Текст книги "Времена и нравы (сборник)"

Чэнь Цзэво спросил:

– А что получите вы, господин Вэй?

Вэй Гунчжи рассмеялся:

– Естественно, я тоже от этого выиграю. Ведь именно я добьюсь более мягкого наказания для моего клиента, а дело это будет широко освещаться в прессе. Но самое важное, что мы с вами станем друзьями.

Как говорится в одном древнем стихотворении, «Высятся горы и реки сплелись – кажется, нет пути; Ивы тенисты и ярки цветы – но за ними деревня стоит»[39]39
  Строки из стихотворения поэта эпохи Сун (960-1279) Лу Ю (1125–1210).


[Закрыть]. Словно свет забрезжил в конце тоннеля. Судья Чэнь Цзэво внезапно почувствовал, что мир вокруг снова стал прекрасен. Только… тут он вспомнил, что он – председательствующий судья и носит то же имя, что и подсудимый, а дело это будет широко освещаться в прессе. С Ду Мэй-то проблем не будет, но трудно гарантировать, что другие журналисты не разнюхают какую-нибудь информацию. Это мучило его все эти дни, но он не находил решения. Вэй Гунчжи помолчал и произнес:

– Вы никак не можете придумать способ отказаться от этого дела?

– Ничего не поделать, извещение о слушании уже разослано. Я и с начальником уже говорил, но у меня нет разумной и веской причины для отказа.

Вэй Гунчжи подумал и сказал:

– Это легко. Если истец заявит, что у вас и ответчика есть родственные связи, то это будет рациональным основанием просить, чтобы вам дали отвод.

– Но мы не родственники с подсудимым. К тому же это создаст дополнительные сложности.

Вэй Гунчжи рассмеялся:

– Господин судья, вы вроде умный человек, но тут что-то разом поглупели. С моим подзащитным вы не родственники, но со мной-то, адвокатом ответчика, у вас есть практически родственные связи.

После этих слов Вэй Гунчжи судья Чэнь Цзэво понимающе улыбнулся, с его плеч словно гора упала. Вэй продолжил:

– Положитесь на меня в этом деле.

И действительно, суд очень скоро получил прошение юриста семьи У Юна об отводе судьи Чэнь Цзэво на том основании, что у него имеются тесные связи с адвокатом торговца Чэнь Цзэво.

Судья Чэнь Цзэво не рассказал Ду Мэй об их совместном с Вэй Гунчжи плане, а она и не спрашивала. Он звонил ей, чтобы уговорить вернуться домой, сказал, что сын очень скучает, но она холодно ответила, что сейчас занята, и повесила трубку. Из-за смены председательствующего судьи слушание было отложено на пару дней. В это время Чэнь Цзэво несколько раз порывался ехать за женой, но каждый раз отказывался от этой идеи до того момента, как пройдет суд и все уляжется. Он понимал, что она сейчас разгневана, и ждал, когда она успокоится. Каждый вечер он просил позвонить маме, чтобы тронуть ее сердце любовью. Сыну он, естественно, сказал, что мама уехала в командировку. Чэнь Цзэво знал, что Ду Мэй ни при каких обстоятельствах не бросит сына. Более того, она так и не рассказала никому правду, да еще и помогла Вэй Гунчжи договориться о встрече с ним, а это значит, что она помогает ему. «Чувства мужа и жены длятся долго», для них нет непреодолимых преград. Он вспомнил одно древнее высказывание: «Когда лодка подойдет к концу пристани, она поплывет прямо вместе с потоком» – и подумал, что все уладится и будет хорошо. Чэнь Цзэво несколько раз созванивался с дядей Чэнь Гэнъинем, который беспокоился за племянника, опасаясь, что тот допустит какую-нибудь оплошность. Чэнь Гэнъинь спросил, не нужна ли ему помощь, не надо ли привлечь какие-нибудь связи – связи сына или учеников. Чэнь Цзэво ответил:

– Не стоит. Все скоро закончится!

– Ну, тогда я спокоен.

