Текст книги "Новая история стран Европы и Америки XVI–XIX века. Часть 1"

Специфические формы в европейских странах «второго эшелона» приняли процесс фермеризации. Его основой стало не столько качественное обновление технической и технологической базы производства, сколько социально-экономическая дифференциация сельского населения, выделение зажиточной крестьянской верхушки, способной вести рентабельное хозяйство, и обезземеливание остальной части крестьянства. При отсутствии притока инвестиционных средств (в силу неразвитости системы кредита), сохранении децентрализованной патриархальной структуры сбыта сельскохозяйственной продукции основным источником прибавочного продукта становился труд батраков, наемных сезонных рабочих. Это способствовало консервации сложившейся деформированной модели сельскохозяйственного производства, а также сокращало приток рабочей силы в городскую промышленность. Еще одной особенностью сельскохозяйственной производственной структуры стало сохранение латифундий, а также остатков сословных привилегий крупных земельных собственников.

Недостаточно сбалансированная отраслевая структура, незначительная емкость внутреннего потребительского рынка и острая конкуренция на мировом, незавершенность складывания финансовой инфраструктуры делали экономику стран «второго эшелона» чрезвычайно зависимой от государственного патернализма. Причем наращивание темпов экономического роста не снижало, а наоборот лишь увеличивало роль этого фактора. Государство несло бремя огромных финансовых расходов на развитие транспортной инфраструктуры, инвестиционную поддержку стратегически важных отраслей, в том числе военно-промышленного комплекса, проведение аграрных преобразований. Происходило все более очевидное сращивание системы частного предпринимательства, финансово-банковского сектора со структурами государственного управления. Противоречивый по своему характеру и последствиям процесс ускоренной модернизации был еще больше осложнен результатами Первой мировой войны.

Итак, в результате растянувшегося на несколько десятилетий процесса ускоренной модернизации в странах «второго эшелона» произошла глубокая структурная перестройка всей экономической системы. Однако в ходе этого форсированного, во многом искусственного рывка сложилась деформированная экономическая модель, которая не только воспроизводила механизм общего структурного кризиса монополистического капитализма, но и дополняла его новыми противоречиями. Чрезвычайно негативное влияние ускоренная модернизация оказала и на социальную структуру общества в этих странах. Насильственная, искусственная ломка экономического механизма подрывала положение многочисленных традиционных средних слоев. Образовывался целый ряд социальных групп, не востребованных обществом, лишенных перспектив на будущее, но все еще сохраняющих свои позиции в существующей социальной структуре. Быстрый рост буржуазных и пролетарских слоев населения не мог сформировать достаточный противовес этой негативно настроенной среде. Городская и сельская буржуазия еще не имела достаточной экономической мощи и социальной солидарности, чтобы претендовать на роль бесспорно доминирующего класса. В составе общественной элиты по-прежнему сохранялись сословные (дворянство, духовенство), корпоративные (чиновничество, офицерство), профессиональные группы, обладающие собственными интересами, статусными отличиями и политическими притязаниями. Рабочий класс, напротив, был минимально дифференцирован и представлял собой классический пролетариат индустриальной эпохи.

Широкая практика экономии на социальных издержках производства, отсутствие или ограниченность фабричного законодательства чрезвычайно ужесточали эксплуатацию наемной рабочей силы и приводили к политизации профсоюзного движения. Пролетариат потенциально оставался революционным классом, воспроизводящим негативное отношение к собственному социальному статусу. В чрезвычайно сложном положении оказалась интеллигенция. Как основной носитель общественной ценностной ориентации она вынуждена была приспосабливаться к стремительному изменению социально-экономической модели, появлению новых стандартов социального поведения. Росла зависимость интеллигенции от позиции основных индустриальных классов, усиливалась угроза превращения ее в «прослойку» классового общества, утверждения «обслуживающих» функций.

