Текст книги "Три стильных детектива"

Виктор наконец-то вырвался из лап вахтерши и покинул Опера́ с твердым намерением пообщаться с «оповестителем», который наверняка должен знать побольше, чем мадам Марсо.

– Древесницы въедливые? Кто это такие? – Жозеф тщетно делал знаки Кэндзи, моля о помощи, – тесть перебирал каталожные карточки, притворяясь слепоглухонемым.

– Это, молодой человек, представители семейства древоточцев, чьи гусеницы являются ксилофагами. Я уверена, что, если вы хорошенько пороетесь в той куче бумаги, непременно отыщете мне исследование, посвященное сему подотряду разнокрылых. – Пожилая дама в затемненных очках и заношенном до дыр пальто, не снимая галош, прошлась по книжной лавке.

Жозеф помотал головой – ему казалось, что посетительница говорит с ним на иностранном языке.

– Прошу прощения, мадам, но мне в жизни не доводилось встречать въедливых разнокрылых ксилофагов. И читать об их нравах и обычаях тоже.

– Вы меня удивляете! Речь идет о самых обыкновенных ночных бабочках. Зато их гусеницы выгрызают в стволах деревьев длиннющие ходы, целые лабиринты. Если мы будем сидеть сложа руки, наша планета превратится в головку швейцарского сыра! Что ж, придется мне отправиться в музейную библиотеку, поскольку у вас тут, в «Эльзевире», пренебрегают естественными науками.

Колокольчик звякнул – дверь за пожилой дамой закрылась, – и Кэндзи наконец оторвался от каталожных карточек.

– Зять мой, меня вы тоже удивляете! – радостно сообщил он. – Неужто вы не встретили ни одной ночной бабочки? Вы, прославленный исследователь подземных лабиринтов, которыми мы наверняка обязаны въедливым ксилофагам! Вы же облазили тайные ходы вдоль и поперек с нашим третьим совладельцем!

Жозеф разинул рот и опять помотал головой:

– Не понимаю, о чем вы…

– О подземных ходах, которые в народе именуют Катакомбами. Каким-то многоумным антрепренерам взбрело в голову, что это идеальное место для концерта. У вас что, провал в памяти? Забыли, что ходили туда с Виктором слушать Шопена и Сен-Санса в прошлую пятницу, в то самое время, когда вы предположительно должны были заниматься описью библиотеки герцога де Фриуля? Вот уж троица отъявленных лжецов!

– Кто наговорил вам такой вздор? – пролепетал молодой человек.

– Мадам Максимова. Это же она назначила вам рандеву в Катакомбах.

– Ах да… Вот уж доносчица! Она меня разочаровала. Видите ли, мадам Максимова пообещала нам помочь с именами, а поскольку ее трудно застать дома…

– Перестаньте водить меня за нос! – рявкнул Кэндзи, но тут же полюбопытствовал: – С какими именами?

– Для наших наследников. Пока это секрет. Я собирался все рассказать Айрис в конце недели, и Виктор еще ничего не обсуждал с Таша. Мадам Эдокси одобрила мой выбор. Вас это, кстати, касается в первую очередь, потому что если у нас с Айрис родится мальчик, мы назовем его Артур Габен Кэндзи!

– Габен – понимаю, так звали вашего батюшку, но Артур…

– Ну как же? Артур Конан Дойл – один из моих любимых писателей!

– Стало быть, беднягу Эмиля Габорио, некогда властителя ваших дум, вы разлюбили?

– Ни в коем случае! Если родится дочь, будет Эмилией Эфросиньей. Матушка страшно обиделась, что старшую мы нарекли Дафнэ, но Эфросинья, однако, не лучшее имя для девочки, поэтому я поставил его на второе место.

– Это наводит меня на мысль, что мое имя и вовсе никуда не годится, раз вы отвели ему третье.

Жозеф покраснел и принялся было убеждать тестя в искренности намерений, но Кэндзи, разволновавшийся больше, чем сам от себя ожидал, остановил его жестом и начал протирать очки.

– В чистоте ваших побуждений я не сомневаюсь, однако мое имя, помимо того что оно повергнет в ужас всех чиновников, еще и принесет моему внуку немало мучений в школе. Поэтому и вас, и Виктора я освобождаю от обязательств передо мной. Кстати, Виктор сегодня не придет, а у меня есть дела наверху, так что вы остаетесь на хозяйстве. – Кэндзи договорил, уже поднимаясь по винтовой лестнице.

