Текст книги "Харьков в годы Великой Отечественной войны. Город и война"

№ 14
Из стенограммы беседы, проведенной с Анной Иосифовной Черненко

1900 г. рождения, а по паспорту – 1894 г. До войны мы жили на Сумской… Я домохозяйка. До замужества работала на макаронной фабрике 15 лет, 5 лет – на табачной. Потом замуж вышла, заболела туберкулезом и работать не могла. Получала пенсию, пока муж был студентом, а потом отказалась от нее. Мой муж, И. И. Черненко был доцентом здесь, окончил Харьковский технологический институт и утвержден доцентом кафедры машиностроения.

Начало войны очень нас огорчило, конечно, волновались, врага боялись, неприятно было. Мой муж до войны болел целый год воспалением мозга, он и сейчас болен, работать ему много нельзя. Он раньше читал очень много лекций, а потом врач запретил. Последнее время ему дали работу дома. Он проверял работы студентов, и раз в месяц читал лекции. Когда он нагибался, слеп. Война на нас очень отразилась. Правда, он все время говорил, то мы победим. Мы хлопотали об эвакуации. Нам было даже выдано право на выезд, а посадки не дали. Я на станции три дня ночевала. Меня затолкали, я чуть там не сдохла, а муж лежал больной. Его нужно было на носилках нести и погрузить в вагон, но у нас не было такой возможности.

До последнего дня думали, что выедем, но о нас забыли, и пришлось остаться. Муж мне говорит, чтобы я ехала, но как я могла больного мужа бросить, говорю: лучше погибнем вместе. Откровенно скажу, что я не ожидала такого зверства. Думаю: буду дома сидеть. Чтобы меня убили, я этого не могла себе представить. Поскольку я была женой русского, думала, возможно, ко мне не будут применять репрессий. Я успокаивала мужа, а он еще больше нервничал.

Немцы пришли. На второй день я прочитала их объявление, что взят Харьков, жиды да жиды, комиссары. Пришла домой, ему ничего не сказала. Он спрашивает, что такое? Говорю:

– Ох, и написали! – и вся дрожала.

Ему нельзя было вставать. Все-таки он встал, пришел расстроенный, плачет, говорит:

– Нужно было хотя бы пешком идти.

Я говорю:

– Куда идти? Зачем искать смерти, она нас и тут достанет.

Кто ни придет, все – жиды да жиды. Начался арест евреев, видишь, убитых жидов. Жид не так сделал, не так сказал.

Муж читал газеты, говорил, что их дела неважные. Пусть они взяли Харьков, еще несколько городов возьмут, но это ничего не значит. Как-то была хорошая погода, мы пошли к обкому слушать радио. Они там что-то говорили, что, где немецкая нога ступит, красным уже не бывать. Мне муж говорит:

– Ты не обращай внимания.

Потом слышится голос, что жиды, начиная от 14 лет, все должны носить белые повязки, а те, которые не будут подчиняться этому, будут или расстреляны, или повешены. Я просто не могла там стоять. Говорил-говорил, вдруг послышались крики со всех сторон. Мы увидели, что вывели трех мужчин в полумасках и начали их вешать на балконе. Все побежали, не знали, куда бежать. У меня ноги, как резиновые стали. Муж меня еле-еле повел до дома. Дома плакали и жалели, что не ушли.

Немцы пришли 23 октября, а 14 декабря было вывешено объявление, что все жиды, не взирая ни на их возраст, ни на положение, ни на брак, крещение, должны выехать на Тракторный. Кто не исполнит приказа, будет расстрелян. Срока давали один день. Все жиды должны были выбрать уполномоченного. Выбрали уполномоченным профессора медицины Гуревича429429
  Гуревич А. Е. (1881–1941) – профессор медицины, расстрелян немцами.


[Закрыть].