Только в тот день, когда начались слушания, Ду Мэй узнала, что ее муж больше не председатель на этом суде. До этого момента она все время беспокоилась о нем. На слушания она не пошла, а отправила вместо себя свое доверенное лицо – Бин Эр, а сама ждала ее в редакции. Из рассказа Бин Эр она узнала, что председатель на процессе – не ее муж, и на какое-то мгновение испытала облегчение, словно камень с души упал. Но тут же ощутила давление нового камня. Она не знала, каким образом муж смог взять отвод, но чувствовала и свою вину в этом деле. Приговор не был объявлен прямо в зале суда. Бин Эр написала статью, а Ду Мэй, когда ее правила, внесла в абсолютно объективный текст свои поправки, которые совершенно очевидно были направлены на поддержку торговца Чэнь Цзэво; она пыталась докопаться до социальных причин произошедшей с ним трагедии. Закончив, она почувствовала некоторое успокоение. В ожидании приговора она молилась каждый день. Ду Мэй знала, что если торговцу вынесут смертный приговор, то она не будет знать покоя до конца своих дней. Коллеги, обсуждая возможные сценарии окончания этого дела, склонялись к тому, что ему дадут пожизненное или вынесут смертный приговор, но с отсрочкой исполнения. Никто не мог и предположить, что во время ожидания вынесения приговора в городе произойдет еще одно убийство: один мужчина убил трех полицейских в участке. Эта новость приковала к себе всеобщее внимание. И хотя два дела никак не были связаны между собой, но это убийство повлияло на решение по делу торговца Чэнь Цзэво. Его приговорили к смертной казни и обязали выплатить семье погибшего сто тысяч юаней. Подавать апелляцию он не стал. Позднее люди, которые были в курсе происходившего, говорили, что коллегиальный суд собирался приговорить Чэнь Цзэво к смертной казни с отсрочкой наказания и выплате компенсации в размере двухсот тысяч юаней. Однако из-за этого убийства полицейских они изменили свое решение. Сверху было дано указание судить по всей строгости закона.

Из-за этого неожиданного результата на душе у судьи Чэнь Цзэво было тяжело. Вэй Гунчжи встретился с ним и пытался объяснить, что тут нельзя никого винить, ведь они сделали все, что было в их силах. Но кто же знал, что произойдет такое убийство? Он понимал, что Ду Мэй еще не простила Чэнь Цзэво, и спросил:

– Хотите, чтобы я стал посредником между вами?

Чэнь Цзэво с благодарностью произнес:

– Вы, господин Вэй, и так уже помогли в этом деле. И хотя результат вызывает некоторое сожаление, но его можно принять.

Вэй Гунчжи тут же при Чэнь Цзэво набрал номер Ду Мэй и сказал, что сейчас обедает с судьей Чэнь Цзэво и тот очень расстроен, а также добавил, что он надеется, что она простит мужа и вернется домой. На что Ду Мэй холодно ответила:

– Передай ему, что когда придет время, тогда и вернусь.

В этот период Ду Мэй постоянно испытывала душевную боль. Тот предлог, который придумал судья Чэнь Цзэво для собственного успокоения, в ее случае не работал. Она считала, что погубила торговца Чэнь Цзэво, и хотя не она была прямым исполнителем, но принимала в этом участие и ее можно считать пособницей. Она не могла простить себя, хоть и пыталась, как пыталась простить и Чэнь Цзэво. Иногда она даже раздумывала, как исправить положение. Если бы она была такой смелой и вынесла на всеобщее обозрение тайну судьи Чэнь Цзэво, то, возможно, в процессе произошел бы перелом и это дело снова привлекло бы внимание публики, из-за чего приговор могли пересмотреть. Если бы она обладала такой смелостью, то давно уже так поступила бы. Но такой смелости у нее не было. Ду Мэй имела мужество осуждать саму себя, переосмысливать свои действия, но не осмеливалась предпринять реальные шаги. В эти дни она металась между двумя крайностями. В один день верх брала идея исправить положение, она писала статью на эту тему, но на второй день решимость отправить статью испарялась, и она стирала ее из компьютера. А потом она снова начинала осуждать себя и раскаиваться. Ду Мэй не могла вынести этих повторяющихся мучений, в ней что-то надломилось, и она начала искать забвения в вине. Каждый день после работы она приглашала подчиненных вместе поужинать и выпить. На работе знали, что она уже много дней не живет дома, и полагали, что у нее проблемы в отношениях с мужем, но не знали, чем ее утешить. Вернувшись в гостиницу, она не могла уснуть, сидела и курила, в итоге на ее губах даже образовались маленькие язвочки. Она постоянно вспоминала, как познакомилась с Чэнь Цзэво, как развивались их отношения, как они поженились и родили ребенка, вспоминала каждый день, прожитый с ним за эти годы. Если бы не случившееся, то он так и оставался бы ее идеальным мужем: без вредных привычек, честный и порядочный, заботившийся о семье, не слишком романтичный, но производивший впечатление надежного человека. Но сейчас она испытывала отвращение при мысли о том, что столь любимый ею человек, оказывается, выдавал себя за другого, и за его порядочностью скрывалось такое неприглядное прошлое. Если бы ей был противен только сам Чэнь Цзэво, это еще можно было бы вытерпеть, но ей была противна она сама в этой ситуации. Нынешняя Ду Мэй была далека от идеальной Ду Мэй в ее представлении. Она всегда полагала, что является честным и порядочным человеком, а также журналистом, который имеет мужество раскрывать истинное положение дел. Но оказалось, что она вовсе не такая возвышенная и прекрасная, как ей самой казалось. Поэтому она испытывала к самой себе такое же отвращение, как и к судье Чэнь Цзэво. Только сейчас она поняла, почему Чэнь Цзэво в свое время говорил о «моральной удаче» – он просто искал оправдание своей темной истории.