– Э-э… а как же мои доставки?

– Возрадуйтесь – доставлять нечего. Вы упаковали книги для месье Куртелина[328]328
  Жорж Куртелин (1858–1929) – французский писатель и драматург. – Прим. перев.


[Закрыть]? Он сам их заберет.

Проводив тестя взглядом, Жозеф сердито пнул стул. «Ну вот, опять наряд вне очереди! Месье будет любезничать с мадам Джиной, а я тут надрывайся. Упаковки, упаковки, терпеть не могу упаковки. В морг хочу! Хватит с меня», – метал он громы и молнии, яростно выстраивая на конторке стопку из книг в переплетах и отрывая здоровенный кусок оберточной бумаги. Завернув кое-как томики в бумагу, молодой человек обмотал стопку бечевкой, сделал узел, но ухитрился намертво увязать в него указательный палец и попытался выдернуть руку. Вся конструкция развалилась, книги посыпались под конторку, и Жозеф чертыхаясь полез за ними. В этот момент зазвенел колокольчик на входной двери, в лавку ворвался человек с гладко зачесанными волосами и бешеным взглядом.

– Призываю вас бойкотировать «Неаполитанца»! – возопил он. – Это не кафе, а бандитский притон! Вчера вечером у меня там украли пальто. Нога бы моя в эти заведения не ступала, да и не ступает, разве что захожу туда каждый день с друзьями сигару выкурить, но это не в счет!

– Здравствуйте, месье Куртелин, – пропыхтел Жозеф, показавшись из-под конторки, и снова попытался выровнять на ней стопку книг.

– Здравствуйте, честь имею… А, это вы, Пиньо? Я хотел заказать у вас «Парижскую глупость» Поля Эрвиё – Лемер только что выпустил новое, дополненное издание. А это всё для меня? – указал на стопку книг месье Куртелин.

– Да… уф… сейчас я их…

– Не надо запаковывать, я так возьму. Пришлите мне счет, всего хорошего. – Завернув книги в газетную полосу, месье Куртелин бросил остальные листы на прилавок и удалился с добычей.

Жозеф, запрятав ножницы и моток бечевки в ящик конторки, взялся за распотрошенную свежую газету.

Труп, обнаруженный у Монпарнасского кладбища, опознан. Г-н Жоашен Бланден, скрипач, служивший в оркестре Парижской оперы, возвращался с концерта, прошедшего в Катакомбах, и, по мнению судебно-медицинского эксперта, стал жертвой сердечного приступа. Он упал и разбил голову о бордюр…

«Я так и знал! Жоашен Бланден! Скрипач! – возликовал Жозеф. – Минуточку, сердечный приступ? Может, полиция не хочет раскрывать тайну следствия? Я чую, что в этой смерти есть что-то подозрительное. Чутье ведет меня в мрачные чащобы, кишащие древесницами въедливыми, а не в мирный подлесок для променадов. А кого чутье подводит? Моего шурина! Какая досада – флики уже идут по следу, а я тут жду у моря погоды».

…Виктор брел по Монмартрскому кладбищу, по дорожке двадцать третьего участка к могиле Шарля Фурье. В память о покойном дядюшке Эмиле, яром приверженце фаланстерской школы, он каждый год заставлял себя присутствовать на церемониальных собраниях во славу этого философа, прозванного Искупителем. На таких собраниях Виктор держался в сторонке, избегал общения с последователями Фурье и не участвовал в вечерних посиделках за столом.

Последние адепты утопических теорий уже разошлись, когда он наконец увидел лестницу и у ее основания мраморную корону, украшенную свежими букетами и скромными венками. Закинув «Альцион» на плечо и попутно испачкав куртку велосипедной смазкой, Виктор спустился к могильному камню.

Здесь покоятся останки Шарля Фурье.

Серия распространяет гармонию.

Влечения пропорциональны предназначениям.

В очередной раз прочитав изречения философа, всегда казавшиеся ему туманными, Виктор покачал головой. Интересно, дядюшка Эмиль когда-нибудь задумывался над противоречием в теории Фурье: как можно достичь всеобщего счастия, истребив половину человечества? Виктор поискал фонтанчик, чтобы вычистить куртку, нашел, но лишь размазал черное пятно по рукаву и усмехнулся: «Ну вот, буду носить траур по гуманистической мысли».

