Текст книги "Падение титана, или Октябрьский конь"

2

Когда обезображенный болезнью, растерявший всю свою знаменитую красоту Сулла вернулся с Востока во второй раз, он был назначен диктатором Рима. (Он сам это организовал, только предпочитал об этом молчать.)

Несколько рыночных интервалов он, казалось, ничего не предпринимал. Но от некоторых внимательных глаз не укрылось, что по городу расхаживает сердитый маленький старичок, закутанный в плащ. Его видели и у Квиринальских ворот, и у Капенских, и у цирка Фламиния, и у Земляного вала. Это был Сулла, который бродил по узким переулкам и широким улицам, чтобы понять, в чем нуждается Рим, разоренный двадцатью годами внешних и внутренних войн.

Теперь диктатором Рима был Цезарь. Более молодой и все еще статный, он тоже ходил по городу, по узким переулкам и широким улицам, от Квиринальских ворот до Капенских, от цирка Фламиния до Земляного вала. Чтобы понять, в чем нуждается Рим, разоренный пятьюдесятью пятью годами внешних и внутренних войн.

Оба диктатора в детстве и юности жили в худших районах города, видели бедность, преступления, пороки, грубую несправедливость и (что не вполне в характере римлян) жизнерадостное принятие своей судьбы. Но в отличие от Суллы, однажды отринувшего все и вся, чтобы целиком предаться своим страстям, Цезарь знал, что никогда не оставит работы. Работа была нужна ему, чтобы жить. Ибо свою жизненную энергию он черпал в безостановочном напряжении интеллекта. Плотские же удовольствия не влекли его столь сильно, как Суллу.

Анонимность ему тоже не требовалась. Цезарь всюду ходил не таясь. С удовольствием останавливался и выслушивал каждого – от старух, которые ведали общественными уборными, до членов многочисленного клана Декумиев, снимавшего денежки с лавок, ларьков и лотков. Он разговаривал с греками-вольноотпущенниками, с матерями, таскающими повсюду детей, с евреями, с римскими гражданами четвертого и пятого классов, с неимущими, с педагогами, кондитерами, пекарями, мясниками, аптекарями, астрологами, с домовладельцами и простыми жильцами. А также с изготовителями восковых масок-портретов, скульпторами, художниками, врачами, ремесленниками, среди которых были и женщины, что не считалось в Риме чем-то из ряда вон выходящим. Простым римлянкам не возбранялось лепить горшки, плотничать, врачевать и заниматься любым другим посильным трудом. Работать или торговать было заказано только женщинам высшего класса.

Цезарь тоже был домовладельцем – владел инсулой Аврелии. Теперь ею управлял старший сын Бургунда, Гай Юлий Арверн. Наполовину германец, наполовину галльский арверн (свободнорожденный), он получил замечательное образование под патронажем матери Цезаря, которая знала математику и бухгалтерское дело даже лучше, чем Красс или Брут. Поэтому Цезарь долго беседовал и с Арверном.

Эта беседа удовлетворила его. Как удивительно, подумал он. Бургунд и Кардикса, в прошлом раб и рабыня абсолютно дикарских кровей, родили семерых сыновей, стопроцентных римлян! Те, конечно, имели дополнительную поддержку от хозяев, которые дали им вольную, а после зачислили в сельские трибы, чтобы их голоса засчитывались на выборах, дали им воспитание и образование, привили желание занять достойное положение. Но и без этого они стали бы римлянами. Римлянами до мозга костей!

И если это сработало, то почему бы не попробовать обратный вариант: взять неимущих римлян, слишком бедных, чтобы принадлежать к одному из пяти классов, посадить их на корабли, отвезти и поселить в иноземных местах? Доставить Рим в провинции, заменить греческий язык латынью, сделав ее lingua mundi. Гай Марий пробовал претворить нечто подобное в жизнь, но эти попытки противоречили mos maiorum, рушили римскую исключительность. Правда, это было шестьдесят лет назад, а теперь все изменилось. Мозг Мария впоследствии пострадал, и он сошел с ума. Но ум Цезаря с годами становился только острее, и к тому же он был диктатором. Не осталось никого, кто мог перечить ему, особенно теперь, когда boni больше не являлись политической силой.