Ду Мэй не могла оправдать себя при помощи концепции «моральной удачи». И вот на тридцать шестом году жизни она поняла, что не является смелым человеком, что она все время от чего-то уклоняется. Чэнь Цзэво звонил ей, даже ходил к ее родителям в надежде, что жена вернется домой. Но она пока не могла посмотреть ему в лицо; вплоть до того момента, пока не вышло извещение об итоге пересмотра дела Чэнь Цзэво. В день его казни Ду Мэй по-прежнему испытывала те же мучения, но знала, что уже поздно. Возможно, понятие «моральной удачи» могло бы реабилитировать судью Чэнь Цзэво, но она не могла найти такого оправдания для самой себя. На следующий день после казни Ду Мэй вернулась домой, где так давно не была. Ее собственный дом и сильно исхудавший муж показались ей совершенно чужими. Она тоже похудела, отчего Чэнь Цзэво почувствовал угрызения совести. Он произнес:

– Мэймэй, ты вернулась? Вот и хорошо! Прошлое пусть остается в прошлом. – Он раскрыл объятия и заключил в них Ду Мэй.

И тут Ду Мэй заплакала. За все это долгое время, когда ей было больно, она пила, но ни разу не плакала.

– Не плачь! Мы не будем плакать!

Но Ду Мэй продолжала плакать:

– Чэнь Цзэво умер! Это мы убили его!

Руки судьи Чэнь Цзэво, обнимавшие Ду Мэй, словно одеревенели. Через какое-то время он сказал:

– Это я убил Чэнь Цзэво, к тебе это не имеет никакого отношения!

Ду Мэй оттолкнула его и достала из сумочки соглашение о разводе:

– Давай разведемся!

Когда Чэнь Цзэво получил ее CMC о том, что она возвращается домой, радости его не было предела. Он позвонил дяде, который беспокоился из-за кризиса брака племянника, и поведал ему эту радостную весть. Он специально пораньше вернулся домой, чтобы приготовить те блюда, которые любила Ду Мэй. Он полагал, что все закончилось. Хотя у них обоих появились шрамы в душе, но он верил, что со временем все постепенно сотрется из памяти. Он не предполагал, что Ду Мэй сразу по возвращении домой заставит его поставить подпись под соглашением о разводе! Он взял документ в руки, и лицо его посерело. Зная Ду Мэй, он понимал, что это – результат ее долгих и глубоких размышлений. Спустя какое-то время он сказал:

– Я сегодня кое-что приготовил – те блюда, которые ты любишь. Думал, что будем отмечать твое возвращение. Что ж, давай расстанемся по-хорошему и поужинаем всей семьей напоследок.

– Не стоит. Ты прочитай внимательно, и если нет никаких возражений, то завтра пойдем в ЗАГС и оформим развод.

Чэнь Цзэво с болью в голосе ответил:

– Я уважаю твой выбор.

