Текст книги "Западная социология: современные парадигмы. Антология"

Сети профессиональной коммуникации

Другое измерение профессиональных культур происходит из объема и разнообразия личных контактов. Политик должен видеть разнообразные аудитории, а король – получать почитание толп, в то время как фермер-арендатор и слуга редко видят кого-либо со стороны, а рабочий постоянно имеет дело лишь с несколькими людьми, за исключением своего босса и мало изменяющегося круга друзей и семьи. Больший космополитизм высших профессиональных слоев – один из ключей к их мироощущению. Космополитизм вообще коррелирует с властью, потому что власть – это, главным образом, способность поддерживать отношения с достаточно большим количеством людей таким образом, чтобы заставить других прийти к себе на помощь, с кем бы ты ни был в данный момент. Но коммуникации – это отдельная переменная, как мы можем видеть в случае профессий, которые имеют больше контактов, чем власти (например, продавца, конферансье, интеллигенции и вообще профессионалов). Эта переменная объясняет горизонтальные вариации внутри классов и их сложную внутреннюю иерархию (например, в рамках профессии или в интеллектуальном мире), которая стратифицирует целые секторы за пределами реальной власти этих классов отдавать приказы.

Это измерение имеет свое классическое теоретическое прошлое. Марксов [Маркс, 1852] принцип классовой мобилизации путем дифференцированного контроля над транспортом и коммуникациями применяется не только к политике, но и к дифференциации самих классовых культур. Веберовское расширение этого принципа до внутренней структуры организаций усиливает это положение, так как организационные данные не только документируют коренные различия в мироощущении и власти, происходящие из контроля над информацией и коммуникациями, но и обеспечивают взгляд под другим углом на эмпирически тот же самый феномен профессиональной стратификации. Дюркгеймовская модель ритуальных взаимодействий и их влияния на «коллективные представления» предоставляет более точную характеристику задействованных механизмов. В книге «О разделении общественного труда» Дюркгейм показывает, что сущность общественных убеждений, и особенно давления с целью подчинения группе и уважения к символам, варьирует с интенсивностью и разнообразием социальных контактов. В «Элементарных формах религиозной жизни» Дюркгейм рассматривает механизмы, действующие на конце этого континуума с высокой интенсивностью, и показывает, что высоко овеществленная концепция коллективных символов и ревностная преданность непосредственной группе производятся церемониальными взаимодействиями в группе с неизменными свойствами, в ситуации тесной физической близости и высоко концентрированного внимания. Абстрагируясь, мы можем увидеть, что не только целые исторические эпохи, но и отдельные профессиональные среды варьируют по отношению к этим измерениям, а значит, производят различные виды культурных объектов и личной преданности. Веберовское различение между бюрократическими и патримониальными культурами схватывает это измерение с его разными центрами преданности и этическими стандартами; бюрократический и предпринимательский секторы современного профессионального мира представляют эти вариации через измерение классовой власти[17]17
  Патримониальная организация, наиболее характерная для традиционных обществ, сосредоточивается вокруг семьи, патронов и их клиентов и других личных сетей. Особое внимание уделяется традиционным ритуалам, что демонстрирует эмоциональные связи между людьми; мир разделен на тех, кому можно верить из-за строго узаконенных личных связей, и на всех остальных, от которых нечего ждать того, чего нельзя добиться хладнокровной торговлей или силой. В современной бюрократической организации личные связи, наоборот, слабее, менее рутинизированы и эмоционально демонстративны; на их месте – преданность набору абстрактных правил и положений. Различные классовые культуры в патримониальных и бюрократических организациях соответствующе подвержены влиянию. Патримониальные элиты более церемониальны и персоналистичны. Бюрократические элиты подчеркивают холодный набор идеалов.
  Противоположность не только историческая. В досовременных обществах есть много элементов бюрократии, особенно в Китае; в Европе бюрократия постепенно устанавливается внутри аристократии, особенно во Франции и Германии, около семнадцатого века. Патримониальные формы организации существуют также и в современных обществах, бок о бок и внутри бюрократии. Они хорошо заметны в антрепренерском секторе современного бизнеса, особенно в таких непостоянных сферах, как развлечение, строительство, недвижимость, спекулятивные финансы и организованная преступность, а также в политике сложной федеративной правительственной системы, как в Соединенных Штатах. Вебер в «Протестантской этике» [Вебер, 1904–1905] уловил контраст между двумя способами ведения дел, когда отметил два вида бизнес-этоса на протяжении истории. Один существует во всех крупных обществах: он подчеркивает обман, ловкость и спекуляцию, которые имеют целью получить наибольшую возможную мгновенную прибыль. Другая форма – это рационалистический, аскетический капитализм, который подходит к бизнесу методично и рутинизированно. Работа и производство – это цели в себе, скорее, образ жизни, чем средство быстро разбогатеть. Согласно знаменитой веберовской теории, капитализм развился в Европе именно потому, что бизнес управлялся не только антрепренерской этикой, как в древних и восточных обществах, но и порядочного размера группой, удерживающей аскетическую деловую этику. Конечно, антрепренерский тип не исчезает, как только устанавливается современная экономика. Он выживает, чтобы снимать сливки с системы, которой он не смог создать.


