Текст книги "Рыцарь свободного моря"

XI

Он не убил ее ни в этот и ни в один из следующих вечеров. Он так и не убил ее никогда. Это подобно было ярму, который она повесила ему на шею; это подобно было ошейнику, который она нацепила ему на шею. Ярмо плоти, плотский ошейник. Сладострастные узы, которых никакой волей уже не распутать.

Когда она звала: «Иди!»– он шел. Окровавленное тело Луи Геноле, – Луи, бывшего для Тома Братом Побережья, и братом, и товарищем, и еще много большим, бывшего ему настоящим отцом и матерью, и всей подлинной родней, братом, сестрой, другом, – словом, всем, всем решительно, – окровавленное тело Луи Геноле, несмотря на то, что Тома беспрестанно видел его во сне, подобно страшному призраку, – несмотря на то, что он безустанно плакал и рыдал всякий раз, когда возвращался этот призрак, – окровавленное тело Луи Геноле, невзирая на это, не послужило для Тома и Хуаны слишком длительным препятствием… Скажем лучше прямо и откровенно: в первую же ночь, последовавшую за ночью убийства, Хуана, дерзко открыв свою дверь, крикнула Тома: «Иди!» И в первую же ночь Тома пришел…

Когда он приходил теперь, когда он переступал порог этой каюты, которую она, тем не менее, продолжала часто запирать из смелой дерзости… или, может быть, из тонкого расчета, когда он входил наконец, она сначала как будто совершенно не замечала его присутствия. Она не смотрела на него и если пела, то не прерывала песни, причесываясь, не прекращала прически.

Порой она бывала одета в пышное платье, не успев еще снять своего дневного туалета. Ибо она, по-прежнему, больше всего на свете любила красивые материи и роскошные безделушки, и посреди американских вод пыталась следовать изменчивой моде Версальского двора или, по крайней мере, тому, что она о ней узнавала или предполагала. Так всю свою жизнь тратилась она на пудру, румяна, мушки, мази, эссенции и духи. Но чаще всего Тома находил ее обнаженной, – обнаженной и лежащей на той самой койке, на которой так недавно он увидел ее также обнаженной… и вместе с кем-то еще…

Ей по нраву было в ту пору бесстрастно следить за вожделением этого человека, который был когда-то ее владыкой и сделался отныне ее обесчещенным рабом. Развалившись среди подушек, раскинув руки, разметав ноги, одну туда, другую сюда, она нарочно медлила, обсасывая какой-нибудь леденец или вдыхая запах смоченного фиалковой водой платка. Через некоторое время она, правда, отбрасывала духи и сласти, но для того лишь, чтобы зевнуть сладострастно, зевнуть, являя взору, подобно сладостному и запрещенному плоду, весь свой полуоткрытый рот: теплые и подвижные губы, острые зубки, искусный в лизании язык; затем, зевнув, вытягивалась и потягивалась всем телом, медленными движениями, открывавшими взгляду по очереди живот, спину, плечи, груди, бедра. И Тома, в лихорадке, но укрощенный, лицезрел все это, – не смея шевельнуть пальцем, моргнуть глазом, пока она его не позовет, – не позовет, как зовут собаку, резким и повелительным жестом.

И тогда они сплетались.

Даже сделавшись флибустьеркой после стольких битв и сеч, испытав столько разных климатов, посетив столько стран, она оставалась все той же андалузкой, все той же набожной богомолкой, преклоняясь у ног своей Смуглянки и моля ее ниспослать ей более пылкие страсти. И не раз, когда любовник обнимал ее, она его отталкивала, чтобы вместо лишней ласки крестным знамением осветить объятие.

Это было самое буйное, самое неистовое, самое дикое объятие, – и также самое искусное. Из этих рук, столь хрупких и бархатистых, из этих слабых рук с ногтями, подобными лепесткам роз, корсар выходил разбитый, изнемогающий, сонный, с омертвевшим телом, иссушенным мозгом. На растерзанной, смятой, опустошенной койке лежал он распростертый, подобно солдату, которого выстрел приковал к земле и который остается недвижим, сражен.