– Ребенка я оставлю тебе, потому что не считаю, что могу быть хорошей матерью. Надеюсь, ты станешь для него хорошим отцом.

После ЗАГСа Ду Мэй направилась в редакцию и написала заявление об увольнении. Главный редактор в изумлении спросил:

– Вы же отлично работали, почему так внезапно решили уволиться?

Ду Мэй устало ответила:

– Я плохой журналист и не имею права продолжать тут работать.

– А куда вы хотите перейти? Уже нашли новое место работы?

– Я увольняюсь, а не перевожусь на новое место.

– Сейчас всеми правдами и неправдами все пытаются устроиться работать в системе, не то что в девяностые, когда все бросали работу и отдавались коммерческой деятельности. Так почему же вы так поступаете?

– Хочу изменить свою жизнь.

Родителям Ду Мэй после получения известия о том, что дочь развелась, да еще и уволилась, ничего не оставалось, кроме как рассердиться. Отец спросил:

– Что ты теперь собираешься делать?

– Хочу уехать куда-нибудь.

– Куда именно?

– У меня нет какой-то конкретной цели. Куда глаза глядят.

– Когда устанешь – возвращайся домой. Здесь твой надежный тыл навсегда.

Ду Мэй зарыдала, обняв отца.

Накануне отъезда она съездила навестить жену торговца Чэнь Цзэво. Эта худая женщина с темным лицом по-прежнему торговала фруктами. Ду Мэй когда-то брала у нее интервью, но та не узнала ее. Ду Мэй в смятении смотрела на нее издалека, не осмеливаясь подойти поздороваться. В итоге она сняла пять тысяч юаней и, притворившись, что покупает фрукты, подложила на тележку конверт с деньгами. Взяв фрукты, она поспешила прочь. Но не успела она далеко отойти, как сзади раздался крик. Она обернулась и увидела, что к ней бежит запыхавшаяся жена торговца Чэнь Цзэво. Эта женщина с темным лицом протягивала к ней руку с конвертом и кричала:

– Вы забыли деньги!

В этот момент Ду Мэй почувствовала, что готова сгореть со стыда, ей стало ужасно стыдно, что она хотела деньгами купить душевное спокойствие.

Еще Ду Мэй навестила семью погибшего У Юна. Его отец все так же работал таксистом, мать же была раздавлена страшным горем, после смерти сына она оказалась прикована к постели. Она узнала в Ду Мэй журналистку, приходившую к ней раньше, заговорила с ней о сыне и начала рассказывать, как было радостно в доме, когда сын был жив; слезы беззвучно текли по ее лицу. Ду Мэй спросила про невесту У Юна. И тут мать заплакала в голос. Сквозь ее причитания Ду Мэй узнала, что сначала невеста хотела родить ребенка, но ее родственники были против, она продержалась несколько дней, а потом сделала аборт. С тех пор обе семьи больше не общались.

В Ду Мэй крепло убеждение, что ее грех слишком велик. Она не могла больше оставаться в этом городе, опасаясь однажды задохнуться. Она снова выбрала побег – как тогда, в прошлом, когда сбежала от горячо любимого человека, которого не могла не покинуть. В прошлый раз она сбежала за границу, а в этот раз утратила ориентиры и хотела лишь скрыться, но не знала куда. Она купила билет на первый попавшийся поезд и отправилась в совершенно незнакомое место, затем в еще одно и еще. Она уехала далеко и путешествовала долго, но душа ее все равно не могла успокоиться.

Тогда она отправилась на родину судьи Чэнь Цзэво, а заодно съездила и на родину торговца Чэнь Цзэво, которая была в двадцати ли[40]40
  Ли – китайская мера длины, равная 0,5 км.