Первое и самое важное, что надо сделать, – уладить вопрос с долгами. А уже потом посетить старых друзей – собрать сенат. Через четыре дня после приезда в Рим Цезарь созвал трибутные комиции, где могли присутствовать и патриции, и плебеи. Колодец комиций, ярусами спускавшийся к Нижнему форуму, сейчас был снесен. Там по велению Цезаря строилось новое здание для заседаний сената. Поэтому собрание проходило в храме Кастора и Поллукса.

Обычный голос Цезаря был низким, но речи он произносил на высоких тонах, и голос его легко доходил до всех собравшихся. Луций Цезарь, стоявший с Ватией Исаврийским, Лепидом, Гирцием, Филиппом, Луцием Пизоном, Ватинием, Фуфием Каленом, Поллионом и остальными сторонниками Цезаря в передних рядах, в который раз поразился способности своего кузена овладевать вниманием аудитории. Он всегда умел управляться с массами. Годы на это умение не влияли. Автократия идет ему, думал Луций. Он сознает свою власть, но не упивается ею, не увлекается, не пытается проверять, как далеко можно зайти.

Тоном, не допускающим возражений, Цезарь объявил, что никакого всеобщего списания долгов не будет.

– Как может Цезарь списать долги? – спросил он, простирая к согражданам руки. – Во мне вы видите самого большого должника в Риме! Да, я занял у казны огромную сумму! И ее надо вернуть! Вернуть с надбавкой, которая мной установлена по всем займам. Десять простых процентов от суммы – вот максимальный рост, который могут требовать с должника кредиторы. И тут я не потерплю никаких уловок! Теперь подумайте! Если я не верну деньги, которые занял, чем мы тогда будем оплачивать дешевое зерно? Где тогда достать денег на ремонт Форума? На финансирование римских легионов? На строительство дорог, мостов, акведуков? На содержание государственных рабов? На возведение зернохранилищ? На проведение игр? На строительство нового водохранилища у Эсквилина?

Толпа внимательно слушала, без разочарования и без гнева, какие могли бы ее охватить, начни он речь по-другому.

– Спишите долги – и Цезарю не надо будет возвращать Риму ни одного сестерция! Он сможет сесть, расслабиться и облегченно вздохнуть. И ему не придется ронять слезы при мысли о пустой казне. Он ничего не должен Риму, его долг списан вместе со всеми другими долгами. Скажите-ка мне, допустимо ли это? Нет, нет и нет! Об этом смешно даже думать! Цезарь – честный человек, считающий, что долги надо платить, и любой честный человек вместе с ним должен сказать «нет» всеобщему аннулированию полученных в прошлом кредитов.

«О, очень умно!» – подумал Луций, получая огромное удовольствие.

А Цезарь шел дальше. Конечно, говорил он, следует ввести определенные меры, которые облегчат решение проблемы. И они будут введены обязательно. Он понимает, какие трудные сейчас времена. Римским домовладельцам снизят годовую ренту на две тысячи сестерциев, италийским домовладельцам – на шестьсот. Потом он объявит о других мерах, но может заверить, что погашение самых больших долгов будет проведено на условиях, выгодных как для должников, так и для кредиторов. Однако пока надо потерпеть, потому что новые правила должны быть справедливыми и объективными, а на выработку таких правил потребуется время.

Затем он объявил о новой фискальной политике, которая, опять же, не будет проводиться прямо с завтрашнего утра. Почему? Потому что следует провернуть уйму бумажной работы! А суть новой политики заключается в том, что государство будет занимать деньги у частных лиц, у фирм, у городов и районов Италии, да, собственно, и всей Римской империи. Цари-клиенты тоже не откажутся стать кредиторами Рима под десять простых процентов. Государство, говорил Цезарь, уже не может жить на налоги, которые оно сейчас собирает с перевозки товаров через границу, с хозяев, освободивших рабов, с провинций, с военных трофеев. Но у нас нет подоходного налога, нет подушного налога, нет налога на собственность и на частные банки, так откуда взять деньги? Ответ Цезаря прост: государство будет их занимать. Занимать, а не множить налоги. Таким образом, даже бедняки смогут стать кредиторами Рима! Что послужит залогом? Да тот же Рим! Величайшее государство на свете, которому банкротство не грозит ни сейчас, ни в грядущем!