И тогда она, Хуана, склонившись над ним, не сводила с него странного взгляда…

Слишком женщина, слишком также гордая, чтобы притворно выказывать в объятиях мужчины сладострастие, которого она на самом деле не испытывала, она, случалось, оставалась в иные дни бесчувственной и холодной и отвечала взрывами смеха на рыдания и спазмы любовника. Но гораздо чаще она и сама распалялась в любовных играх, отдавалась им вся целиком, впиваясь пальцами в давящее ее тело, кусаясь, царапаясь, рыча» чтобы, наконец, упасть с вершины миновавшего наслаждения в самую глубь той мрачной и немой бездны, в которую рушился в то же мгновение и сам Тома и где она уничтожалась рядом с ним, поверженная, как и он.

Она любила его, Тома, за то наслаждение, которое он ей доставлял и равного которому не сулил ей дать ни один мужчина, – хотя она, небось, занималась этим не раз, в остервенелых поисках, развратная потаскуха… Ни один мужчина, включая даже венецианца, хотя тот и был весьма изощренным и изобретательным любовником, подобно людям его расы. Но для нее, принадлежавшей к другой расе, простой и бурной, никакое изощрение, никакая утонченность не могли сравниться с силой, со всемогущей силой…

Она любила, стало быть, самого сильного. Но она также и ненавидела его именно из-за этой самой любви, ее обуревавшей, ее порабощавшей. Гордость пленницы, сделавшейся госпожой, уязвлялась этим. И порой она доходила до того, что начинала ненавидеть себя, упрекая себя, как за преступление и гнусность, за каждое испытанное наслаждение, за каждое вольное или невольное объятие, за каждый полученный и возвращенный поцелуй…

Тогда для того, чтобы искупить перед самой собой указанные гнусности и преступления, она удваивала свое презрение и жестокость, стараясь себя успокоить и убедить в том, что, несмотря на взаимное наслаждение, она все же оставалась королевой, а Тома – рабом. И она жадно хваталась за каждую возможность проявить эту свою царственность за счет раба – Тома…

Так, например, несколько дней спустя после смерти Луи Геноле, она заставила Тома сняться с якоря и поднять паруса прочь от Тортуги, с единственной целью нарушить составленный вначале Тома проект, заключавшийся в том, чтобы сняться одновременно с эскадрой флибустьеров, направлявшейся в Южное море, дабы остаться незамеченными королевскими чиновниками в путанице кораблей, снимающихся в таком большом количестве.

Но так как Хуана решила по-другому, «Горностай» снялся с якоря один, задолго до Южной экспедиции, и не стал прятаться…

XII

Через три недели, как раз в день своего возвращения на Тортугу, «Горностай» удостоился весьма неожиданного и странного посещения…

Вечерело, – а Тома отдал якорь ровно в полдень. Когда солнце начало погружаться в западные воды, в порту отвалила шлюпка и тихонько направилась к малуанскому фрегату, – очень маленькая шлюпка с двумя веслами, на которых сидел всего лишь один негр. В этой хрупкой посудине плыл пассажир, который, видно, старался скрыть свое лицо, пряча его на три четверти под опущенными полями большой шляпы. Ночь, быстро спускавшаяся, как спускаются все тропические ночи, наступила раньше, чем шлюпка подошла к корсару. Наконец она достигла его. Тома, случайно прогуливавшийся взад и вперед по ахтер-кастелю, услышал тут свое собственное имя, громким голосом произнесенное. Он посмотрел. Человек в низко опущенной шляпе разговаривал с вахтенным. Тома спустился навстречу посетителю в то время, когда тот поднимался по входному трапу. Они встретились на шканцах И, крайне удивленный, Тома узнал тогда господина де Кюсси Тарена, губернатора короля и господ из Западной Компании, поставленных над Тортугой и побережьем Сан-Доминго.

Господин де Кюсси Тарен тотчас подмигнул ему и приложил палец к губам. Он не назвал себя вахтенному. Тома без труда почуял здесь какую-то тайну, и, не говоря ни слова, провел губернатора в кают-компанию. Там оба уселись и внимательно стали друг друга разглядывать, все также молча. Пораженный Тома не верил своим глазам: сам он ни разу не являлся с визитом к господину де Кюсси! Тем более странным и необычайным казался этот поступок столь важной персоны. Однако же он вскоре получил объяснение.