Я пошла по воду. Мы жили на Технологической, у мамаши. Немцы все время забирали воду. Я заберусь наверх, они отберут. Думаю: принесу я когда-нибудь воду себе или нет? Пошла окольным путем. Иду, смотрю, муж расстроенный ходит и плачет. Думаю: что случилось? Может быть, немцы его в заложники взяли за что-нибудь. Он идет с профессором Терещенко. Я спрашиваю:

– Что случилось?

– Ничего, ничего, иди домой, все уладится.

Потом я вижу объявление. Как прочитала его, в ужас пришла. Думаю: Ну, конец моей жизни пришел! Но мне как-то все было безразлично, надоел голод. На базар пойдешь, как будто у тебя на носу написано, что ты жидовка.

Приходит домой муж, говорит:

– У профессора Терещенко зять еврей. Мы будем совместно хлопотать, чтобы оставили, или чтобы мне разрешили быть с тобой.

Это было в субботу. У нас еще две соседки еврейки, одна – учительница, одна – жена красноармейца Берта Зеленецкая и Дора Марковна Майзенберг.

В воскресенье мы встали рано утром все и пошли к Гуревичу. Он жил на Пушкинской, 3. Около его дома народ. Там был профессор и доктор физических и математических наук Александр Эфрос. Он подошел к мужу и спрашивает:

– Ну, как? – Говорят, что нет транспорта, а там 20 верст.

Вышел профессор Гуревич, старичок, тихо говорит, стал на балкон. Я ничего не слышала. Муж пробрался ближе и услышал, что транспорт обещают, 60 машин, но в один день перевезти 16 или 13 тысяч не удастся, так что, кто имеет маленькую возможность, пусть сам устраивается. В первую очередь, говорят, конечно, будем обеспечивать детей и стариков. Мы это услышали, пошли домой собираться. Из вещей ничего не велели брать, только пищу на пять дней. Каждый, конечно, брал все, что мог, а были такие, что все брали и оставляли совершенно пустые квартиры. Я взяла только постель, немного белья, 2–3 платья, еду на неделю. Да у нас тогда ничего не было. Картошки еле достали за хороший платок. Бураков наварили мне, потом воды вскипятили.

Пустились в путь. Сбили саночки мы трое. Муж меня проводил. У одной женщины была девочка. Она оставила ее свекрови. Девочка говорит:

– Я с тобой буду.

– Ну, куда ты, Лизочка, пойдешь. Если хорошо будет, я скажу бабушке, чтобы она тебя привезла.

Мы еле добрались к вечеру. Я по дороге встречала повозки с лошадьми, ехали люди на таких же санях, как у нас, целый поток людей. Уже по дороге начался грабеж. Отбирали хорошие вещи у людей, кровати хорошие, ковры. На месте немцы останавливали и забирали. Когда мы уже в поле были, ближе к Тракторному подбирались, там срывали платки хорошие, кофточки теплые, белье. Начали погромничать. Забрали пищу у людей, сахар, муку.

Муж хотел проводить меня до места, я не хотела. Около больницы стояла скамейка. Мы сели. Я говорю:

– Ваня, иди домой.

Он в ноги мне упал, заплакал и говорит:

– Хочу узнать, как ты там будешь.

– Иди домой, мне не будет легче, если тебя застрелят. Приду на место, дам знать тебе. Чтобы ты не ходил.

Он дал мне слово, что не пойдет.

– Ты, – говорю, – мне там ничем не поможешь, а тут можешь помочь.

Мы расстались, очень рыдали.

К вечеру мы добрались. Приехали туда. Боже, что там такое! Летние деревянные бараки. Калу было полно, как будто нарочно набрали. Мы должны были убирать. Наехало полно детей, стариков. По дороге старые уже падали. Многие умирали там. Публика голодала. Там и бедных было очень много, даже нищие, видно. Многие старики падали и умирали. На них уже никто не обращал внимания, каждый думал, как бы добраться скорее, сесть и отдохнуть. А мороз был кошмарный.