За кипарисами мелькали могилы Мюрже, Теофиля Готье, Берлиоза, Стендаля, Оффенбаха. Прочитанное на памятнике Фурье слово «предназначения» подтолкнуло Виктора к рассуждениям о смысле жизни. Есть ли у жизни смысл? Какая судьба уготована его нерожденному ребенку? Это будет девочка, точно. Таша хочет назвать ее в честь героини Льюиса Кэрролла – Алисой, а второе имя они выбрали в память прабабушки Виктора – Элизабет Прескот, которая в свое время бросила вызов общественному мнению, выйдя замуж по любви за пастуха.

Погруженный в размышления Виктор миновал виадук Коленкур, проехал по одноименной улице, а затем по улице Лепик до старой мельницы. Посреди площади он остановился перевести дыхание. Вокруг на скамейках сплетничали кумушки, из дешевой забегаловки у здания мэрии XVIII века вывалилась разодетая как на свадьбу компания мужчин и женщин, перебрасываясь словами.

– «Пропади моя зеленая свечка, рогатое брюхо»[329]329
  Здесь и в следующей реплике цитируется пьеса Альфреда Жарри «Убю-король», премьера которой состоялась в 1896 году. (Пер. А. Миролюбовой). – Прим. перев.


[Закрыть], этот плотный завтрак с возлиянием пришелся тебе по нраву? – вопросил богемного вида тип в фетровой шляпе с загнутыми полями, и Виктор тотчас признал в нем Мориса Ломье.

– «Дерррьмо! Лопни мой зад!» – радостно отозвался длинноволосый толстяк, одетый в нечто ужасное сиреневого бархата. На ногах он держался нетвердо. – Это было недурно! Да здравствует король Убю!

– Выбирай выражения, Гедеон, а то вон тех дамочек распугаешь – они, похоже, не в восторге от красноречия нашего друга Альфреда Жарри и от твоей пьяной хари!

И действительно, кумушки с возмущенным видом встали и удалились, а свадебный хоровод оккупировал освободившиеся скамейки. Внезапно невеста, которая в изобилующем кружевами платье походила на ломоть грюерского сыра, однако с весьма соблазнительными формами, устремилась к Виктору. Он даже чуть велосипед не уронил.

– Месье Легри! Это вы! В такой знаменательный день! Какой у вас хорошенький велосипедик. Позвольте представить вам нашего свидетеля Гедеона Лапорта, он рисует исключительно колокольни романских церквей. Я хотела послать вам приглашение, но Морис предпочитает праздники в узком кругу, поэтому мы по-свински объелись кровяной колбасой с жареной картошкой в том кабаке. Ах, до чего же я счастлива! – И новобрачная немедленно разрыдалась на груди толстого Гедеона.

– Эй, Мими, сейчас же вытри сопли, – буркнул Морис Ломье. – Это она от радости, Легри, видите, прям сияет вся.

– Стало быть, и вас охомутали, – не без удовлетворения констатировал Виктор. «Одним соперником меньше», – подумал он. Изящный оборот невесты – «по-свински» – напомнил ему о пряничных свинках.

– Увы, а что поделаешь – пришлось расплачиваться за успех. Серия моих картин, посвященных рыбацкой флотилии в бретонском порту, изрядно поправила наше финансовое положение – я продал эти шедевры современного искусства в Большие магазины Лувра. Представьте себе, сидел без гроша, а тут вдруг богатеем заделался. Как говаривал дражайший Альфонс Але[330]330
  Альфонс Але (1855–1905) – французский юморист. – Прим. перев.


[Закрыть], «деньги помогают сносить нищету». А в результате Мими возжелала респектабельной жизни. Прощайте, мадемуазель Лестокар, здрасьте, мадам Ломье! Катастрофа. Не хочу больше, дескать, спать на скрипучей койке, подавай мне перину пуховую и резной гарнитур в стиле какого-нибудь Людовика… Что-то совсем у нас Мими расклеилась, а, Гедеон? Ладно, ты ее утешай, а мы с Легри пока накатим по стаканчику – и не какой-нибудь там дешевой анисовки!

Морис Ломье и Виктор уселись на старые колченогие стулья в ближайшей винной лавке и заказали коньяк.

– Выпьем, Легри, в знак скорби по нашим надеждам, а также за размеренное существование, шерстяные носки, трехразовое питание и сопливых карапузов… Ходят слухи, вы скоро станете папашей?