[Закрыть] от города. Она увидела детей, которым приходилось по три часа добираться до школы по горным тропинкам. Ду Мэй подумала о том, что и ее мужу, и торговцу Чэнь Цзэво много лет назад приходилось еще тяжелее. В деревне мужа она услышала много историй про него, про то, что в начальной школе учителя ставили его в пример другим ученикам. А в деревне торговца Чэнь Цзэво ей рассказали, что его сын после провала на экзамене отправился на заработки. Съездила она и к его дому. Это трехкомнатное развалившееся строение, заросшее камышом и бамбуком, произвело на нее горестное впечатление. Побывала она и на могиле торговца Чэнь Цзэво, поросшей свежей полынью. Она отвесила низкий поклон. Вокруг простиралась безмолвная равнина, солнце клонилось за горизонт, далеко на дереве сидела ворона и рассматривала эту незнакомую женщину. Ду Мэй знала, что никогда в этой жизни не сможет искупить свою вину. Ей стало в высшей степени стыдно за то, что она все время выбирает путь уклонения. И наконец она поняла, что побег – это не то, что ей нужно. Она достала телефон, сфотографировала могилу Чэнь Цзэво и отослала бывшему мужу. В первый раз с момента развода она связалась с ним. Он же все это время посылал ей эсэмэски, но она не отвечала, он звонил, но она не брала трубку.

Именно в этот день, когда Ду Мэй прислала ему сообщение, судья Чэнь Цзэво закончил ответственное и сложное дело, поэтому во время заседания его мобильный был выключен. Сразу после вынесения приговора он отправился на важную встречу. Его пригласил представитель обвинения, который оказывал влияние на ход процесса, пользуясь своим положением, – адвокат Вэй Гунчжи. Чэнь Цзэво выпил много вина, хотя раньше почти не пил. Пить он начал после расставания с Ду Мэй, но вовсе не потому, что пытался заглушить свою печаль вином, а потому что в его жизни стало больше приемов и банкетов. Раньше он всегда от них отказывался, но не сейчас. После мероприятия Вэй Гунчжи повез Чэнь Цзэво на машине домой. По дороге он передал судье банковскую карточку. Чэнь Цзэво спросил:

– Что вы делаете?

– Это небольшая благодарность от директора Лю.

– Господин Вэй, я ваш должник, но я столько вам помогал, что уже вернул долг. Давайте дальше пойдем каждый своим путем.

Вэй Гунчжи рассмеялся:

– О чем вы? Какой долг? Вы так говорите, словно мы чужие люди! Наше сотрудничество только началось, а впереди для него будет еще больше возможностей.

Чэнь Цзэво глубоко вздохнул и больше не произнес ни слова.

Только дома он включил мобильный телефон и увидел сообщение от Ду Мэй – поросший травой холмик в лучах заходящего солнца.

Он отправил короткое сообщение: «Что это?» Ду Мэй ответила: «Могила Чэнь Цзэво».

Ван Вэйлянь
Другой я

Моя правая рука начинала ненавидеть левую, а левая, конечно же, еще больше ненавидела правую. Как же крепко меня связал этот черт! Если бы только он вернул мне свободу, уж я бы ему показал! Машина свернула на запад, и я видел, как за окном проносились низенькие домишки. Этот вид казался мне знакомым. Я отчаянно рылся в закоулках памяти, но ничего не вспоминалось, возможно потому, что пейзаж этот был уж слишком безликий. Я спросил его:

– Куда ты, в конце концов, везешь меня?

Он сосредоточенно вел машину и, не оборачиваясь, ответил:

– Сиди, скоро будем на месте.

Страх нарастал в моем сердце, но вспыхнуло и другое чувство – любопытство. Я ругал себя, ничтожного, что и так, черт побери, едва жизни не лишился, а мне все еще было любопытно. Но любопытство это было непреодолимым: что же будет дальше? У меня не было ни врагов, ни завистников, кто же может мной интересоваться? Я все думал и думал об этом, и меня все больше и больше притягивала эта неизвестность, я даже воодушевился – что за чертовщина!

Пару дней назад я ездил в город Хайши к родне; вечером мы с приятелями выпили и пошли бродить по улицам, горланя песни. Безобразие, конечно. Еще мы устроили разборки с какими-то прохожими – так неужели же это та компания решила отомстить? Ну это уж слишком малодушно! Сводить счеты с подвыпившими ребятами – это просто подлость. Если это в самом деле они, тогда мне нечего бояться этих трухачей. Я закрыл глаза и задремал.

Когда я проснулся, машина уже остановилась. Он разбудил меня и, качая головой, сказал:

– А ты и вправду заснул!

Я, зевнув, ответил:

– Что тебе, в конце концов, от меня надо? Ты в курсе, что уже совершил тяжелое преступление?