Однако, предупредил он, для мужчин, имеющих страсть к дорогим украшениям, и томных дам, разъезжающих в паланкинах, отделанных тирским пурпуром и океанским жемчугом, скоро наступят черные дни. Еще один налог все-таки будет введен! Без солидного взноса в казну больше никаких экстравагантно-пышных банкетов, никакого пурпура и драгоценного лазерпиция, чтобы избавиться от последствий обжорства!

В заключение он сказал, что в глаза ему бросилось огромное количество собственности, принадлежащей лицам, высланным из Рима и лишенным гражданства за преступления против государства. Эта собственность будет выставлена на аукцион, а выручка пойдет в казну, которая уже пополнилась благодаря пяти тысячам талантов золота, подаренным египетской царицей Клеопатрой, и двум тысячам талантов золота от киммерийского царя Асандра.

– Никаких проскрипций не будет! – крикнул он. – Никто не извлечет пользы из бед тех несчастных, что аннулировали свое право называться римскими гражданами! Я не стану освобождать рабов за донос! Я даже не стану давать за это награду! Я уже знаю все, что должен знать. Всадники-предприниматели – вот источник благополучия Рима, и именно их я призываю оказать стране помощь для скорейшего исцеления нанесенных ей ужасных ран. – Он вскинул вверх руки. – Да здравствует сенат и народ Рима! Да здравствует Рим!

Великолепная речь. Простая, понятная, без риторических ухищрений. И это сработало. Тысячи римлян ушли с чувством, что Рим теперь под надежной защитой того, кто искренне хочет ему помочь, не проливая еще большей крови. В конце концов, Цезаря не было в Риме, когда на Форуме случилась резня. Если бы он был здесь, ничего не произошло бы. Ибо в речи его, помимо всего прочего, прозвучало и извинение за эту бойню. Все причастные к ней будут наказаны – так он сказал.

– Он скользкий как угорь, – скаля зубы, сказал Гай Кассий своей теще.

– Дорогой мой Кассий, у него больше ума в безымянном пальце, чем в головах всей знати Рима, – ответила Сервилия. – Ты весьма упрочишь свое положение, даже если вынесешь из общения с ним только это. Сколько у тебя наличных?

Он удивился вопросу.

– Около двухсот талантов.

– Ты брал что-нибудь из приданого Тертуллы?

– Нет, конечно! Ее деньги – это ее деньги, – возмущенно ответил он.

– Многим мужьям это соображение не мешает.

– Мне мешает!

– Хорошо. Я подскажу ей, как их реализовать.

– Что ты задумала, Сервилия?

– Ты, конечно, уже догадался. Часть лучшей в государстве недвижимости скоро пойдет с молотка. Особняки в Риме, в сельской местности, виллы на побережье, латифундии, может быть, пара рыбоводческих предприятий. Я хочу купить кое-что и тебе советую сделать то же самое, – ласково сказала она. – Хотя я и верю, что ни сам Цезарь, ни его приближенные не извлекут из этого пользы, тем не менее аукционы пройдут по схеме Суллы. Нужны только деньги. Сначала продадут куски пожирней примерно за столько, сколько они стоят. После продажи полудюжины таких «кусков» цены станут падать, да так, что заурядные лоты пойдут почти даром. И тогда я начну их скупать.

Кассий вскочил, его лицо пошло пятнами.

– Сервилия, как ты можешь? Ты думаешь, что я способен нажиться на несчастье людей, с которыми я общался, сражался бок о бок, в чьи идеалы верил? О боги! Да я скорее умру!

– Ерунда! – спокойно возразила она. – Сядь! Этика, без сомнения, великолепная вещь, но абстрактная, а нам надо опираться на факты. Кто-то обязательно наживется. Так почему же не мы? Если тебя что-то царапает, купи землю Катона и скажи себе, что ты будешь лучше заботиться о ней, чем пиявки Цезаря или Антония. Разве лучше, если какой-нибудь Котила, или Фонтей, или Попликола захватит в Лукании его замечательные поместья?

– Это софистика, – пробормотал он, успокаиваясь.