Мы нашли уголок, убрали. Знакомые мои встретили там тоже одну знакомую. Она 25 лет крещена, Вера Ильинична Пейцец или Кейпиц. Муж ее тоже был крещен, но его раньше убили как заложника, инженер. Очень симпатичная женщина. Она нас приютила. Она приехала со всем имуществом своим туда, поставила свою тахту, и я на ней спала. У нее стол был, сундук.

Всю ночь ехали туда с детьми. Снег шел, холодно было, не топили, окна разбиты. Сами забивали, чем попало. Пришла одна машина, приехал Гуревич. Были еще машины, но частного порядка. Ехали туда люди зажиточные, врачи, инженеры, торговый мир, а так, чтобы средств, предоставленных германским командованием, мы не видели.

Я была в шестом бараке, зять Терещенко был в каменных бараках. Там хорошие бараки, маленькие, уютные. Может быть, туда привозили на машинах, я не видела.

Мне и сейчас ночью иногда становится страшно. Особенно вспоминается один. Его поставили головой вниз, и я до сих пор не могу забыть его открытых голубых глаз.

Мы приехали 15-го. Всю ночь ехали. На утро, смотрим, трех мужчин убили. Говорят, один русский. Я выбегаю. Мне показалось, что Иван пришел. Мне кричат:

– Куда вы идете, вас застрелят!

Один посмотрел в окно, немец выстрелил – и дырка осталась. Один русский принес продавать корзину, в ней вареная картошка, кусок хлеба, редька и морковь. Это заметил немец и выстрелил. Там был бугорок и он лежал. Пока я добежала, думала, что умру. Посмотрела, рыжая шапка и лысина. Вижу, что не Иван. Он упал ничком, стонет. Немец подошел, наступил на него. Кровь хлынула, и он сразу умер. Я больше не видела и ушла.

Все стали волноваться. Не выбраться нам уже отсюда. Вот и правда, что говорило Информбюро. Евреи стали молиться. Все думают, как же быть, что делать. Часа в 2 видим, идет человек 18 женщин и мужчин, лет по 20–18. Забежали они в бараки и начали бить, издеваться. Одна еврейка ни за что не хотела отдать кольцо. Чуть ли с пальцем у нее не вырвали. Она кричала, плакала, все-таки сорвали. У меня был хороший платок, сверху же я была закутана беленьким платочком и воротник подняла у пальто. Они меня не тронули. Я сидела на стуле и думаю: если они подойдут, буду чем попало бить, хотя одного убью, так не сдамся.

У одной был голодный ребенок, и она с собой взяла банку масла для ребенка. Забрали. Она просила, плакала, но ничего ей не помогло: «Молчи, жидовка!», всякую гадость говорили. Забрали, ушли.

На третий день нас пустили по воду. Каждый день – выкуп, а то не пустят выносить ведра, ночники. Там стоял такой запах, что можно было задохнуться – 60 человек в маленькой комнатушке.

Мы выбрали старосту. Он заходит и говорит:

– Ну, тринадцатый номер, галоши, во что бы то ни стало, и сколько бы это не стоило.

Начали искать по всему бараку галоши. Где-то нашли. Другой заявляет – хочу только то-то. По 5 рублей каждый обкладывался, и покупалась нужная вещь. Тогда разрешалось идти по воду 10 или 15 человекам из барака, разрешалось выносить покойников, потому что в бараке 5–6 человек умерло от голода.

Люди как-то ухитрялись, пойдут по воду и купят там картошки, а кто с собой привозил. И вот они на снегу, на кирпичах устраивали костры и варили картошку. Когда выносили утром кал, немцы заставляли евреев наливать в эту пищу мочу и кал и радовались этому. У них была какая-то определенная черта и по этой линии можно было ходить, а по этой – нельзя. Если наступишь, стреляли. По воду не всякий мог идти. Стариков и мужчин не пускали из бараков. Их заставляли только расчищать снег с утра и убирать покойников. По воду ходили только женщины. Посчитают вас штук 10 из барака и идут и часовые по бокам. Отсчитывали людей, выбирали старшего, и он отвечал в случае, если кто-нибудь убежит.