Обострение классовой борьбы, принимавшей антагонистические формы, происходило на фоне зарождения еще одного глобального общественного конфликта, угрожавшего охватить практически всю социальную иерархию. В основе его лежали причины не только экономического, но и психологического характера. Ускоренная модернизация предполагала радикальную смену базовых социальных ориентиров общества – переход от преобладания традиций к инновационной активности, от религиозной легитимации общественного порядка к ее светским формам, от «очеловеченного» производства, ориентированного на удовлетворение реальных потребительских нужд, к системе расширенного воспроизводства, обладающей собственной логикой развития и отчуждающей человека.

Тем самым, ускоренная модернизация подрывала основы доминировавшей ранее модели социального поведения, создавала принципиально новые ценностные стандарты и поведенческие стереотипы. Структурные изменения экономической системы обеспечивали рост социальной мобильности. Традиционная система социального неравенства, жестко ранжированная сословными, корпоративными привилегиями, сменялась более гибкой классовой системой. Индивид получал возможность более свободного продвижения по социальной лестнице, выбора путей достижения успеха, менее зависел от первоначально приобретенного социального статуса. Все это требовало глубокой и достаточно длительной трансформации массовой психологии. Пока же новая экономическая реальность скорее разрушала сами основы общественной ценностной системы. Кроме того, процесс ускоренной модернизации психологически противопоставлял основную часть населения тем группам, которые позитивно воспринимали происходившие изменения. Общество оказалось охвачено массовым процессом маргинализации.

Маргинальность (лат. marginalis – находящийся на краю) – это «промежуточное» социально-психологическое состояние групп и отдельных людей, связанное с изменением их положения в общественной структуре. Основу ее составляет ценностный и ролевой дуализм, возникающий при переходе в новую социальную среду, когда прежние ориентиры уже теряют актуальность, но еще в значительной степени определяют психологический настрой личности, а новые порождаются внешними требованиями и не воспринимаются личностью как естественные, правомерные. Если изменение социального положения является результатом самостоятельного выбора индивида (например, решение об изменении места жительства или рода занятий), то маргинальная реакция носит позитивный характер, представляет собой временный невроз, преодолеваемый по мере естественной адаптации к новым условиям. Если же человек оказывается в положении маргинала невольно, в силу внешнего хода событий, то формируется потенциал негативной маргинальности, устойчивое ощущение тревоги, неприкаянности, разочарования. Негативная маргинальность преодолевается гораздо сложнее, так как новая социальная среда психологически отторгается человеком.

Растянувшаяся на десятилетия ускоренная модернизация предполагала радикальный слом традиционной модели поведения человека. На смену созерцательности, инерционности, неторопливости должны были прийти мобильность, предприимчивость, психологическая гибкость. Происходил насильственный разрыв привычных социальных отношений. Рушился понятный и знакомый мир, а новый нес вместе со свободой необходимость личной ответственности за свою судьбу, постоянного выбора, борьбы за существование. Под угрозой оказался привычный уклад жизни сотен тысяч людей, не готовых к происходящим преобразованиям. Даже представители тех социальных групп, которые были востребованы новой системой, долгое время испытывали дискомфорт и психологическую нервозность, возникавшие при быстрых изменениях внешних условий жизни. В результате, негативная маргинальность оказалась массовым психологическим явлением, перешагнувшим классовые и сословные границы. Воспроизводимая в течение десятилетий, она стала основой для формирования устойчивого психологического типа с деформированными ценностными установками и поведенческими реакциями. В сочетании с последствиями мировой войны это дало толчок для возникновения тоталитарных политических движений в странах «второго эшелона» и предопределило цивилизационный раскол Запада в XX в.

Особый характер носило социально-экономическое развитие «периферийных» регионов европоцентристской цивилизации (Португалия, Испания, южные районы Италии, Сербия, Болгария, Греция, Румыния, значительная часть Австро-Венгрии, России и скандинавского региона, страны Латинской Америки). Неразрывно связанные с общей исторической эволюцией Запада, включенные в систему мирохозяйственных связей, они обладали собственной динамикой развития, значительно отличавшейся от «классического» образца.