[Закрыть].

Богатство и физические потребности

Кроме основных переменных власти и сетей коммуникации существуют дополнительные профессиональные различия, которые вносят свой вклад в объяснение классовых культур, а значит, и в их потенциальное разнообразие. Одно из них – произведенное богатство, а другое – это физические потребности. Настаивать на значении денег как основного различия между социальными классами – это, конечно, вульгарный марксизм. Именно организационные формы власти производят доход, имеющий решающее значение в определении основных различий мировоззрения. Но деньги важны как одна из имеющих место связей между профессиональным положением и многими аспектами стиля жизни, которые разделяют классы; как таковые, деньги могут иметь и независимые эффекты. Доход не всегда пропорционален власти. Некоторые люди получают меньше или больше, чем другие на том же уровне власти. Власть положения и власть денег могут быть отдельными путями обеспечения контроля над другими, а значит, они имеют альтернативное или дополнительное влияние на чье-либо мировоззрение. Более того, доход можно сохранить, накопить или передать по наследству, так что этот аспект власти можно передать – и, таким образом, сохранить сопутствующую ей культуру, – когда ее организационной основы больше нет.

С физической стороны, одна работа требует больших усилий, чем другая; некоторые работы являются более грязными или более опасными. Эти аспекты, в основном, коррелируют с властью, поскольку ее можно использовать, чтобы заставлять других делать более тяжелую и неприятную работу. Но физические потребности оказывают влияние на стиль жизни, делая низшие классы в большей степени прикованными к лишениям и грязи и позволяя более высоким классам быть изнеженными и избалованными. Физические потребности также варьируют независимо от классовой власти и помогают объяснить различия между более военизированными и более пацифистскими эпохами и родами занятий, а также между сельской и городской средами…

Литература

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М.: Ист-Вью, 2002 [1904–1905].

Гоффман Э. Представление себя другим в повседневной жизни. М.: КАНОН-ПРЕСС, 2000 [1959].

Гоффман Э. Ритуал взаимодействия: очерки поведения лицом к лицу. М.: Смысл, 2009 [1967].

Маркс К., Энгельс Ф. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта. Соч. 2-е изд. Т. 16, 1852.

Dahrendorf R. Soziale Klassen und Klassenkonflikt in der industriellen Gesellschaft Stuttgart: Enke, 1959 [1955].

Перевод с английского А. А. Широкановой.

4. Современные критические теории

Валлерстайн Иммануил Морис. Общественные науки и современное общество: исчезающие основания рациональности

ВАЛЛЕРСТАЙН Иммануил Морис (WALLERNSTEIN Immanuel Maurice) (p. 1930)

Иммануил Морис Валлерстайн (р. 28.09.1930, Нью-Йорк) – американский историк экономики, один из основателей миро-системного подхода; президент Международной социологической ассоциации (1994–1998); директор Центра изучения экономики, исторических систем и цивилизации им. Ф. Броделя. Учился в Колумбийском университете, где получил степени бакалавра гуманитарных наук (1951), магистра (1954), доктора (1959). С 1958 по 1971 год преподавал на факультете социологии Колумбийского университета; с 1971 по 1976 год занимал пост профессора социологии в университете МакГилл (Монреаль); с 1976 по 1999 год – почетный профессор социологии в университете Бингэмптона, штат Нью-Йорк, США. С 2000 г. по настоящее время – ведущий исследователь в Йельском университете. Автор более 30 книг и 200 статей.

