Текст книги "Харьков в годы Великой Отечественной войны. Город и война"

По мысли Зоммера, был намечен к организации целый ряд научно-исследовательских институтов, на которых основным является институт ботаники, институт почвоведения, земледелия и питания растений, институт разведения и выращивания растений, институт животноводства и молочного хозяйства, и ряд специальных институтов по отдельным отраслям, более узким. Он говорил: в дальнейшем будет открыт институт по табаководству в Крыму, хлопководству. И Никитский сад425425
  Никитский ботанический сад расположен в 7 км от Ялты в Крыму. Основан в 1812 г. ботаником Х. Х. Стевеном.


[Закрыть] также отойдет в наше ведение. Харьков является центральным управлением на левобережье Украины. При нем будет целый ряд исследовательских институтов, которые будут охватывать Харьков и Полтаву. Но все задания, наметки по отдельным специальностям будут даваться только из одного центра – Киева.

В советской России исследовательская работа часто по политическим соображениям отклонялась от биологической точки зрения. Он тут критикует Лысенко426426
  Лысенко Трофим Денисович (1898–1976) – советский биолог и агроном, академик АН СССР (1939), АН УССР (1934), академик (1935) и президент (1938–1956, 1961–1962) ВАСХНИЛ, Герой Социалистического Труда (1945). Его идеи о наследственности, изменчивости, видообразовании не получили экспериментального подтверждения.


[Закрыть] – «Я имею ввиду работы Лысенко. У него биологические законы поставлены так, что их можно отклонять. Он пытался основные проблемы обойти кругом, но это ему не удалось. Но он добился важных результатов в области законов о влиянии плазмы и других предпосылок на зародыш… Русской науке удалось достигнуть важных результатов в работах Вавилова, Гедройца и Мичурина.

Все вопросы научного исследования, кроме институтов, будут проводиться через селекционные станции и конторы на местах.

В ноябре определилась и была утверждена система сельскохозяйственного образования для Украины. Дисциплины начинаются, обычно, с 7 лет в общеобразовательной начальной школе и заканчиваются семилеткой к 14 годам. Семилетка имеет 4 класса общеобразовательных и три старших со специализированным уклоном. После семилетки поступают в сельскохозяйственную школу двухгодичную. По окончании этой двухгодичной сельскохозяйственной школы проходят один год практики на лучших сельскохозяйственных производствах и получают квалификацию сельскохозяйственного рабочего в какой-нибудь отрасли, который знает сельское хозяйство и уже на практике специализируется. После прохождения года практики лучшие из этих учащихся могут поступить в специальную сельскохозяйственную школу с годичным сроком теоретического обучения и опять год практики. Эта школа уже выпускает техника по нашему положению. 25% из лучших учащихся специальной школы могут поступить в школу агрономов. Причем, в аттестатах должно быть написано: может быть рекомендован в агрономическую школу. Обучение в агрономической школе продолжается 3 года. Имеет она соответствующие факультеты. Имеет она соответствующие факультеты, в Харькове был агрономический и факультет механизации, – в порядке трехлетнего обучения. В промежутках они имеют производственную практику. В летние каникулярные периоды они проходят или в своем учхозе, лучшие на старшем курсе посылаются по государственным имениям.

Окончившие агрономическую школу и проявившие склонность к теоретической работе, зарекомендовавшие себя как хорошие агрономы по отзыву немецкого руководства могут быть посланы на два года для дальнейшего обучения при германских университетах.

Землеустройство. В феврале 1942 г. было объявлено новое землеустройство на Украине, которое уничтожает все последствия советского режима в сельском хозяйстве. Это сообщал эмигрант, хорошо говорящий по-русски. Он читал лекцию на русском языке. Немецкое управление отрицает колхозы и за исходный пункт принимает переход к индивидуальному землепользованию, но тут же оговаривается: но, так как у вас это было 20 лет, то сначала придется принять за основу колхозы. В новой форме работа будет пока вестись сообща и земля будет использоваться сообща, но небольшими коллективами. Эта земля будет защищена от мелких ограблений. Каждый имеет свой приусадебный участок. Причем, этот участок расширяется и вы можете иметь приусадебный участок от 0,75 до гектара. Кроме того, вы участвуете в товарищеской обработке земли, объединяясь в группы по 10 человек.