Потом пришел староста и говорит, что, кто пойдет на базар покупать продукты себе, тот будет расстрелян. «И я, – говорит, – за это не буду отвечать». Одна женщина, у нее трое детей, очень интеллигентная, пошла по воду, забежала на базар и купила бураку, морковь и редьку, положила в ведро, засыпала снегом, а в другое ведро влила воду. Часовой заметил, что у нее в одном ведра снег, подошел:

– Ком, ком!

Она показывает, что этим снегом голову будет мыть. Он ее толкнул, высыпал из ведра снег, как собака зарычал: «Ага!», выстрелил, наступил ногой. Она захрипела.

Нас проводили, мы пришли с водой. Я не знаю, как мы тогда дошли. Она долго лежала, чтобы ее видели все, и ведро там стояло и бураки.

Потом стало невыносимо. 26-го зашел староста и говорит, что до 1-го, сказали, чтобы ни одного жида в Харькове не должно быть. Все должны выехать. Выбирайте: Лубны, Ромодан и Полтава, пишите. Я думаю: как же я буду писать, не договорилась с мужем, куда я поеду. Что же, тут умирать? Я говорю, что паспорт не взяла. Передам, чтобы муж мне прислал его и записываться еще не буду. Староста говорит:

– Ну, смотрите, вас тогда насильно…

– Пусть насильно, – говорю, – все равно здесь насильно. Нам не привыкать.

А там был инженер Гринштейн. Жена его, Эльза Августовна, латышка. Она как-то пробралась к нам. К ней пришел студент, муж просил его передать письмо мне. В него тоже стреляли, он еле меня нашел, передал письмо. Когда они увидел, как я там страдаю, дал мне сто рублей. Я говорю:

– Что же сто рублей, если на базар не пускают, – а еду нельзя было носить.

Я убедительно просила, чтобы муж ни ногой сюда. Студент говорит:

– Да, я знаю. В меня самого стреляли.

Я написала мужу, что, если можно будет, так я ему передам с кем-нибудь, чтобы он пришел куда-нибудь на свидание, поговорить. А муж мне писал, что он, Терещенко хлопочет. Им все обещают. Я только не хотела его огорчать, но видела, что все это бесполезно, надо просто бежать. Но нужно было уловить момент, т. к. за нами было строгое наблюдение.

Пришла Эльза Августовна Гринштейн, принесла мужу и зятю Терещенко передачу. Туда было очень рискованно проходить. Это было две версты от нашего барака. Я решила передать эту передачу. Гринштейн говорит:

– Хотя бы сплотились все и встали против них.

Если бы сюда высадился советский десант, мы бы с ним ушли.

Когда я несла передачу, так там были щели. Смотрю, эти щели полны мертвых и слышны стоны. Один мальчик лет 16 стоял на четвереньках, головой вниз. Худой, все, как на вешалке, висело, в синей лыжной блузе и брюках, смотрит, уже мертвый. Куда ни посмотрю, все на меня смотрит.

Захожу, зять Терещенко сидит. Комнатка у него маленькая была, чистая. Он говорит:

– Я прихожу, посмотрел в окно, часовой как выстрелит в меня и я, – говорит, – теперь уже сижу. Пришла, – говорит, – наша ласточка, – сел и заплакал. – Верите, – говорит, – Ася, я никогда не плакал, а сейчас плачу. Сидишь такой беспомощный и не знаешь, куда податься.

Он очень надеялся, что его спасут.

Я с ним поговорила. Я ему всегда воду приносила. Говорю:

– Знаете, я решила бежать. Что будет. Если меня в городе убьют, так это для меня счастье. – Там вши, кал, запах, покойники. Мне там было тесно умирать.

Я уже ничего не хотела. Расцеловалась с ним, говорю:

– Вы меня не увидите. Я, наверно, убегу и вам советую. Если туда попаду, скажу, чтобы вам прислали соответствующее платье, может быть, паспорт вам достанут куда-нибудь удрать.

