Текст книги "Антология современной польской драматургии 3"

Я: Ручка это сосед, он мастер на все руки.

Он тянет за рукав:

РУЧКА: – Смотри на этих желтых!

Какое вероломство: запрудили рынок носками с резинкой,

специально это сделали, а знаете зачем?

Я: Нет?

РУЧКА: Чтобы у нас развилась болезнь Бюргера, чтобы у нас ноги зажало и кровообращение испортилось, и через три месяца пожалуйста вам бюргер и ампутируют по очереди: чик – ступни, колени, ляжки…

Я: – Но если ступни чик то все уже носки носков не надо…

РУЧКА: – Да все равно, носками нас хотят поубивать. Но не на того напали коротышки желтые кишка тонка у желтоухих смотрите.

Я: – открывает лодыжку со спущенной резинкой, разрезанной сверху:

РУЧКА: Видите? Я покупаю эту жмущую дешевку у дурачков и режу бритвой чик резинки и вот пожалуйста нежмущие носки полезны для здоровья нежмущие здоровые носки.

Я: И водит меня за лацканы. Как будто я сам желтый.

РУЧКА: Маловаты будут желтые мозжочки на мою голову!

Я: Ноги.

Швы.

Стон дивана.

И нога на ногу.

И карандаш в руке снова завис над бумагой.

«В пространстве я плыву сухого океана;

Ныряя в зелени, тону в ее волнах;

Среди шумящих нив я зыблюся в цветах…»

Шопен внизу – фигня, но то, что сверху!:

град яростных ударов сотрясает потолок.

Бегу туда. Дверь открывается почти мгновенно:

баба в белом кимоно возвращается в комнату;

раз за разом бросается к краю стола

и херачит по нему сериями ребром ладони,

тренируя удар карате; меня даже не замечает!

– Вы что, специально ждете?

– не перестает ебашить

– Когда я сяду за работу?! Чтобы начать лупить?!

– Я под вами работаю! Или все женщины считают,

что если кто-то не выходит к восьми утра

из дома на работу, то он и не работает?!

Я собирался было еще продолжить, но вдруг заметил

ее полицейскую форму, висящую у двери…

Ноги к дивану.

Швы вниз.

Плюх на попу.

Сижу.

«В пространстве я плыву сухого океана;

Ныряя в зелени, тону в ее волнах…»

Шопен. Сверху карате. А теперь еще визги!

– как будто гиганту бреют проволочную бороду!

Подхожу к окну: там кретин вручную

косит траву какой-то бритвой на палке!

Выхожу, огибаю дом, подбегаю к кретину,

а кретин ничего: бреет своей бритвой газоны.

Я: – Послушайте! Вы что намерены этим блядь тут все побрить?

КРЕТИН: Как побрить!

Я: – Потому что это трудно назвать кошением!

А тот не прекращает:

КРЕТИН: – Вы о чем говорите?

Я: Ну вы с этой перделкой до ночи тут ходить собираетесь?

А мужик оглядывается вокруг и как ни в чем не бывало:

КРЕТИН: Я за день не успею! Сегодня не закончу!

И завтра не закончу! Этим нет, не закончу!

Нормальные все люди в это время на работе!

Я: А я здесь работаю!

КРЕТИН: – А я что, не работаю?

Я: Вы думаете если я не должен являться

к семи на завод асбеста утра или кабеля

или не шлепаю печатью по конвертам

на почте до 16 то я не на работе?!

Вам понятно это или далеко до мозга?

Я здесь работаю!

КРЕТИН: И я здесь работаю!

Я: Но я вам своей работой никак не мешаю,

а вы мне даже очень!

КРЕТИН: А чем я это должен делать?

Я: Ну не этим же? Вот этим этой?

КРЕТИН: У меня были большие,

но у меня обе украли, а тут настучал кто-то,

что газон запущен, я и стригу чем было!

Я: – Этим вы можете себе побрить голову жопу!

А кретин, лысый, кстати:

КРЕТИН: – Мне бриться не надо,

а вы себе мозги побрейте, идите-ка отсюда!

Я: Ярость сжимает горло. Глаза из орбит вылезают,

голос тонет в слюне. Совсем все вокруг ебанулись!

Возвращаюсь домой весь мокрый; лицо пылает,

умываюсь под краном – как сталь лицо закаляю:

сначала три раза горячей, потом – четыре холодной,

вытираюсь, причесываюсь. Усаживаюсь по новой:

собираюсь ударить ногами в диван, но не ударяю,

вспоминая о пидоре – шаг назад,

сел

и нога на ногу.

