Текст книги "Падение титана, или Октябрьский конь"

Так что когда Долабелла явился к Государственному дому, он пошел не на половину весталок и не в храм (в Государственном доме, естественно, имелся храм), над входом в который красовался новый роскошный фронтон, а постучался в дверь личных покоев главного жреца Рима.

Все старики времен инсулы Аврелии в Субуре уже умерли, включая Бургунда и его супругу Кардиксу, но их сыновья и невестки остались при Цезаре присматривать за хозяйством. Третьим из них по старшинству был Гай Юлий Трог. Он приветствовал посетителя легким поклоном, но все равно смотрел сверху вниз, и рослый, всегда выделявшийся в любом обществе Долабелла едва ли не в первый раз ощутил себя карликом.

Цезарь был в своем кабинете, одетый как великий понтифик, при всех регалиях. Долабелла знал, что это важно, но еще не понимал, какое отношение это имеет к нему. Пурпурные и алые полосы на тоге и на тунике, покрытый золотом потолок, золотые карнизы… Множество горящих ламп, хотя в окно льется свет… Великолепное жреческое одеяние словно бы повторяло цветовой спектр обстановки.

– Сядь, – коротко сказал Цезарь, положил свиток, который читал, и пригвоздил Долабеллу к месту своим ужасным, холодным, пронзительным, почти нечеловеческим взглядом. – Что ты можешь сказать в свое оправдание, Публий Корнелий Долабелла?

– Что ситуация вышла из-под контроля, – честно сказал визитер.

– Ты набрал банды, чтобы терроризировать город.

– Нет, нет! – со всей убедительностью возразил Долабелла, широко открывая невинные голубые глаза. – Правда, Цезарь, вовсе не я все это затеял! Я лишь вынес на рассмотрение проект закона о списании всех долгов. И как только я сделал это, обнаружилось, что в Риме очень много людей с большими долгами. Мой законопроект собирал сторонников, как снежный ком, катящийся по спуску Виктории.

– Если бы ты не предложил столь безответственный законопроект, Публий Долабелла, этот ком никогда бы не вырос, – сурово сказал Цезарь. – Неужели твои долги так велики?

– Да.

– Значит, твой законопроект чисто эгоистический?

– Честно говоря, да.

– А тебе не приходило в голову, Публий Долабелла, что два плебейских трибуна, выступившие против твоего предложения, не дадут тебе провести его?

– Да, конечно.

– В таком случае что ты должен был сделать как плебейский трибун? Каковы обязанности трибуна?

Долабелла удивился:

– Обязанности?

– Я понимаю, что твое патрицианское происхождение мешает тебе вникнуть в заботы каких-то плебеев, Публий Долабелла, но ведь у тебя уже есть небольшой политический опыт. Ты должен бы знать, что надо делать, когда тебе так упорно противостоят. Что же?

– Э-э… я не знаю.

Стальные глаза не мигали. Они ввинчивались в глаза Долабеллы, как два сверла.

– Настойчивость – качество, достойное восхищения, Публий Долабелла, но всему есть предел. Когда двое коллег отвергают твое предложение на всех собраниях в течение трех месяцев, вопрос ясен: оно неприемлемо, его надо снять. Но ты мучаешь всех уже десять месяцев! И бесполезно сидеть тут с видом нашкодившего ребенка. Уличные банды организовал, возможно, не ты, это до тебя сделал Клодий, но раз уж они существовали, ты решил ими воспользоваться. И стоял в стороне, когда избивали твоих коллег, кстати неприкосновенных по статусу. Марк Антоний сбросил с Тарпейской скалы двадцать римлян, твоих соотечественников, но ни на ком из них не было и сотой доли твоей вины, Публий Долабелла. По справедливости я должен приговорить тебя к такой же казни. Кстати, и Марка Антония тоже, который должен был знать, кто виновен на деле. Но вы с ним уже лет двадцать мочитесь рядом, придерживая друг друга за пенис.

Наступило молчание. Долабелла сидел, стиснув зубы, на лбу его выступил пот. О, только бы капли не попали в глаза! Он боялся сморгнуть, поднять к ним руку.

