Текст книги "Харьков в годы Великой Отечественной войны. Город и война"

Трудно представить тот голод, который лично я переживал. Например, день нового 1942 года. У нас ничего нет. Жена пошла и заняла у соседей два или три стакана муки и это все, что можно было достать. Дальше продолжалось в подобном духе, хотя появились базары, начали продавать.

Был я библиотекарем. Отношение ко мне. Хотя Медель знал, что я сам профессор и ученик Рентгена, говорил со мною о Мюнхене и о Рентгене, о котором он имеет очень туманное представление, все-таки отношение было тяжелое для моего достоинства. К характеристике этих отношений. Я вспоминаю один случай. В Климатическом институте происходили как будто некоторые пропажи, а в сущности говоря, я не могу даже сказать, были ли они. Допустим, что это были пропажи. Один раз исчез тюбик с цинквейсом, другой раз исчезло несколько плиток столярного клея и третий раз, на проходной солдат задерживает девушку, сотрудницу Климатического института с кошелкой, в которой были ее вещи, но они были прикрыты обрывком географической карты метеорологического характера. Солдат схватил эту девушку, взял эту карту, показал доктору Меделю. Медель сказал, что это не первый случай грабежа в институте и что он больше этого не допустит. Так он сказал этой девушке и солдату и распорядился сегодня же всех оставить, всех задержать, собрать в такой-то комнате, где он прочтет нравоучение.

Когда я собрался уходить из института по окончании дня, то у дверей стоял солдат, и меня вернули в комнату, где должно было происходить это собрание. Там собрались работники, девушки, служащие этого института. Поджидают доктора Меделя, который должен произнести что-то весьма важное. И вот, явился доктор Медель, молодой человек. Он сказал, что происходят кражи, перечисляет примеры: тюбик цинквейса, столярный клей, сегодняшний инцидент с картами. Он уверен, что сотрудники поймут всю тяжесть этого преступления и к понедельнику, – это в субботу было, – возвратят все пропавшее. Если эти вещи сотрудники сами не пожелают возвратить, то пусть знают, что у них это найдено и обнаружено все-таки будет и тот, у кого это будет обнаружено, будет так наказан, что он себе этого не представляет, т. е., очевидно, будет повешен, т. к. за такие вещи вешали. Это говорилось без всяких церемоний, не взирая на возраст, ни на что. Там были служители, истопники, уборщицы, молодые люди. После этого он обратился ко мне, не видел ли я, где клей столярный. Я испугался, думаю, не меня ли подозревают. Говорю, что не знаю. Между прочим, клей этот на другой день нашелся и явно его никто не подбрасывал, а он просто не пропадал. Эти плитки лежали, но в помещении было сорно, не прибрано. Плитки эти, по-видимому, попали в сор и вместе с сором валялись. Когда эти испуганные люди начали копаться, клей нашелся.

В скором времени я заболел. У меня было ущемление грыжи, и должна была быть операция. Доктор Медель узнал об этом, расчувствовался и передал мне, что он постарается позаботиться обо мне на время, пока я лежу в лечебницу. Он постарается дать мне усиленное питание и все такое. Но ничего этого он не выполнил. Я, правда, не напоминал, просто неудобно было.

Болел я три месяца, и что было в это время в самом Климатическом институте, я не знаю. Если говорить об отношении в Климатическом институте, то дальше интересен февраль 1943 г., когда сюда приблизилась Красная Армия, и когда доктор Медель стал приглашать эвакуироваться отсюда. Причем, предлагал он эвакуировать, прежде всего, заведующих отделами. Я не принадлежал к числу таких. Он говорил:

– Вам опасно оставаться, большевики вас не помилуют, придут, счет вам представят такой, какого вы себе и не представляете.

Но испугалось, однако, не очень много народу. Испугалась одна заведующая отделом синоптики – Наханицкая, и она удрала вместе с ними. Потом еще одна молодая особа, но та больше не из боязни, а скрутилась с одним немцем, а так желающих не нашлось особенно.