Действительно, вдоволь поколебавшись, подобно человеку, не знающему, с какого конца лучше начать очень серьезную беседу, королевский губернатор внезапно решился и взял некоторым образом быка за рога: без всяких витийств он с места в карьер стал допытываться у Тома, что делал «Горностай» в открытом море и не захватил ли он, случаем, какой-нибудь добычи, вопреки формальному запрещению его величества.

Быстрые глаза губернатора внимательно изучали лицо Тома. Тот после этого вопроса густо покраснел и уже собирался вскочить с места.

– Не обижайтесь на мой вопрос! – воскликнул тогда господин де Кюсси Тарен, удерживая корсара за рукав куртки. – Не обижайтесь! И умоляю вас, капитан де л'Аньеле, посудите сами, – одно мое присутствие у вас на корабле должно вас убедить в моих добрых намерениях. По чести, сударь, я пришел к вам ради вашего же блага. И не за мной дело станет, чтобы оказать вам ныне самую верную услугу!

Удивленный Тома снова опустился на стул. Господин де Кюсси пододвинул свой стул и протянул Тома широко открытую руку.

– Давайте руку и выслушайте меня! – продолжал он не без живости. – Выслушайте меня, и вы перестанете сомневаться.

После чего он стал увещевать Тома, довольно красноречиво, отметив сначала его редкостные достоинства, ряд его изумительных подвигов и доблестных поступков, поистине невероятных, которыми он в конце концов заслужил несравненную славу по всей Америке, с одного конца до другого. Невыносимо было бы думать, что столь честный человек, как капитан де л'Аньеле, рискует заслужить плохую благодарность за свою великую отвагу. И сам он, де Кюсси Тарен, благородный дворянин и честный солдат, поклялся предотвратить это зло.

– Вот как? – молвил Тома, ничего не понимая.

– Вот так! – подтвердил господин де Кюсси. – И теперь я перехожу к делу без дальних околичностей.

Он отстегнул две пуговицы и стал рыться в карманах, желая, видимо, найти что-то.

– Капитан де л'Аньеле, – продолжал он между тем, – вы помните, быть может, что мы уже однажды виделись с вами на острове Вака, накануне того похода, блистательного, но и прискорбного в то же время, который вы и товарищи ваши флибустьеры предприняли в прошлом году против Веракруса… В тот раз я пришел сам на ваше совещание сообщить вам категорические распоряжения его величества короля Франции. Мне помнится, что вы, сударь… да, вы лично, ответили мне весьма обходительно, – но с недоверием. Не правда ли, я не ошибаюсь? Заклинаю вас ответить мне без страха и вполне искренне.

Слово «страх» не относилось к тем, которые Тома мог слышать без гнева.

– Ну да, черт возьми! – сказал он резко. – Ничего в мире я, сударь, не страшусь, и вы не ошиблись. Только что вы назвали меня, сударь, честным человеком. Я действительно таков. И король тоже таков, я это говорю, так как знаю сам, разрази меня Бог! Поэтому я не верю и никогда не поверю, чтобы такой честный человек, как король, захотел угрожать, да еще жестоко угрожать, как мне хотят непременно внушить, такому честному человеку, как я, за какое-то затопленное испанское барахло или несколько вздернутых голландцев. В особенности после того, как этот честный человек послужил нашему честному королю так, как я!

Он гордо выпрямился на стуле, подбоченясь сжатым кулаком.

Но господин де Кюсси покачал головой.

– Капитан де л'Аньеле, – сказал он медленно и весьма торжественно, – король, конечно, как вы говорите, честный человек и было бы смертным грехом хотя бы усомниться в этом. Тем не менее, он отдал упомянутые распоряжения, подписал приказы, которым вы не хотите поверить, и действительно грозит смертью каждому, кто пойдет ему наперекор. Всему этому есть доказательства. И я явился к вам на корабль с тем, чтобы принести вам эти доказательства, дать вам увидеть их собственными глазами и коснуться их собственными руками!

