношениях между собой. Краснобородый на три четверти оправился от раны, и хорошо еще, если он помнил, когда, как и от кого получил он эту рану…

Итак, в среду этого беспечного народа, жившего сегодняшним днем, не желая и не умея помнить вчерашний День, не желая и не умея позаботиться о завтрашнем дне, Тома и Хуана вернулись вместе. Ибо больше не было и речи об отшельничестве. И Хуана, как и в былое время, заставляла своего любовника водить ее по самым веселым кабакам и верховодила на всех попойках, даже и самых буйных, – столь же красивая и даже еще красивее, чем когда бы то ни было. И Тома следовал туда за ней и пил вместе с ней. Те, кто встречал их, удивлялись иногда, что он упорно молчит и никогда не принимает участия ни в разговоре, ни в пении. Но, если подумать, этому нечего было особенно удивляться, потому что он никогда и не был болтлив. Впрочем, он всегда был вежлив и обходителен и встречал людей приветливо, хотя, по-видимому, иной раз довольно плохо отличал их друг от друга.

VIII

Однако же фрегаты короля Франции, о которых столько раз возвещалось, наконец пришли. Их эскадра, в одну из этих ясных вест-индских ночей, так озаренных звездами, что можно плавать увереннее, чем среди бела дня, вошла в пролив, отделяющий Тортугу от Сан-Доминго. При восходе солнца они уже были на месте, вытянувшись перед портом длинной колонной с правильными промежутками, как и надлежит военным кораблям. Тома увидел их через иллюминатор каюты, лишь только поднялся с койки. Их было пять; самый большой был вооружен сорока орудиями, самый слабый – четырнадцатью. Их залп всеми орудиями мог накрыть весь рейд и весь город На корме они подняли флаг Франции, белого атласа, украшенный лилиями, на грот-мачте – королевский вымпел, лазурный и золотой.

В то время, как Тома, вооружившись подзорной трубой, разглядывал этот царственный герб, являвшийся ему здесь, в веянии американского бриза, совершенно таким же, каким он видел его некогда на фронтоне Сен-Жерменского замка, большая четырнадцативесельная шлюпка отделилась от административного фрегата и направилась к берегу. На руле сидел королевский офицер. А впереди этого офицера – две важные персоны в больших пиках, восседая в кормовой рубке, являли вид значительных вельмож и весьма горделиво развалились на малиновых подушках. Все они прошли в каких-нибудь пятидесяти саженях от «Горностая». Один из вельмож в большом парике привстал со своей банки, чтобы разглядеть по пути корсара. Снова усаживаясь, он сделал знак рукой и произнес несколько слов, которых Тома, за дальностью расстояния, не расслышал.

Сразу же пополудни стало известно, что две эти персоны именуются господами де Сен-Лораном и Бегоном, и что они являются комиссарами его величества, имея от него задание искоренить все злоупотребления, совершавшиеся как на Тортуге, так и на Сен-Кристофе и Сан-Доминго, и вообще где бы то ни было во французской Вест-Индии. Так начали осуществляться грозные предсказания губернатора Кюсси. Ибо в первую голову среди злоупотреблений, которые надлежало пресечь господам де Сен-Лорану и Бегону, стоял, бесспорно, флибустьерский обычай не различать войны и мира и пользоваться миром так, как принято пользоваться войной, избивая и грабя всякого рода врагов, действительных или мнимых. Не было сомнений, что комиссары короля пожелают немедленно с этим покончить.