«В пространстве я плыву сухого океана…»

Тогда – с самого верха цилиндрической лестницы

с надорванными перилами, долго дребезжащими

от каждого прикосновения – мелкий гад съезжает на роликах;

задом – вниз – по клавишам ступенек расстроенных,

по гулкой как тело гитары лестничной клетке;

колесики перебирают струны моих нервов.

Добежав до глазка, успеваю увидеть лицо кретина;

он уже вниз несется; уверен – и он меня видел,

кивая даунской головой – как в замедленном кадре,

как болванчик – со злорадной усмешкой дебила,

когда своим грохотом отсчитывает пульс красных ударов

у меня в голове…

Сажусь за свою работу:

«В пространстве я плыву сухого океана…»

Но тут же лицо закрываю руками: – Все, невозможно;

Я уже весь измотан, а ведь еще только утро.

Совершенно разбит… Я тут погибаю, мама…

И тут за окном раздается ор рассерженной молодежи:

большая перемена.

– А ведь моя жизнь

моя! должна была сложиться совсем иначе.

Собираю бумажки. Выхожу. Тщательно закрываю;

проверяю ручку: закрыто. Спускаюсь: – А точно?

Мой папа всегда возвращался проверить, закрыл ли;

даже если был уверен – возвращался подергать ручку!

– Да точно. – иду. – В мозгу – замыкание:

– Я закрыл три замка и дернул за ручку…

А точно ли дернул? И снова бегу проверить:

– Ведь не даст же покоя! – возвращаюсь через ступеньку;

Первая, третья и пятая – только по нечетным…

и вдруг гаснет свет; я шмякаюсь носом в дверцу

своего почтового ящика – она сама открылась.

Курва! Бегу к зеркалу: Джизас! Что за свинство!

Идет кровь, заклеиваю разбитый нос, выхожу.

Иду. Но возвращаюсь, зачем точно – не знаю;

перерываю ящик, достаю кассету:

Шопен – «Траурный марш»; исполняет Идиль Бирет[20]20
  Турецкая пианистка.


[Закрыть].

Прикладываю магнитофон на предельной громкости

колонками к полу: – Ты получишь Шопена!

Сразу шум, как торнадо. А, это всего лишь пленка!

Но тут же все заглушает горестная соната…

* * *

Останавливаюсь на полушаге посреди школьного коридора, заметив вдали за приоткрытой в класс дверью моего ученика, пишущего на доске: «Крымские сонеты»…

И впадаю в ступор. Не могу сдвинуться с места. Бессильно смотрю, как он там мне приговор выводит заканчивает выводить.

Припирается уборщица:

УБОРЩИЦА: – Что с вами случилось?!

Я: Ударился об ящик.

УБОРЩИЦА: – Об ящик?!

Я: – Да – почтовый.

УБОРЩИЦА: Как так – об почтовый?!

Я: – А, бросьте.

БИОЛОГ: Что, коллега, случилось?!

Я: – кланяется мне биолог.

И смотрит, что случилось. И почему я стою.

– Ударился об ящик.

БИОЛОГ: – Об ящик?!

Я: – Да, почтовый.

БИОЛОГ: А… почтовый…

Я: – не догоняет. Наконец уходит.

Тем временем в далеком классе, на доске: «Крымские сонеты» Адама

Мицкевича как… И говорю шепчу себе: – Я больше не могу так… – и все равно вхожу в класс из последних сил, точно собака Павлова и – как эта собака – поворачиваюсь к ним, произношу:

– «Дома какое же счастие, если отчизна несчастна?»[21]21
  А. Мицкевич. Конрад Валленрод (перевод В. Бенедиктова).


[Закрыть]

И дальше уже – как обычно – как собака Павлова:

Поездка в близкие к Одессе дикие степи,

еще хранящие следы татарских прытких

лошадей – дает ему возможность вдохнуть

свободный воздух и тишину – после стесненной жизни

в портовом городе. Они ехали дальше

– в повозке запряженной четверкой – аж до Аккермана…

в горы Крыма он попал три месяца спустя.

Место между морем и горами ему открылось

одним из самых живописных в мире.

Небосвод был ясным, климат мягким…

лес встречался с тенью в объятьях нежной зелени…

Черные кипарисы выстреливали в небо

а шелковицы рубины висели на деревьях.