Отношение к научной работе. Я в Климатическом институте был библиотекарем и все-таки думал, что Климатический институт – это исследовательский институт, сотрудники института должны представлять собой действительно научных работников, а в действительности я посмотрел и удивился, что же это за такая немецкая организация, что же это за научно-исследовательский институт в немецком понимании. Здесь никакой науки не было, а так, какая-то счетно-бухгалтерская работа и все, кто сидел там, щелкали на счетах. Ни приборов никаких, ничего. Я задавался вопросом, зачем немцы этот институт создали. Должен сказать, что я как будто находил некоторые ответы, но не был уверен в правильности их. Поэтому я разговаривал с некоторыми из своих товарищей и задавал вопросы, зачем создавался такой институт, куда собрали как будто бы научных работников и говорили: Гитлер заботится, хочет дать научным работникам работу и прочее, а по существу научно-исследовательской работы не было. Я помню, у меня готов был ответ на вопрос, но я поинтересовался поговорить с профессором, доктором Шепчицким. Это один из видных метеорологов, работал в этом Климатическом институте, как будто по своей специальности, и мне интересно было его мнение. Я задал ему вопрос, кому и на что нужен этот Климатический институт, который, с одной стороны, является как бы исследовательским институтом, с другой стороны, никакой науки здесь не было. И, представьте себе, ответ Шепчицкого совпал полностью с тем, что у меня назревало. Мне казалось и Шепчицкому, что это тоже концентрационный лагерь, в который нужно собрать людей и держать там их большой промежуток времени, иметь в своих руках их паспорта и на случай какой-нибудь опасности все это организованным порядком двинуть. Это самое ясное, что мне представилось, потом представилось Шепчицкому и еще одному из моих сверстников – С. В. Борисоглебскому. Вот, наши мнения совпали. Это был концентрационный лагерь под флагом, как будто германское командование заботится о поддержке науки и проч.

Я спрашивал, как в других местах, допустим, в Палате мер и весов, бывшем крупном научно-исследовательском институте, где директором был А. Н. Гапон, мой бывший ученик. Это несчастный человек, его немцы вывезли. Я спрашивал его:

– Скажите, напоминает эта палата мер и весов, теперешняя, чем-нибудь, что было в 1940 или 1939 году? Напоминает ли это научно-исследовательский институт?

– Нет, не напоминает. Правда, у нас есть отдел, который делает живую работу – это проверка меры длинны и веса для базара, а все остальное – никчемная, никому не нужная работа, которая по существу и не делается.

– Так зачем же она?

Гапон на это разводит руками, и сам не понимает, зачем это делается. Я думаю, что и в других научно-исследовательских институтах, где были более преданные немцам люди, было такое же положение дел.

Один из моих разговоров с Мефодием Ивановичем Кузнецовым. Он уехал добровольно со своей семьей, заблаговременно, с комфортом, с картинами своими, с пианино, с библиотекой из своей лаборатории. Приехал во Львов, видя перед собой какие-то перспективы, 65 лет от роду. Немцы говорили мне, например:

– У вас же здесь без перспектив, вы не можете здесь работать, развернуться. Поезжайте на запад.

Я им на это ответил, что в 65 лет думать о перспективах работы в совершенно новых условиях – это такое заблуждение, о котором и спорить совершенно не приходится. Вы знаете, что значит переселять старое дерево, как оно прививается? И от меня отстали. Я сказал: единственная перспектива – это могила и гроб, который ждет человека в 65-летнем возрасте.

В марте месяце Кузнецову было представлено такое благо, которого я не удостоился. Именно: я 9 марта пришел сюда, на эту территорию, и узнал, что часть профессоров вывезена отсюда, что приехал директор Кокорин и часть профессоров вывез. 9 марта я узнал о том, что для Красной Армии получается, в известном смысле, катастрофа, что она должна покинуть Харьков и часть профессоров должна быть вывезена. На меня напало отчаяние, почему меня не вывезли. А не вывезли меня только потому, что я далеко отсюда живу, и за мной было неудобно заехать. Мефодия Ивановича вывезли, но он доехал до Чугуева, а в Чугуеве, как теперь говорят, как говорит Пинчук, секретарь Кагановичского400400
  В настоящее время – Киевский район.


[Закрыть] райкома партии, «Кузнецов от нас сбежал». Сам же Мефодий Иванович говорил, что ему позволили в Чугуеве встать и не ехать на большевистскую сторону, что у него в Чугуеве есть именьице. Будто Кокорин разрешил ему встать. Он встал, дождался появления немцев и потом перешел сюда. Я считаю это грубейшей его ошибкой. Но раз он сбежал, то, конечно, дальше нужно быть последовательным.

Перед этим у меня с ним был разговор.

– Мефодий Иванович, расскажите, как вы вернулись в Харьков?