Поэтому на следующий же день после прискорбного прибытия королевских фрегатов на «Горностае» состоялось подобие военного совета, как не раз уже бывало и прежде. Сюда сошелся весь цвет Флибусты – Эдуард Бонни, по прозванию Краснобородый, с другом своим Лореданом-венецианцем, затем флибустьер из Дьеппа, гугенот с Олерона, несколько видных англичан и один француз, весьма прославленный, по имени Гронье. Все они очень уважали Тома-Ягненка, почитая его одним из самых храбрых и неизменно счастливых во всем Братстве. Потому им и хотелось прежде всего узнать его мнение и обсудить всем вместе у него на корабле, какое надлежит принять решение, согласиться ли уступить или же решиться не уступать. Тома принял их с почетом, усадил вокруг стола в своей кают-компании за самыми большими своими кружками, наполненными лучшим его вином, и пошел в каюту кликнуть Хуану, дабы она приняла участие в этом обсуждении. Никто, впрочем, не счел это зазорным, ибо в глазах их всех Хуана была настоящей флибустьеркой, в особенности с тех пор, как все могли убедиться, что она владеет кинжалом, как противник, которого следует остерегаться.

Когда все осушили по кружке, чтобы как должно прочистить себе горло, Краснобородый взял слово и постарался ясно обрисовать положение вещей, бесспорно неутешительное: комиссары короля не успели сойти на берег, как отправились для переговоров к губернатору Кюсси Тарену и совещались с ним битых два часа единственно ради того, чтобы хорошенько осведомить его о неудовольствии его величества и о решении, им принятом, покончить во что бы то ни стало со всем, что касается Флибусты и флибустьеров. Все это стало известно благодаря самому же губернатору, который подробнейшим образом рассказал об этом многим лицам, а главное, нескольким авантюристам, с явным намерением, чтобы все и всюду знали все до последнего слова. К тому же королевские комиссары не задавались целью вести следствие о прежних проступках и преследовать корсаров за прошлое их каперство, несмотря на то, что посланники всей Европы осаждали короля своими жалобами по поводу каперства и корсаров. Но король, если и благоволил памятовать об услугах, оказанных ему в свое время этими же флибустьерами, и прощал им, таким образом, все проступки и даже преступления прошлого, зато приказывал быть беспощадным ко всякому, кто осмелится упорствовать теперь.

– И этот обормот-король, – закончил Краснобородый, ударяя рукой по столу, – вознамерился заставить нас сложить сейчас же оружие, сойти с наших кораблей и просить весьма униженно господина Кюсси благоволить оценить нас по достоинству и наделить нас землей, дав нам разрешение обрабатывать ее и возделывать в качестве мирных землепашцев!

Сказав это, он замолк и снова осушил свой стакан, вмещавший три четверти штофа. Этого было едва достаточно для того, чтобы более или менее утихомирить крайнее возмущение, которое его прямо-таки душило при этом названии «землепашец», произнесенном его же собственными же устами.

Впрочем, все бывшие тут же капитаны также возмущались, и Тома вместе с ними. Иные презрительно смеялись. Другие негодовали. Гугенот с Олерона, совещавшийся уже некоторое время шепотом с несколькими англичанами, вдруг громогласно вскричал, что он решительно отказывается повиноваться и, сверх того, отвергает свою принадлежность к французам, не желая больше числиться среди подданных, – лучше сказать рабов, – столь скверного властителя, идолопоклонника, деспота и тирана, фрегаты которого, впрочем, не настолько сильны и не настолько многочисленны, чтобы семьсот, восемьсот Братьев Побережья не могли походя, одним ударом, захватить на абордаж всю их эскадру.

Наступило молчание, так как заявление это было довольно дерзкое. И английские капитаны кивали уже головой в знак одобрения, как вдруг поднялся Тома-Ягненок, раздавив свой стакан судорожно сжавшимися пальцами.

– Клянусь Равелинским Христом! – торжественно поклялся он. – Я француз и французом останусь, стало быть, верным слугой своего короля, что бы он ни делал! Что же касается прохвостов, которые вознамерятся атаковать в моем присутствии его фрегаты или покусятся как бы то ни было на его флаг, прохвосты эти, будь они трижды и четырежды флибустьеры и Братья Побережья, конечно, встретят меня поперек своей дороги и с саблей в руке, если на то пошло!

Между тем мулатки-невольницы Хуаны, подававшие вино, поспешили принести своему господину другой стакан, полный до краев. Он схватил его и одним глотком осушил до капли. После этого, стоя лицом ко всем своим гостям, он крикнул во все горло, во всю силу своих легких.