Проблематика трудов Валлерстайна охватывает теорию и методологию миро-системного анализа, глобальные экономические, политические, культурные и идеологические явления современного мира, анализ региональных процессов и отдельных стран. Согласно варианту миро-системного подхода, предложенному Валлерстайном, единственной социальной реальностью являются «социальные системы», подразделяемые на мини-системы (относительно небольшие автономные единицы с четким внутренним разделением труда и единой культурой, расцвет которых пришелся на эпоху охоты и собирательства) и миры-системы (социальные системы, имеющие границы, структуру, правила легитимации и согласованность, самодостаточные). Основное внимание уделяется Валлерстайном мирам-системам, которые подразделяются им на миры-империи и миры-экономики; основой подобного деления выступают различные способы производства. Наиболее устойчивыми, по Валлерстайну, являются миры-империи, в которых экономика находится под диктатом политической власти. Наряду с ними возникают миры-экономики, где нет социальных ограничений для развития производства, что становится возможным при освобождении экономики из-под диктата политики вследствие победы капиталистического способа производства. Основной научный интерес Валлерстайна обращен к капиталистическому миру-экономике (КМЭ), единственному из миров, который не только выжил, но и победил остальные социальные системы, «втянув» их в себя. Составными частями КМЭ являются ядро, полупериферия и периферия. Слабое развитие периферии (или стран «третьего» мира) является результатом их эксплуатации странами растущего капитализма (зона центра) через разделение труда, извлечение прибавочного продукта и создание рынка для распространения товаров технологически развитых стран. Полупериферия (например, Россия) занимает промежуточное положение. Предложенная Валлерстайном методология оказалась весьма плодотворной при исследовании проблем КМЭ. Работы Валлерстайна последнего времени посвящены осмыслению траекторий развития общества, ведущих в будущее. Одна из центральных мыслей по поводу характера подобного развития – убеждение Валлерстайна в том, что оно не будет бесконфликтным, напротив, следует ожидать революционных потрясений.

Основные работы: «Капиталистическая миро-экономика» (1979), «Миро-системный анализ: Теория и методология» (1982), «Динамика глобального кризиса» (1982), «Исторический капитализм» (1983), «Политика миро-экономики: Государства, движения и цивилизации» (1984), «Трансформация революции: Социальные движения и миросистема» (1990), «Ограничения парадигм XIX столетия» (1991), «Конец знакомого мира: Социология XXI века» (1999) и др.

Предлагаемый текст содержит размышления И. Валлерстайна о том, что эпоха модернити может ослабить рациональность, лежащую в основе социального прогресса.

Исчезающие основания рациональности

Дело не только в том, что интеллектуалы превратили политику в рациональность, но и в том, что, утверждая таким образом достоинства рациональности, они выражали свой оптимизм и подпитывали оптимизм в других. Согласно их кредо, по мере приближения к правильному пониманию реального мира формируются условия для лучшего управления реальным обществом, а следовательно, для более полного раскрытия человеческого потенциала. Общественные науки как способ упорядочения знаний не только основывались на этой вере, но и полагали себя наилучшим методом осуществления рациональных исканий.

Так было не всегда. Некогда социальная мысль находилась под влиянием всепроникающего пессимизма. Общество считалось несправедливым и несовершенным, и ему, как предполагалось, суждено было навеки таким оставаться. Мрачное представление св. Августина, что на всех нас лежит несмываемое клеймо первородного греха, господствовало на протяжении большей части истории христианской Европы. По сравнению с другими подходами это была, несомненно, исключительно суровая хронософия. Но и другие воззрения, более близкие к идеям стоиков, и даже к традиции, идущей от Дионисия, не гарантировали безоблачного будущего. Буддистское искание нирваны представлялось долгим и трудным путем, пройти которым могли столь же немногие, как и обрести святость в христианстве.

То, что современный мир торжествовал, упиваясь «модернистским» мировоззрением (Weltanschauung) так долго, обусловлено тем, что он провозгласил хронософию, обращенную к реальности, универсальную и оптимистичную. Общество, каким бы несовершенным оно ни было, можно сделать лучше, причем лучше для каждого. Вера в возможность улучшения общества служила краеугольным камнем эпохи модернити. При этом, что следует подчеркнуть, не утверждалось, будто люди непременно станут более нравственными. Индивидуальное преодоление греховности, на что издавна были направлены религиозные искания, оставалось во власти Божьего суда (и Божьей милости). Его признание и вознаграждение за него относились к потустороннему миру. Мир модернити, напротив, был предельно реальным. Любые обещания должны выполниться здесь и сейчас или, по меньшей мере, в ближайшем будущем. Ориентиры этого мира были однозначно материалистичны, поскольку обещался экономический прогресс – в конечном счете опять-таки для каждого. Его перспективы в нематериальной сфере, воплощенные в понятии свободы, в итоге также могли быть сведены к материальным выгодам, а те из предполагаемых свобод, которые к ним не сводились, обычно отвергались как ложные.