Они с женой рассказали, что получили разрешение на то, чтобы в Чугуеве встать и укрыться к себе, в свой собственный домик, в свое собственное имение. Так он и сделал, а потом вернулся в Харьков, пройдя два фронта, красный и немецкий.

– А как же дальше будете? – я спрашиваю его.

– А дальше, – говорит, – конечно, оставаться здесь нечего.

– Почему?

– Потому что здесь полная бесперспективность. Есть смысл уходить в Германию, в Галицию. Там можно будет работать, – и тут же говорит мне:

– Вы подумайте на этот счет.

У меня была определенная позиция – сидеть в Харькове и я смолчал на это.

Потом еще другая встреча:

– Ну, как же вы, Мефодий Иванович?

– Да, вот, как будто бы организуется переезд нашего углехимического института, как целой единицы, во Львов и знаете, это будет превосходно.

Я ему говорю:

– Мефодий Иванович, а вы взвесили? Вот вы поедете во Львов, теперь война подходит к концу, в каком положении вы останетесь тогда?

Он, конечно, головы не потерял. Во-первых, в Германию он особенно не верил, но на мой вопрос ответил:

– Что же, там блага не будет, но и здесь блага не будет, только срок наказания там является более отдаленным, чем срок наказания здесь.

– Мефодий Иванович, какое наказание здесь?

– Разве вы не знаете, что все мы, кто в 1941 году не уехал из Харькова, расцениваемся, как изменники и предатели, что для всех нас готов приговор и проч.

– Да откуда же вы знаете, Мефодий Иванович? Этого не может быть.

– А я вас уверяю, что это так.

Я не знаю, может быть, для него это так, может быть, он сделал что-нибудь такое, что он является изменником и предателем, и ему нужно было ехать в Галицию.

Несколько раз мы с ним возвращались к этому разговору. Я уже в это время начал работать здесь, и он был моим начальником. Потом я с ним неоднократно встречался. Он, между прочим, чем дальше, тем все более и более обдуманно начал готовиться к этой поездке. Он собирался ехать не только с семьей, но и прихватить двух директоров заводских в качестве своих ассистентов. Словом, стал создавать себе такую обстановку, что семья его поедет, картины его поедут, кроме того, ассистенты с ним поедут, научная институтская обстановка тоже поедет. Сначала он решил эвакуировать аппаратуру углехимического института, а потом разошелся и решил прихватить еще и ту аппаратуру и приборы, с которыми он работал здесь в технологическом институте на кафедре угля и топлива. Было предоставлено несколько вагонов, куда были погружены приборы, и он уехал.

Таким уважением он со стороны немцев пользовался, что, помню, у него на дверях квартиры была какая-то немецкая броня написана по-немецки. У нас же ничего не было.

Александр Николаевич Гапон не хотел ехать в Германию ни за что и мало того, говорил мне все время о том, что ему больно, что немцы хотят приборы Палаты мер и весов вывозить, но что же он может сделать, он бессилен совершенно.

– Но, однако, – говорит, – я все-таки какой-то минимум им не дам вывезти. Вот имеются платиновые термопары, еще некоторые приборы не громоздкие, но дорогие. Я их просто припрячу у себя на квартире, и когда они будут выгружать, то этих приборов не будет.

Представьте себе, он так и сделал. Некоторые приборы он взял к себе на квартиру и спрятал. Но доктор Мюллер, который ведал палатой мер и весов, ведал и этим институтом, дурак дураком, оказалось, запомнил платиновые термопары. Это было дело 22 августа. В последние дни Мюллер стал нагружать в ящики приборы палаты мер и весов и спохватился, что нет термопар. По шкафам – нет, к Гапону, он говорит – не знаю. Мюллер говорит:

– Вы обязаны мне их отдать.

– Да вот, не знаю, их нет.

Тогда Мюллер говорит:

– Ага, их здесь нет, так пойдем к тебе на квартиру и посмотрим.

Пошел к нему на квартиру и посмотрел. Под кроватью это все нашли. Он взял эти приборы, схватил за шиворот Гапона и прямо его на грузовик:

– Ты теперь поедешь с нами в Германию, а чтобы не скучно тебе было – забирай с собой семью.

Вот что мне рассказали совершенно достоверные люди. Так был увезен Гапон.