Море – ярко-голубое, вопреки названью; холмы

зеленые и горы – скалистые и дикие вокруг…

Почти достигнув кульминации в импровизации…

Пуууу – слышу тихий звук… тут кто-то пукнул в классе…

Все начинают кашлять, давиться от смеха…

Я еще хватаюсь из последних сил за стих;

Вершины вечером чернели стеной непроходимой…

Он не описывал, а создавал их вновь

– более мощный образ, лучше, чем в жизни.

Он создавал все новым, заклиная словом:

Паруса, шторм на море и штиль на море…

Тишина все тише – кажется – невозможно

ее услышать ухом – аж сердце замирает…

И снова кто-то – пуу – пукнул. Стих мой надломился.

Все смотрят в парты; пузыри пускают из носа…

Тогда я громче, чтобы не сбиться с ритма:

ищу хоть пару глаз, внимательно следящих…

Есть! Вот они предо мной – и девичьи и мудры…

Как мог я упустить их, как тонущий – берег?

Эти верные очи мне весь мир заменят,

я к ним лишь обращаюсь; все говорю им только

– я задыхаюсь, шлю сигналы – «мэйдэй, мэйдэй!»…

– лишь ей, единственной слушательнице урока:

«Жду голоса с Литвы – туда мой слух проникнет…

Но едем, – тихо всё – никто меня не кликнет»[22]22
  А. Мицкевич. Аккерманские степи (перевод И. Козлова).


[Закрыть].

Она слушает. Не пукает. И вдруг меня спрашивает:

ЦАЦА: А что у вас с носом?

Я: Весь мокрый, я прихожу в сознание.

– Ударился об ящик.

ЦАЦА: – Об ящик?

Я: Собираю вещи.

Выхожу – и уже на пороге добавляю:

– Да, об почтовый.

Истерзан людоедами-пришельцами –

собрав остатки сил, плетусь я за зарплатой… курва…

Как только ее вижу – губы сами шепчут

тихонько – чтобы вы все сдохли, бляди.

Пересчитываю… нет, быть этого не может…

Восемь лет в школе и четыре в лицее;

потом пять битых лет учебы, диплом с отличием;

двадцать лет практики, гребаные суки;

в том числе десять – классного руководства, и вот

моя зарплата… пересчитав еще несколько раз,

вконец сраженный нищенской и подлой суммой,

как будто мне дали в морду… выхожу из школы.

Бормоча под носом: – твою мать, твою мать, а.

Мама хотела, чтобы я получил высшее образование.

Я не знал, что выбрать – пошел на полонистику…

МАМА: Если быть точной, я бы предпочла

Чтобы ты стал архитектором, врачом, юристом…

Я: Математика мне не давалась, биология – тоже,

да и история…

МАМА: Ладно, пускай полонистика!

Я: А теперь мне стыдно, что я стал полонистом.

Чувствую себя немужчиной. Настоящий мужчина

должен иметь способность на все заработать:

на дом… на семью… на все, что только нужно.

А я этого не умею, а потом как тут сменишь

профессию, когда тебе давно за сорок?

Мне что, пойти продавать вафли? Чтобы через пару

дней залепить кому-нибудь ими в рожу?..

О! Братья-полонисты! Сестры-полонистки!

Сто тридцать было нас на первом курсе.

Мы думали, что ухватили за ноги Бога;

что нас приняли в Школу Поэтов! Где там,

пять лет, тыщи страниц, вся молодость в библиотеках…

А дальше – бедность… бедность и разочарование…

Потом – отчаянье и старость париев…

И шокирующее презрение властей –

от диктатуры до демократии – которые

нас, бумагомарак, ни во что не ставят.

Почему нас любая власть презирает…

Красная, белая – для всех мы одинаково мусор.

Блядь. При каждой власти я чувствую себя отбросом!

И зачем только я не бандит с бейсбольной битой?

Кинь я кирпичом, хоть кто-то бы со мной считался…

Родителям учеников тоже на меня похер.

Каждый, кто шьет в гараже кальсоны,

считает меня лохом. А если поставлю кол

сыночку – папа-спонсор придет и его переправят…

А ведь мы составляем соль земли, – «этой земли»[23]23
  Niech zstąpi Duch Twój! I odnowi oblicze ziemi… tej ziemi! – цитата из проповеди Иоанна Павла II, произнесенной 2 июня 1979 г. на площади Победы в Варшаве во время его первого папского паломничества в Польшу, ставшей провозвестником перемен.