Наконец, следует отметить, сколь коллективистскими были идеалы модернити. Философы и обществоведы этой эпохи столь убежденно рассуждают о центральной роли индивида в современном мире, что мы теряем из виду, в какой степени этот мир сформировал первую в истории поистине коллективистскую геокультуру, первое в истории эгалитаристское мировосприятие. Обещалось, что наша историческая система достигнет однажды такого социального порядка, когда каждый обретет должную, а следовательно, относительно равную долю материальных благ, когда никто не будет иметь привилегий. Разумеется, я говорю лишь об устремлениях, а не о реалиях. Но ни один философ в средневековой Европе, в Китае времен династии Тан даже не предполагал, что однажды все люди могут стать материально обеспеченными, а привилегии навсегда исчезнут. Все прежние философские учения считали иерархию неизбежной и в силу этого отвергали возможность «земного» коллективизма.

Поэтому, если мы хотим постичь сегодняшние дилеммы нашей исторической системы – капиталистического миро-хозяйства – и разобраться, почему концепция рациональности уже не наполняет нас прежним энтузиазмом, нам следует начать, как я полагаю, с осознания той степени, в какой эпоха модернити основывалась на материалистических и коллективистских посылках. В силу ее глубокой внутренней противоречивости сделать это непросто. Главной движущей силой капиталистической экономики было бесконечное накопление капитала. Основанное на изъятии прибавочной стоимости у одних людей и перераспределении ее в пользу других, оно несовместимо с материалистическими и коллективистскими идеалами. Капитализм материальный вознаграждает лишь некоторых и потому никогда не обещает успеха всем.

Как обществоведам, нам известно, что один из самых плодотворных подходов к анализу социальной реальности заключается в том, чтобы сосредоточить внимание на центральном противоречии и попытаться объяснить как его причины, так и следствия. Именно это я и предлагаю сделать. Я остановлюсь на том, почему идеологи эпохи модернити давали своим согражданам невыполнимые обещания, почему этим обещаниям долгое время верили, почему им не верят сегодня и каковы последствия этого разочарования. И наконец, я попытаюсь оценить значение всего этого для нас как обществоведов, прокламирующих (пусть даже и не всегда практикующих) принципы рационализма.

Модернити и рациональность

В обществоведении связь между подъемом капиталистической миро-системы и развитием науки и технологий выглядит очевидной. Но почему эти процессы связаны исторически? На этот вопрос Маркс и Вебер (как и многие другие) отвечали, что капиталистам приходилось действовать «рационально», если они стремились достичь своей основной цели – максимизации прибыли. Коль скоро капиталисты направляют всю энергию на достижение именно этой цели, они будут делать все от них зависящее для снижения издержек производства и выпуска пользующейся спросом продукции, а это предполагает применение рациональных методов не только к самому процессу производства, но и к управлению им. Поэтому они считают любые технологические достижения исключительно полезными и делают все возможное, чтобы способствовать развитию науки, стоящей за этими достижениями.

Все это так, но, на мой взгляд, не вполне объясняет сути дела. Можно предположить, что люди, стремившиеся к получению прибыли, как и люди, способные двигать вперед науку, имелись, приблизительно в одинаковых пропорциях, во всех основных цивилизационных центрах, причем на протяжении тысячелетий. Джозеф Нидхэм в своей фундаментальной работе «Наука и цивилизация в Китае» показывает масштаб научных проектов, предпринимавшихся китайской цивилизацией; и мы хорошо знаем, насколько интенсивной и коммерциализированной была экономическая жизнь Китая.

Мы снова приходим к классическому вопросу: «Почему же Запад?». Я не предлагаю обсуждать его в очередной раз. Многие обращались к нему ранее, и я в том числе. Хотел бы просто отметить очевидное для меня фундаментальное отличие, которое заключается в том, что в современной миро-системе технологический прогресс приносил очевидные выгоды, определившие отношение к нему не только предпринимателей, имевших вполне понятные причины поощрять изобретателей и новаторов, но и политических лидеров, мотивы которых всегда были более сложными и периодически проявлявшаяся враждебность которых к технологическому прогрессу становилась в разных странах и в разные эпохи основным препятствием на пути научных революций, подобных начавшейся в Западной Европе в XVII столетии.