Приусадебный участок может быть увеличен за счет хозяйства партизан. Увеличение возможно для тех, кто боролся с партизанами и кто выделялся трудолюбием на своем участке и это увеличивало поставки для немецкой армии. Существовать могут только те хозяйства, которые полностью сдали нормы зерна немецкому государству. В основе лежит обработка земли в виде земледельческих товариществ по 10 человек. Он говорил, что передел для крестьянской земли будет производиться постепенно и у нас намечена цель перестроить 20% крестьянских хозяйств.

Кроме того, имеется в виду 10% оставить разорванной земли в окрестностях деревни, чтобы тот, кто хорошо работает, мог получить к своему приусадебному участку добавочно или взять землю на арендных началах. Эта же разорванная земля будет выдаваться для патриотов, возвращающихся из армии.

Каждый десяток получает землю, закрепленную за ним навсегда. Внутри десятка разрешается отдельным хозяйствам выделять участки для того, чтобы лучше удобрять для индивидуальной обработки. Мелкий инвентарь и скот – у отдельных хозяев. Весь крупный инвентарь остается в ведении МТС427427
  Машинно-тракторная станция.


[Закрыть], но МТС утрачивает свой политический характер и остается только как арендная контора, сдаются на арендных условиях трактора, плуги этих десятков, товариществам и т. д.

Все общество держит сообща племенных быков, хряков и баранов. Обществом используются луга и леса.

На вопрос о применении кооперативных товариществ по немецкому образу докладчик ответил, что в наших условиях они не запланированы.

Создать научно-исследовательский институт в Харькове Менгерзену не удалось. Этот институт был, там работы по селекции, генетике велись, но людей не хватало и наших, украинских, и немецких. Из Германии, кроме графа никого не было. Занимались только опытными посевами у себя в саду. У него не было достаточных кадров научных работников и украинских, и немецких. Его заместителем был просто хозяйственный человек, который вел бухгалтерию, умел хорошо приготовить стол из птицы. И время не позволяло, потому что Красная Армия дважды выгоняла их, один раз в феврале, им приходилось бежать, и теперь.

Характеристика графа Менгерзена. Являясь все-таки человеком с научной подготовкой, он умел прививку проводить, отдельные элементы сельскохозяйственной работы. Являясь очень состоятельным человеком, обладал крупным имением, он, пребывая на Украине, проявил себя крупным специалистом, который думал за этот оккупационный период в Харькове не только слоняться и кроме того заработать, нажить известный капитал. Это можно характеризовать такими данными. В период эвакуации из Харькова я был в Полтаве, но точно узнал – у него было несколько машин. Одну машину он продал за 40 млн. 60 тысяч, продал свой птичник.

Приехав в Полтаву, граф Менгерзен поместился в институте кормов, который был в его распоряжении. Так как там не было хозяйственного руководителя, который уехал в отпуск в Германию, то граф Менгерзен разыграл там из себя хозяина и провел полную ликвидацию этого института. Причем, все, что касается урожая зерна, скота и т. д., все это он и Зоммер, его лейтенант Влезер сдали соответствующим полтавским организациям. 100 тонн зерна, весь племенной скот в количестве 800 голов угнали под руководством Влезера, которого туда снарядили, а граф остался для ликвидации остатков и в порядке ликвидации остатков взял все лабораторное оборудование, а затем продавал тех же гусей, уток, но уже дешевле, чем в Харькове, по 300 рублей и зерно. Такая распродажа продолжалась до 18 сентября. 19 сентября он эвакуировался, а 23-го Полтава была освобождена. Уехал он, набив целый чемодан денег. Причем доходило до курьезов. Как-то спрашивал шофер, нет ли у кого-нибудь из работников советских денег. Они уехали из Харькова, захватив зарплату сельскохозяйственного института. Во время отъезда оборудование лаборатории, часть библиотеки забрали.