Он, вытащив наконец из камзола сложенную вчетверо бумагу, развернул ее и протянул корсару. Это было не что иное, как точная копия «Инструкции господам комиссарам его величества, на коих возложена миссия в Вест-Индии». Заинтригованный Тома начал не без труда разбирать первые слова, так как почерк был мелкий. По счастью, не успел он разобрать и полстрочки, как господин де Кюсси его перебил.

– Когда вы прочитаете, – сказал он с искренней печалью, – когда вы прочитаете собственными глазами, вы поверите… Сударь! Мне хотелось вас предостеречь и с этой целью показать вам ваше собственное имя, написанное здесь рукой самого господина Кольбера де Сеньела, стало быть, без сомнения, под диктовку короля.

Ошеломленный Тома подскочил, как ужаленный.

– Мое имя? – воскликнул он.

– Ваше имя, да! – ответил господин де Кюсси Тарен. – Ваше имя полностью: Тома Трюбле, сеньор де л'Аньеле…

Он снова взял из рук Тома написанную, к прискорбию, столь мелко копию. Пальцем указал он на пометку на полях, действительно продиктованную королем Людовиком. И Тома мог вволю таращить на нее глаза.

– Ну? – спросил губернатор после минуты молчания.

Но Тома, прочитав, перечитывал и снова перечитывал. Последняя фраза особенно привлекала и удерживала его взор, подобно гибельному магниту:

«А буде за преступлением не последует скорое раскаяние, то былые наши милости справедливо обратятся против преступника и усугубят ему кару».

– Я полагаю, – добавил господин де Кюсси. – что вы больше не сомневаетесь?

Тома, наконец, опустил голову. Он не ответил. И, действительно, что мог он ответить? Верно, он больше не сомневался. Но так же верно было и то, что он плохо понимал.

Между тем губернатор короля поднялся с места.

– Господин де л'Аньеле, – сказал он торжественно, – имею честь откланяться, я удаляюсь. До губернаторского дома отсюда очень далеко.

Тома молча поднялся вслед за своим гостем и машинально отвесил ему поклон.

Господин де Кюсси Тарен, стоя со шляпой в руке, готов был переступить порог кают-компании. Однако же он остановился, как бы желая еще что-то добавить, и, наконец, достаточно неожиданно, закончил следующим образом:

– Сударь, благоволите еще раз выслушать мою просьбу: не забывать, что здесь дело идет о вашей голове. Те, кто отныне будет каперствовать, будут почитаться не корсарами, а пиратами. Да, пиратами! Сударь, это вот, больше всего прочего, мне и хотелось вам сказать. Прощайте, сударь.

Он вышел.

Сейчас же после того, как Тома проводил своего посетителя до выходного трапа, и тотчас же вслед за тем, как он остался один в кают-компании, широко открылась дверь, давно уже полуоткрытая, и из нее вышла подслушивавшая Хуана.

Тома сидел и размышлял. Она подошла к нему и ударила его по плечу.

– Так-с! – сказала она насмешлива – Теперь мы стали паиньками, раз такова воля короля! Тома, дружок… где твоя соха?

Он не понял.

– Моя соха?

– Ну да, черт возьми! – сказала она. – Твоя соха! Ты разве не станешь хлебопашцем?

Он пожал плечами и не ответил. Она усилила натиск, оскорбляя его словами и жестами.

– Дело идет о твоей голове, мой Тома! Чтобы спасти такую голову, как твоя, – прекрасную голову, еще бы, – чего не сделаешь! Ну же! Грабли, борону, заступ, лопату! Когда слезаем мы на берег?

Он топнул ногой.

– Молчи! – прогремел он. – Кто говорит о том, чтобы слезать на берег?

Она прикинулась крайне удивленной.

– Как, сердечко мое, ты намерен ослушаться? Ослушаться этого доброго губернатора де Кюсси Тарена, столь верного твоего друга? Ты хочешь его огорчить? Неужели, против его желания, ты хочешь снова каперствовать?

Он отвернулся, склонив голову набок.

– Это-то нет, – сказал он, – не сразу теперь…

Она разразилась презрительным смехом.