К началу XX в. модернизационные процессы уже в определенной степени повлияли на социально-экономическую систему стран «периферии». Этот регион стал важным объектом для мирового экспорта капитала. Только в Латинской Америке к 1914 г. иностранные инвестиции достигли 9 млрд долларов. Ускоренными темпами развивалась транспортная инфраструктура, экспортные отрасли промышленности и сельского хозяйства. Однако модернизация экономической системы носила здесь чрезвычайно локальный и ограниченный характер. Промышленный сектор значительно уступал по масштабам занятости и объемам производства сельскому хозяйству. Его рост происходил замедленными темпами, неравномерно в отраслевом отношении. Модернизация промышленности ограничивалась и чрезвычайно узким потребительским рынком, и неразвитой финансовой системой. Сфера потребления по-прежнему отражала запросы «реального человека», определяемые сословными нормами потребления, стереотипами престижности, статусными запретами и ограничениями. Тем самым, обращение товара оказывалось в зависимости не только от чисто экономических факторов (трудовой и потребительской стоимости товара), но и от сложной иерархии групповых статусных различий. К началу XX в. в «периферийных» странах не завершилось складывание единого национального рынка, сохранялись очаги регионального ярмарочного товарообмена. Национальная финансово-банковская система сохраняла патриархальный характер. Преобладали ростовщические операции, а не производственное инвестирование. Особенности системы потребления предопределяли сохранение большой роли ремесленного производства. Несмотря на общий рост численности лиц наемного труда, значительная их часть оставалась занята не в «реальном секторе» экономики, а в сфере услуг.

На более современной основе развивались экспортные отрасли промышленности, ориентированные на мировой рынок. Именно они становились объектами иностранных инвестиций, получали возможность устойчиво наращивать масштабы производства. Но в таком положении оказывались лишь отрасли добывающей промышленности. К тому же в большинстве «периферийных» стран сформировалась очень узкая экспортная специализация, охватывавшая не более одной-двух отраслей (например, для Чили – поставки меди и селитры, Боливии – олова, Венесуэлы – нефти). Многие страны Латинской Америки и практически все «периферийные» регионы Восточной и Южной Европы вообще могли представить на мировой рынок только продукцию сельского хозяйства.

Аграрный сектор, несмотря на растущую интеграцию в мировой рынок, сохранял многие традиционные элементы, в том числе крупное латифундиальное хозяйство, некоторые формы феодальных поземельных отношений (фиксированная рента, ограничение купли-продажи земли, элементы общинного землепользования). Фермерская прослойка была очень невелика. Наращивание объемов производства достигалось преимущественно экстенсивными методами, ужесточением условий труда, кабальными формами аренды и найма. Как в промышленности, в сельскохозяйственном экспорте преобладала монокультурная ориентация. Так, например, Аргентина превратилась в поставщика на мировой рынок мяса и зерна, Бразилия и Колумбия – кофе, страны Центральной Америки – тропических культур. Таким образом, в эпоху монополистического капитализма экономическая система стран «периферии» представляла в своей основе традиционную модель с простым, а не расширенным воспроизводством, низкой наукоемкостью, технологическим консерватизмом, сбалансированностью природных и искусственных производительных сил, неразвитой структурой коммуникаций, сохранением значительной роли нетоварного хозяйства.

Модернизация в минимальной степени затронула и социальную структуру общества в «периферийной» зоне. Человек здесь был уже, как правило, освобожден от всех форм личной зависимости. Все большую роль играл классовый принцип стратификации, место человека в системе общественного разделения труда. Однако социализация личности, базовые «координаты» мировосприятия по-прежнему строились на основе принадлежности к закрытым социальным группам (этносам, конфессиям, сословным группам, общине, церковному приходу, клану и т. п.). Самосознание человека оставалось корпоративным, партикулярным. Он был прикреплен к группе регламентированным ролевым поведением, языковой культурой, верованиями, этическими ценностями, нравами, ритуалами, этикетом. Группа выполняла роль попечителя и гаранта стабильности, благополучия личной жизни, но ограничивала индивидуальную свободу, возможность спонтанного выбора действий. Таким образом, доминирующие формы социальности в «периферийном обществе» строились на солидаристских, коммунитарных принципах, с минимальным значением личностного фактора. В такой ситуации степень социальной мобильности оставалась чрезвычайно низкой, а ее новые формы оказывались связаны не столько с экономическим поведением человека, сколько с продвижением во властной, административной структуре, на военной службе.