Из работников с ним очень мало эвакуировалось, из преподавательского состава один, заведующий опытным полем Приходько, потому что с ним поехал его сын, которого он спасал от армии. Из Института кормов выехал профессор Михайловский428428
  Михайловский Михаил Иосифович – коллега И. И. Бакулина по работе в сельхозинституте. Закончил Петроградский институт железнодорожного транспорта. В годы Гражданской войны воевал на стороне А. В. Колчака, а потом перешел на сторону большевиков. Стал членом партии, но позже был исключен за связь с родственниками-белоэмигрантами. В сельхозинституте заведовал кафедрой математики. Считался хорошим математиком и оратором, но был слабовольным человеком. Оставлен в Харькове для помощи подпольщикам по предложению И. И. Бакулина. У него были оставлены продукты питания и ценности для подпольщиков. Когда в город вошли немцы, отказался помогать подпольщикам. Он не стал регистрировать И. И. Бакулина по своему адресу, как это было договорено заранее и присвоил имущество подпольщиков. При немцах работал директором сельхозинститута и активно сотрудничал с украинскими националистами (их взгляды разделяла жена Михайловского). В 1943 г. ушел с отступающими немецкими войсками.


[Закрыть] и Литовченко. Литовченко не думал уезжать, но у него сын был в Лубнах, ему нужно было взять сына. Он поехал, жена погрузилась на подводу. Они на этой арбе поехали. Думаю, что он все-таки вынырнет когда-нибудь, если ему удастся.

Сельскохозяйственная библиотека центральная сохранена полностью. Удалось ее пополнить еще тысяч на 80 за счет 11 частных библиотек, которые оставались, и за счет брошенных институтов. Также полностью сохранена фундаментальная библиотека Сельскохозяйственного института, причем фундаментальной библиотеке удалось сохранить всю библиотеку университета Артема. Она была снесена мною в подвал, выход завален и все комиссии, которые были, до подвала не дошли. Во всех остальных библиотеках Харькова вывезен весь газетный фонд и периодика с 1917 по 1941 год. У меня ничего не вывезено, кроме той части, которую отдельные сотрудники брали, может быть, газеты на заворачивание пайков и т. д. Изъята военная литература специальной немецкой комиссией.

7 октября 1943 г.

(Государственный архив Харьковской области, ф. П-2, оп. 31, д.17, л. 1–4 об. Оригинал, машинопись).

№ 13
Из стенограммы беседы, проведенной с сотрудником Химико-технологического института Ниной Андреевной Веретенченко

У меня мать и свекровь не могли выехать, поэтому мы остались. Мне казалось ужасным встретить первого немца. Когда они вошли в Харьков, мы со свекровью шли по Пушкинской улице, но они были заняты собой и не обращали на нас внимания. Нас они не касаются, значит, все в порядке. На другой день немцы пошли искать оружие. Думаю: боже мой, что будет! Мы знали, что они варенье любят, чай приготовили, чтобы не так трогали. Зашли немцы, посмотрели комнаты, неплохие немцы, рабочие. Стали показывать фотографии своих семей и ничего. Значит, все в порядке. Как раз грязь была, привоза продовольствия не было. Немцы начали свою инициативу проявлять, продукты брать. Первые немцы даже не смотрели ничего, вторые начали лазить по шкафам, шифоньерам, забирали яички. У нас они ничего не взяли, потому что мы попрятали, а понемногу всего было незаметно. Особого обыска у нас не делали, а у соседей забрали и картошку, и макароны. Потом стали вещи отбирать, скатерти забирали, простыни, но мы это считали чепухой, потому что у других гораздо больше забирали. Начинают рыться в шифоньере. Туда я повесила пальто плохое мужа, – он в Красной Армии, – они не взяли его.

Потом приехала к нам один раз компания (часть), две ночи ночевали. В нашей квартире было два унтер-офицера, один был баварец молодой, другой – австриец. Они сидели и рассуждали о войне. Немец говорил, что победят, будут так и так жить, восторжествует Германия. Австриец по-другому рассуждал, что война продлится долго.

Что на меня подействовало? Первое время пошли мы радио слушать на площадь и на глазах повесили партизана, прямо днем. Мы слушаем радио и вдруг, я никак не могу понять, барахтанье и крики семьи этого человека. Я смотрю, надпись: «партизан». Публика моментально разошлась.