[Закрыть].

Хотя нельзя назвать нас примитивной силой.

И диктатуры подчиняются поэтам.

Тогда их требуют рассерженные толпы,

которые не видят дальше своей тарелки.

Ах, если бы я встретил Эльжбету… Вот спасенье!

Мою Элюню… Элю… Первую любовь….

Кроме первой любви нет настоящей…

Теперь я знаю… ты меня спасла бы!

Моя единственная! Но теперь все поздно…

Всех своих бывших встречаю случайно –

а ее ни разу, с тех пор как от нее смылся…

Часть II

МАМА: Что случилось? Поешь что-нибудь!

Я: Нет мама я не голодный. Я ударился об ящик…

МАМА: Об ящик?! Супа съешь тарелку горячего хотя бы вкусный.

Я: Мама я не хочу суп почтовый я хочу с вами поговорить.

МАМА: Почтовый?! Можешь есть и разговаривать.

Я: Нет мама я не хочу есть я не закончил сегодня урок мама…

МАМА: Закончишь в другой раз как-нибудь. Поешь.

Я: Прервал урок в школе! Сам… Больше уже не мог.

МАМА: Как это – прервал в школе?!

Я: Они пердели.

МАМА: Не говори так!

Я: Пукали.

МАМА: И ты не мог им что-нибудь сказать?

Я: Что сказать? Кому?!

МАМА: Я бы им сказала!

Я: У вас на все ответ есть с которым непонятно что делать. После любого вашего совета мне только хуже. Я вышел сегодня посреди с урока…

МАМА: Вышел?! Посреди урока?! Тебя уволят!

Я: Сам не вернусь.

МАМА: Такая хорошая работа.

Я: Плохая.

МАМА: Плохая?! Я думала, хорошая. Ты ее любишь.

Я: Ненавижу.

МАМА: Это был твой выбор. Если бы ты не ушел из университета, уже бы был профессором.

Я: Я не стал бы ученым.

МАМА: Ну так я не знаю как тебе помочь. Ешь. Может мало соли.

Я: Мне надо отдохнуть мама.

МАМА: Отдохнуть конечно отдохнуть.

Я: Вы меня совсем не слушаете.

МАМА: Конечно слушаю отдохнуть. Можешь сейчас.

Я: В том-то и дело что не могу, я не умею отдыхать.

МАМА: Ну тогда я не знаю. Может перца немножко. Перец вреден почкам.

Я: Я так устал.

МАМА: Конечно устал. Приляг ненадолго. От чего ты опять устал?!

Я: От всего. От себя. От жизни.

МАМА: От жизни?! Ты же молодой еще!

Я: Мне 49 лет семь раз по семь.

МАМА: 49 лет! А мне 7 лет десять раз по семь! Мне бы твои 49 лет!

Я: У вас мама уже были свои 49 лет.

МАМА: У тебя еще вся жизнь впереди!

Я: У вас тоже уже вся жизнь была впереди. Вы думаете у меня будет две жизни? У меня тоже не будет двух жизней.

МАМА: Суп остынет.

Я: Конечно я плачу, когда по телеку идет фильм:

МОЛОДОЙ ПАРЕНЬ – Зачем ты его убил.

Я: – спрашивает молодой парень старого зека из Сан-Квентин, который убил своего сокамерника.

СТАРЫЙ ЗЕК – Я боялся, что он убьет меня.

Я: Когда я писал маме из летнего лагеря «Любимая мама!» она поучала меня – по возвращении – с раздражением:

МАМА: – А если быть точным, мой милый…

Я (в сторону): – Кому тут надо быть точным! Уж явно не мне…

МАМА: …Тооо – не – «Любимая»! Каждый может быть любимым! «Дорогая Мама»! А если еще точнее, то – Дорогая Мамочка!

Я: И так она меня за это распекала, что я пишу Любимая мама, а не Дорогая Мамочка – хотя за Мамочку она не так держалась, как за Дорогую – что я уже не думал о содержании и чувствах, а только старался не перепутать обращение…

Сейчас мне кажется, что у нее и вовсе не было потребности быть любимой! Лишь бы быть дорогой – вот что ей было нужно. А любимой?! Зачем. Ее это заебывало по полной – как теперь сказал бы мой сынок назвал.