– Публий Корнелий Долабелла, как великий понтифик я обязан сообщить тебе, что твое усыновление плебейской семьей незаконно. Ты не получил моего согласия, а в соответствии с lex Clodia таковое согласие необходимо. Поэтому ты немедленно сложишь с себя полномочия плебейского трибуна и не будешь принимать участия в общественной жизни до заседания суда по делам о банкротстве, куда ты сможешь обратиться с просьбой о рассмотрении твоего случая. У закона есть механизмы, позволяющие справиться с такими ситуациями, как твоя, и поскольку жюри будет состоять из людей твоего ранга, ты отделаешься легче, чем заслуживаешь. А теперь иди.

Цезарь опустил голову.

– И это все? – не веря своим ушам, спросил Долабелла.

Цезарь уже взял в руки свиток.

– Это все, Публий Долабелла. Ты считаешь меня неспособным отличать виновных от невиновных? В этой ситуации ты просто орудие.

«Просто орудие» с большим облегчением поднялось.

– Еще одно, – остановил его Цезарь, не отрываясь от свитка.

– Да, Цезарь?

– Тебе запрещается видеться с Марком Антонием. У меня есть информаторы, Долабелла, так что советую тебе не нарушать этот запрет. Vale.

Спустя два дня начальник конницы прибыл в Рим. Он въехал через Капенские ворота во главе эскадрона германской кавалерии, верхом на государственном коне, крупном красивом животном, таком же белом, как и прежний государственный конь Помпея Великого. Но Антоний перещеголял Помпея. У того конь был накрыт ярко-красной кожаной попоной. А у Антония попоной служила шкура леопарда. Сам же он был в коротком плаще, схваченном золотой цепью под горлом. Одна пола картинно откинута на спину, демонстрируя восхитительную огненно-алую подкладку в тон тунике того же цвета. Золотая кираса плотно облегает мощную грудную клетку. На ней Геркулес (Антонии вели род от Геркулеса) убивает Немейского льва. Красные кожаные полоски рукавов и юбки отделаны золотой бахромой и сплошь усыпаны золотыми бляшками. Золотой афинский шлем украшен ярко-красными страусовыми перьями (столь редкими, что вместе с окраской они обошлись ему в десять талантов) и привязан к седлу. Антоний не надел шлем, чтобы глазеющая толпа сразу узнала, кто это едет, столь ослепительный, столь похожий на бога. Чтобы потешить свое тщеславие еще пуще, он раздал эскадрону германцев ярко-красные покрывала для их черных коней, а самих всадников разодел в серебро и львиные шкуры, причем головы хищников были надеты на шлемы, а лапы завязаны на груди.

Женщины Капенской рыночной площади, не сводя с него глаз, решали вопрос, красив он или безобразен. Мнения разделились, потом сошлись на одном: ростом, торсом, мускулатурой – красив, а тем, что выше, – не очень. Рыжеватые волосы слишком густы, лицо слишком круглое и слишком крупное, а шея короткая и такая толстая, что кажется продолжением головы. Глаза, как и волосы, с рыжиной, очень маленькие, посажены глубоко и слишком близко друг к другу. Нос и подбородок мечтают о встрече над полногубым маленьким ртом. Кончик носа опускается вниз, а подбородок тянется вверх. Красотки, которых он удостоил внимания, сравнивали его поцелуй со щипком птичьего клюва. Но… раз увидев, такого не позабудешь. Этого не отрицал никто.

Он обладал потрясающей, богатейшей фантазией. Много есть фантазеров, но в отличие от всех прочих Антонию удавалось претворять свои фантазии в жизнь. Себя он видел и Геркулесом, и новым Дионисом, и легендарным восточным царем Сампсикерамом, умудряясь обликом и поступками походить разом на всех троих.

Хотя его необузданный нрав и тяга к роскоши довлели над интеллектом, он не был ни глупцом, как его брат Гай, ни болваном. У Марка Антония имелась практическая жилка, он был хитер, и эта хитрость помогала ему выпутываться из многих сомнительных ситуаций. Он знал, как распорядиться своей потрясающей мужественностью, чтобы та надежно прикрыла его от чьего-либо гнева, особенно от гнева Цезаря, диктатора Рима, доводившегося ему родственником. В дополнение к этому у него была семейная способность к ораторству – о нет, конечно, не такая, как у Цезаря или Цицерона, но определенно он говорил лучше, чем большинство членов сената. Он был храбр, смел, быстро соображал и не терялся на поле сражения. Он не признавал ни морали, ни этики, не питал уважения к чужой жизни и вообще к живым существам, но он мог быть очень щедрым и был хорош в компании. Антоний весь состоял из страстей. Желания его были противоречивы. С одной стороны, он хотел быть Первым Человеком в Риме, с другой – жаждал дворцов, гульбы, секса, пиров, вина, веселых представлений и постоянных развлечений.