– За ваше семейное счастье, Морис. Супружеская жизнь наверняка пойдет вам на пользу, я предрекаю чете Ломье многочисленное потомство – троих, четверых, пятерых маленьких художников, алчущих славы.

– Просто алчущих! Они же кормилицу живьем сожрут, а меня разорят!

– Да бросьте, у вас впереди лучшие годы. Прошу прощения, должен вас покинуть – меня ждет Таша.

– Погодите! Откройте тайну – вы знаете какое-то колдовское заклинание? Семь лет супружеской идиллии, никаких громких скандалов – это значит, что вы оба отъявленные плуты или же что вы обожаете друг друга до умопомрачения?

– Все дело в том, что мы с Таша увлечены не только друг другом, но и каждый – любимым делом. Она – живописью, я – расследованием преступлений.

– И еще этой ерундой, которая претендует на звание искусства, – фотографией, – фыркнул Ломье. – Что ж, храните свою тайну. И как бы то ни было, не забудьте сообщить прекрасной Таша, что ее поклонник сам себе надел петлю на шею.

Виктор снова оседлал велосипед и промчался по улице Лепик на полной скорости, за что был обруган зеленщицами и торговцами рыбой.

– Так, на повестке дня – оповеститель, – бормотал он себе под нос. – Как его?.. Ах да, имя как у одного из волхвов. Ага, Гаспар? Бальтазар?.. Нет! Черт возьми, третье на языке вертится… Протелефонировать Жозефу? Кэндзи может взять отводную трубку. Придется потерпеть…

Он наблюдал за ней тайком, и на душе становилось легче. Она была в простой одежде, светлые кудряшки выбились из прически. Ее платье в цветочек словно осветило собою булочную на улице Рокет, где она с багетом под мышкой пересмеивалась с двумя подмастерьями. Потом он шел за ней, сохраняя дистанцию, мимо высоких зданий с темными, растрескавшимися фасадами, на которых белыми клетками шахматной доски билось под ветром на бечевках белье между небом и землей. Она свернула в заросший травой двор, где мальчишки играли в шары.

«Мое спасенье, мое искупление, до чего же ты миленькая, когда не наряжаешься кокоткой».

Мельхиор Шалюмо прошел мимо муниципальной библиотеки, вдоль лавок торговцев ломом, поглазел на выставленные в витрине весы без чаш, дырявые кастрюли, подковы, горы гаек и болтов.

– Паровую машину для обогреву одинокими ночами не желаете? – осклабился овернец в деревянных башмаках, хозяин перечисленного великолепия.

– Продай ему лучше подъемный кран, этому недомерку! – загоготала беззубая старьевщица.

«Драгоценный Всемогущий, спасибо за очередную оплеуху. Я презираю мелких людишек, бросающих мне оскорбления, – по сравнению с ними я великан! Посмотри, какая грязища, какой беспорядок, я никогда не видал столько металлолома. Тут продают даже оловянные барные стойки, а там – котлы, карнизы, корабельные якоря. Ною было бы из чего построить ковчег, вот уж он обрадовался бы. Кстати, заметь, Ной взял с собой каждой твари по паре – только животных, а это свидетельствует, что до гнусного рода человеческого ему дела не было. Вот и мне на людишек наплевать. О, ну наконец-то хоть что-то полезное!» Мельхиор нагнулся и поднял из кучи ржавого мусора стамеску.

– Настанет и мой черед посмеяться. Месть слаще меда!

Доведенный до кипения, мед загустел и был смешан с мукой, которую чья-то рука насыпала в него деревянной ложкой. Две субстанции соединились, и тягучая масса отправилась охладиться в квашню. В замес добавилось и полстакана молока, подсоленного пятнадцатью граммами белейшего поташа[331]331
  Поташ – карбонат калия. – Прим. перев.


[Закрыть]. Чьи-то руки замесили тесто, сдобрив его имбирем и корицей. Главное – не забыть щепотку того, что превратит пряник в уникальное угощение, в последнее, что отведает человек, кому он предназначен. Вот так, заполнить формочку, поставить ее на огонь…

Проще простого. Чтобы отравить ближнего своего, всего-то и нужно, что добрый рецепт, минимум мастерства и изрядное хладнокровие.