– Да здравствует король!

И никто не нашелся ничего возразить.

Тома-Ягненок, крикнув это как верный подданный, Уселся снова и больше не добавил ни слова; казалось, он снова погрузился в те странные и сумрачные размышления, которые были ему теперь свойственны. Флибустьер из Дьеппа, который, впрочем, только что ему вторил, крича, как и он: «Да здравствует король!» от чистого сердца, посчитал весьма необходимым все же получить некоторые разъяснения. Поэтому он обратился к Тома с вопросом, и вопрос его был достаточно последователен:

– Значит ты, Тома-Ягненок, теперь вполне доволен, согласен принять волю короля Людовика, подчиниться его приказаниям и, стало быть, разоружить свой «Горностай?»

– Я? Нет! – возразил Тома, настолько ошарашенный, как будто он только что с луны свалился.

Тут он спохватился и, казалось, размышлял. Затем, взглянув на Хуану, как бы спрашивая у нее совета, он пояснил, что, напротив, он твердо решил не повиноваться и самым почтительныйшим образом противиться всевозможным приказам, прошлым, настоящим и будущим; что он на этот счет будет поступать, как ему заблагорассудится, будучи, конечно, хорошим подданным короля, верным, стало быть, и лояльным, но в то же время оставаясь рыцарем открытого моря, свободным, стало быть, человеком.

– Свободным, – подтвердила очень спокойно Хуана.

Она впервые раскрыла рот. И все флибустьеры посмотрели на нее с вожделением, потому что она казалась красивее всех в мире, роскошно разодетая, напудренная, подкрашенная, с румянами на щеках и убийственными мушками, подперевшая подбородок сверкавшей драгоценными камнями рукой. Это не мешало ей, однако же, очень внимательно выслушивать все предложения, скорее как воину или капитану, чем как женщине; и лицо ее, оставаясь все таким же нежным и сладострастным до крайности, казалось сейчас еще более упорным и вдумчивым.

Между тем капитан Гронье, в свою очередь, взял слово. И стоило послушать то, что он говорил.

– Я француз и французом останусь, как и ты, – заявил он сначала, обращаясь к Тома-Ягненку, – французом и, тем самым, лояльным подданным короля Франции, ибо одно предполагает другое. По этой причине я не хочу никаких восстаний; тем более не хочу, что все они рано или поздно будут для нас гибельны. Разве нам не известно, что злосчастный этот мир, столь стесняющий нас, не может не уступить вскоре места войне? Король Людовик Великий – великий король, и даю голову на отсечение, что через три-четыре года он снова двинется на своих врагов, – стало быть и наших. Когда наступит это время, – тем из нас, кто сумеет дотерпеть, ничем себя не скомпрометировав, будет так хорошо, что и сказать нельзя! Остается, значит, выиграть самое большее четыре года. А чтобы их выиграть вовсе не за чем, поверьте мне, делаться нам пахарями. Нам представляется другой выход, и я хочу надеяться, что он хорош.

Он приостановился и обвел взглядом весьма внимательное собрание. Тогда Хуана, легче поддающаяся, как свойственно женщинам, любопытству, спросила его:

– И выход этот?..