Он не обратил никакого внимания на мои укоры, а лишь велел мне скорее выходить из машины. Руки были связаны, и я держал их, как монахи во время молитвы. Двигаться было крайне неудобно, даже дверь было не открыть. Он же ни на секунду не задумывался о моих неудобствах и только подгонял меня:

– Быстрее, быстрее!

Наконец с большим трудом я все же выбрался из машины. Я стоял, озираясь по сторонам, и обнаружил, что это был поселок, причем совершенно безлюдный, он представлял собой картину запустения и разрухи. Я поинтересовался:

– Где это мы?

В этот раз он ответил прямо:

– Поселок Цинмачжэнь.

– Поселок Цинмачжэнь? Это где я жил в детстве?

– Да, он самый.

Врата памяти мгновенно открылись. Двадцать лет назад я десятилетним мальчишкой уехал с родителями из поселка Цинмачжэнь и из своего детства. Это был ничем не примечательный отъезд. Я сидел в кабине водителя грузовика, перевозившего наши пожитки, мои дворовые приятели помахали мне рукой, и вскоре грузовик отъехал. Я ничего им не сказал. Когда машина заворачивала за угол, я увидел, что они уже продолжили играть во дворе, как будто бы ничего и не произошло. Тогда я не чувствовал утраты – я еще не знал такого чувства. В тот момент мне казалось, что я вовсе не уезжал, а оставался играть с моими приятелями, а тот я, который сидел в машине и уезжал, это будто и не я, а какой-то другой, совершенно неизвестный мне человек.

– Это точно Цинмачжэнь? Что-то я не узнаю его…

Я внимательно осматривался, силясь припомнить хоть что-то знакомое, но тщетно. Это был такой же ничем не примечательный городишка, как и любой другой в Китае, – жалкое подражание большому городу.

– Так двадцать лет прошло. Двадцать лет в современном Китае – это уже совсем другое место, другая эпоха. Понятно, что ничего не узнаешь.

Его высокопарная речь заставила меня еще раз внимательнее на него посмотреть. На нем была кепка, солнцезащитные очки, одет в камуфляжную форму. Он выглядел настолько несовременно, что, куда бы он ни пошел в таком образе, его бы запомнили.

Я сказал:

– Действительно, я совсем ничего здесь не узнаю. А ты, похоже, осведомлен о моем прошлом. Кто ты, в конце концов?

Он никак не отреагировал и, уставившись на меня сквозь очки, сказал:

– Я привел тебя повидаться с одним старым другом.

– Какие старые друзья у меня могут быть в Цинмачжэне? Насколько я знаю, они, как и я, все переехали в Хайши, – терялся я в догадках.

– А ты просто иди за мной.

Он шел впереди, на ногах у него были старомодные военные берцы. Подковки его каблуков клацали по асфальту, напоминая движущуюся кузницу.

Мы шли минут десять, руки у меня все еще были связаны, как у арестанта, будто я был преступником, которого вывели на всеобщее обозрение. Но средь бела дня нам по дороге не попался ни один человек, что уж говорить о знакомых.

Я не вытерпел и спросил:

– Это что, вымерший город? Куда все делись?

– Можно сказать, и вымерший. Местный экономический центр сдвинулся в поселок Баймачжэнь, что по соседству. Трасса здесь не проходит, так что это место скоро и совсем сгинет.

– Когда я был маленький, поселок Баймачжэнь был не такой развитый, как Цинмачжэнь.

– Баймачжэнь находится как раз у трассы, машины туда-сюда снуют, там, конечно же, заправку сделали, вот всякий бизнес у людей и процветает.

Я больше ничего не говорил. Я шел за ним по переулку, а когда мы его прошли, я так и застыл от удивления – я увидел до боли знакомое мне здание.

– Это же… Я же знаю… – замямлил я.

– Это цинмачжэньский кинотеатр.

– Точно, точно! Это же кинотеатр! – обрадовался я, забыв о своем положении арестанта.

В запустевшем Цинмачжэне все же сохранился этот кинотеатр, кроме того, его еще и в порядок привели – вот удивительно! Этот кинотеатр олицетворял некогда процветающий поселок Цинмачжэнь и вмещал в себя бессчетные радостные воспоминания моего детства. Я стоял прямо напротив и смотрел на это здание, как смотрят на бывших возлюбленных. Неожиданно у меня участилось сердцебиение и уголки глаз увлажнились.