Каждый день я себе накладываю еду и ем под пристальным взглядом мамы.

Каждый день она мне говорит, где тарелка, где ложка, где масло в холодильнике и смотрит – как всегда – как я намазываю маслом хлеб:

МАМА: Ты его так скреби.

Я: – советует

МАМА: – оно замерзшее. Так лучше намажется.

Я: Хорошо, мама. Я скребу! Всегда скребу! И всегда слышу, что надо скрести!

Не могу это больше слышать!

МАМА: Ну ладно, ладно. Я только хотела сказать, что надо скрести, а то оно замерзшее…

Я: Намазываю масло специально впотемках – на холодильнике.

МАМА: Включи себе свет поярче.

Я: Мама, я включил как мне нужно.

МАМА: Но мне это не мешает…

Я: Но речь обо мне, а не о вас. Я 10 тысяч раз повторял вам, что ненавижу верхний свет!..

МАМА: Впервые слышу!

Я: Потому что вы меня не слушаете! …Потому что у меня травма после общежития где всегда кто-нибудь пьяный заваливался спать и оставлял верхний свет ночью! А вы десять тысяч раз, включи себе верхний свет!..

МАМА: 10 тысяч?

Я: Да где там 10 тысяч!.. Мои несколько десятков лет помноженные на 365 дней в которые вы меня не слушали… 366 в високосный…

МАМА: Я тебя не слушаю? Я всегда тебя слушаю.

Я: Никогда!.. Мне кажется что ни одного предложения которое!.. За всю жизнь!..Ни одного слова!.. Хотя бы раз!.. Вы моего не слышали!..

МАМА: Ты хоть продезинфицировал? Ешь суп остынет.

Я: Да да неомицином. Суп!.. суп!.. суп!..

Я боюсь, что убью свою мать. Как тот мой однокурсник. Который убил свою на каникулах. И потом еще этот хирург из Лодзи, мой приятель. Сначала мать, потом себя. Почему сыновья убивают своих матерей. Наверное от страха, что матери убьют их.

Сидя в приемной у психиатра читаю о лесбиянках. Только со мной такое случается: открываю журнал, и первая же статья – аномалии, сумасшедшие… Кто мне такую жизнь устраивает у Бога Отца?!

Продумываю перед входом в кабинет – что меня беспокоит: страх, мысли о самоубийстве, низкая мотивация, бессонница, припадки агрессии…

Я пытаюсь что-то читать во время еды и что-то понять из прочитанного, но мама все время ужасно зевает (и, кажется, намекает – что сонный день), заканчивая этот львиный зев или зевоту – таким вот:

МАМА: A – a – a – a – a – a – a!

Я: После завтрака я принимаю таблетки. Она заинтересовывается, замерев на ползевка:

МАМА: Что это за таблетки?

Я: А разные.

– дразню ее.

МАМА: Ну а именно эти сейчас, какие?..

Я: Витамин С… скорболамид… мультивиамины…

(про себя) Я все время боюсь заболеть, простудиться…

МАМА: Может и мне попринимать.

Я (про себя): Я принимаю еще половинку амизепина, чтобы перестать думать о самоубийстве.

МАМА: Это тот врач тебе выписал?

Я: Нет, тот ничего не выписал.

МАМА: Видимо, решил, что пока что сам справишься…

Я (в сторону): Ну все, хватит! (маме) Как он мог так решить, если я не сплю несколько месяцев и у меня мысли о самоубийстве.

МАМА: Господи помилуй!!

Я: – я ее добиваю.

Я спускаюсь в подвал за картошкой:

– Пускай только спросит! Пускай только блядь спросит, отчего у меня эти мысли о самоубийстве, так я ей отвечу, что мне сказал психиатр!

ПСИХИАТР С БОРОДКОЙ: Ваша главная проблема – ваша мать. Вы с ней связаны всю жизнь. На каждом этапе по-разному… но связаны.

Я: Знаю, знаю… – думаю я, выбирая картошку так, чтобы ей понравилась: – Нет, эта ей не понравится… А! Кажется, я ей выбрал хорошую? Сперва полжизни боялся ее… а теперь полжизни боюсь за нее. Каждый день боюсь, что она умрет. Каждый день боюсь, что я умру раньше нее и ни дня не проживу самостоятельно, свободным от ее тени. Все, что я сделал, я делал для того, чтобы не обмануть ее ожиданий от меня, а она всю мою взрослую жизнь не могла мне простить, что я ушел с должности ассистента в университете и стал не профессором, а учителем. По призванию.