– Трус! – крикнула она, перемежая крик порывами смеха. – Трус! О, я это хорошо знала!

Он подступил к ней, сжимая кулаки.

– Знала что?

Она перестала смеяться, посмотрела на него, – ее черные глаза метали молнии.

– Ты спрашиваешь? – крикнула она. – Ты смеешь спрашивать?

Он решительно тряхнул головой.

– Отвечай, шлюха!.. Ты знала что?

Она яростно сжала пальцы.

– Трус! – повторила она. – Я знала, что ты испугаешься и подчинишься, и что ты подожмешь хвост, трусливая собака! Я знала, что ты рад будешь спастись от войн и сражений, как ты всегда спасался от опасностей и опасных тебе людей, как ты спасался от…

Она остановилась, несмотря на свою дерзость, в нерешительности под ужасным взглядом корсара. Но тотчас же устыдилась своего колебания, ибо она была храбра.

– Как ты спасался от всех моих любовников! Как ты спасался…

Она не договорила. Впервые поднял он на нее руку. Он ударил. И удар свалил ее, с разбитым носом и окровавленным ртом.

Он бросился на поверженное тело и снова ударил, свирепый, опьяненный, готовый ее убить.

– Молчи! – вопил он. – Молчи!

Но яростным усилием она приподнялась на локтях.

– Трус, трус! – вопила она сильнее, чем он вопил. – Трус, ты меня хочешь убить, но не смеешь убить других! Трус, трус! Лучше удирай, спасайся, беги! Отправляйся пахать свое поле, поле, которое ты получишь от своего Кюсси ценой своей трусости! Трус, трус!..

Он все бил. Она снова упала, замолчав, наконец, обессилев и потеряв энергию, и вдруг зарычала от боли и ярости. Тогда он бросил ее, отпихнув бесчувственное тело ногой.

Но Хуана не потеряла сознания. И она услышала, как выскочив из кают-компании, он командовал своему экипажу, голосом, подобным раскатам грома и грохоту орудий.

– Свистать всех наверх! Всех наверх, черт возьми! По местам, сниматься с якоря!

Хотя наступила уже темная ночь и не было луны, «Горностай» через полчаса плыл под парусами.

XIII

Вернулся «Горностай» на Тортугу через семь дней…

В тот день устроен был праздник на королевских фрегатах. Начальник эскадры, человек знатный, принимал губернатора де Кюсси Тарена, а также обоих комиссаров его величества, господ де Сен-Лорана и Бегона, – хотя те и были простыми приказными; но на расстоянии полутора тысячи миль от Версаля можно было несколько поослабить этикет. На этот праздник была приглашена вся городская знать. Адмиральский фрегат, весь расцвеченный флагами и разукрашенный цветами и листвой, имел вид плавучего дворца. На ахтер-кастеле виднелась палатка из малинового отороченного золотом бархата, и в ней важно расселись приглашенные вельможи за длинным столом, заставленным превосходными винами, а также пивом, сидром, лимонадом и прочими подобными напитками, со множеством фруктов, печенья, шоколада, которыми все тешились всласть, осушая за здоровье короля бутылку за бутылкой. Так что до захода солнца и несмотря на то, что угощение было подано уже после полудня, всеми овладело буйное веселье; слышны были одни лишь песни, смех и радостный галдеж.

Тем не менее, вахтенная служба снаружи не ослабевала, и вахтенные сигнальщики направляли на горизонт свои подзорные трубы с той аккуратностью, которая привилась на кораблях его величества короля Франции благодаря указам господина Кольбера. Так что один из вахтенных начальников не побоялся явиться в самый разгар пиршества и притом прямо в бархатную, отороченную золотом палатку, чтобы доложить начальнику эскадры о появлении паруса, приближающегося к месту якорной стоянки.

Начальник эскадры как раз поднял бокал. Сама по себе новость не представляла ничего особенного. Он встретил ее шутливо.

– Черта с два! – сказал он, поднимая наполненный до краев стакан. – Парус этот, бесспорно, подходит к нам в добрый час! Добро пожаловать! Господа, выпьемте за этот парус!

Все выпили. Но вахтенный начальник, с шапкой в руке, вытянувшись в струнку, не уходил. И начальник эскадры это заметил.