Однако кинотеатр был не такой, как прежде.

Он не был больше открыт для публики, наоборот, со всех сторон его наглухо обнесли оградой, как хищника в зоопарке. Коричневый металлический забор окружил желтоватое здание кинотеатра, оставляя меня снаружи. Я спросил:

– А фильмы здесь еще показывают?

Он кашлянул и ответил:

– Не неси чушь, кто тут придет кино смотреть?

– Но ведь его подремонтировали… – недоумевал я.

Он перестал обращать на меня внимание и стал смотреть в другую сторону. Я стоял перед оградой, держась за железный прутик, и думал о том, что теперь кинотеатр являет собой чистый символический образ, и в этом смысле он даже превзошел ажурную парижскую Эйфелеву башню: там хоть пускают людей наверх посмотреть, а кинотеатр стоит просто так – неужто только за тем, чтобы время от времени воскрешать воспоминания?

В этот жаркий полдень мы вместе с моим провожатым просто стояли, как стоят на кладбище люди, оплакивающие новопреставленного. Время текло минута за минутой, и я не знаю, сколько мы там простояли. Казалось, он с такими усилиями меня отлавливал только для того, чтобы привезти сюда постоять. Если действительно так, то это даже неплохо – соответствовало моему внутреннему настроению. Я получил достаточно времени, чтобы оплакать свое детство. Многие из уже поросших сорняками воспоминаний сейчас начали постепенно проявляться наружу. Беспощадным было то, что, какими бы живыми и яркими ни были воспоминания, они оставались всего лишь пеплом прошлого. Грусть в душе нарастала, и я тяжело вздохнул.

– Ну что, есть ощущение? – внезапно спросил он.

– Какое ощущение?

– Ощущение прошлого?

– Конечно.

– Ну и хорошо. Время пришло, я тебя провожу внутрь.

Говоря это, он вытащил из кармана штанов ключи и отпер дверцу металлического ограждения. Это превосходило все мои догадки, мне стало страшно: казалось, покрытые пылью воспоминания вдруг разом открылись. Он зашел первым и махнул мне рукой:

– Скорее!

Вдруг я осознал, что это был самый подходящий момент для бегства. Но, оглядевшись по сторонам, я сразу отбросил эту мысль: куда я побегу? Самым безопасным было сейчас просто следовать за ним и не сопротивляться. Я шагнул за ворота. Он тут же запер замок решетки и пояснил:

– Я не боюсь, что ты сбежишь, это чтобы никто не заходил.

Я подумал: «Да кто сюда зайдет? Здесь же нет ни хрена». Мы все ближе и ближе подходили к кинотеатру и подошли уже так близко, что можно было четко разглядеть корявую надпись «Ремонтные работы» на желтоватой стене здания, на которой можно было углядеть «Да здравствует председатель!» и другие лозунги. Только тогда я вспомнил, что это здание было старым и уже в моем детстве считалось реликтом прошлого; удивительно, каким жизнестойким оно оказалось. Я подумал, если оно простоит еще лет пятьдесят и переживет непогоду, то его в полном смысле можно будет назвать памятником материальной культуры.

Главные двери кинотеатра были плотно заперты. Я подошел к окошечкам на дверях и заглянул внутрь, но там было темно, ничего не видать. Он сказал:

– Не смотри, мы зайдем с заднего входа.

Я последовал за ним. Мы обошли кинотеатр. В одном месте были густые заросли сорняков, откуда несло мочой так, что можно было задохнуться. Я зажал нос рукой. Тут я заметил маленькую дверцу, через которую мог протиснуться только один человек; она очень контрастировала с величием кинотеатра. Он подошел к двери и легонько поддал ее ногой, дверь тут же распахнулась – замка на ней не было.

– Заходи, – сказал он. В его голосе не было и намека на приказной тон, скорее, это было предложение.

И пусть у меня были связаны руки, и пусть я ненавидел этого человека, но и тогда я не мог отказаться от его предложения. Не знаю, то ли мое сердце вконец размякло, то ли меня подстрекал внутренний соблазн, но я шагнул через порог.