Год назад он с легионами Цезаря вернулся в Италию, и с той поры во всем себе потакал. Как начальник конницы, Антоний обладал практически неограниченной властью, и то, как он ею пользовался, Цезарю определенно не могло понравиться. Он хорошо это понимал, однако жил как восточный владыка, тратя значительно больше того, что имел. Более благоразумный человек давно бы смекнул, что наступит день, когда его за все это потянут к ответу, но Антоний продолжал жить, как жилось. Он считал, что времени у него еще полно. И просчитался. Этот день наступил.

У него хватило ума оставить своих дружков в Геркулануме, на вилле Помпея. Не следует раздражать родича сверх меры. Такие люди, как Луций Геллий Попликола, Квинт Помпей Руф-младший и Луций Варий Котила, были, разумеется, известными лицами в Риме, но Гай почему-то их не любил.

Въехав в Рим, Антоний в первую очередь поспешил не к Государственному дому и даже не к огромному особняку Помпея в Каринах, в котором он теперь проживал, а к дому Куриона на Палатине. Оставив своих германцев в саду возле дома Гортензия, он постучал в знакомую дверь и спросил госпожу Фульвию.

Она была внучкой Гая Семпрония Гракха. Ее мать, Семпрония, удачно вышла в свое время за Марка Фульвия Бамбалиона. Подходящий союз, учитывая, что Фульвии были самыми стойкими сторонниками Гая Гракха и потерпели вместе с ним крах. Семпрония унаследовала огромное состояние своей бабки, несмотря на то что согласно lex Voconia женщинам запрещалось быть главными наследницами. Но бабкой Семпронии была Корнелия, мать Гракхов, весьма влиятельная особа. Она добилась от сената освобождения от действия этого закона. Когда Фульвий и Семпрония умерли, другой сенатский декрет позволил Фульвии унаследовать состояния как матери, так и отца, что сделало ее самой богатой женщиной Рима. Но обычная судьба наследниц не для Фульвии! Она сама выбрала себе мужа – Публия Клодия, патриция-мятежника, основателя скандально известного клуба. Почему она выбрала Клодия? Потому что была влюблена в образ своего деда, блестящего демагога, и видела в Клодии большой политический потенциал. И она не ошиблась. Сама Фульвия была не похожа на обычную жену-римлянку, которая должна сидеть дома. Даже будучи на сносях, она исправно посещала Форум, где криками подбадривала своего муженька, не стесняясь, целовала его – в общем, вела себя как завзятая шлюха. А в частной жизни Фульвия сделалась полноправным членом клуба Клодия, хорошо знала Долабеллу, Попликолу, Антония и Куриона.

Когда Клодия убили, она была безутешна, но ее старый друг Аттик убедил ее жить ради детей: со временем, мол, ужасная рана затянется. Так это или нет, но через три года вдовства она вышла замуж за Куриона, еще одного способного демагога. От него у нее появился озорной рыжеволосый сын, однако их совместная жизнь трагически оборвалась, ибо Курион погиб в бою.

Сейчас, в свои тридцать семь, при пятерых детях (четверо от Клодия, пятый от Куриона) она выглядела от силы на двадцать пять, никак не больше.

Впрочем, у Антония, отменного ценителя женских прелестей, не было шанса ее как следует рассмотреть. Войдя в атрий, Фульвия вскрикнула и с такой радостью бросилась ему на грудь, что ударилась о кирасу и упала на пол, смеясь и плача одновременно. Антоний тоже сел на пол рядом с ней.

– Марк, Марк, Марк! Дай посмотреть на тебя! – повторяла она, держа его лицо в своих ладонях. – Похоже, ты ни на день не постарел.

– Ты тоже, – сказал он тоном знатока.

Да, как всегда, обворожительна. Соблазнительные пышные груди, упругие, будто ей восемнадцать, тонкая талия – она была не из тех, кто скрывает свою сексуальность! Морщины не портили ее симпатичного лица с чистой кожей, черными ресницами и бровями, огромными синими глазами. А ее волосы! Блестящие, все того же чудесного каштанового цвета. Какая красавица! Да еще при деньгах!

– Я люблю тебя. Выходи за меня.