Теперь она снова несчастная. Сидит там.

Теперь мне снова стало ее жалко.

ПСИХИАТР С БОРОДКОЙ: Я вижу для вас такую альтернативу.

Я – заключает психиатр:

ПСБ: – Либо снотворное. Но это не выход; мне знаком ваш тип. Вы предпочитаете ночь дню. Вечером никак не уляжетесь а утром боитесь вставать каждое утро. Или – и это по-моему единственный путь – продолжительная, систематическая и очень болезненная для вас психотерапия: цикл встреч, в ходе которых мы с вами поняли бы наконец, кто вы на самом деле и чем хотели бы заниматься; словом вам пришлось бы начать существовать, по сути родиться во второй раз – как самостоятельному существу, независимому от матери…

Я: И каждая такая встреча стоит столько же?! – думаю я тут же и тут же пересчитываю, что можно было бы купить моему Сильвику сыночку…

– Почему «болезненная»? – спрашиваю как дурачок.

ПСБ: Потому что вы можете узнать о себе нечто такое…

Я: Не думаю, что кому-то удастся представить мне меня в худшем свете чем я сам вижу.

ПСБ: Ну по крайней мере с этим проблем не будет.

Я: Так никаких таблеток – пищу я из последней надежды – от этого нет?

ПСБ: Нет.

Я: Чтобы мне как-то сразу помогло?

ПСБ: Нет.

Я: На время?

ПСБ: Нет.

Я: Чтоб полегчало?

ПСБ: Нет.

Я: Хоть немного?

ПСБ: Нет.

Я: Брат говорил, что вы дали ему какие-то таблетки от эпилепсии и ему помогло.

– заискиваю.

ПСБ: Нет.

Я: От бессонницы.

ПСБ: Увы.

Я: Возвращаюсь с картошкой на кухню.

МАМА: А может ты сходил бы к доктору Малейке?

Я: Довольно долго я соображаю, сон это или издевка. Малейко хирург.

– К Малейке с психическими проблемами?!

МАМА: Ты всегда так ему доверял…

Я: К Малейке я пойду с доверием, когда мне надо будет резать ногу, а не голову. И тут же сожалею, что так сказал, потому что вдруг вижу, что уже некому: мать улыбается как будто извиняясь, а обычно спорила о каждой мелочи, о каждой ерунде – до посинения; всю жизнь у меня отняла, а теперь нельзя даже претензий к ней предъявить. Вот и суди так хонеккера!.. Или пиночета.

Потом рассказываю психиатру с усами о визите у психиатра с бородкой, не называя имени.

ПСИХИАТР С УСАМИ: Такой с бородкой?

– спрашивает.

Я: Дхаааа!.. – смеюсь впервые не знаю с каких пор – Но думаю сходить на один такой сеанс, чтобы позволить ему сказать, посмотрим, как это будет, а то сейчас все время я говорил…

ПСУ: И дальше вы будете говорить. Только вы.

Я: И прописывает мне тегретол – без всяких – от кукушки, и меллерил – чтобы не так тянуло выскочить из окна:

ПСУ: Я предпочитаю дать вам что-нибудь надежное… – говорит – … если у вас такие…

Я: Теперь я могу ехать к сыну на его 15 этаж.

В лифте у сына собака какой-то бабы рвется ко мне.

– Может вы придержите собаку!

БАБА В ЛИФТЕ: Это потому что вы что-то у носа! Ковыряете.

Я: Не ковыряю! Просто пластырь поправляю повязку. Я что не могу двигаться двинуться потому что с собакой еду?!

БВЛ: Не повышайте голос, он волнуется.

Я: Обнимаюсь с сыном, прямо как с невестой, и целую его в шейку, что он, кажется, очень любит:

– Привет сыночееек. – он выше меня.

СЫН: Привееет.

Я: Я навещаю сына у моей жены. Бывшей.

Стиральная машина не работает. Подперта галошей.

Хочу помыть руки над ванной – до семи, конечно – вода не уходит.

Из холодильника течет вода.

– Что с холодильником?!

ЖЕНА: Электричество ушло в стену!

Я (в сторону): Электричество ушло в стену! Госпожа директор с высшим образованием и электричество у нее «ушло».

– Мне надо уехать отдохнуть я замотался.