– Это лишь здравый смысл.

Вошел ее управляющий, поклонился:

– Domina, пришел Цезарь, диктатор, он хочет видеть тебя.

– Введи его, Эпафродит.

Кассий снова поднялся:

– Ну, тогда я ухожу.

Не успела она и слова сказать, как он выскользнул в боковую дверь, ведущую к кухне.

– Мой дорогой Цезарь! – воскликнула Сервилия, подставляя губы для поцелуя.

Он ограничился целомудренным прикосновением и сел напротив, с грустью оглядывая ее.

Будучи старше его, она уже приближалась к шестидесяти, и годы стали сказываться, впрочем мало что меняя в ее красоте, ночной, темной, подобно ее сердцу. Правда, теперь две широкие полосы чисто-белого цвета рассекали массу черных как сажа волос, придавая ей зловещий вид, что как нельзя лучше отвечало ее сути. Ни дать ни взять колдунья-отравительница, впрочем весьма привлекательная. Конечно, талия несколько оплыла, но красивые некогда груди были умело приподняты тугой бинтовкой. Ей бы еще чуть пополнеть, чтобы не так заметна была некоторая дряблость щек, а в остальном все в порядке. Острый подбородок, маленький, полный, загадочный рот. Тот же нос – слишком короткий по римским канонам и на конце закругленный. Недостаток, который прощался ей за рот и глаза, огромные даже под тяжелыми веками, черные, как безлунная ночь, суровые и очень проницательные. Кожа белая, руки тонкие, изящные, с длинными пальцами и ухоженными ногтями.

– Как ты? – спросил он.

– Буду счастливее, когда Брут вернется домой.

– Зная Брута, я думаю, он хорошо проводит время на Самосе с Сервием Сульпицием. Я, видишь ли, обещал ему жреческий сан, так что сейчас он учится у признанного авторитета.

– Какой же он дурак! – проворчала она. – Это ты признанный авторитет, Цезарь. Но конечно, у тебя он учиться не хочет.

– А с чего бы ему хотеть этого? Отняв Юлию, я разбил ему сердце.

– Мой сын, – убежденно проговорила Сервилия, – малодушный трус. Даже если привязать к его спине палку от метлы, он не выпрямится. – Она закусила нижнюю губу мелкими белыми зубами и искоса посмотрела на Цезаря. – Думаю, его кожа не стала лучше?

– Нет.

– Как и он сам, судя по твоему тону.

– Ты недооцениваешь его, дорогая. В Бруте таятся и кот, и хорек… и даже лиса.

Она раздраженно замахала руками:

– О, давай не будем о нем! – И очень ласково поинтересовалась: – Так каков же Египет?

– Весьма впечатляет.

– А его царица?

– Внешне она уступает тебе, Сервилия. Худая, маленькая, некрасивая. – Его лицо осветила улыбка, он прикрыл глаза. – Но… ее голос – чистая музыка, глаза как у львицы, она потрясающе образованна и очень умна. Говорит на восьми языках. Теперь на девяти – я обучил ее латыни. Amo, amas, amat.

– Просто образец совершенства!

– Скоро ты в этом убедишься. Она будет в Риме, когда я покончу с провинцией Африка. У нас с ней есть сын.

– Да, я слышала. Твой наследник?

– Не говори ерунды, Сервилия. Его зовут Птолемей Цезарь, и он будет фараоном Египта. Неплохая судьба для неримлянина.

– Действительно. Так кто же будет твоим наследником? Ты надеешься на Кальпурнию?

– Нет.

– Ее отец, кстати, совсем недавно снова женился.

– Да? Я еще не успел повидаться с Пизоном.

– Твой наследник – Марк Антоний? – продолжала допытываться она.

– На данный момент никакого наследника у меня нет. Но… надо подумать о завещании. – В глазах его что-то блеснуло. – Как поживает Понтий Аквила?

– Все еще мой любовник.

– Как мило. – Он поднялся, поцеловал ей руку. – Не печалься о своем сыне. Он еще может тебя удивить.

«Итак, возобновилось еще одно из старых знакомств. Значит, Пизон снова женился? Интересно. Кальпурния мне ничего не сказала. Такая же тихая, мирная. Мне нравится спать с ней, но детей у нас не будет. Сколько мне отпущено? Сколько бы ни было, ребенка мне уже не вырастить, если Катбад прав».