Из этого я делаю четкий вывод: именно капитализм стал основой технологического развития, а не наоборот. Это очень важно, поскольку именно здесь лежит ключ к пониманию властных отношений. Современная наука представляет собой порождение капитализма и зависима от него. Ученые получали одобрение и поддержку со стороны общества, ибо предлагали проекты конкретных улучшений реального мира – замечательные механизмы, которые позволяли увеличить производительность, преодолеть ограничения времени и пространства, обеспечить каждому человеку лучшие условия жизни. Наука работала.

Вокруг этой научной деятельности сложилось целое мировоззрение. Утверждалось, что ученые лишены и должны быть лишены собственного интереса. Утверждалось, что ученые привержены и должны быть привержены «эмпирическому» подходу. Утверждалось, что ученые посвящают и должны посвящать себя поискам «абсолютной» истины. Утверждалось, что ученые стремятся и должны стремиться к поискам «простоты». Их задачу видели в анализе сложных явлений и нахождении простых и даже простейших законов, управляющих этими явлениями. И наконец, – что, может быть, наиболее важно – утверждалось, что ученые выявляют и должны выявлять непосредственные причины явлений, а не их первопричины. Более того, эти представления и требования казались неотделимыми друг от друга, и их следовало воспринимать как нечто единое.

Идеалы науки, в той мере, в какой они претендовали на то, чтобы всеобъемлющим и достоверным образом представлять деятельность ученых, были, конечно, окутаны мифами. В своей блестящей работе «Социальная история истины» Стивен Шейпин показал центральную роль, которую играли общественный престиж и авторитет, не связанные с научной деятельностью, в определении научной состоятельности и статуса членов Лондонского Королевского общества в XVII веке. То была, как он отмечает, состоятельность джентльменов, основывавшаяся на цельности личности, на доверии, чести и чувстве гражданского долга. И все же наука, эмпирическая наука, особенно ньютоновская механика, казавшаяся ее воплощением, стала той моделью, к которой неизбежно стали обращаться обществоведы, моделью, которую они впоследствии стремились копировать. А тот джентльменский дух науки, на котором неизменно настаивал мир модернити, был единственным возможным выражением рациональности, и это надолго стало лейтмотивом всего интеллектуального класса.

Но что означает рациональность? Обширная дискуссия на эту тему хорошо знакома любому социологу. Она отражена в работе Макса Вебера «Хозяйство и общество». Вебер приводит две пары определений рациональности. Первая обнаруживается в его типологии четырех видов социального действия. Два из этих видов признаются автором рациональными – «целерациональный» (zweckrational) и «ценностно-рациональный» (wertrational). Вторая пара встречается в его оценках экономической активности, где он отмечает «формальную» и «сущностную» рациональность. Эти две антиномии почти идентичны, хотя и не вполне; по крайней мере, как мне кажется, не во всех своих значениях.

Позвольте мне для прояснения вопроса привести довольно большой отрывок из Вебера. В его концепции целерациональное социальное действие – это действие, в основе которого лежит ожидание определенного поведения предметов внешнего мира и других людей; эти ожидания используются в качестве «условий» или «средств» для достижения активным субъектом своих рационально поставленных и продуманных целей. Ценностнорациональное социальное действие определяется им как действие, основанное на вере в самодовлеющую ценность неких этических, эстетических, религиозных или других форм поведения, независимо от той степени, в какой они способны обеспечивать успех.

Далее Вебер поясняет эти определения на конкретных примерах.

Примером чисто ценностно-рациональной ориентации могут послужить действия людей, которые, невзирая на возможный для себя ущерб, претворяют в жизнь свои убеждения о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности некоего «предмета» любого рода. В рамках нашей терминологии ценностно-рациональное действие всегда подчинено «заповедям» или «требованиям», в повиновении которым видит свой долг данный индивид. Лишь в той мере, в какой человеческое действие ориентировано на выполнение таких безусловных требований, можно говорить о ценностно-рациональном действии. Такое встречается в различной, большей частью весьма незначительной степени. Тем не менее из дальнейшего изложения станет ясно, что значение такого типа социального действия настолько серьезно, что позволяет его выделить в особый тип действия, хотя здесь и не делается попытка дать исчерпывающую в каком-либо смысле классификацию типов человеческого действия.