Глава десятая

Среда, 7 апреля

Аженор Фералес так разозлился, что никак не мог успокоиться. Едва заполучив на палец обручальное кольцо, Мария, эта нимфа, за которой он ухаживал больше года и которая в конце концов стала с ним так нежна и мила, что не было возможности устоять перед малейшими ее капризами, забыла о дне рождения мужа! Аженор проснулся в чудесном расположении духа, предвкушая, что сейчас жена подаст ему завтрак в постель, а под одеялом обнаружится сверток, перевязанный золотистой ленточкой. Но вместо этого Мария заперлась в ванной комнате и плескалась там, пока он в одиночестве пил горькую бурду под названием кофе и жевал гренки. Ничего себе начало семейной жизни!

Как всегда по утрам, они сели на омнибус и отправились на работу, однако на сей раз не обменялись по дороге ни словом. Аженор вихрем ворвался во дворец Гарнье – спешил на помощь режиссеру и балетмейстеру на репетицию «Волшебной флейты»[332]332
  Опера Моцарта. Впервые поставлена в 1791 году. – Прим. перев.


[Закрыть]; скоро должна была состояться оглушительная премьера. Он устремился было в зал, и тут Мария наконец нарушила молчание:

– Совершенно необходимо, чтобы ты пошел со мной – у нас беда с чепчиками, расшитыми жемчугом, для мадемуазель Дезире, Дзамбелли и Виолла́.

Аженор резко развернулся и сердито уставился на жену:

– Это твоя забота!

Она не отступилась, принялась убеждать, что только он, Аженор, пользуется авторитетом у шляпниц, которые все как одна нахалки и грубиянки, чуть что бегут жаловаться Хлодомиру, парикмахеру, готовому взять каждую под крыло.

Ссутулившись и бормоча сквозь зубы проклятия, Аженор тяжело поднялся по лестнице. В мастерской закройщиков было тихо. И неудивительно – ни одного из тридцати трудяг, орудовавших здесь ножницами под командованием сурового мастера, не оказалось на месте. Лишь рулоны тафты, шевиота, ратина, бумазеи ждали своего часа на столах; там же валялись незаконченные мантии, бармы и пышные короткие штаны.

– Это что за ерунда? Забастовка? – вслух изумился Аженор. Выходя из мастерской, он к тому же подскользнулся на упавших со стола штанах и едва удержался на ногах, схватившись за гладильный столик. Рассвирепев, тут же бросился искать Марию, чтобы дать выход гневу, и увидел, как она входит в швейную мастерскую.

– Ты объяснишь мне наконец, что… – взревел именинник, догоняя жену, но тут грянуло в сотню глоток:

– С днем рожденья, Аженор!

Совершенно оторопевший, он оказался среди юных швей, шляпниц, сапожников, портных, закройщиков и вахтеров. Были там и главный костюмер, и Рике Лёсюэр – бывший пожарный Опера́, и Оскар Лафарж – старшина рабочих сцены, и Обен Комбре – подмастерье, которого Мария учила ремеслу. Аженора принялись поздравлять со всех сторон, засы́пали подарками. Мария преподнесла ему футлярчик, где на бархате лежала заколка для галстука, украшенная бриллиантами. Преисполнившись раскаяния и прослезившись, он крепко обнял жену.

– Здо́рово я тебя разыграла, а, мой котеночек? – засмеялась она. – Ты решил, я совсем совесть потеряла, и уже подумывал развестись?

Примирение супругов было встречено криками «ура!» и свистом.

– Рыцари иглы и ножниц, врачеватели костюмных изъянов, за мной! – завопил Хлодомир. – Нас ждет вино в оружейной!

Все ринулись к залу, где рядами выстроились аркебузы, копья, круглые щиты и мечи. У статуи египетской Венеры из оперы «Таис» заведующий постановочной частью наполнял белым и красным вином бокалы, расставленные на ящиках с прочим реквизитом.

– Пейте и не говорите, что это плохо, иначе директор меня со свету сживет – он не терпит шуток над его собственностью!

Когда каждый обзавелся выпивкой, старик Рике призвал всех спуститься на пожарный пост, где была приготовлена закуска. Пожалуй, стадо разъяренных быков промчалось бы по лестнице, создав куда меньше шума и разрушений. Самым отъявленным пьяницам, уже принявшим на грудь, срочно понадобилось наведаться в уборную над антресольным этажом. Костюмер, прорвавшийся туда первым, все никак не выходил, и остальные страждущие забарабанили ему в дверь:

– Эй, ты что там делаешь? Шеф нам задаст, если замешкаемся!