Когда уходила, долго стояла в коридоре, потому что немец все время крутился, как коршун и я боялась выйти. Они не пускали, сейчас же спрашивают, почему сюда ходишь. Нельзя было из барака в барак выходить. Решила, что будет то и будет. Вышла и пошла. Полем надо идти. Еле пробралась. Стреляли, но не в меня, видно. Я пробралась и сказала Гринштейн, что больше не пойду, боюсь. Гринштейн тоже собрался бежать. Эльза Августовна обещала ему принести платье, чулки, платок, Он говорил:

– Ну, я буду похож на старую украинку.

Он меня успокаивал, говорил:

– Ничего, наши нас не оставят, знают, что мы в таком положении. Посмотрите, вот-вот высадится десант.

Мы ожидали, что помощь к нам придет.

Числа 25 часов в 6 вечера раздались душераздирающие крики. Мы стали прислушиваться. Только видишь тени, выходят и стреляют, стреляют. Настреляли кучу громадную. 25 мужчин вывели. Душераздирающие крики женщин и детей. Рано утром наш староста вышел и всех мужчин мобилизовал убирать трупы. Мы спросили, за что их расстреляли. Он такой был злой, он же сам погибал, говорит:

– Что вы спрашиваете, я знаю, за что?

Мужчины убирали трупы.

Уже стали записывать на отъезд. Что брать? Ничего не брать, только один рюкзак, на пять дней пищи, больше ничего. Тут уже все начали готовиться. У кого было, тот себе готовил, а у кого не было, не готовил. Спрашивали, можно ли пойти на базар, купить что-нибудь?

– Нет, на базар нельзя. Нет пищи, значит, нет.

Уже тогда поняли, что это не так, что никуда везти не будут, но все-таки еще питали кое-какие надежды.

26-го в 11 часов дня подъезжают три машины. Одна машина черная, вроде железной, и одно окошечко с решеткой, а две – серые, закрытые, как хлеб возят. У всех оторвалось внутри. Кто – собрался, пошел, а кто не записался – стал в стороне. Немец подошел к одному из записавшихся, вырвал рюкзак и в машину пихает, а потом начал толкать и не записавшихся. Набили полную машину и отправили. Тогда поняли, в чем дело. Из нашего барака девочка одна попала, мужчина средних лет, потому что внучка его туда нечаянно попала и он за ней.

Мы стояли. Ну, говорим, капут нам, девушки. Эльза Августовна как-то пробралась в барак и принесла мужу передачу. Договорились, как он должен бежать. Она говорит:

– Завтра я принесу тебе, – это тоже было в субботу, – юбку и Черненко тебя приоденет. Когда по воду будут пускать, пойдешь вместе с ними.

Я с ней передала, чтобы она сказала мужу, а я с ним не переписывалась, чтобы его не обвинили в связи со мною. Эльзу Августовну я знала, но тогда никому не доверяла, сказала ей:

– Скажите Ване, чтобы он подошел завтра к базарчику и я подойду сама к нему, чтобы он не подходил и вы будьте там. Я буду с вами говорить, вы будете слушать.

Она плохо говорит по-русски:

– Я все сделаю для вас, не беспокойтесь.

Она пошла. 28-го я виделась с мужем утром. Это было воскресенье. Нас долго не пускали, просили выкуп. Мы собрали по 15 рублей все бараки, разрешили пойти по воду и убрать покойников, вынести параши.

Когда мы встретились, муж увидел мой подлинный вид, говорит:

– Надо бежать. Где-нибудь на квартире будешь, а там, может быть, достанем паспорт, может быть, выедем на село.

Он все время говорил, что скоро красные будут наступать. Они слышали, что у немцев дела плохие, скоро красные придут, этим только и жили. Он хотел, чтобы я сейчас же бежала, но я паспорта не взяла и боялась, что мой паспорт найдут. Я боялась даже тех, кто был там, могли выдать. У всех была какая-то зависть, что она бежала, а я осталась.