Действие является целерациональным (zweckrational) в том случае, если цель, средства и побочные результаты рационально взвешиваются и просчитываются. Это включает в себя рассмотрение альтернативных средств достижения цели, связей между целью и побочными последствиями и, наконец, отношения различных возможных целей друг к другу. Таким образом, в данном случае действие не аффективно и не традиционно. Выбор между конкурирующими и сталкивающимися целями и следствиями может быть ориентирован ценностно-рационально. В таком случае поведение целерационально только по своим средствам. С другой стороны, индивид, вместо того чтобы руководствоваться рациональной ориентацией на систему ценностей, может включить конкурирующие и сталкивающиеся цели просто как данные субъективные потребности в шкалу по степени их сознательно взвешенной необходимости. Впоследствии он может ориентировать свое поведение таким образом, чтобы эти потребности по возможности удовлетворялись в установленном порядке, по принципу «предельной полезности». Ценностно-рациональная ориентация может, следовательно, находиться в различных отношениях с целерациональной ориентацией. С целерациональной точки зрения ценностная рациональность всегда иррациональна. Действительно, чем больше абсолютизируется ценность, на которую ориентируется поведение, тем более «иррационально» в этом смысле само поведение. Ибо чем безусловнее для индивида самодовлеющая ценность поведения (чистота убеждения, красота, абсолютное добро или выполнение своего долга), тем в меньшей степени он принимает во внимание последствия совершаемых действий. Впрочем, абсолютная целерациональность действия, игнорирующая фундаментальные ценности, рассматривается лишь как предельный случай.

Обратимся теперь к другой веберовской трактовке, которую я также хотел бы воспроизвести.

«Формальная экономическая рациональность» определяется мерой технически возможного для хозяйства и действительно применяемого расчета. Напротив, «сущностная рациональность» характеризуется степенью, в какой обеспечение определенной группы людей жизненными благами достигается посредством экономически ориентированного социального действия, учитывающего (в прошлом, настоящем или потенциально) определенные ценностные постулаты независимо от природы этих ценностей. А они могут быть весьма разнообразны.

1. Данная терминология должна служить лишь выработке более ясного понимания слова «рациональное». Она представляет собой всего лишь более последовательное определение понятий, постоянно используемых в дискуссии о «рациональности» и экономических расчетах, в которых фигурируют деньги и товары.

2. Система хозяйственной деятельности может быть названа «формально» рациональной в той степени, в какой удовлетворение потребностей – основная цель рациональной экономики – может быть выражено и выражается количественно. Техника расчетов и, в частности, то, ведутся ли они в денежной или натуральной форме, выглядит непринципиальной. Данное понятие формальной рациональности является, таким образом, точным, по крайней мере в том смысле, что денежные оценки обеспечивают максимальную степень формальной исчислимости. Разумеется, и это верно лишь отчасти, при прочих равных условиях.

3. В свою очередь, понятие «сущностной рациональности» далеко не однозначно. Лишь один элемент является общим для любого «сущностного» анализа: такой анализ не ограничивается простой констатацией чисто формального и относительно однозначного факта, что целенаправленное действие основано на рациональном расчете, использующем наиболее совершенные технические методы, но определенным образом принимает во внимание высшие ценности, будь то этические, политические, утилитарные, гедонистические, феодальные (сословные), эгалитаристские или какие-либо еще, а результаты хозяйственной деятельности, как бы «рационально» исчислены они ни были, оцениваются также и по шкале «ценностной рациональности» или «сущностной целерациональности». Для этого типа рациональности существует бесконечное множество возможных шкал ценности, причем коммунистические и социалистические идеалы представляют лишь один из возможных вариантов. Последние, не будучи никоим образом однозначными сами по себе, всегда содержат элементы социальной справедливости и равенства. Среди прочих вариантов – критерии статусных различий, способности к власти, особенно к ведению войны, способности к политическому объединению; все эти элементы, как и многие другие, потенциально обладают «сущностным» значением. Однако ценность всех этих подходов заключается прежде всего в том, что они представляют собой базу для оценки результатов хозяйственной деятельности. Можно также независимо от них с этической, аскетической, эстетической и других точек зрения оценивать как дух этой деятельности, так и ее инструменты. В рамках этих подходов «чисто формальная» рациональность денежных расчетов может рассматриваться как второстепенная или даже противоречащая предусматриваемым ими конечным целям, независимо даже от результатов, вытекающих из современного отношения к вычислениям. Целью этих размышлений не является вынесение ценностных суждений в данной сфере, но лишь определение и разграничение понятия «формального». В данном контексте «сущность» сама в определенном смысле «формальна», т. е. является абстрактным родовым понятием.