Возможно, благодаря тому что цинмачжэньский кинотеатр был наполнен обрывками моих детских воспоминаний, мой страх стал постепенно исчезать. Освещение внутри было тусклым, но пространство вполне просторное. Хотя что это я, конечно же, в кинотеатре будет просторно! Там могло поместиться несколько тысяч человек! Когда мои глаза привыкли к освещению, я заметил, что внутри было отнюдь не пыльно и грязно, как я ожидал, напротив, все идеально вычищено, на обветшалых сиденьях не было ни соринки, и даже занавес висел на прежнем месте, как будто зрители только-только разошлись. Удивительно!

Я сел на одно из кресел и закрыл глаза. Меня охватило то чувство радости, которое я испытывал, приходя сюда в детстве. Я помню, как посмотрел здесь «Красный гаолян»[41]41
  «Красный гаолян» (1987) – фильм режиссера Чжан Имоу, снят по одноименному роману Мо Яня.


[Закрыть], а потом выучил песенку из фильма и все голосил: «Сестренка, смелей иди вперед, иди вперед и не оборачивайся!» А на фильме Чжоу Синчи «Да здравствует судья!»[42]42
  «Да здравствует судья!» (1994) – комедийный фильм гонконгского режиссера Чжоу Синчи (известного как Стивен Чоу).


[Закрыть] я смеялся так, что у меня живот разболелся. Конечно, были и страшные моменты, например «Зажги красный фонарь»[43]43
  «Зажги красный фонарь» (или «Подними красный фонарь») (1991) – фильм режиссера Чжан Имоу, снят по повести Су Туна «Жены и наложницы».


[Закрыть]. На этот фильм детей до восемнадцати лет не пускали, а мы изнемогали от желания его посмотреть, и чем больше нас не пускали, тем больше хотелось. Кто-то сказал, что это эротический фильм, и нам стало уж совсем невмоготу. Мы представляли себе, как взрослые наслаждаются этим пиршеством для глаз, и нам не терпелось поскорее уже вырасти. Через многие годы, когда я смотрел этот фильм, я с жадностью искал «эротические» моменты, но таковых там не обнаружилось. Тогда я стал подозревать, что есть другой фильм с таким названием. Да… Как же много воспоминаний заполонило пространство этого кинотеатра – моего кинотеатра мечты!

Он безмолвным призраком стоял рядом со мной, охраняя меня, пока я погружался в бескрайнее море воспоминаний.

– Ты что, притащил меня сюда, чтобы я поностальгировал о прошлом? – Я с большим сожалением и неохотой открыл глаза, посмотрел на свои крепко завязанные руки и не удержался от упрека: – Методы у тебя уж слишком грубые!

– Я говорил, что отведу тебя повидаться с твоим другом из прошлого, – тон его речи был ровным, как железнодорожные рельсы.

– Раз уж это друг, то зачем было со мной так грубо обходиться?

– Он ждет тебя наверху, в будке механика.

Меня пробил озноб. Я обернулся и посмотрел наверх. Это было очень хорошо знакомое мне место. Когда начинался фильм, оттуда исходил пучок света, превращавшийся в многоцветный мир. Теперь там была просто черная дыра. Я внимательно пригляделся, и мне показалось, что я заметил там фигуру человека. Он стоял и наблюдал за тем, как я смотрю на него, и я ощутил на себе его взгляд, окутавший меня мрачным холодом. Я задрожал от страха. Я готов был биться об заклад, что тот человек, стоящий наверху, уставился на меня, не моргая. Это было ужасно. У меня что, в детстве были какие-то недруги? Я быстро стал вспоминать, но безрезультатно. Что такого ужасного мог совершить ребенок, чтобы теперь, по прошествии двадцати лет, сводить с ним счеты? Нет, это невозможно, совершенно невозможно!

– Пойдем наверх, – сказал он, направляясь к лестнице.

Я последовал за ним. Поднимаясь по лестнице, я сбился с дыхания, да и властная аура того человека могла привести в замешательство любого. В этот раз мне точно крышка. И зачем я только так послушно иду следом? Сам ведь в петлю лезу. Я очень остро прочувствовал, что сейчас надо мной нависли самые настоящие неприятности. Но я изо всех сил себя успокаивал тем, что он сказал, что ведет меня к «другу», а если так, то никакой опасности ожидать не следовало, ведь это же друг… Может, это розыгрыш моего бывшего одноклассника?