Немцы перестали давать продукты, и люди стали пухнуть, здесь все дорого было. Потом стали ходить менять на село. Первое время очень многие умерли. У нас в институте очень многие уехали в Полтаву, Сумы, потому что здесь невозможно было жить. На второй, третий год люди приспособились, кое-кто открыл торговлю, а первый год вообще ужасно было. Когда приехала к нам первая компания, говорят: «Идите, берите суп у нас». Они, оказывается, видели, как по дороге в Харьков шли люди и терзали лошадей.

Я пошла на базар и, смотрю, повешен человек и надпись: «Продавал человеческое мясо». Очевидно, были случаи, что продавали человеческую печенку, сердце.

Не помню, какого числа я ходила к вокзалу к своим знакомым. Обратно возвращаюсь, невозможно идти по Екатеринославской. Почти на каждом перекрестке висят по 2–3 повешенных. Какая-то старушка идет и падает, ей дурно. Я сама шла и чуть не падала. Какая-то девочка бежит, кричит: «Папочка, папочка!». У них заложники были и этих заложников вешали.

Вода у нас первое время очень далеко была. Через парк идешь. Там были столбы, где гамаки раньше вешали, и на каждом столбе, на уровне человеческого роста – кровь. Очевидно, они расстреливали.

Первые дни идешь по улице, видишь – инженер с какой-нибудь, мужчина какой-нибудь уважаемый везет воз с навозом. Человек десять их везет, а немец дубинкой колотит. Потом к этим картинкам даже и привыкли. Вода ужасно далеко, носишь за два километра. Внесешь на горочку, немец у тебя воду заберет. А что было с евреями, я никогда не забуду.

Потом началась регистрация на бирже и направляли в Германию. Написано «добровольно», а дальше «за неявку отвечает по законам военного времени». Первый эшелон, может быть, добровольно ехал, т. е.

ехали такие, которым дома нечего продавать – так поедем, хотя бы спасем жизнь. Когда поехала пара эшелонов первых, узнали, что там ужасно, обратно приезжают больные, опухли. Тогда немцы стали посылать насильно, ловили по городу. Была возможность откупиться. Я, например, откупилась. В один прекрасный день я получаю повестку. Нужно было иметь определенную болезнь. Не брали сердечников, с болезнью печени. Я пошла к врачу русскому. Он был у нас в управе главным, заведовал санитарным отделом. Он не принимает, «приходите, – говорит, – ко мне в управу». Я прихожу и говорю, такие и такие дела, помогите мне. Я ему заплатила 500 рублей всего. Перед этим у меня была справка от одной врачихи, и она написала мне столько болезней, что я просто инвалид. Кроме этой справки и он написал. Потом он говорит, что нужно еще комиссию пройти. Я думаю, что если пойду в поликлинику, там меня, конечно, не признают больной. Пошла прямо на биржу, а там врач, его подчиненный. Она посмотрела на подпись, послушала меня, улыбнулась и написала: «Для физической работы непригодна». Я пошла с этой справкой к бургомистру, он положил печать – освобождена по болезни.

Весной немцы открыли дом терпимости. Как-то я сижу у маникюрши и какая-то дама вульгарная, лет под 40, паек носит и соблазняет девушек. Подходят на улицах и говорят: «Хотите хорошую работу иметь и хорошо питаться? Будете гулять, одеваться…» и все такое. Если умные, они поймут, что такое. Разные люди есть, одни пойдут, другие – нет. Они предлагали 3 тыс. рублей в месяц. Я этих домов не видела. Говорят, что были они где-то в Лесопарке. Перед отходом у них был на Юмовской дом терпимости. Стоит солдат, часовой. На Сумской, 6 был. Все солдаты знали, что им на Сумскую, 6 вход воспрещен.