– Ну, что еще? – спросил он. – И чего ты стоишь, милейший, будто аршин проглотил? Говори же, черт подери!

– Адмирал, – сказал моряк, – все насчет того паруса…

– Ну?

– Мне кажется, он как две капли воды похож на того проклятого корсара, который отсюда поднялся на той неделе…

– Эге! – вскричал адмирал, сделавшись вдруг серьезен, как на панихиде. – Ты хочешь сказать – «Горностай» Тома-Ягненка?

– Так точно, – ответил вахтенный начальник.

Имя это произвело магическое действие. Смолкли песни и смех. Господин де Кюсси Тарен побледнел. Господа де Сен-Лоран и Бегон подошли, прислушиваясь.

Начальник эскадры оставался, однако же, спокоен. Он даже пожал плечами.

– Ба! – сказал он, минуту помолчав. – Тома-Ягненок, или кто другой, нам на это наплевать! Пусть приходит, если это он. Впервые, что ли, «Горностай» отправляется в поход на восемь – десять дней, очевидно, с целью приучить к морю неопытный экипаж?

При слове «неопытный» губернатор де Кюсси покачал головой. Вахтенный же начальник продолжал между тем стоять перед начальником эскадры, разинув рот и не говоря ни слова.

– Ты еще не кончил? – воскликнул разгневанный адмирал. – Что тебе еще надо, морской жид. смоленый зад? Стаканом вина угостить тебя? Или пинком в задницу?

Такова игривая манера морских офицеров в разговоре со своими матросами. И у вахтенного начальника сразу развязался язык.

– Никак нет, адмирал, – ответил он. – Но дело в том, что корсарский фрегат на сей раз возвращается к якорной стоянке не таким, как обычно.

– А каким же? – спросил удивленный начальник эскадры.

Вахтенный начальник стоял у входа в бархатную палатку. Он протянул руку к западу.

– Не угодно ли будет вашей милости взглянуть…

Заинтригованные гости начальника эскадры вышли вместе с ним из палатки… И они увидели…

«Горностай» был уже недалеко. Под всеми парусами, так как погода была прекрасная и с зюйда дул легкий бриз, он направлялся прямо к якорному месту таким образом, что офицеры королевского флота могли видеть лишь топовый огонь корсара, скрывавший от них кормовой огонь.

Но этого было достаточно для того, чтобы довольно ясно разглядеть четыре реи фрегата, а именно: блинд-рею, фок-рею и фор-брам-рею. На восьми же ноках висели странные украшения. И когда начальник эскадры поднес к глазу подзорную трубу, которую поспешили принести ему от сигнальщиков, у него вырвался громкий возглас, возглас отвращения, ужаса почти…

Ибо гроздьями там висели тела казненных… Трупы испанцев, – теперь уже можно было узнать это по одежде, даже по чертам лица, – трупы пленных, развешенных на разной высоте, которых Тома-Ягненок привозил таким образом, вздернутых попарно, по трое, по четверо, на всех блоках своего рангоута…

Сделал он это ради бравады, – бравады высокомерной и дикой, – для того, чтобы заткнуть осыпавшую его оскорблениями глотку Хуаны. Ибо Хуана несчетное число раз все возвращалась ко всевозможным нападкам и поношениям, которыми уже вывела из себя своего любовника. С остервенением платила она ему сторицей за каждый удар, который он нанес ей во время их последней ужасной ссоры, и платила бесконечно худшей монетой презрительных насмешек и жестоких сарказмов. Так что Тома решил с этим покончить и вознамерился ей доказать исчерпывающим образом, что ни приказы его величества, ни советы губернатора де Кюсси, ни тщетное могущество пяти королевских фрегатов не превозмогут его собственной воли, – воли Тома-Ягненка!