– Вот он, – молвил Гронье, перестав колесить вокруг да около и спеша сделать удовольствие даме, – Братья Побережья, все мы, сколько нас ни на есть здесь, знаем, что существует огромное, даже безграничное море, которое мы называем Южным морем и которое омывает, помимо королевства Мексики и Перу, также на диво богатых, кроме нескольких других американских областей, не менее обильных, еще девственную до сей поры землю, землю сказочную, хоть и вполне реальную и которая весьма справедливо носит название Эльдорадо, ввиду того, что она содержит золото в таком изобилии, что жители ее имеют обыкновение пользоваться для своих надобностей, как в хозяйстве, так и в ремесле, утварью и орудиями, сделанными целиком из литого золота. Да! Там сплошь золотая посуда, золотые горшки, миски тоже золотые, кирки, заступы, лопаты, топоры и косы, пожалуй, даже сохи из золота, из чистого золота, самородного золота, без всякой примеси. И это не пустые рассказы, а, напротив, истинная, доказанная действительность. Теперь, Братья Побережья, слушайте меня хорошенько: Южное это море, омывающее Эльдорадо, король Испании объявил своей личной собственностью, и мирные договоры, те самые договоры, что король Франции вздумал соблюдать так строго, действительно, называют это морем испанским и кастильским и предоставляют, в виде особой привилегии, одним лишь кораблям, плавающим под желто-красным флагом. Нечего, значит, опасаться, чтобы фрегаты с тремя лилиями когда-либо заплыли в эти столь запретные воды! Нечего опасаться, чтобы король Людовик, а также его комиссары и губернаторы почувствовали вдруг беспокойство по поводу начинаний, которые мы там предпримем, и мы, если мне поверят, подпишем все вместе договор на столь прибыльную и славную авантюру, что из простых флибустьеров поистине превратимся в Завоевателей Золота!

Он встал. Правой рукой он ударил по столу. Упало несколько стаканов, и потекло вино, что, как известно было старейшим членам Братства, надлежало толковать, как прекрасное предзнаменование.

Тотчас же поднялась суматоха. В восторге некоторые капитаны громогласно требовали чернил, перьев и бумаги, чтобы сейчас же подписать упомянутый договор. Среди них был уроженец из Дьеппа, и он один суетился за четверых. Другие, не столь поспешно дающие свою подпись, требовали дополнительных разъяснений. Спрашивали, например, про пути, ветра, время года. Один англичанин довольно рассудительно заметил, что, сколько ему известно, нет прохода, связывающего между собой Северное море, в котором они находятся, с Южным, куда предполагается попасть. Но на все возражения у капитана Гронье были готовые ответы, казавшиеся как нельзя лучшими.

– Те из нас, – сказал он, – у кого под ногами имеется хорошая верхняя палуба, подобная этой вот палубе, смело может направить курс к зюйду, миновать Оранжевый мыс и мыс Святого Роха и разыскать Магелланов пролив, открывающийся около пятидесятого градуса широты. После чего они снова поднимутся, взяв курс на норд, вдоль всей страны Чили. Я теперь же назначаю всем свидание под стенами самой Панамы, на апрель или май будущего года. Но для менее счастливых людей, к которым и я принадлежу, словом для нас, имеющих взамен кораблей и фрегатов лишь старые калоши и мокрохвостые скорлупки, будет разумно поскорее с ними разделаться: ибо с севера на юг мы пройдем пешком. Пешком, да! С саблей на боку, с мушкетом на плече. А впоследствии эскадры обоих Вице-королей позаботятся, как должно, снабдить нас новыми судами, только что отстроенными тиммерманами его величества короля Испании.

Между тем, кто-то поддержал будущего командующего; и это был венецианец Лоредан, который до этого не вымолвил ни слова. Редкие же его познания во всем, касающемся Америки, придавали ему в таких случаях особый авторитет.

– От Северного моря до Южного, – сказал он, – надо считать, по прямой, двенадцать испанских лье, то есть пятнадцать лье французских, или тридцать-тридцать пять наших морских миль. Это, конечно, пустяк. Однако же мили эти будут усеяны препятствиями: реками, лишенными брода, непроходимыми лесами, горами и пропастями, а главное, индейцами Брави, опасными в искусстве метать издали свои отравленные и смертоносные стрелы. Что касается другого пути, – пути кораблей, – то мне однажды уже пришлось его проделать, и он действительно труден лишь при подходе к самому проливу, так как там царят обычно встречные ветры, дующие с большой силой.

Выслушав его, командующий Гронье спросил:

– А сам ты, брат Лоредан, какой из этих путей изберешь, чтобы достигнуть Южного моря?