Важнейшим фактором, препятствующим развертыванию процесса модернизации в странах «периферии», стала специфика массового сознания. Его основу по-прежнему составляли представление о человеке как части естественного и, в конечном счете, справедливого порядка вещей, вера в простоту, понятность, обозримость и неизменность окружающего мира. Базовыми ценностями этого общества оставались стабильность, защищенность, уверенность в будущем. Традиция воспринималась как критерий истины, естественный регулятор общественных отношений. Мотивация социального поведения основывалась прежде всего на этических категориях, априорных предписаниях. В качестве доминирующего сохранялся психологический склад «недеятельного человека», склонного к созерцательности и инерционности. Духовной основой подобной общественно-психологической ориентации являлась не «леность души», не стремление «жить сегодняшним днем», а преобладание долговременных мировоззренческих установок, смысловой интерпретации целей человеческого существования. Развитие альтернативного типа социального поведения с динамичностью, мобильностью поведенческих реакций, склонностью к предпринимательству, разного рода новациям, ярко выраженной индивидуальностью выбора, преобладанием ситуационной этики воспринималось большей частью общества критически, как результат внешнего влияния. Социальные группы, формирование которых было связано с процессом модернизации, оказывались в двойственном положении. Рост их материальных возможностей, влияния, численности сочетался с полумаргинальным социальным статусом. Элитарные слои торгово-финансовой буржуазии, крупных латифундистов и промышленников, связанных с экспортными отраслями, приобретали черты замкнутой компрадорской группы (от исп. сomrador – покупатель). Они были не только посредниками в связях с иностранным капиталом, но и представителями нового образа жизни, вступающего в противоречие с традиционной системой общественных ценностей. В социальной структуре общества формировались два противостоящих полюса, контуры которых образовывались уже не классовыми и сословными отличиями, а социокультурной ориентацией, моделями социального поведения. Ситуация изменилась лишь после заметного экономического рывка 1920-х гг.

Глава II
Государственно-правовое развитие стран Европы и Америки в XVI–XIX вв.

Становление и генезис абсолютных монархий

На рубеже XV–XVI вв. европейский регион оказался на переломной стадии своего развития. Развертывание процесса модернизации вело к трансформации социальной структуры и экономических институтов традиционного общества, возникновению новых форм социальной мотивации, формированию новой картины мира европейского человека. Политическая эволюция общества была связана, прежде всего, с возникновением новых форм государственности, в том числе с образованием в недрах сословно-представительных средневековых монархий институтов абсолютистской государственности.

Предпосылки складывания абсолютизма коренятся в социально-экономических переменах, проходивших в условиях активного пересмотра устоявшихся средневековых догм и мировоззренческих концепций. Несмотря на то, что возникновение политических структур не имеет жесткой зависимости от конкретной экономической ситуации, исторический анализ показывает, что именно наличие «готовности» к новым капиталистическим отношениям, в определенной степени детерминирует степень развития новых социальных структур, характер самого абсолютизма, его формы и условия существования. Возникновение абсолютистских монархий стало отражением временного баланса формирующихся буржуазных и разлагающихся феодальных социальных сил.

Генезис капитализма проходил в Европе неравномерно, что в первую очередь как раз и отражалось на эволюции государственно-политической системы. В странах Восточной и значительной части Центральной Европы новые политические структуры строились в условиях укрепления старых феодальных поземельных отношений. «Второе издание крепостничества» в Польше, Пруссии, Австрии придали консервативный, охранительный характер укреплявшимся монархиям. Замедленное развитие скандинавских государств предопределило причудливый симбиоз абсолютной власти и элементов представительного правления, феодальных и буржуазных явлений. Ускоренное развитие северо-западной части континента, напротив, способствовало раннему установлению сильных форм абсолютной власти монарха (Тюдоры в Англии, Людовик XIV во Франции, Карл V в Испании) и, соответственно, более раннему началу их политического кризиса. Подобное развитие событий вело либо к революционному свержению монарха (Английская революция 1640–1660 гг., Нидерландская 1568–1609 гг.), либо к формированию более гибких форм правления, развертыванию реформ в духе «просвещенного» абсолютизма.