28-го ночью зашли немцы, искали каких-то партизан, избили всех. Искали в пазухах, раздевали. Там стоял письменный стол. Я залезла под него. Часовой сунул ружье под стол и как ударит меня по переносице. Я упала без чувств. На утро у меня лицо опухло, стало как маска. Стали класть мне снег к лицу, опухоль немножко спала.

Потом опять приехала машина и стали уже насильно выводить. Детям маленьким подойдут, что-то понюхать дадут на ватке. Они как птенчики затрепещут, не плачут, ничего, и их в машину бросают. Целый день вывозили.

Муж обещал мне прийти во вторник на Тракторный. Я не знаю, как пережила понедельник, все эти страданий матерей, крики. Все это насильно вывозилось. Дора Марковна тоже хотела бежать, спрашивала:

– Что, ваш Иван Иванович устраивает побег?

Я не говорила, потому что все цеплялись за жизнь и хотели бежать. Говорю, что Иван Иванович не пришел за мной, потому что у него ноги опухли.

Мороз был ужасный. Как назло во вторник у дверей встали два часовых и никого не выпускают из барака. Думаю: что делать? Как зверь в клетке мечусь туда-сюда. Не пускают – и все. Мы начали просить старосту, чтобы он предложил выкуп для того, чтобы убрать покойников, вынести все эти мерзости. Вошь и черви уже ползали. Потом уже разрешили пойти по воду. Я как схватила ведро, побежала. Мне говорят: «Куда с таким лицом?». Я у меня лицо, как маска. Была зима, я завернулась платком так, что только нос торчал. Пошли по воду. Тогда был только один немец, один русский полицай. Нас 16 человек по воду повели. Это было во вторник 30-го. Я встала вроде самой последней. Набрали воды. Немец сел прикурить. Я начала уходить. Он меня зовет. Я подошла и говорю, что мне нужно по естественным надобностям.

– Даже ведро, – говорю, – оставлю возле вас. Очень у меня живот болит.

Он закуривал. Я поставила ведро, он разрешил. Я прошла через двор и на базар. Не знаю, откуда эта сила, как будто я не иду, а лечу, как будто кто меня поднимает. Остановилась в назначенном месте на базаре. Уже 11 часов, 12, мужа нет. Я была так взволнована, что не знала, куда идти. Думаю, надо идти. Пошла. Куда народ, туда и я, сообразила, что в город. Пошла и пошла. За час прибежала в город, 20 км. Я не чувствовала ни усталости, ни боли.

Пришла я к Терещенко. Пошла через Белгородский спуск. Дороги не знала, и спросить боялась. Когда пришла сюда, уже был час времени, конечно, если бы я соображала, не пошла бы. Меня как встретили знакомые:

– Ах, Черненко убежала, – и сказали коменданту дома.

Уже был обыск у мужа. Муж говорит:

– Ищите, я же не могу ее в кармане спрятать.

Я знала, где Терещенко живет, но, наверно, была в невменяемом состоянии, говорят, что у меня были блуждающие глаза. Когда я пришла сюда, вообразила, что уже спасена, забыла, что есть такие люди, которые могут донести. Как раз попала к немцу в зубы. Вошла в институт, спрашиваю:

– Терещенко здесь живет?

Женщина мне указала, но подозрительно посмотрела на меня.

– А зачем вам?

– Мясо, – говорю, – принесла продать.

– А где ваше мясо?

– Там, – говорю, – еще одна женщина стоит с нашего села.

– Что это, – спрашивает, – у вас?

– Да, – говорю, – простудилась.

Она показала мне на жилой корпус. Я туда пошла. Потом вспомнила, где это, постучала. Открывает женщина, спрашивает:

– Кто там такой?

– Откройте, – говорю, – увидите кто.

Она открыла, испугалась. Я говорю:

– Если вы не пришлете зятю одежду, он будет убит.