Там в основном женщины простые были, какие-то вульгарные девчонки, плохо одетые. Они работали на немцев. Но у них было невозможно работать, это какая-то банда. Когда поступишь к немцам – гарантия, что от них не посылают в Германию. Там невозможно работать. Во-первых, они претендуют на сожительство. Среди простых немцев есть приличные люди. Один офицер немецкий говорил: «Да, это такая публика. Они из себя воображают и позволяют все, что им вздумается». Я пошла к своей приятельнице, а у нее соседка живет, которая поступила в этот дом буфетчицей. Она не знала, что это за дом, говорит: «Там пьют, гуляют». В конце концов, она догадалась и ушла. Говорила, что там страшно вульгарные женщины.

Моя приятельница никак не могла уйти от немцев. Они угрожали ей отправкой в Германию. В один прекрасный день она ушла, так они ночью приехали. Стучат. Она открыла, а это из их компании. Как она вышла в халате, они ее схватили и увезли. Я не знаю, что там было, но она со второго этажа выпрыгнула и оттуда ушла. Другая тетка там работала, не открыла, так они ей стекла побили. На работу к немцам можно было поступить только молодой и красивой. Если отказываешься от их ухаживаний, так выгоняют, потому что на их месте тысячи.

В один прекрасный день меня вызывает в институт какой-то военный немец. Я перепугалась. Прихожу. Директор наш сидит – прекрасный человек. Меня вызвали в гестапо, спрашивают о знакомых, с кем встречаюсь. Я думала, что спрашивают о знакомых немцах. Я говорю: «Может быть, вы думаете, что сожительствую с немцем, так таких у меня нет. Может быть, вы не поверите, но у меня условий нет, я со свекровью живу». Они начинают допытывать: «А еще кто был знакомый?».

Я как-то шла из института с одной профессоршей, разговариваем. Я ей говорю:

– Завтра вы обязательно приходите.

– Хорошо, – отвечает.

Вдруг два немца. Один из них говорит:

– Нет, завтра она не придет, – по-русски.

Это оказались грузины. Спрашивают, как выйти к Госпрому. Я им показала. Они начинают меня расспрашивать и выражать недовольство немцами. Я говорю:

– В конце концов, они чужие люди, чего же вы хотите?

Потом я прохожу свою улицу, даже дальше:

– Ах, – говорю, – товарищи, я заговорилась с вами, – и пошла своей улицей.

Один из них говорит:

– Разрешите к вам прийти?

Я дала свой адрес. В общем, они не приходят, не приходят, а в один прекрасный день пришли и сразу начинают откровенничать. «Вот, – говорит, – никто не может понять, что нам пришлось этот маскарад одеть», рассказал, что они с голоду пропадали. Грузин – офицер. Рассказал, что когда их повели на экскурсию, стоит какая-то красивая радиола. Немец обращается, спрашивает, что это такое. Они говорят – не знаем. Тогда он на пианино сыграл.

– А это что такое?

– Тоже, – говорят, – не знаем.

А потом этот грузин спрашивает:

– Мне можно сыграть? – и сразу сыграл седьмой вальс Шопена. Это страшно удивило немцев. Немцы учили их как кушать. Это их страшно возмущало.

Они стали спрашивать:

– Не знаете ли вы, где здесь семьи коммунистов? Наш батальон вооружен до зубов и может в любой момент повернуть свое оружие. Когда была эвакуация, – говорит, – наш батальон сразу эвакуировали, не доверяют.

Это знакомство было уже весной 1943 года. Они были войной недовольны. Говорят:

– За 25 лет Сталин не научил себя так любить, как Гитлер за полтора года научил любить Сталина.

Я уверена, что они искренне говорили. Говорили, что в Киеве у них есть организация, а здесь никого нет.

Я пошла на службу, рассказала, а свекровь еще кому-то. Меня допрашивают:

– А еще кто был у вас в доме?

Говорю:

– Вот, грузины.

– О чем с ними говорили?

Говорю:

– Пришли, обижались, что от своих отказались, и немцы так к ним относятся, – в очень легкой форме говорила. Фамилии их не называла.

– Они говорили, что победит революция?

– Так они не говорили, а говорили, что могут не победить ни русские, ни немцы, а победит Англия. Но, – говорю, – особенного ничего не говорили.

Меня выпустили сразу.

– Идите, скажите своему директору, что вы освобождены, но мы нас еще позовем.