Начальным периодом становления абсолютных монархий стал рубеж XV–XVI вв. К этому времени в основном закончилось формирование устойчивых территориальных границ ведущих европейских государств. К Англии были присоединены северные графства и Уэльс, Франция вернула Бретань, после заключения с Великим княжеством Литовским Люблинской унии (1569) сформировалось государство Речь Посполитая, а события «Стокгольмской кровавой бани» (1520) позволили Швеции заявить о своей независимости. Процесс формирования национальных границ сопровождался крушением так называемых «универсальных» идей, обосновывавших европейское единство приоритетом христианских ценностей. Распад традиционной социальной структуры и кризис средневековой сословно-корпоративной этики резко ускорили процесс внутренней дифференциации европейского общества, способствовали все более заметному расколу в правящей элите государств («новое» и «старое» дворянство) и самым негативным образом сказались на авторитете папства. Принадлежность к единому христианскому миру под покровительством Святого престола перестала рассматриваться как необходимое условие существования государства. Прямым следствием появления новой идеологии стала деградация средневековой идеи Священно-Римской империи, которая все больше ассоциировалась только с германскими княжествами.

События Реформации создали для абсолютизма уникальную возможность отделения самой идеи государства от католической догматики. В период «распыленной» средневековой государственности церковь приобрела черты властного института, зачастую более могущественного, чем государственный аппарат или сам монарх. Любому монарху было просто невозможно укрепить собственную власть, не нарушая церковных постановлений. Вместе с тем, само папство претерпело существенные изменения. Поочередно сменяя друг друга на посту понтифика, представители аристократических родов Медичи, Борджиа, Орсини фактически превратили Святой престол в инструмент международной политики или удовлетворения собственных амбиций. Падение престижа Ватикана отразилось и на облике клира. Кардинал Караффа, один из наиболее ортодоксальных прелатов, в письме Папе Клименту VII в 1532 г. писал: «Не найдется ни одного разбойника, ни одного ландскнехта, который был бы более бесстыден и порочен, чем духовные лица». Начавшийся процесс Реформации дал европейским монархам действенный инструмент для укрепления своих политических позиций. Не последнюю роль в борьбе за освобождение короны от церковной зависимости сыграли труды французских мыслителей Жана Бодена, Пьера де Беллуа и др. Мысль англичанина Генри Брактона: «Король находится под богом, но не под человеком», – стала лозунгом королевской реформации.

В ходе реформации королевские режимы Англии, Дании, Швеции, части германских княжеств получили возможность не только избавиться от опеки Ватикана, но и ослабить политические позиции оппозиционной части дворянства. Присвоив право назначать глав национальных конфессий, корона лишила церковь имущественной независимости, введя церковные уставы (1536 г. – в Англии, 1545 г. – в Дании, 1527 г. – в Швеции). Национальная церковь превращалась в часть государственной структуры. Но самое главное, монархия перехватывала из рук церкви монополию на идеологию. Не случайно, что первые реформационные законы были столь суровы именно к носителям старого мировоззрения. «Шестистатейный статут» 1539 г. в Англии предписывал смертную казнь за соблюдение «римского обычая» вероисповедения. Исполнение реформационного постановления 1530 г. в Дании было возложено на генерала Вальтера Рантцау. По всей стране прокатилась волна преследований и массовых казней священников и монахов. Оставшиеся в живых представители клира быстро «осознали» себя зависимыми от короля, согласившись на замену разнообразных церковных доходов фиксированным государственным содержанием.

Распространение реформационных учений укрепило позиции короны и в странах с устойчивыми традициями католицизма. Болонский конкордат, заключенный в 1516 г. Франциском I, позволил французскому королю назначать епископов (за папой сохранилось право введения в сан, т. е. утверждение предложенных креатур). В Испании была введена «терция» – налог с церковных доходов непосредственно в королевскую казну. В испанских колониях Нового Света к 1523 г. удалось создать систему патроната, и император Карл I получил возможность назначать там епископов. Однако все подобные меры монархи проводили только по специальному согласованию с Ватиканом.