– Вы не говорите, чтобы Олечка не слышала!

– А у него есть там, что кушать? – дочка спрашивает.

– Не знаю, – говорю.

Тогда она мне говорит:

– У нас опасно, к нам офицер ходит.

– Вы мне вызовите мужа, – прошу.

– А почему вы не пошли сразу туда?

– Сразу опасно, тут никто не знает.

– Это вы напрасно сделали. Сейчас Олечка пойдет, позовет, и меня она вывела.

Мой муж лежал больной. Когда он узнал, что я пришла, ему нельзя было одеть сапоги, ноги опухли. Прямо в чулках, гляжу, выбежал, говорит:

– Так рискованно, зачем же ты сюда пришла? Написала бы записочку, и я пришел бы. Ты же себя подвергаешь опасности. У нас обыск был. Пойдем куда-нибудь тебя отведу, а завтра начнем искать пристанище.

У нас был знакомый инженер, Василий Васильевич Зенченко. Он жил против кладбища. У него две девочки. Они сейчас в Германии, их забрали. Мы постучали. Когда они увидели меня, испугались. Муж расплакался:

– Мы, – говорит, – должны ее приютить.

– У нас в доме напротив из гестапо живут.

– Как-нибудь, только сегодняшнюю ночь, а завтра я ее заберу.

– Знаете что, – говорят, – у нас есть погреб.

Как зайдешь в коридор, там была плитка одна. Она поднималась и погреб потайной, а сверху коврик и незаметно.

– Мы, – говорят, – спрячем ее в погреб, а то к нам каждую минуту ходят.

Муж прямо чуть не в ноги им падал.

Я сразу влезла в этот погреб. Холодно там было, сыро. Я чуть не задохнулась. Там я пробыла четыре дня. Потом муж меня устроил по Сумской у дворника Пенкина. Он раньше работал в Промакадемии швейцаром, где мой муж работал. Муж привел меня, объяснил ему, расплакался, попросил меня приютить, пока он квартиру не найдет. Этот Пенкин согласился. Ваня с ним сторговался. У нас было только 500 рублей денег. Он их все отдал и сказал, что ничего не нужно, только чтобы я там побыла. Пришли туда. Грязь там была ужасная. Жена его ходила менять в село, а он и старший сын, мальчишка и внучек были дома. Грязь была невероятная и вши даже по стенке ползали. Я взяла веник, подмела, убрала.

У него я пробыла шесть дней. Муж приходил через день, потому что за ним была установлена слежка. Когда узнали, что я бежала, с тех пор все время за нашим домом следили и куда он ни идет, за ним какой-то цивильный ходил. Где я нахожусь, они не знали.

На шестой день муж пришел. Пенкин говорит:

– Я очень рискую. Люди за это пять тысяч рублей берут.

Я помогала ему шить валенки, которые они возили на село менять. Говорит:

– Я рискую, хочу знать, за что.

Муж говорит:

– Я вам не только пять, но и десять тысяч дам, но их сейчас у меня нет. Если я смогу сейчас что-нибудь продать…

– А что у вас есть из вещей, я сам вам могу продать.

Муж говорит:

– У меня есть два хороших ковра, могу вам их принести.

Сговорились, что завтра муж принесет. На завтра муж не мог прийти. Подошел к воротам, чувствует, что за ним ходят, не рискнул зайти и пошел домой, думал, завтра принесет. Пенкин мне сказал, чтобы рано утром я ушла:

– Я не могу вас за эти деньги держать.

Я говорю:

– Подождите, он не мог, вероятно, прийти.

– Нет, завтра рано утром я вас провожу. За эти вещи могут меня расстрелять, я не желаю.

В 5 часов утра я пошла на Ветеринарную. Думаю: как же мне после этого вызвать его? Все лицо у меня опухло, болит. И мне бог послал одного знакомого парикмахера Бойко Васю. Это был уже седьмой час. Я все ждала, может быть, муж придет ко мне. А тут немецкий часовой. Думаю, скажу, что уборщица, если спросит. Взяла веник. Я – к Васе, сказала. Он:

– Боже мой! Зайдите. Я сейчас открою парикмахерскую, вы погреетесь, а я пойду, позову Ивана Ивановича.