Все дни были заполнены разговорами с плутократами, банкирами, с казначеем Марком Куспием, со счетоводами легионов, с крупными домовладельцами и т. д. и т. п. А по ночам – бумаги, мерное щелканье счетов из слоновой кости. Где взять время на дружеские визиты? Теперь, когда Марк Антоний вернул серебро, казна значительно пополнилась, даже с учетом двух лет войны. Но Цезарь знал, что сделать надо еще очень многое и что одна из проблем будет стоить огромных денег. Их надо уплатить за тысячи и тысячи югеров хорошей земли, чтобы раздать ее отслужившим свое ветеранам тридцати легионов. Это ой как немало, а дни, когда такие участки отбирались у мятежных италийских городов и городишек, канули в прошлое. Дело еще осложнялось тем, что все ветераны были родом из Италии или Италийской Галлии и каждому полагался надел в десять югеров в тех местах, где они родились.

Гай Марий, который первым стал набирать в легионы неимущих, мечтал после службы селить их в провинциях, тем самым распространяя повсюду римские обычаи и латинский язык. Он даже начал осуществлять эту мечту – на острове Церцина, соседствовавшем с провинцией Африка. Отец Цезаря, главный агент в этом деле, постоянно там пропадал. Но все кончилось ничем. После сумасшествия Мария весь сенат воспротивился его программе. Так что, если ничего не изменится, земля будет куплена в Италии и Италийской Галлии – самая дорогая в мире земля.

В конце октября он все же выкроил вечер на званый обед в триклинии Государственного дома, свободно вмещавшем девять просторных лож и выходившем с одной стороны на широкую колоннаду вокруг сада перистиля. Поскольку день был солнечным, теплым, Цезарь велел открыть двери. Здесь, в этой трапезной, на фоне изысканных фресок, изображавших сражение у озера Регилл, Помпей Великий впервые увидел Юлию и влюбился в нее. Как радовалась Аврелия! Какой был триумф!

Но и сегодня в триклинии собрались далеко не последние римляне. Гай Матий со своей супругой Присциллой, Луций Кальпурний Пизон со своей новой женой, тоже Рутилией, но другой. Публий Ватиний также счел возможным прийти со своей обожаемой половиной Помпеей Суллой, хотя та некогда была замужем за хозяином дома. Луций Цезарь, как вдовец, был один. Его сын находился в провинции Африка под началом у Метелла Сципиона. Цезарь – республиканец, единственный из этого рода. Ватия Исаврийский пришел с женой, старшей дочкой Сервилии Юнией. Луций Марций Филипп прибыл с небольшой армией, которую составляли его вторая жена Атия (племянница Цезаря), ее дочь от Гая Октавия, Октавия-младшая, и ее сын Гай Октавий-младший. А еще собственная дочь Филиппа, Марция (жена Катона, но близкая подруга Кальпурнии), и его старший сын, домосед Луций. Отсутствовали (хотя были приглашены) Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид.

Меню было тщательно продумано, ибо Филипп слыл известным эпикурейцем, а Гай Матий, наоборот, любил простую еду. На первое подали креветок, устриц и крабов с рыбоводческих ферм Байи в изысканных соусах, а также в сыром и в слегка поджаренном виде. Гарниром к ним служили салат-латук, огурцы и сельдерей. Все щедро сдобрено маслом и полито уксусом. Копченый пресноводный угорь соседствовал с окунем, приправленным гарумом, и фаршированными яйцами. Тут же лежал свежий хлеб с хрустящей корочкой, к нему было подано прекрасное оливковое масло, в которое все желающие окунали ломти. Второй переменой служило разнообразное мясо – от хрустящей, аппетитно потрескавшейся свиной ноги до всех разновидностей домашней птицы и поросят, запеченных в овечьем молоке, где их томили часами. Были тут и нежные свиные сосиски, слегка обжаренные и покрытые разбавленным тимьяновым медом, и тушеная баранина с душицей и луком, и ягненок, запеченный в глине. Десерт составляли медовые пряники, сладкие пирожки с измельченным изюмом, выдержанным в приправленном специями крепленом вине. Плюс сладкие омлеты, свежие фрукты, клубника, привезенная из Альбы Фуценции, и персики из Кампании, где у Цезаря был свой сад. Твердый и мягкий сыры, компот из слив и орехи. Вина из лучшего фалернского винограда, красного и белого, а также вода из родника богини Ютурны.