– Я тоже тебя люблю, Антоний, но сейчас не время. – Глаза ее вновь наполнились слезами, уже не радостными, а горькими, при воспоминании о Курионе. – Повтори свое предложение через год.

– Как всегда, три года между замужествами?

– Да, кажется, так. Но не сделай меня вдовой в третий раз, Марк, заклинаю! Ты все время нарываешься на неприятности, поэтому я тебя и люблю. Но мне хотелось бы встретить старость с тем, кто дорог мне с юности, а кто еще остался, кроме тебя?

Он помог ей встать, но, обладая достаточным опытом, даже не попытался обнять.

– Децим Брут, Попликола?

– О, Попликола! Паразит, – презрительно фыркнула она. – Если мы поженимся, ты порвешь с ним – я его не приму.

– А Децим?

– Децим – великий человек, но он… не знаю… вокруг него аура несчастий, я явственно вижу это. Кроме того, он слишком холоден для меня. Думаю, это реакция на поведение его матери, Семпронии Тудитаны. Та сосала члены лучше всех в Риме, даже лучше профессиональных шлюх. – Фульвия привыкла называть вещи своими именами. – Признаюсь, я была рада, когда она наконец уморила себя диетой и умерла. Думаю, и Децим был рад. Он даже ни разу не написал ей из Галлии.

– Кстати, о мастерицах орального секса: я слышал, мать Попликолы тоже умерла.

Лицо Фульвии исказила гримаса.

– В прошлом месяце. Я держала ее руку, пока она не остыла… тьфу!

Они прошли в сад перистиля. Стоял отличный летний день. Фульвия села на край фонтана и опустила руку в воду. Антоний устроился на каменной скамейке напротив. «Клянусь Геркулесом, она красавица! И через год…»

– Цезарь тобой недоволен, – вдруг сказала она.

Антоний насмешливо фыркнул:

– Кто? Старый добрый Гай? Да я сделаю его одной левой! Я – его любимчик.

– Не будь таким самонадеянным, Марк. Я очень хорошо помню, как он манипулировал моим Клодием! Пока Цезарь сидел в Риме, он все вкладывал в голову Клодия, а тот лишь исполнял: отправил Катона аннексировать Кипр, проводил какие-то непонятные законы о религии, об управлении жреческими коллегиями. – Она вздохнула. – Только после отъезда Цезаря в Галлию мой Клодий обрел себя. И начал буйствовать. Цезарь контролировал его, пока мог. А теперь примется за тебя.

– Мы – семья, – возразил спокойно Антоний. – Он может меня отругать, но не больше.

– Советую тебе принести жертву Геркулесу, чтобы все вышло по-твоему, Марк.

От Фульвии он направился во дворец Помпея, к своей второй жене Антонии Гибриде. Она была неплохая, хотя лицо у бедняжки, как и у всех Антониев, не блистало красотой. К тому же то, что хорошо для мужчины, женщину определенно не украшает. От этой рослой девицы он очень быстро устал, хотя не так быстро, как потратил ее состояние. Она родила ему дочь, которой уже исполнилось пять лет. Но брак двоюродных брата и сестры – не самый удачный из вариантов. И маленькая Антония стала тому подтверждением: некрасивая, умственно отсталая да еще толстая. Вряд ли ее кто-то возьмет без умопомрачительного приданого… разве какой-нибудь плутократ-иноземец? Тот, пожалуй, отдаст и половину своего состояния за шанс породниться с Антониями. А что, это мысль!

– Ты угодил в кипяток, – сказала Антония Гибрида, ожидавшая мужа в гостиной.

– Я не обварюсь, Гибби.

– Но не на этот раз, Марк. Цезарь очень сердит.

– Cacat! – зло закричал Антоний, подняв кулак.

Она вздрогнула и отскочила.

– Нет, не надо, прошу тебя! Я ни в чем не виновна, ни в чем!

– Перестань хныкать, никто тут не собирается тебя бить! – фыркнул он.

– Цезарь прислал записку, – сказала Антония Гибрида, успокоившись.

– Какую?

– С приказом немедленно явиться к нему в Государственный дом. В тоге, а не в доспехах.

– Начальник конницы всюду ходит в доспехах.

– Я просто передала его слова.

Антония Гибрида внимательно смотрела на мужа, не решаясь заговорить. Могут пройти месяцы, прежде чем она опять его увидит, даже если он будет жить в этом же доме. Он регулярно бил ее после свадьбы, но не сломил ее духа. Разве что отучил пытать рабов.