– Я? – сказал он. – Увы! Южное море далеко, ц мне, старику, невозможно покинуть это Северное море, на котором я провел свою молодость…

Он улыбнулся, и те, кто услышал его говорящим о своей мнимой старости, живо сообразили, что он насмехается над ними, так как ему было отнюдь не больше тридцати лет, и каждый волос на его голове был черен, как вороново крыло. Но так как он был весьма скрытен, то ему не угодно было оповещать всех о тех причинах, по которым он оставался в Вест-Индии и не желал присоединяться к экспедиции в Южное море.

Повскакав с мест, капитаны собрались кучками и спорили громко и шумно. Проект командующего Гронье собирал уже большинство голосов. Тем не менее, некоторые капитаны определенно не высказывались, и Тома-Ягненок в том числе; он один оставался сидеть за столом и продолжал пить в молчании, озираясь вокруг рассеянным взглядом. Хуана его покинула, и, полуоткинувшись в амбразуре одного из портов, беседовала с Лореданом-венецианцем, также, очевидно, расспрашивая его об отказе, – отказе, удивившем многих флибустьеров.

Гронье тем временем подошел к Тома и положил ему руку на плечо.

– Капитан Ягненок, – сказал он ему весьма почтительно, – пожалуй, это самый грандиозный план, какой намечался со времени возникновения Флибусты! Как вам кажется? Что касается меня, то по-моему, такая попытка должна увенчаться успехом, при условии, понятно, что мы сумеем использовать все возможности и ничего не упустим. Угодно вам выслушать меня на этот счет, вам, – славному Брату Побережья? Я, Гронье, буду командовать сухопутной армией, как я только что сказал, и поведу ее с севера на юг, сквозь болота и пропасти, сквозь испанцев и индейцев. И ясно, – такое командование не шутка. Флот, который будет плавать в Панамском зное, а затем среди Магеллановых льдов, должен руководиться с не меньшей энергией, и я бы хотел видеть его командующим самого искусного и самого достойного человека, какой когда-либо появлялся на море. Но к чему нам ходить вокруг до около? Такого человека я знаю. Это вы, Брат Ягненок! Решено ли это между нами, будете ли вы в этом деле моим товарищем, – командующим вместе со мной, как и я, равноправным со мной во всем? Войдем ли мы вдвоем, нога в ногу, для начала, в ворота столиц Панамы и Лимы и, в заключение, во врата обетованной земли Эльдорадо?

Он говорил довольно тихо, не желая быть услышанным подозрительными и завистливыми ушами. Тома, выйдя из задумчивости, взглянул ему прямо в лицо, затем встал и сделал несколько шагов, как бы колеблясь и не решаясь ответить. Гронье, следивший за ним взглядом, увидел, что он прошел недалеко от Хуаны, продолжавшей беседовать со своим венецианцем и даже смеявшейся не без кокетства. Впрочем, Тома, проходя мимо, не поднял даже головы, чтобы посмотреть на них.

Но тут, как нарочно, голос Хуаны сделался громче, покрыв на мгновение тот гул, который производили флибустьеры, говоря все разом. Хуана, очевидно, одобрявшая венецианца Лоредана за то, что он не желал странствовать по Южному морю в поисках страны золота говорила:

– Я, как и вы, сэр Лоредан, не поддамся на удочку, потому что надо быть безумным, нищим или трусом для того, чтобы плыть пять тысяч лье по соленой воде из-за жалкого страха перед пятью фрегатами…

Услышав эти бабьи речи, Гронье только пожал презрительно плечами. Но Тома, услышав или нет, – по-прежнему он не поднимал головы, – как раз в этот миг принял решение и дал ответ. И ответ этот, волею случая, – в то же время и таинственного, и полного иронии, – совпал с ответом, данным перед тем венецианцем Лореданом, и который он, Тома, конечно, и не слышал даже.

– Брат Гронье, спасибо вам! Вы оказываете мне большую честь… Но мне, старику, невозможно пускаться в столь далекое путешествие и покинуть это Северное море, ставшее мне родным…