Лично я получил приказ: 22-го в 2 часа дня явиться в физический корпус для того, чтобы выдать физические приборы оттуда. Но я не имел представления, какие приборы, потому что перед этим за неделю у меня тот же самый доктор Мюллер был и спрашивал, что здесь есть ценного для эвакуации и я ему очень добросовестно отвечал, – буду говорить правду, как было. Я не хотел маскироваться, даже не имел в виду в это время спасать имущество, не буду кривить душой, не буду говорить неправду. Но, действительно, у меня требуют указать ценные вещи, а я считаю, что ценные вещи, вроде ультрамикрона и т. п. в 1941 году были вывезены и, между прочим, сохранены. В Красноуфимске это сейчас имеется. Я по чистой совести отвечал Миллеру: ценного здесь ничего нет. Здесь имеются школьные пособия и измерительные приборы, но разве это ценность, а ценного, вроде кварцевой аппаратуры, здесь нет. Он спрашивает – где? Говорю – большевики вывезли в 1941 году, т. е. нисколько не лгал ему. Он тогда несколько разочарованно начинает обходить там помещение. Смотрит, прежде всего, в шкафы с электротехническими приборами. Как он ни глуп, это не эвакуирует, не видит здесь подходящих вещей. Подходит к другим шкафам, там – стеклянные трубочки, которые паковать тоже нельзя. Подходит к гидравлическому прессу, «это, – говорит, – запаковать». Я говорю – это школьный гидравлический пресс, на нем ничего делать нельзя. Он отошел, спрашивает:

– Ну, где же у вас оптика?

– Все вывезено, – говорю.

Подошел к стеклянным пластинкам, спрашивает:

– Это что?

Говорю: стеклянные пластинки, очень дорогие, но поцарапанные.

Так он и не нашел ничего. Возвращается к гидравлическому прессу и говорит опять:

– Это нужно запаковать.

– Зачем же? – говорю.

В конце концов, он решил взять инвентарную опись и выбрать, что нужно запаковать. 22-го он приказал мне явиться сюда, но к этому времени они перепились и уехали сами.

Харьков занимался и в 1918 году. Тогда хотя какие-то проблески науки были. Харьков тогда был второстепенным фронтом для немцев. Здесь в 1918 году в штатском костюме был профессор Лейпцигского университета доктор Вибер, знаменитый физик. Известны его трехцветные фотографии. Он тогда на фронте для солдат читал лекции. Он пришел к нам в университет, очень деликатно попросил проекционный фонарь для того, чтобы ему с этим фонарем для солдат прочитать на какую-то тему лекцию. Я видел тогда его и беседовал с ним, как с настоящим человеком. А теперь у этого Миллера совершенно потерян облик ученого. Никаких разговоров о науке от них ожидать не приходится. Все они ходили исключительно в военном.

Только с одним немцем в штатском одеянии мне пришлось говорить – это Кольвейстер. Он сам назвался физиком и явился для того, чтобы погромить просто физическую лабораторию, но он поздно спохватился. Это было 10–15 августа. Он хотел электромагнит Дюбуа забрать.

У меня на квартире был доктор химии в первые дни прихода немцев, когда они лазили по квартирам, выискивая подходящие вещи. Обыкновенно так. Являются три человека. Один заводит беседу с хозяином или хозяйкой, а другие в это время ходят по комнатам, присматривают себе подходящие вещи. Вот, ко мне, например, зашли трое: полковник, лейтенант и унтер-офицер. Лейтенант отрекомендовался доктором химии и завел со мною «ученый» разговор, узнав, что я физик. А полковник с унтер-офицером в это время обходили комнаты, и я знаю, чем они интересовались – нет ли каких-нибудь ковров особенно ценных, нет ли драгоценной мебели. Я это знаю потому, что когда они осматривали, им нужно было уходить, а этот химик продолжал со мною говорить, то ему было сказано:

– Ну, уже довольно. Здесь кроме картин ничего интересного нет.

Этот самый доктор химии просил меня показать, какие у меня книжки и интересовался только немецкими. Я говорю, что у меня немного книг, есть такие-то, такие-то.

– Знаете, – говорит, – мне более элементарные нужны.

Говорю:

– Ну, вот, смотрите, что для вас будет более элементарно.

Посмотрел-посмотрел, нашел одну книжку по физике, взял, вынимает деньги, 23 марки она стоила.

– Разрешите, – говорит, – вам заплатить за нее.

Кроме того, что отказаться от этих денег, я ничего не нашелся ответить.