– Марк, – наконец решилась она. – Я хочу еще ребенка.

– Ты можешь хотеть все, что угодно, но только не еще одного ребенка. Одной идиотки нам более чем достаточно.

– У нее просто родовая травма.

Он прошел к большому серебряному зеркалу, в которое когда-то вглядывался Помпей Великий, тщетно надеясь увидеть в нем тень умершей Юлии. Склонил голову набок, оглядел себя. Да, впечатляет! Но тога! Никто не знал лучше Антония, что мужчина его сложения в тоге теряет весь шик. Тоги хороши лишь для Цезарей. Тоге нужен не рост, а умение ее носить. «Но надо признать, что старику идут и доспехи. Он всегда выглядит величественно. Таким он родился. Семейный тиран. Так мы называли его между собой в детские годы – Гай, Юлия, я. Он помыкал нами, даже дядюшкой Луцием. Сущий диктатор. А теперь правит Римом».

– К обеду не жди, – бросил он и вышел, звеня доспехами.

– В этом нелепом наряде ты выглядишь как хвастливый воин Плавта, – сказал Цезарь вместо приветствия.

Он не поднялся из-за стола, не протянул руки.

– Солдатам нравится, когда их начальник выглядит лучше других.

– Как и у тебя, у них вкусы на уровне задницы, Антоний. Я просил тебя надеть тогу. Доспехи не носят в пределах померия.

– Как помощник диктатора, я имею право их носить.

– Как помощник диктатора, ты будешь делать то, что велит тебе диктатор.

– Могу я сесть или мне слушать стоя? – спросил он с вызовом.

– Садись.

– Я сел. Что теперь?

– Думаю, надо объяснить события на Форуме.

– Какие события?

– Не прикидывайся тупицей, Антоний.

– Просто я хочу поскорее покончить с нотациями.

– Значит, ты думаешь, тебя звали для этого? Как ты мягко выразился, для нотаций?

– А разве не так?

– Боюсь, я тебя разочарую, Антоний. Я подумываю о кастрации.

– Это несправедливо! Что я, собственно, сделал? Твой ставленник Ватия провел senatus consultum ultimum и поручил мне унять хулиганов. Именно так я и поступил! И по-моему, хорошо выполнил эту работу. Никто не решается даже пикнуть с тех пор.

– Ты привел на Римский форум профессиональных солдат, ты приказал им пустить в ход мечи, хотя у толпы были только дубинки. Но ты это проигнорировал, ты устроил резню! Ты убивал римских граждан там, где они собираются, чтобы выразить свое мнение! Такого не позволял себе даже Сулла! Неужели меч, обнаженный тобой против соотечественников на поле сражения, сподвиг тебя превратить в арену битвы и Римский форум? Римский форум, Антоний! Ты залил кровью камни, на которых стоял Ромул! Ромул, Курций, Гораций Коклес, Фабий Максим Кунктатор, Аппий Клавдий Цек, Сципион Африканский, Сципион Эмилиан – тысячи римлян, более знатных, более уважаемых и более знаменитых, чем ты! Ты надругался над всем, что было им дорого, ты совершил святотатство!

Цезарь говорил медленно, отчетливо выговаривая слова ледяным тоном.

Антоний вскочил, сжав кулаки:

– О, как я ненавижу твой сарказм! Не трать зря свое красноречие, Цезарь! Просто скажи, что ты хочешь сказать, и все! И я смогу вернуться к своей работе. Попытаюсь утихомирить твои легионы! Потому что обстановка там нездоровая! Солдаты недовольны, возбуждены и близки к мятежу! – кричал он с хитрым блеском в глазах.

Ловкий ход. Он должен отвлечь старика, очень чувствительного к настроению в легионах.

Старик не отвлекся.

– Сядь, грубиян неотесанный! Закрой рот или я отрежу тебе яйца здесь и сейчас! И не думай, что я не смогу это сделать! Вообразил себя воином, да? Ездишь на красивом коне в бутафорских доспехах? А в бою тебя что-то не видно! Ты никогда не шел в первых рядах! Ты не боец, а сопляк. Я в любой миг могу обезоружить тебя и изрубить в мелкий фарш!

Цезарь определенно вышел из себя. Антоний, потрясенный до глубины души, сделал глубокий вдох. Как он мог забыть о его крутом нраве?