Цезарю все это было не нужно. Он с удовольствием поел хлеба с маслом, немного сельдерея и густой гороховой каши, сваренной с куском бекона.

– Я не могу по-другому. Я солдат, – засмеялся он, вдруг помолодев и расслабившись.

– Ты все еще пьешь уксус с горячей водой по утрам? – спросил Пизон.

– Пью, если нет лимонов.

– А что ты сейчас пьешь? – опять спросил Пизон.

– Фруктовый сок. В качестве нового целебного средства. Со мной из Египта приехал жрец-врач. Это его идея, и она мне понравилась.

– Тебе больше понравилось бы это фалернское, – сказал Филипп, смакуя вино.

– Нет, я по-прежнему ничего в нем не понимаю.

Ложа мужчин образовывали букву «U», низкие столики вокруг позволяли гостям легко дотянуться до желаемой снеди. При чашах с жидкими или липкими яствами имелись ложки, а более твердые деликатесы были разделены на порции, легко помещавшиеся во рту. Желавший сполоснуть руки просто оборачивался, и внимательный слуга тут же подавал ему полотенце и миску с водой. Тоги сняли: в них есть неудобно. Обувь сброшена, ноги омыты – ничто не мешает облокотиться на валик.

К противоположной стороне столиков были приставлены стулья. В последнее время считалось особенным шиком позволять и женщинам возлежать на приемах, но в Государственном доме царили традиции, так что все дамы по старинке сидели. Если и было введено что-то новое, то оно заключалось в произвольном выборе мест на пиру. Гостям предоставили право рассаживаться как угодно, но с двумя исключениями. Своего кузена Луция Цезарь посадил на locus consularis – по правую руку от себя, а между ним и собой поместил своего внучатого племянника Гая Октавия. Его благосклонность к мальчику была замечена всеми, некоторые удивленно подняли брови, но…

Желание выделить молодого Гая Октавия появилось спонтанно, когда Цезарь с удивлением увидел среди гостей юношу, очень корректно и ненавязчиво державшегося в тени, в отличие от своего отчима. Тот, откровенно радуясь, что его пригласили, шумно приветствовал всех. А, вот и еще один не похожий на других! Конечно, Цезарь хорошо помнил Октавия. Два с половиной года назад он разговаривал с ним, когда останавливался на вилле Филиппа в Мизенах.

Сколько же ему теперь лет? Шестнадцать, наверное, хотя на нем все еще детская тога с пурпурной каймой и детский медальон-булла на обруче вокруг шеи. Да, ему определенно шестнадцать, потому что наследник Октавия-старшего появился на свет в год консульства Цицерона. Октавий весьма шумно отмечал это радостное событие в самый разгар смуты, замысленной Катилиной, в конце сентября, когда сенат ждал новостей из мятежной Этрурии, а непокорный Катилина продолжал отрицать свою вину. Хорошо! Видимо, мать и отчим молодого Октавия решили отметить его совершеннолетие в декабре, в праздник Ювенты, богини юности, когда многие римские юноши получают toga virilis, простую белую тогу римского гражданина. Некоторые богатые и влиятельные родители, впрочем, разрешают своим сыновьям приурочивать этот обряд ко дню их рождения, но молодому Гаю Октавию не разрешили. Его не балуют. Хорошо!

Он поразительно красив, так и тянет назвать его гермафродитом. Густые, слегка вьющиеся, блестящие золотистые волосы, скрывающие уши – единственный его изъян. Они не очень большие, но оттопыриваются, как ручки кувшина. Умна та мать, что не развивает тщеславия в сыне. Мальчик не держится как красавчик. Чистая смуглая кожа, хороший рот, твердый подбородок, в меру длинный нос, плавно приподнятый на конце, высокие скулы, овальное лицо, темные брови, ресницы и замечательные глаза, широко расставленные, очень большие и светло-серые, без зеленоватого оттенка. Загадочные, но не такие, как у Суллы или Цезаря. Не холодные, не пугающие. Их взгляд скорее теплый. «И при этом, – думал Цезарь, – они ничего не выдают. Осторожные глаза. Кто сказал мне это в Мизенах? Или я сам так решил?»