В регионах, где реформационное и контрреформационное движения принимали особенно радикальные, конфликтные формы, государству грозила опасность нарушения территориальной целостности. Лозунги «единый католический мир» и «единый протестантский мир» несли в себе одинаково деструктивный заряд. Английские индепенденты, или французские гугеноты, стремясь создать сеть независимых конгрегаций, по существу создавали внутри стран собственную церковную иерархию, не являющуюся опорой государственного режима. Эту опасность осознавали все монархи. Людовик XIV, например, преследовал реформатов до призыва их духовного лидера Антуана Кура в 1715 г. к союзу с властями. Вместе с тем, только вмешательство папского нунция Роберти не позволило Людовику XIV предпринять ряд мер против сторонников ортодоксального католицизма.

Победа Реформации в ряде европейских стран значительно ускорила их политико-правовое развитие. Упрочение контроля государства над церковью сопровождалось централизацией всего административного аппарата, постепенной перестройкой сословно-корпоративной судебной системы, активизацией протекционистской политики в торговле и промышленности. Несмотря на отмену средневековых городских вольностей и прав, буржуа нуждались в стабильности королевского режима, а поэтому выступали первоначально последовательными сторонниками короны в ее борьбе против дворянского сепаратизма. Наиболее показательным примером здесь может служить осада Копенгагена в 1658 г., когда столичные буржуа, а не дворянство и клир, встали на защиту национального суверенитета и монарха. Именно они позволили Фредерику III двумя годами спустя совершить бескровный абсолютистский переворот и установить наследственную власть. В целом, поддержка зажиточных городских слоев позволила королевской власти освободиться от зависимости со стороны аристократии, в значительной степени выйти из-под опеки религиозных структур, укрепить собственную армию и бюрократию.

Для представителей дворянской среды централизация государственности не несла с собой столь очевидные выгоды. Попытки новых социальных групп снизить значимость традиционных сословных привилегий вызывали негодование большей части дворянства. Многие аристократы с презрением относились к распространению «предпринимательского духа» и интересам «торгашеского сословия». Однако усиление самой королевской власти воспринималось в дворянской среде как процесс, в конечном счете, естественный и легитимный. И в средневековой этической традиции король априори наделялся высшим достоинством, честью и знатным происхождением. Его полномочия как политического и военного лидера были неоспоримы. Поэтому процесс формирования в аморфных средневековых государствах основ национального самосознания и, как следствие, расширение поддержки централизации государственного аппарата охватывали и значительную часть дворянства. В дальнейшем, подавляя сепаратизм вельмож и ограничивая притязания торгово-промышленных кругов, корона стала выступать в качестве арбитра между противоборствующими группами дворянства и буржуазии.

Важной опорой формировавшегося абсолютизма становилась королевская армия. С развитием городов и появлением возможности вооружать легкие отряды вспомогательных войск (лучников, арбалетчиков) в армии начинает расти недворянский элемент. На первых порах подобные формирования использовали как отряды самообороны, но с появлением пушек и мушкетов характер армий в Европе изменяется окончательно. Тяжеловооруженная конница, состоящая из сеньоров и вассалов, была уже не в состоянии удовлетворить потребности государства как в силу своей малочисленности, так и в силу безнадежного военно-технического отставания. Ее численность и обязанности на поле боя меняются. Так, например, в 1528 г. дворянская конница во французском войске уже составляла всего 1/11 часть. Примерно в это время папа Лев X так определил обязанности дворянской кавалерии: «Прикрывать войска, обеспечивать доставку провианта, наблюдать и собирать разведывательные сведения, беспокоить неприятеля по ночам» т. е. вести все дела, кроме собственно сражений.