Поэтому, отойдя от Тортуги западным фарватером, «Горностай» направился к Сантьяго на Кубе, с твердым намерением захватить там добычу, хотя бы для этого пришлось проникнуть в самый аван-порт под обстрел испанских батарей. Но судьба решила иначе, отбросив пришедшим с норда ветром фрегат к мысу Тюбирону, который является западной оконечностью острова Сан-Доминго. И как раз в том самом месте, где восемь лет тому назад захватом груженного в Сиудад-Реале галиона Тома-Ягненок положил прочную основу своей славе и богатству, торговое судно из Севильи, возвращаясь в Европу, полное кампешевого дерева и разных пряностей, злополучно подвернулось под руку рыцарям открытого моря. Опять-таки ради бравады и из пренебрежения к опасностям, о которых его предупреждал господин де Кюсси, Тома, атакуя это судно, вместо малуанского флага с багряной вольной частью, поднял зловещее знамя, воистину ставшее теперь его собственным, – черное знамя с четырьмя белыми черепами, помимо своего собственного пурпурного стяга с алым ягненком. Охваченный ужасом испанец в паническом бегстве открыл огонь из имевшегося у него фальконета. За что, в наказание, Тома-победитель, не задумался истребить весь этот злосчастный экипаж от первого человека до последнего, затем, все под хлещущим бичом насмешек Хуаны, впал в такое неистовство и ярость, что решил повесить эти трупы на всех своих реях, и верхних, и нижних, дабы так возвратиться и поскорее явить собственным очам королевских комиссаров этот страшный и дерзостный груз.

«Горностай» придержался, между тем, к ветру, желая, очевидно, выбрать поудобнее якорную стоянку. При этом он открыл в отдельности все свои четыре мачты глазам офицеров королевского флота, все еще толпившимся у входа в адмиральскую палатку. И из этой толпы, подлинно охваченной ужасом, раздался новый крик: так как на каждой из этих четырех мачт висел свой гнусный груз. Покачиваясь от бортовой качки среди надувшихся белых парусов, болталось сорок трупов, вздернутых за шею…

За общим возгласом последовал звон разбитого стекла. Начальник эскадры далеко отбросил от себя полный еще бокал. Повелительный, грозный, он скомандовал:

– На фал! Дать сигнал «Астрее»…

«Астрея» была самым слабым из всех пяти королевских фрегатов, вооружена всего лишь четырнадцатью орудиями и такого легкого типа, что походила скорей на одно из тех маленьких судов английской конструкции, которые начали тогда появляться на море и стали называться корветами.

Голос начальника эскадры раздавался так громко и отчетливо, что ни один из четырехсот матросов адмиральского фрегата не пропустил ни слова из отданного приказания:

– Дайте сигнал «Астрее» немедленно отдать шкоты, поднять паруса, подойти к пирату и привести ко мне вот сюда, на корабль, всю эту проклятую команду, скованную по рукам и по ногам…

Как бы невольно господин де Кюсси Тарен приблизился на шаг к начальнику эскадры и окликнул его, впрочем, почти шепотом:

– Маркиз…

Весь содрогаясь еще, адмирал королевского флота круто повернулся.

– Господин губернатор?

Но губернатор, опустив голову и нахмурив лоб, затаил, казалось, в себе те слова, что хотел было сказать.

И только после довольно продолжительного молчания заговорил он снова, но совершенно в другом уже тоне.

– Не будет ли «Астрея», – сказал он, – несколько слабым судном для такого поручения?..

Но начальник эскадры, чуть не задыхаясь, порывисто скрестил руки на груди.

– Что такое? Можете ли вы хоть на мгновение вообразить, что эти негодяи без стыда и совести осмелятся восстать против нас, слуг его величества?

Сигнальные флаги и вымпела уже трепал ветер. На «Астрее» послышался барабанный бой и завывание маневренного свистка…

А на «Горностае», не заботясь об управлении судном, Тома все еще сидел в кают-компании, и рядом с ним Хуана, разрядившаяся в этот день в самое пышное свое платье из темно-фиолетовой тафты, вышитое золотом и снова, поверх, золотом по золоту расшитое, открывавшее белую шелковую юбку, великолепно разукрашенную прекраснейшим ажурным шитьем.

Они пили вместе, – оказавшись каким-то чудом в ладу между собой и любезничая друг с другом, – кардинальское вино, захваченное среди недавней добычи, как вдруг один из матросов, постучав в дверь кулаком, доложил капитану, что «треклятый королевский фрегат правит, как распутная девка, наперерез рыцарям открытого моря». После чего Тома тотчас же поднялся на мостик, и Хуана вместе с ним.