Сначала, до апреля 1943 года с дочкой моей было все благополучно в смысле мобилизации, потому что большая часть до апреля этого года ехала в Германию девушек добровольно. Некоторые ее подруги уехали добровольно в надежде пить пиво, очень хорошо одеваться, приобрести некоторые вещи, такие как патефон, в Германии всего очень много, словом, обогатиться уезжали некоторые люди и до апреля этого года принудительной мобилизации девушек не было. Но в апреле началась принудительная мобилизация. Был приказ, гласивший, что девушки рождения 1923–1925 гг. по закону о трудовой повинности подлежат мобилизации на сельскохозяйственные и другие виды работ в Германию. Тут пришлось обращаться к помощи своих докторов. Помогло в этом отношении то, что я старожил и старые врачи меня здесь знают. Я мог добиться от них известного рода отсрочек.

Первые раз, как только эта гроза нависла, 15 апреля я пришел к доктору Клабе, сказал ему в двух словах о цели моего прихода. Он сейчас же понял и сказал, что примет меры к тому, чтобы как-нибудь помочь. Конечно, это не окончательная помощь будет, потому что дочь должна через биржу проходить, там еще врачи, но все-таки предварительное мнение городской комиссии, – он был в городской комиссии, – имеет значение, с ним считаются. Однако же, он дал это на ограниченный срок, кажется, до 15 июня. Эта справка на руках у дочери имелась. Она тоже работала в Климатическом институте. Когда она показала эту справку доктору Меделю, он сказал, что, конечно, калек Германии не нужно, и он ее не поведет на биржу, но только до определенного срока. Доктор Медель сосчитал у себя всех девушек в таком-то возрасте и знает, что, может быть, кое-кого биржа освободит, что есть спорные, вроде моей дочери. Он решает таких не водить пока, – их в тот период было две, – а остальных берет с собой и ведет на биржу. Приходит в 8 часов утра и спрашивает у секретаря:

– Чернова и другие здесь или нет?

Секретарь отвечает – здесь. Зовет.

– С вами здесь какие-нибудь вещи есть?

– Да нет, у меня ничего нет.

– Ничего? Ну, хорошо, идемте на биржу.

Они идут с ним вместе на биржу. Он приводит их на биржу, без всякой очереди подводит к тому столу, где медосвидетельствование, представляет их и, будучи уверен, что никаких послаблений с точки зрения медосмотра не будет, раскланивается и уходит. Он их представил, сказал, что от Климатического института, привел таких-то и ушел.

Эти девушки в течение 3–5 минут проходят комиссию, а затем их направляют в отдельную комнату, где им объявляют, что отсюда они уходить не имеют права, камера охраняется солдатами, часа через 2–3, когда окончательно осмотрят других, они пойдут на Сортировку, откуда поедут в Германию, что родителям дано уже знать и они принесут вещи. В это время курьера посылают на квартиру к матерям, отцам. Те говорят, что вашу дочь отправляют в Германию, приготовьте минимум вещей. Родители собирали вещи, несли на Сортировку, через 2–3 часа встречались с дочерью, обливались слезами и она отправлялась.

Письма присылались оттуда. Переписка кое-какая разрешалась. Моя дочь получила письмо от своей бывшей подруги, которая добровольно поехала в Германию. Письмо было бессодержательное, из которого можно только заключить, что до сих пор жива, и просит написать ей. В этом письме, кроме весточки о себе, ничего другого не было. Дочь моя ответила, но, по-видимому, ее письмо или не выдержало цензуры и не дошло. После этого я получаю письмо, что «Михаил Иванович, я писала Леночке, Леночка молчит, хотя вы отзовитесь. Я жива, работала раньше там-то, теперь работаю здесь» и все. Перед этим было получено письмо, напечатанное типографским способом и подпись Часовникова. В этом письме она просила прислать вещей на зиму. По-видимому, все эти пленники рассылали такие письма, куда только возможно. Это письмо было агитационного сорта. Я его, к сожалению, не сохранил, порвал. Начинается с того, что «правительство Германии, командование заботятся о нас, о нашем благополучии. Нас снабжают и проч., но все-таки приближается зима. Как вы знаете, я ведь выехала весной и не захватила с собой зимнего. Если можно пришлите…». Но это все напечатано.

Вообще я знаю, что переписка была затруднена до крайности и, если можно было писать, то о самых поверхностных вещах.

Значительную группу интеллигенции немцам не удалось перетянуть на свою сторону, кое-кого удалось, но это наперечет. Это, прежде всего, Крамаренко Алексей Иванович, которого немцы сделали обер-бургомистром и который, возможно, был немецким шпионом еще до войны.