– И ты еще смеешь дерзить мне? Задумайся, кто ты есть? Я создал тебя, я вытащил тебя из нищеты и безвестия. Но я же могу и низвергнуть тебя туда, откуда ты вышел. Да, ты мой родич, но я с большой легкостью найду тебе замену среди дюжины более расторопных и умных людей! Где твое благоразумие, где здравый смысл? Очевидно, я просил слишком о многом! Ты – мясник и дурак, и твое безрассудство осложняет до бесконечности стоящие передо мной задачи. Я принужден устранять последствия твоей жестокости! Я, неуклонно проводивший политику милосердия в отношении наших сограждан с того самого момента, как перешел Рубикон! И как прикажешь теперь назвать эту резню? Неужели Цезарь не может надеяться, что его заместитель станет вести себя как цивилизованный, образованный человек! Как ты думаешь, что скажет Катон, когда услышит об этой бойне? Или Цицерон? Ты – злой дух, который задушил мое милосердие, и я не поблагодарю тебя за это!

Начальник конницы поднял руки, сдаваясь:

– Ладно, ладно! Я совершил ошибку! Прости, прости!

– Раскаяние запоздало, Антоний. Было по меньшей мере полсотни способов справиться с беспорядками, ограничившись одной-двумя жертвами. Почему ты не вооружил десятый легион щитами и палками, как сделал Гай Марий, когда урезонивал значительно бóльшую орду Сатурнина? Тебе не пришло в голову, что, приказав десятому убивать, ты переложил на них часть своей вины? Как я объясню такое солдатам, не говоря уже о гражданском населении? – В ледяных глазах плескалось отвращение. – Я никогда тебе этого не забуду и никогда тебя не прощу. Более того, твой проступок явственно говорит мне, что тебе нравится власть и ты используешь ее так, что это становится опасно не только для государства, но и для меня.

– Я разжалован? – спросил Антоний, приподнимаясь с кресла. – Ты закончил?

– Нет, ты не разжалован, и я не закончил. Опусти свою задницу на место, – сказал Цезарь с гадливостью. – Куда делось серебро из казны?

– Ах, это!

– Да, это.

– Я взял его, чтобы заплатить легионам, но еще не успел отчеканить монеты, – ответил Антоний, пожимая плечами.

– Значит, оно в храме Юноны Монеты?

– Хм… нет.

– Где же оно?

– В моем доме. Я думал, так будет безопаснее.

– В твоем доме. Ты имеешь в виду дом Помпея Магна?

– Ну да.

– Почему ты решил, что можешь переехать туда?

– Мне понадобилось жилье попросторнее, а дом Магна все равно пустовал.

– Я понимаю, почему ты выбрал его. У тебя такой же вульгарный вкус, как у Магна. Но будь добр, возвратись в свой дом, Антоний. Как только я найду время, дом Магна будет выставлен на аукцион вместе с остальным его имуществом, а также имуществом тех, кто не получит прощения после кампании в провинции Африка. Вся выручка от продаж пойдет государству. Ни моим родичам, ни подставным лицам на эти торги лучше не соваться. У меня на службе я не потерплю Хрисогонов. Уничтожу на месте, без суда и без Цицерона. Даже и не пытайся украсть что-то у Рима. А серебро верни в казну. Теперь можешь идти.

Он выждал, когда Антоний дойдет до двери, и заговорил опять:

– Кстати, сколько мы должны легионам?

Антоний растерялся:

– Не знаю, Цезарь.

– Не знаешь, а серебро взял. Причем все серебро. Послушай, начальник конницы, я очень советую тебе убедить армейских счетоводов прислать свои книги ко мне в Рим. Тебе ведь было велено доставить солдат в Италию, поместить в лагерь и аккуратно им платить. Им вообще хоть что-нибудь заплатили?

– Я не знаю, – повторил Антоний и в мгновение ока исчез.

– Почему ты сразу не погнал его с должности, Гай? – спросил дядя Антония, заглянувший к Цезарю отобедать.

– Я очень хотел. Но, Луций, это не так просто.

Во взгляде Луция беспокойство уступило место грусти.

– Объясни.