«Астрея» на самом деле правила так, как доложил матрос. Оставаясь еще пока под ветром у «Горностая», она приводилась к бризу так круто, брасопя до предела и втугую выбирая булини, что малуанский фрегат начинал уже чувствовать себя стесненным. Разделявшее оба судна расстояние было уже не больше трех-четырех сотен шагов.

– Ну, как? – заворчал один из канониров, глядя на Тома. – Не надо ли подрезать крыло этой злосчастной птице?

Он уже подходил к своему орудию и оттыкал жерло. Другие последовали его примеру. Уже неведомо кем люк констапельской оказался открыт.

Тома, нахмурив брови, разглядывал королевский фрегат. Хуана, стоя подле Тома, усмехалась.

И тут над водой пронесся протяжный крик. Поднеся ко рту свой рупор, капитан «Астреи» окликал корсарский фрегат. Внимательно вслушиваясь, рыцари открытого моря разобрали слова:

– На «Горностае»!

– Есть на «Горностае»! – отвечал Тома.

– Именем короля! Спустить флаг!

– А?

– Спустите флаг, вам говорят! Сдавайтесь!

Тома, пораженный, ожидавший всего, но только не этого, взглянул на свою грот-мачту, потом на корму. Тут еще развевалось черное знамя с четырьмя черепами, там – красный флаг с золотым ягненком.

Между тем офицер королевского флота, не уверенный в том, что его расслышали, повторял, крича еще громче:

– Сдавайтесь! Спускайте флаг!

И в ту же минуту команду корсаров охватило внезапное волнение. Ребята эти, за всю свою жизнь не испытавшие ни отступления, ни поражения, ни, тем паче, плена, разом расхохотались, торопясь в то же время занять свои места для боя. Все это было проделано так быстро, что Тома, вдоволь насмотревшись на свои развевающиеся флаги и перенеся вслед за тем взгляд на палубу фрегата, увидел его вдруг в полной боевой готовности для ответа огнем и мечом на дерзость королевского судна. Впрочем, нельзя было и сомневаться в том, что «Горностаю» достаточно было бы трех залпов, чтобы вдребезги разбить «Астрею». Бой между этими судами подобен был бы дуэли опытного преподавателя фехтования и жалкого ученика, впервые взявшего в руки шпагу.

– Спустить флаг! Именем короля, – крикнул все же еще раз капитан «Астреи».

Тогда Тома, рассмеявшись также, как смеялась его команда, обнажил шпагу и направил ее на неприятельский фрегат. И он уже шевелил губами, чтобы приказать открыть огонь, как вдруг на том фрегате, также готовом сражаться и выполнить свой долг, на грот-мачте и на корме развернулись цвета французского королевства: белый атлас, украшенный лилиями, а посередине – королевский герб, лазурно-золотой…

Герб его величества, такой, каким Тома Трюбле, сеньор де л'Аньеле, узрел его когда-то, и приветствовал, и почтил коленопреклоненно, когда этот самый герб развевался по ветру на королевском штандарте, горделиво развернутом над Сен-Жерменским замком…

Все матросы, рыцари открытого моря, впились глазами в капитана, ожидая малейшего его движения или слова, чтобы начать бой. И все, вытаращив вдруг глаза, стали их разом протирать, решив, что зрение у них помутилось.

Тома-Ягненок, увидев и признав флаг короля Франции, задрожал всем телом, потом бессильно уронил руку, опустил свою скорбную голову так низко, что подбородком коснулся груди, потом, наконец, выронил обнаженную шпагу, упавшую плашмя с унылым звоном. И в то время, как капитан королевского фрегата в последний раз кричал: «Именем короля», в то время, как изумленная Хуана испускала громкий крик, перешедший в яростный хохот Тома-Ягненок, не желая сражаться против этого флага, не желая сражаться против королевских лилий, твердым шагом направлялся к фалу собственного своего флага и, выбирая к себе, собственной рукой, этот фал, повиновался, – убирал свои цвета, – сдавался…