– Да тут… Глядите, чего на штукатурке намалевали!

Все, толкаясь, вломились в кабинку и уставились на свеженанесенную зеленой фосфорной краской надпись:

 
Коли месье Фералес затоскует
И с женой разведется,
Вся Опера́ возликует —
Потаскушке скучать не придется!
 

Какая-то добрая душа поспешила сообщить об этом имениннику, который уже успел спуститься до первого этажа, и он, перепрыгивая через две ступеньки, побежал наверх.

Ознакомившись с надписью, Аженор разбушевался:

– Шалюмо! Это он сделал! Прикончу гада!

Его начали утешать, убеждать, что нет никаких доказательств вины Мельхиора и вообще – зачем бы это делать оповестителю? К тому же Мельхиора никто не видел со вчерашнего дня. Скверные вирши Аженору пообещали замазать белилами – Обен Комбре, подопечный Марии, сам вызвался поработать маляром. Он так и сиял:

– За десять минут справлюсь, идите, я вас догоню!

Аженор окинул подозрительным взглядом молодого человека (тот ободряюще улыбнулся мужу наставницы) и неохотно позволил коллегам увлечь себя на первый этаж.

На посту пожарных имениннику было приготовлено роскошное кресло в центре помещения, походившего на каюту транспортного судна. Начальник пожарной службы, стоя на фоне огромных настенных часов с маятником, обратился к публике с короткой, но торжественной речью, в которой фигурировали инструкции по технике безопасности, чувство долга, тарталетки и пирожные с кофейным кремом. Сладости ждали гостей, разложенные на досках, водруженных на козлы.

– Говорю тебе: эту гадость написал Мельхиор, – сердито прошептал Аженор на ухо жене.

– Ни за что не поверю, он всегда со мной так мил, он не считает меня… такой! Это кто угодно мог написать.

– Ну да! Он, кто же еще? Решил мне отомстить, мерзавец! Я добьюсь, чтобы его уволили!

– За что отомстить? – удивилась Мария.

– Защищать его вздумала? Значит, нравится, когда он к тебе пристает?

– Не смей так со мной…

Семейную ссору прервал Обен Комбре – его кукольное личико со светлым пушком над верхней губой показалось в дверном проеме.

– Готово! Я закрасил в три слоя, мсье Фералес, теперь слова днем с огнем не разглядишь. Вот, а это для вас кто-то из персонала оставил, – парень протянул имениннику тарелку, на которой красовалась пряничная свинка.

– Кто-то из персонала? Кто?

– Не знаю. Это стояло у входа с запиской: «За твои тридцать четыре года. Съешь меня, Аженор-Тамино, и Царица Ночи[333]333
  Тамино и Царица Ночи – персонажи оперы Моцарта «Волшебная флейта». – Прим. перев.


[Закрыть] утратит власть над тобой!»

– Дай сюда, я умею читать, сопляк!

– А что я такого сделал? – обиделся Обен на грубое обращение.

– Вот и я спрашиваю: что ты такого сделал. Мы это еще выясним.

– Ой, смотрите, на свинке глазурью написано «Аженор»! – вмешалась Мария. – Она принесет тебе счастье!

– Только нужно съесть ее целиком, до крошки, – проявил осведомленность Оскар Лафарж.

– Терпеть не могу пряники – они к зубам прилипают, – буркнул Аженор. Но вся компания уже скандировала:

– Це-ли-ком! До крош-ки! До крош-ки!

Аженор с удовольствием выкинул бы пряничную тварь в мусорное ведро и даже попытался было спрятать ее под салфетку, но Мария схватила свинку, затолкала ему в рот и закричала Обену, Рике и Оскару:

– Скорей помогайте!

Аженор попятился, но мужчины вцепились в него с двух сторон, Обен зажал ему нос, и пришлось проглотить «угощение».

– Брависсимо! Еще! Еще! – возликовали коллеги.

– Хватит, черт возьми, я вообще на диете! – промычал именинник.

– Вот, запей для правильного пищеварения. – Оскар протянул ему бутылку, и багровый Аженор под аплодисменты надолго приник к горлышку. Затем все ринулись к импровизированному буфету, пол покрылся серпантином, оберточными бумажками, крошками, и где-то среди всего этого мусора осталась лежать записка, на которой явственно читалось «Аженор-Тамино».

– Дамы и господа, праздник окончен, пора за работу! – провозгласил старшина пожарных. – Мы с моими людьми тут приберемся!