– Прежде всего, ошибся я сам, оказав Антонию доверие. Но выпустить его из-под контроля сейчас было бы еще большей ошибкой, – сказал Цезарь, сосредоточенно жуя стебель сельдерея. – Подумай, Луций. Почти год Антоний управлял всей Италией и был единственным командиром находящихся в ней легионов. С ними он проводил бóльшую часть своего времени, особенно с марта. Я был далеко, а он внимательно следил, чтобы ни один мой человек не подобрался к войскам. Есть свидетельства, что солдатам вообще не платили, так что к настоящему времени мы задолжали им года за два. Антоний сделал вид, что ничего не знает, но восемнадцать тысяч талантов серебра взял из казны и унес в дом Магна. Якобы для последующей чеканки монет в храме Юноны Монеты. Но в храме этого серебра до сих пор нет.

– У меня сердце заходится, Гай. Продолжай.

– У нас под рукой нет счетов, но я неплохо считаю в уме. Пятнадцать легионов умножаем на пять тысяч солдат, берем по тысяче на человека в год – это будет около семидесяти пяти миллионов сестерциев, или три тысячи талантов серебра. Прибавим еще, скажем, триста талантов на нестроевых, удвоим эту цифру и получим наш долг за два года. Шесть тысяч шестьсот талантов серебра. А Антоний взял восемнадцать тысяч.

– Он жил на широкую ногу, – вздохнув, сказал Луций. – Я знаю, что он не платит аренду за резиденции Помпея. Но ужасные доспехи, которые он носит, стоят целое состояние. Плюс доспехи германцев. Плюс вино, женщины, антураж. Мой племянник, я думаю, погряз в долгах и, как только услышал, что ты в Италии, залез в казну.

– Он должен был залезть в нее еще год назад.

– Ты думаешь, он обрабатывает легионы, не платя им и виня в этом тебя? – спросил Луций.

– Несомненно. Если бы он был столь же дисциплинирован, как Децим Брут, или столь же амбициозен, как Гай Кассий, мы оказались бы в полном дерьме. У нашего Антония великие идеи, но нет метода.

– Он интриган, но планировать наперед не умеет.

– Вот именно.

Толстый кусок белого козьего сыра выглядел аппетитно. Цезарь насадил его на другой стебель сельдерея.

– Когда ты намерен начать кампанию, Гай?

– Я узнаю это у моих легионов, – ответил Цезарь.

Вдруг по его лицу пробежала судорога. Он положил сыр и схватился за грудь.

– Гай! С тобой все в порядке?

«Как сказать ему, самому преданному из друзей, что болит вовсе не тело? Только не мои легионы! О Юпитер Всеблагой Всесильный, только не мои легионы! Два года назад мне и в голову бы ничего подобного не пришло. Но мне преподал урок мой девятый. И теперь я не доверяю никому, даже десятому. Цезарь не доверяет теперь никому, даже десятому».

– Просто спазм в желудке, Луций.

– Тогда, если можешь, объясни.

– Остаток этого года я буду маневрировать. Сначала Рим, потом легионы. Я отчеканю шесть тысяч талантов, чтобы им заплатить, но платить сейчас не буду. Я хочу знать, что говорил им Антоний, а этого я не узнаю, пока они сами не скажут. Поехав в Капую, я мог бы все пресечь уже завтра. Но это было бы преждевременным: нарыв должен созреть. И лучший способ добиться этого – держаться от легионов подальше.

Цезарь взял стебель сельдерея и снова принялся за еду.

– Антоний заплыл очень далеко, под ним большая глубина. И взгляд его устремлен на прыгающий в волнах кусок пробки, сулящий спасение. Он не вполне представляет, в какой форме придет к нему это спасение, но он плывет, прилагая все силы. Может быть, он надеется, что я умру. С человеком ведь всякое случается. Или уеду в провинцию Африка со всем войском, вновь оставив его пастись на привольных лугах. Он – человек Фортуны, он хватается за любой шанс, но сам подстилку себе не готовит. Перед тем как ударить, я хочу, чтобы он заплыл еще дальше, и мне надо в точности знать, что он делал и что говорил моим людям. Необходимость вернуть серебро будет теперь его тяготить, заставляя еще больше напрягаться, чтобы доплыть до куска пробки. Но там буду ждать я. Честно говоря, Луций, я надеюсь, что он продержится на плаву еще месяца три. Мне нужно поставить на ноги Рим, а уж потом я примусь за него и за легионы.

– Но, Гай, он ведет себя как изменник!

Цезарь подался вперед, похлопал Луция по руке:

– Не волнуйся, в нашей семье никого не будут судить за измену. Я не стану его вытаскивать, но головы не лишу. – Он хихикнул. – Вернее, обеих голов. В конце концов, бóльшую часть времени за него думает член.