Было видно, что высоким Октавий не станет, но и низкорослым его никто не сочтет. Худощав, но икры сильные. Хорошо! Значит, родители не дают ему засиживаться. Но грудная клетка невелика, что делает его узкоплечим. Кожа под поразительными глазами голубая от утомления.

«Где я видел этот взгляд раньше? Я помню, что видел, но это было давно. Хапд-эфане. Я должен спросить у Хапд-эфане. О, эти волосы! Просто копна. Лысина не красит человека с когноменом „Цезарь“, что значит „кудрявый“. Но с такой шевелюрой облысение Октавию не грозит, в этом отношении он пошел в отца. Мы с ним дружили. Встретились при осаде Митилен, позже объединились с Филиппом против мелкой блохи, какой тогда был Бибул. Мне пришлось по душе, когда Октавий женился на моей племяннице. Старинный латинский род, очень, кстати, богатый. Но Октавий рано умер, и Филипп занял в жизни Атии его место. Интересно, что теперь сталось с младшими военными трибунами, служившими под началом Лукулла? Взять хоть Филиппа. Кто бы мог подумать, что он сделается таким?»

– Что ты задумал, Гай? – прошептал Луций, когда Цезарь усаживал юношу.

Ему не ответили. Цезарь был слишком занят: он следил, чтобы Атия, устраивавшаяся напротив, уселась удобнее, потом переключил внимание на Кальпурнию. Как бы та не ошиблась и не усадила Марцию слишком близко к Пизону! Тот уже хмурил густые черные брови. Неужели это застолье будет испорчено? Соседство с женой Катона не очень приятный нюанс! Пара манипуляций со стульями – и Марция сидит рядом с Атией, Кальпурния тоже. А Пизон уже хмурит брови на Присциллу, супругу Матия, красивую глупышку Помпею Суллу и свою Рутилию. У этой восемнадцатилетней Рутилии, заметил Цезарь, довольно кислый вид. Вся их семья такова. Рыжеватые волосы, веснушчатая кожа, зубы выдаются вперед. Живот округлился. В конце концов, должен же Пизон получить сына!

– Когда ты думаешь ехать в Африку? – спросил Ватиний.

– Как только соберу достаточно кораблей.

– Я буду легатом в этой кампании?

– Нет, Ватиний, – ответил Цезарь, поморщившись при виде рыбы и протягивая руку за хлебом. – Ты останешься консулом в Риме.

Разговоры стихли. Глаза всех присутствующих устремились к Цезарю, потом к Публию Ватинию, который сидел, словно аршин проглотив и потеряв дар речи.

Он был клиентом Цезаря, этот тщедушный человек с больными ногами и большой шишкой на лбу, которая помешала ему когда-то стать авгуром. Его остроумие, веселый нрав и ум привлекали к нему всех, кто общался с ним на Форуме, в сенате, в судах. К тому же, несмотря на физические недостатки, Ватиний доказал, что он не только способный политик, но и отважный солдат. Посланный, чтобы помочь Габинию при осаде Салоны в Иллирии, он со своим легатом Квинтом Корнифицием не только взял город, но пошел дальше и сокрушил все иллирийские племена, не дав им соединиться с Буребистой и племенами бассейна Данубия, что явилось бы для Рима и Цезаря куда большей неприятностью, чем Фарнак.

– Консульство непродолжительное, Ватиний, – продолжал Цезарь. – Только двухмесячное, до конца года. При других обстоятельствах я бы на это не пошел, но есть причины, почему мне нужны два действующих консула уже в этом году.

– Цезарь, я был бы счастлив стать консулом и на два рыночных интервала, – наконец проговорил Ватиний. – Будут выборы? Или ты сам назначишь меня? С кем еще, кстати?

– С Квинтом Фуфием Каленом, – сказал Цезарь. – О да, выборы будут. Вовсе не желая огорчить некоторых сенаторов, я все же надеюсь одержать верх.