Я прихожу, встретила профессора Дружинина, говорю, что я им неправду сказала. Видно, они сейчас же за мною послали шпика. Мы стояли на площадке, рядом – густая акация. Человек, который от них шел, видно, эти слова услышал. На следующий день рано утром приходят с обыском. Меня приглашают в гестапо и сажают в клетку. Немец говорит:

– Ты брехала, поэтому я вас вынужден посадить.

Обувь у меня забрали, мыло, еще советское. Через некоторое время мою свекровь арестовали. Потом начинают спрашивать про этих грузин. Но, видно, их эти грузины не интересуют.

Первый год, как только пришли немцы, я была у портнихи. Вдруг, какой-то немец пришел, обращается ко мне по-русски.

Я говорю:

– Как вы хорошо по-русски говорите.

– Я у русских работал, – отвечает, – в НКВД. – Говорит, что он ненавидит советскую власть и работает в пользу иностранной разведки.

Я пришла, своей свекрови рассказала, в институте. Он говорил, что было предательство на границе, и он был там, принимал участие. У меня спрашивают:

– А вы знаете Морозова Николая?

– Да, – говорю, – знаю. – Рассказала, как познакомилась с ним.

Они не верили, что можно говорит, что он работал шпионом, что теперь в разведке работает. Потом вызвали портного. Портной подтвердил.

Когда свекровь допрашивали, там сидел русский полицейский. Немец приказал ему выйти. Он не хотел, чтобы при полицейском шел разговор о грузинах.

Я просидела там целый месяц. Раз пять допрашивали. Все спрашивали о знакомых. Что мой муж в Красной Армии, знали, у меня и документы были. Профессора Дружинина вызвали и спрашивали, что я ему сказала. У меня тоже спросили, что я сказала профессору. Я говорю, что сейчас такое время, что лишнего нельзя говорить.

– И вы выдержите очную ставку с профессором Дружининым?

– Да, выдержу.

Его спрашивали, что я ему сказала, какого я поведения. Тот сказал, что Веретенченко – очень хороший товарищ, очень хороший работник.

– Она вам сказала, что ребята молодые, их жалко?

– Что вы? Она мне сказала, что время тяжелое.

Нас не били, но там из-за пустяка били. Какая-то женщина лежала, умирала. У нее мальчишка лет десяти наносил патронов и у нее радио поломанное нашли, так ей приписали, что она передала что-то советам. Ее, видно, несколько раз избивали и у нее заднее место гнило. Она сидела в одиночке, и я ей несколько раз суп передавала. Полицейские били нагайками резиновыми с железкой. Крики раздаются. Кормили ужасно. Пухли от голода. Ребятишек много.

– За что сидишь?

– Да, говорят, что партизан.

За неделю 200 грамм пшенного хлеба давали и баланда какая-то. Хлеб цвелый. Его бросают в суп – и он как лягушка плавает. Два раза, утром и вечером, давали горячую воду.

Свекровь тоже месяц сидела, но в другой камере, чтобы мы не сговаривались. Нам говорили:

– Имейте в виду, что вы будете долго сидеть. Дело ваше не закончено, и мы можем вас еще раз вызвать.

Допрашивали, приезжал ли мой муж. Там много девушек комсомолок сидело. У них нашли дневники. Они, глупые, даже не прятали.

Против дома моей мамы стоял штаб австрийский. Один офицер видит, что моя мама ходит с узелками, спрашивает, куда она ходит. Узнал, что я сижу, поехал в гестапо. Узнал, почему я сижу. Ему сказали. Говорят: «Да, пришли со службы, сказали». Кто-то у нас был на службе, кто доносил, но я голову ломаю, не могу узнать, кто это был.

Когда первый раз немцы пришли, хвалились, что до Орла дойдут. Они на людей не смотрели, особенно офицеры. Я и подруга ходили, интересно же, какие немцы. Такие – надменные, лощеные. Он не посмотрит, не плюнет. А потом привыкли, стали засматриваться. У меня свекровь по-французски говорит. Когда они в дом заходили по-французски говорили. Когда они уходили, сказали, что через три недели вернутся, что им фронт открыли итальянцы. И, действительно, через три недели они вернулись, но другая армия. Мы видели 6-ю армию. Потом зашла армия совсем другая. Смотришь, немец это или нет? Там и румыны и итальянцы.