– Мсье Фералес, я извиняюсь, вас срочно требуют осветители, у них там что-то стряслось! – с криком примчался откуда-то Обен Комбре.

– Ты знаешь, как обычно поступают с гонцами, которые приносят дурные вести? – нахмурился Аженор.

– Нет, мсье.

– Опишу тебе когда-нибудь во всех подробностях. Эти дурни без меня, что ли, не могут обойтись? Ладно, Мария, я пошел. – Аженор поцеловал жену и в очередной раз залюбовался заколкой с бриллиантами, которую она прикрепила ему на галстук.

– Прям царская штучка, – одобрил Обен вещицу.

– Да уж, тебе, сопляку, женщины нескоро такие дарить будут… если вообще будут, – фыркнул Аженор, покидая пожарный пост.

В коридорах Опера́ было шумно. Туда-сюда бегали певцы и хористки, сталкиваясь с музыкантами, которые тоже спешили на репетицию со скрипкой или гобоем под мышкой. Из гримерной доносились вокализы тенора. Кто-то истошно звал Хлодомира.

Аженор Фералес миновал владения инженеров-гидравликов, наполнявших водой фонтаны и искусственные пруды, которые станут частью декораций, затем вотчину техников, умеющих превращать балерин в птиц и воспламенять адским огнем любовные напитки. Здесь, в служебных помещениях, всегда было промозгло, но раньше Аженор так не мерз. Сейчас у него зуб на зуб не попадал, перед глазами плясали разноцветные «мушки», порой все вокруг накрывала темная пелена, становилось трудно дышать. Он даже остановился и привалился к мостовому крану, чтобы накопить сил и добраться наконец до помещения службы, ответственной за воссоздание грозы, пожаров и огнестрельных залпов.

– Нездоровится? – участливо спросил проходивший мимо механик.

Аженор махнул рукой – мол, все в порядке, – и мысленно приказал себе взбодриться, чтобы не уронить достоинства перед коллегами. Вино! Что за глупость – смешать красное с белым! В глаза ударил ослепительный пурпурный луч – старшина осветителей, сидя в нише рядом с суфлерской будкой, следил за эффектами светотени, производимыми табло освещения. Аженор попытался сфокусировать взгляд на аппарате, установленном над авансценой, и догадаться, что сломалось в этом нагромождении массивных труб, управляемых с помощью зубчатого колеса.

– Когда я требую, чтобы на сцене наступила ночь, – это значит, что сумрак должен сгущаться постепенно, а не сразу – бац! – и темнота, как будто зал лавиной накрыло, понимаете, Валено?! – бушевал режиссер на грани нервного срыва. – Ах, вот и вы, Фералес, наконец-то! Посиделки закончились? Наелись-напились? Мне как раз нужен ваш трезвый взгляд, а то мы тут бродим в густом тумане… Да закройте же вы этот люк, эй, там! Я чуть не провалился!

Аженор стоял, не в силах выдавить ни звука. Странное сверкающее пятно в форме пилы застило взор, очертания внешнего мира сделались неразличимыми, по телу пробежала дрожь. Внезапно полумрак вокруг сменился полной тьмой.

– Короткое замыкание! – известил всех электрик.

Аженор, шатаясь, двинулся в сторону поста управления колоколами. Но сцена внезапно исчезла из-под ног, он рухнул в пустоту – и то, что составляло его личность, разлетелось вдребезги. Аженор столь стремительно потерял связь с реальностью, что даже не успел осознать расставание с нею.

Когда подача электричества была восстановлена, всеобщее смятение чуть не стало причиной новых несчастных случаев. Месье Филипон, помощник старшины рабочих сцены, бросился звать врача.

А наверху знать ничего не знали о трагедии. Старшина рабочих сцены ударил в гонг:

– Дамы-господа, начинаем! Репетиция! Освободите сцену!

В кулисе Царица Ночи с перекошенным от гнева лицом кляла на все лады костюмера, глядя, как его помощница, стоя на коленях, подшивает прямо на ней черную мантию.

– Царица Ночи, ваш выход! – возопил режиссер. – Господи, да что она там возится!

Мельхиор Шалюмо проскользнул под занавесом, ловко избежав столкновения с огнедышащим драконом из папье-маше, который ждал своего часа, чтобы напасть на Тамино. Маленький человек состроил чудищу рожу, проскакивая мимо, и с разбега налетел на месье Филипона – тот как раз выметнулся из левой кулисы.