– Эти выборы пройдут в стиле Суллы или ты разрешишь баллотироваться и другим? – спросил Пизон, мрачнея.

– Да пусть хоть пол-Рима баллотируется, Пизон. Я… э-э-э… назову, кого я хочу, а решать будут центурии.

Никто не прокомментировал этого заявления. При нынешней ситуации и после недавней замечательной речи всадники восемнадцати старших центурий будут счастливы выбрать даже тингитанскую обезьяну, если Цезарь ее назовет.

– Почему тебе так необходимо иметь действующих консулов в конце года, когда ты сам здесь присутствуешь, Цезарь? – спросил Ватия Исаврийский.

Цезарь предпочел сменить тему.

– Гай Матий, можно тебя попросить кое о чем? – спросил он.

– О чем угодно, Гай, ты же знаешь, – ответил Матий, человек спокойный и неамбициозный.

Благодаря старой дружбе с Цезарем дела его процветали. Чего же еще можно было желать?

– Я знаю, что агент царицы Клеопатры Аммоний приходил к тебе и получил землю у Яникула для возведения там дворца рядом с моим садом. Не можешь ли ты заняться устройством и ее сада? Я уверен, что потом царица подарит свой дворец Риму.

Матий очень хорошо понимал, что она так и поступит. Недвижимость была записана на имя Цезаря, как он приказал.

– Я рад буду помочь, Цезарь.

– Царица так же красива, как Фульвия? – спросила Помпея Сулла, твердо знавшая, что сама она краше вдовы Куриона стократ.

– Нет, – ответил Цезарь тоном, не располагающим к дальнейшим вопросам, и повернулся к Филиппу. – Твой младший сын хорошо себя проявил.

– Я рад, что он понравился тебе, Цезарь.

– Следующие год-два я намерен управлять Киликией как частью провинции Азия. Если ты не возражаешь, Филипп, я хотел бы оставить его в Тарсе. Пропретором, замещающим наместника.

– Отлично! – просиял Филипп.

Цезарь взглянул на старшего сына Филиппа, которому было уже за тридцать. Очень красивый и, по слухам, такой же одаренный, как Квинт, он никогда не покидал Рима, упуская свои возможности, хотя в отличие от отца и не был изнеженным эпикурейцем. Причина столь странного поведения открылась вдруг Цезарю и даже в какой-то мере шокировала его. Луций не отрывал от своей мачехи голодного взгляда, исполненного беззаветной любви. Но взгляд этот оставался незамеченным, ибо любовь была также и безответной. Атия сидела спокойно, время от времени улыбаясь мужу, как улыбаются женщины, когда они абсолютно довольны замужеством. Хм. Подводные течения в семье Филиппа. С Атии Цезарь перевел взгляд на Октавия-младшего, который не проронил пока что ни слова. Не из застенчивости, а просто зная свое место. Он смотрел на сводного брата с пониманием, но без сочувствия или одобрения, – ситуация явно не нравилась ему.

– Кто будет управлять провинцией Азия и Киликией? – многозначительно спросил Пизон.

Он очень хотел эту должность, и во многих отношениях он хороший человек, но…

– Ватия, ты согласен поехать? – спросил Цезарь.

Ватия Исаврийский испугался, потом обрадовался:

– Это честь для меня, Цезарь.

– Хорошо. Тогда собирайся. – Он посмотрел на обиженного Пизона. – Пизон, у меня есть работа и для тебя, но в Риме. Я все еще корплю над проектами законов, облегчающих долговое бремя, но мне не удастся закончить все до отъезда в провинцию Африка. Поскольку законотворчество – твой конек, я хотел бы привлечь тебя к этой работе, чтобы затем оставить все на тебя. – Он помолчал и очень серьезно продолжил: – Одним из самых несправедливых аспектов римской манеры правления является недооценка квалифицированного труда. Почему состояния у нас сколачиваются лишь в провинциях? Это порождает волну злоупотреблений, но я положу им конец. Почему человек не может получать жалованье наместника в Риме, если его работа столь же важна? Я поступлю так: положу тебе жалованье наместника-проконсула за то, что ты превратишь мои сформулированные вчерне предложения в законы.