Как только немцы вошли сюда, вскорости началась регистрация. Я прихожу сюда и встречаю бывшего завхоза электротехнического института. Как-то у нас зашел с ним разговор, и он говорит, что у Леонида Петровича Крамаренко за два-три дня до ухода Красной Армии отсюда был обыск со стороны НКВД. Я спрашиваю:

– У Леонида Петровича Крамаренко был обыск? А что же искали?

– А искали у него радиоустановку.

– Ну, что же, нашли?

– Не нашли. Если бы нашли, то он разве остался бы.

Это был просто однофамилец Алексея Ивановича.

Приходят немцы. Прошел один день. По улице идет германский офицер, направляется к квартире А. И. Крамаренко, встречается с ним на улице, но не знает его. Спрашивает:

– Не знаете ли вы, где живет А. И. Крамаренко?

Крамаренко говорит:

– Это я.

– Я к вам от командования. Вы назначаетесь бургомистром города Харькова. Где бы нам с вами поговорить?

Если сопоставить две таких вещи, с одной стороны, у Крамаренко ищут радиоустановку, с другой стороны, приходит немец, ищет Крамаренко. Очевидно, А. И. Крамаренко был шпионом, имел у себя радиоустановку. Очевидно, НКВД спутало. Тот и другой профессор, жили один – на Технологической улице, другой – в Электротехническом институте, расстояние 2–3 дома друг от друга. НКВД, по-видимому, получило информацию, что имеется шпион Крамаренко, у которого есть радиоустановка, а это были, между прочим, последние дни.

Здесь был такой Дедусенко. Он при немцах ничего не делал, да и делать особенно ничего не мог, 75 лет ему. Сын его был бургомистром. Крамаренко А. И. уехал в Киев для того, чтобы двигать науку. Среди молодежи, инженеров несколько человек нашлось, которые поддались, может быть, поверили в то, что там будет что-то особенное. Но большинство, даже невзирая на те терроризирующие слухи, которые здесь распространялись о том, что большевики расправляются, все-таки осталось здесь. Пусть покарает Советская власть, но это своя власть и если она покарает, то за то, за что следует покарать. Вот такие разговоры были у меня с одним из наших доцентов.

Распространялись слухи о тех, кто в марте месяце с котомочкой за плечами пошел за своей родной Красной армией. Я говорил: не верьте этим слухам. Молодые люди мне не верили, говорили:

– Ну, вам, старикам, может быть все равно, а вот нам.

Я говорил, что это ложь, агитация, сплетенная белой ниткой. Не верилось, но говорил: пусть нас здесь покарают, а в Германию не пойдем, и так, по-моему, большинство.

Унтер-офицер Нунес говорил:

– Подумайте о добровольном выезде в Германию сейчас. – Это было дело числа 15–20 июля этого года. – Если вы добровольно поедете, то знайте, во-первых, вы поедете вместе со своей семьей, во-вторых, вам предоставлено будет много места, так что вы и багажа много заберете. В-третьих, вы инженер и поедете на должность инженера. Работать вы будете там, где хотите, потому что добровольно едете. Что касается жизни в Германии, то об этом распространяться не следует, потому что вам известно, как хорошо живут в Германии. Но, если вы добровольно не поедете, то имейте в виду, что, во-первых, война принимает все более и более жестокий характер. Не исключена возможность, что будут пущены газы. Мы вот от них спасемся, а вы что будете делать, если мы или большевики налетят на Харьков и начнут душить газами? Это положение первое. Теперь второе. Если мы будем уходить отсюда, то мы вас все равно заставим уйти, только уйдете с нами под конвоем, семья – в стороне пешим ходом, а дальше работа, на которую мы пошлем. – Говорил в таком духе.

Три молодых человека поддались на эти угрозы и были согласны ехать, но к их счастью срок поездки не такой близкий был. Срок их отъезда намечался или в конце августа, или в первых числах сентября. Остальное все понятно. Они тогда чувствовали это как неизбежный рок, что это страшное несчастье, которое совершилось с ними, а теперь они чувствуют себя избавленными от этого величайшего несчастья, празднуют, ликуют и т. д. Правда, я бы на их месте в армию пошел.

6 октября 1943 г.

(Государственный архив Харьковской области, ф. П-2, оп. 31, д. 17. л. 134–140. Оригинал, машинопись).