– Чик-Чирик, беги за доктором, скорей, скорей! Фералес упал в люк! Кажется, он мертв!

Мельхиор прищурился, как сытый кот.

– Живо, малорослик! Чего стоишь?!

Человечек схватился за сердце, кровь волной прилила к щекам. Он бросился бежать. Никогда в жизни Мельхиор Шалюмо и помыслить не мог, что силы небесные с таким усердием станут воплощать его, Мельхиора, чаяния.

«Благодарю, о Всемогущий! Благодарю, благодарю! Ну и кто теперь осмелится выгнать меня из дому? Вот я везунчик! Прощай, Аженор, да упокоится душа твоя с миром. Как здорово, что ты успел насладиться моими виршами, перед тем как покинул сию долину скорби!»

Вторник, 8 апреля

– Опа! Бойня продолжается!

Жозеф внимательно перечитал статейку в газете:

Скорбный день рождения

Г-н Аженор Фералес, инспектор сцены в нашей Опера́, трагически погиб вчера, в день своего тридцатичетырехлетия, упав в темноте во время короткого замыкания в открытый люк на сцене. Персонал дворца Гарнье скорбит вместе с вдовой, мадам Марией Фералес. Свадьба состоялась всего три недели назад…

– Guten Morgen, Herr Pignot[334]334
  Доброе утро, господин Пиньо (нем.). – Прим. перев.


[Закрыть].

– Черт, черт, черт! – пробормотал Жозеф себе под нос. В лавку только что вошла фрейлейн Хельга Беккер.

– Месье Пиньо, у меня грандиозная новость: я стала владелицей автомобиля фирмы Жоржа Ришара! Старею, знаете ли, от езды на велосипеде ужасно болит поясница.

– А водить автомобиль вы умеете? – с большим сомнением в голосе спросил Жозеф.

– Что же тут сложного? И ребенок справится – машиной можно управлять одним пальцем. Она выдает скорость двадцать пять километров в час и умеет взбираться на самые крутые склоны. Именно то, что вам с месье Легри нужно, чтобы проводить ваши расследования! Купить автомобиль – значит одновременно обзавестись лошадью, упряжью, каретой и конюшней!

– Ну да, только у нас на это не хватит средств, – сказал Жозеф, демонстративно зевая.

– Вы наверняка сможете позволить себе двухместную машинку фирмы месье Леона Болле. Бак в ней рассчитан на сто – сто двадцать километров, а расход на горючее составляет всего два сантима на километр.

– Мадемуазель Беккер, уж не желаете ли вы сказать, что женщине самое место в коробчонке на колесиках? Как-то это не изящно, – заметил Жозеф и яростно высморкался.

– Здравствуйте, мадемуазель Беккер. Привет, Жозеф.

Молодой человек живо обернулся – по винтовой лестнице спускалась Джина Херсон.

– Я слышала трубный глас – такой, будто кто-то созывал усопших в долину Иосафата, – испепелив Жозефа взглядом, но не меняя любезного тона, продолжила она. – Возможно, это кто-то высморкался.

Жозеф покраснел и быстро спрятал платок в карман.

– Мадам Херсон, я… э-э… Вы пришли к месье Мори? Он отлучился из лавки, можете подождать его здесь, если хотите…

Однако Джина умолкать не собиралась:

– Мужчины хотят, чтобы мы всецело от них зависели, мадемуазель Беккер, а нам остается лишь набраться терпения и проявлять к ним снисходительность. Они боятся потерять преимущества, которые сами себе присвоили, поэтому придумали правила приличия, этикет и условности. Вот я, к примеру, живу здесь с месье Мори уже несколько месяцев, но все делают вид, что не замечают этого. Я незримая любовница, не так ли, Жозеф?

– Э-э… я… хе-хе…

– К вашему сведению, месье Пиньо, я терпеть не могу эту вашу привычку глупо ухмыляться, когда предмет обсуждения не располагает к веселью, – ровным тоном проговорила Джина и обратилась к немке: – Мадемуазель Беккер, меня чрезвычайно интересуют автомобили. Я бы с удовольствием прокатилась с вами и послушала лекцию о достоинствах этого транспортного средства. Если вас не затруднит, конечно. Месье Пиньо, передайте месье Мори, что, если он по мне соскучится, я буду ждать его на улице Дюн.