Этот австриец, который ходил в гестапо узнавать обо мне, Франц, симпатичный человек. Он обыкновенный служащий. Говорит:

– Я эту войну не понимаю. Конечно, мы войну проиграли. Наше правительство очень много ошибок сделало.

Они поняли, что русский народ любит ласку. Нельзя было победителям заходить сюда, как они пришли. Немцы не учли сил Англии и Америки и вообще, разве можно проводить такую политику с евреями. Это оскорбительно, что арийская раса господствует надо всем. «Ужасно много, – говорит, – было ошибок». Я спрашиваю:

– Франц, как вы смотрите на поведение итальянцев? Это неприятный сюрприз для вас, что Муссолини получил отставку?

– Это, – говорит, – не неожиданность для нас. Мы ожидали этого.

– Это пахнет сепаратным миром, – говорю.

Он подумал, подумал, говорит:

– Сейчас нет, а в будущем возможно. Мы не можем в этом году не закончить войны.

Потом он говорит:

– С Харьковом будет то же, что со Сталинградом, нужно уходить.

Я говорю, что у меня муж, куда же уезжать?

– Ну, ваш муж всегда вас найдет, а вы должны свою жизнь сохранить.

В один прекрасный день он приходит и говорит:

– Не волнуйтесь, Харьков будет сдан без боя, и вам лучше здесь остаться.

Когда заходили немцы второй раз, в доме, где живет мама, в доме металлистов, русские оказывали сопротивление. Получилось так, что нагорную часть Харькова заняли раньше. Подруга приходит и говорит:

– Нина, идем к родным, – а наши родные там жили.

Идем по нагорной части. Там много немцев, кашу варят, разговаривают. Мы дошли до горки, все спокойно. Дошли до Шатиловки, здесь пулемет. Мы спрашиваем немцев, можно ли пройти, говорят – можно. Идем, ни души нет. Идут какие-то солдаты, револьверы в руках, гранаты. Я говорю:

– Ира, посмотри, занимают улицу уже.

– Кому ты нужна, они даже пулю на тебя пожалеют потратить.

Доходим до угла. Там офицеры сидят, едят что-то такое. Заходим в переулок, смотрим, танк идет. Они посмотрели-посмотрели, но ничего. По закоулкам добегаем до дома. Видим, дом стоит, как стоял. Я подбегаю, лежит красноармеец, возле дома люди как снопы лежат. Думаю, что такое? Красноармейцы все в ватниках. Какая-то женщина лезет из подвала. Спрашиваю:

– Что у вас такое?

– Да что же, всех мужчин нашего дома побили.

А тут мой папа и Иркин. Подбегаю, лежит старик с бородой, армянин. Я боюсь отца найти в этой куче. А их лежит много, кровь течет. Я и боюсь увидеть отца, с другой стороны, ищу. Забежала в шестое парадное и кричу, чуть со мною обморок не случился. Мне говорят:

– У вас все в порядке, ваш папа дома.

Немцы зашли в седьмой подвал и всех мужчин перестреляли. Все были с документами, у всех сыновья в Германии, они работали на немцев. Мама рассказывает, что когда немцы зашли, у них были такие огненные глаза и все хватали в доме, вплоть до носков. Этих убитых не хоронили несколько дней. Я зашла домой, папа колотится, синий, он случайно уцелел.

Когда наши отошли, в госпитале раненые остались. Мы пошли туда, чтобы им помочь. Там были наши врачи. Какая-то сестра говорит:

– Я пришла от немецкого командования, чтобы помочь вам.

Мы обратились к врачам, спросили, чем можем помочь. Они сказали, что нужна физическая помощь, нужно приготовить раненым пищу. Продукты есть, нужно только сварить. Мы вернулись домой, сварили в выварке еду, принесли раненым, накормили их, а вечером этот госпиталь какой-то хулиган сжег.

7 октября 1943 г.

(Государственный архив Харьковской области, ф. П-2, оп. 31, д. 17, л. 127–129 об. Оригинал, машинопись).