Он мне затопил печку. Я села за перегородку и сидела. Он пошел, позвал Ваню. Тут Ваня выдумал какой-то паспорт липовый, что я не еврейка, а караимка.

В этой парикмахерской я прожила 6 дней. Когда туда приходили бриться, я заходила в соседнюю квартиру, где никто не жил. Когда уходили, Вася открывал мне дверь и я заходила туда, потому что там топилось.

Потом мы решили, что можно перебраться в нашу квартиру. Меня муж приведет рано на рассвете. А там два хода. С черного хода ходили соседи, а наша квартира – с парадного. Муж зашел с черного хода, открыл мне парадное. Они не знали. Я зашла и была там полтора месяца закрытой в этой комнате, а муж и мамаша жили на Технологической. Через день они должны были приносить мне еду.

После этого я заболела брюшняком430430
  Имеется в виду брюшной тиф.


[Закрыть] и воспалением легких. Муж говорит: «Ты только не кашляй», а я сильно кашляла. Соседи узнали. Ночью я бредила, просила пить, воды нет, страшно. Я кричу. Мы на четвертом этаже. Мне показалось, что два немца наперекрест сабли держат, по коридору кто-то ходит. Думаю, стерегут меня.

Соседи услышали. На следующий день муж пришел.

– Что это такое, вы хотите, чтобы нас повесили? Мы не хотим отвечать.

Это соседи, с которыми мы 6 лет жили. Я никогда от них этого не ожидала. Соседка заявила:

– Я не хочу висеть из-за нее.

Ваня согласился. В это время были страшные облавы. Он говорит:

– Хорошо, она уйдет, только рано утром.

Я говорю – пойду к Васе, потому что боюсь здесь оставаться ночевать. У нас стеклянные двери. Я выломала стекла и хотела открыть дверь, чтобы убежать. Я тогда под стол подлезла и веревочку держала. Я не помню такого состояния. Ваня спрашивает:

– Для чего ты это делаешь?

– Если придут немцы, – говорю, – я лучше сама удавлюсь.

Муж был знаком с одним подпольным товарищем и они дали нам квартиру на Сумской, 24. Там я скрывалась полтора года. Квартира была закрыта, никто не знал. Потом Юрий Иванович, какой-то подпольный товарищ, дал мне паспорт, но я его нигде не показывала. Только по условленному стуку я открывала. Муж, когда шел, стучал палкой, и только тогда я открывала. Если просто так стучат, я стою, вся дрожу и не открываю.

В нетопленной квартире, голодная, я жила полтора года. Муж мне говорил, что скоро-скоро должны прийти красные. Напротив нас было гестапо, 5 этажей занимало. Чтобы меня не видели в окна, я по-собачьи на четвереньках ходила. Я боялась людей и никого не видела, одичала. Когда прилетали красные, бомбили, я рада была. Все шли вниз, я же не могла, меня закрывали. Когда нет наших самолетов, я спрашиваю, почему не прилетают.

Когда пришли красные, кругом нас горело все, и должен был наш дом гореть, но его не подпалили. Когда пришли красные, у меня паралич. Я всех красноармейцев целовала. Когда я первый раз вышла на воздух, у меня началась рвота. Мы думали уйти с красными совсем, но дошли только до Качановки431431
  Исторический район г. Харькова.


[Закрыть], дальше я не могла идти. Там мы остановились и жили до возвращения красных.

В районе Тракторного было тысяч 16–17 евреев. Все они были перестреляны, никто оттуда не мог выйти. Может быть, кто-нибудь случайно сбежал.

7 октября 1943 г.

(Государственный архив Харьковской области, ф. П-2, оп. 31, д. 17, л. 49–53. Оригинал, машинопись).