Войны, особенно международные, стали серьезным стимулом для укрепления единоличного правления. Для Испании – это, в первую очередь, войны Реконкисты (против Гранадского эмирата), колониальные захваты в Новом Свете и борьба с революционным движением в Нидерландах; для Франции – итальянские войны, франко-испанские, франко-голландские, не говоря уже о Тридцатилетней войне, ставшей испытанием для всех государств Европы. Военные конфликты поставили перед государством задачу содержать регулярную профессиональную армию, изменили характер ее комплектования, а в более широком смысле, потребовали кардинального переустройства всей исполнительной ветви власти. Ополчение в любом виде (ландвер, милиция) было реорганизовано в отряды правопорядка.

Последствия подобных сдвигов сказались и на увеличении королевской армии. В Испании к середине XVII в. она увеличилась в 6 раз, во Франции к концу правления Людовика XIV в 10 раз (около 300 тысяч сухопутных войск), даже в территориально небольшой Пруссии к концу первой четверти XVIII в. насчитывалось около 90 тысяч штыков. Неуклонное падение военного авторитета, сопровождающееся сокращением доходов от военной добычи и традиционных сеньориальных владений, привело в конечном итоге и к сокращению влияния дворянства на государственные дела в целом. Служилое сословие все больше стало зависеть от королевской щедрости, которая принимала форму различных денежных субсидий, пенсий, придворных должностей. Так, штат придворных во Франции достиг к предреволюционному периоду 15 тысяч человек.

Естественно, что абсолютизм не стремился к уничтожению политической роли дворянства, а тем более аристократии как таковой. Уничтожению или политическим преследованиям подвергались представители сепаратистских, центробежных тенденций. Именно этим следует объяснить физическую расправу над лордами Уорвиком, Линкольном, Суффолком в конце XV в. в Англии и громкие политические процессы во Франции, связанные с заговором Гастона Орлеанского в 1632 г. и казнью обер-шталмейстера Сен-Мара в 1639 г. Подобная двойственность отношения монархии к дворянству проявлялась на протяжении всего периода Нового времени. Объективно, позиция короны отражала реальный раскол в данном сословии, противостояние «старого» и «нового» дворянства. Менталитет аристократа отличался значительной консервативностью. Любой французский пэр с пренебрежением относился к дворянам «пера и чернильницы». В прусском табеле о рангах 1713 г. маршал (аристократ) был на 5 ступеней выше министра – гражданского чиновника, тоже дворянина, но вышедшего из буржуа. Даже орден нищенствующих францисканцев гордился наличием в своих рядах в разное время эрцгерцогов, герцогов, маркизов и графов. Эволюционируя, второе сословие стало источником аппарата управления.

Первым шагом по пути создания центральных органов, непосредственно зависимых от королевской воли, стало формирование из лиц, приближенных к королю, различного рода государственных («тайных», «узких») советов, ставших прообразом будущих кабинетов министров. Так, в Англии подобный совет был создан Генрихом VII на базе нерегулярно собиравшегося Королевского совета и к 40-м гг. XVI в. превратился в постоянно действующий орган. Аналогичный совет появился во Франции при Франциске I. В Испании 106 лет просуществовал без изменений созданный в 1480 г. Королевский совет. В Швеции в 1538–1543 гг. при Густаве I Вазе также возник постоянно действующий Государственный совет – регентсрод. В задачу подобных институтов входил широкий круг полномочий: финансы, армия, вопросы внешней и внутренней политики, судебный арбитраж, даже «искоренение пороков и общественных грехов» (Испания). Как правило, они комплектовались из представителей пэрства и высших прелатов королевства по личной инициативе короля. Из их числа назначались ответственные чины королевства – гофмаршалы, гофмейстеры, казначеи, канцлеры. Зачастую эти советы становились синекурой для избранных аристократов. Так, в частности, фаворит испанского короля Филиппа IV граф Оливарес получал от занимаемой должности 422 тысячи дукатов в год. Наличие фаворитов в ближайшем окружении монарха стало бичом многих начинаний государственного строительства. Герцог Бекингем, лорд Пемброк, герцог Лерма, граф А. Оксеншерна, граф А. Мольтке, барон И. Бернстоф и им подобные, долгие годы фактически являлись первыми лицами администрации, блокируя и интерпретируя по-своему многие королевские начинания.