Когда я говорю, что смыслы этих двух пар определений не вполне идентичны, я допускаю, что моя интерпретация весьма субъективна. Мне кажется, что, разграничивая целерациональное и ценностно-рациональное социальные действия, Вебер более высоко оценивает роль последнего. Он говорит о «безусловных требованиях». Он напоминает о том, что с точки зрения целерационального социального действия «ценностная рациональность всегда иррациональна». Однако, обращаясь к формальной и сущностной рациональности, он меняет ход своих рассуждений. Вполне рациональные подходы «не ограничиваются простой констатацией того чисто формального и относительно однозначного факта, что действие основано на целенаправленном рациональном расчете», но и дают возможность оценивать его, используя соответствующую ценностную шкалу. <…>

Рациональность и «опасные» классы

Говорить о рациональности – значит оставлять в тени политические, ценностно-рациональные альтернативы и не допускать оценки процесса, как того требует сущностная рациональность. В XVI–XVIII веках интеллектуалы еще могли быть уверены в том, что главным врагом рациональности является средневековый клерикальный обскурантизм. Их девиз был громко и четко сформулирован Вольтером: «Раздавите гадину». Все изменила Французская революция, трансформировавшая и прояснившая смысл всемирного культурно-цивилизационного спора. Как я неоднократно утверждал, она в гораздо большей степени изменила миро-систему, чем собственно Францию. Именно благодаря революции в рамках миро-системы была создана жизнеспособная и долговечная геокультура, и одним из важнейших следствий этого стала институционалиизация общественных наук. Здесь мы подходим к основной части наших рассуждений.

Французская революция и последовавшая за ней наполеоновская эпоха распространили в масштабах миро-системы два убеждения, которые захватили умы людей и которых не смогло поколебать жестокое сопротивление со стороны очень влиятельных сил. Эти убеждения заключаются в том, что, во-первых, политические перемены постоянны и являются нормой и, во-вторых, суверенитет принадлежит «народу». Они не были широко распространены до 1789 года, но затем обрели огромный вес и сохраняют свое влияние по сей день, несмотря на множество содержащихся в них противоречий. Проблема, связанная с этими идеями, заключается в том, что в качестве аргументов они доступны всем – не только тем, кто обладает властью, авторитетом и/или высоким социальным положением. Этими аргументами могут воспользоваться и «опасные классы» (данное понятие появилось в начале XIX века и обозначило людей и социальные группы, которые не обладали ни властью, ни авторитетом, ни достойным социальным статусом, но тем не менее заявляли о своем желании участвовать в политической жизни). К ним относились: численно растущий городской пролетариат Западной Европы; обезземеленные крестьяне; ремесленники, которых развитие машинного производства могло лишить средств к существованию, и нищие иммигранты из иных культурных зон.

Проблемы социальной адаптации таких групп и возникающие при этом конфликты в обществе хорошо знакомы социологам и представителям других общественно-исторических наук; они издавна исследовались в нашей литературе. Но какое отношение это имеет к понятию рациональности? В действительности самое прямое. Как известно, политическая проблема, поставленная опасными классами, была не из простых. В тот самый момент, когда развитие капиталистического миро-хозяйства начало набирать обороты в смысле роста производительности и максимального устранения препятствий, создаваемых временем и пространством на пути быстрого накопления капитала (что мы ошибочно назвали индустриальной революцией, будто она началась только в то время), когда капиталистическое миро-хозяйство распространялось по всему земному шару (что мы ошибочно назвали переходом к «империализму», как будто раньше ничего подобного не происходило), опасные классы стали серьезнейшей угрозой стабильности миро-системы (что мы больше не хотим называть классовой борьбой, хотя это была именно она). Можно предположить, что образованные и стоящие на страже своих интересов привилегированные классы должны были находить на новые вызовы всё более изощренные ответы. В то время этому служили общественные идеологии, общественные науки и общественные движения. Все они заслуживают внимания, но я буду говорить преимущественно об общественных науках.