– говорю это – не знаю зачем – ей.

БЫВШАЯ ЖЕНА: Конечно отдохнуть.

Я: – отвечает она и берет сумку:

БЖ: Я иду на собрание Лиги свободы.

Я: С вещами?

БЖ: С вещами!

Я: С халатом? У тебя пояс волочится.

БЖ: Да уж конечно.

Я: – но прищемляет его дверью и возвращается:

БЖ: Сильвик сыночек на кухне булочки бриоши я тебе купила шоколадные на ужин мама тебе купила с шоколадом.

Я: Бриоши!

БЖ: Бриоши.

Я: Бриоши. На ужин. У тебя наверно что-то с головой.

БЖ: С жопой.

Я: С жопой у тебя всегда было бешенство матки постоянно. Кол себе осиновый купи и сядь на него. Это тебя успокоит. Мне не придется волосы из ванной вытаскивать из твоей задницы!

БЖ: Задницы! Моей!

Я: Из твоей задницы на привязи!

БЖ: Свинья. Говнюк. Я выхожу замуж.

Я: За пса?

БЖ: За говно.

Я: Суке положено выходить за пса.

БЖ: И не убирай телефон.

Я: А зачем тебе телефон?! Для случек лап достаточно!

Мы остаемся вдвоем с сыном.

Я: Может, английский повторим?

СЫН: Пап ну ты что?!

Я: Тогда просклоняй быть.

СЫН: Отстань.

Я: Ну просклоняй.

СЫН: Да перестань!

Я: Не просклоняешь.

СЫН: Даа не просклоняю.

Я: Так просклоняй.

СЫН: – -

Я: Ну? Ай…

СЫН: Ай.

Я: Эм.

СЫН: Эм.

Я: Ай эм…

СЫН: Да знаю я. Ай эм…

Я: – -

СЫН: – -

Я: Ю а…

СЫН: Ю а дай сам скажу.

Я: Но не говоришь.

СЫН: Потому что ты…

Я: Что я?! Ну что я?!

СЫН: Нервируешь меня.

Я: Я тебя блядь нервирую! Пятый год это учишь! В школе и на курсах! И все как кровь в песок!

СЫН: Да ладно! Сразу кровь!

Я: И что мы спрягаем?

СЫН: Как – что.

Я: Какой глагол.

СЫН: Ну глагол.

Я: Вспомогательный.

СЫН: Ну.

Я: Какой.

СЫН: Вспомогательный.

Я: Какой вспомогательный.

СЫН: – -

Я: Ту…

СЫН: Эм.

Я: Ту би курва. Ту би ор нот ту би. Не слышал такого?

То и дело сменяя друг друга перед зеркалом в пол, почти что в него шагая,

поправляем с Сильвиком на себе одежду перед выходом.

Сильвик все время поправляет рубашку, чтобы сидела свободно. Я свою тяну вниз с расстегнутыми штанами, потом – застегнув их – разглаживаю под ремнем и стягиваю вниз от ширинки.

Мой сын то и дело подскакивает перед зеркалом, чтобы все на нем сидело свободно. Потом надевает толстовку с капюшоном и этот капюшон раскладывает и поправляет. Я расправляю – заворачивая в обратную сторону – подворачивающийся край куртки.

Я все время чувствую свою вину перед Сильвиком. Что из‐за меня он так редко смеется. Что мой брак наша семья не сложилась.

Наконец Сильвик как обычно – уже перед самым выходом – поворачивается ко мне капюшоном, чтобы я ему навострил кончик; а я – как обычно – выравниваю угол. Этого он сам не может сделать во время сеанса у зеркала. Дело в том что на верхнюю Левайс он вытаскивает капюшон от нижней Биг Стар, и он должен улечься на плечи с идеальным уголком до которого сын за спиной не может дотянуться. Так что я ритуальным жестом тяну за конец капюшона и сын – уже спокойно – может выйти из дома.

– Скажи, никто лучше папы не заострит тебе уголок капюшона!

СЫН: Что правда то правда.

Я: – еще раз по очереди подходим к зеркалу:

СЫН: – С твоим

уголком никто не сравнится. Зашибенный.

Я: И только в глубине души – как затаившийся зуб

– меня пугает эта безумная эстафета поколений…

Мой отец ведь тоже так готовился к выходу.

И на мне эта одержимость вряд ли закончится…

– Сильвик, все-таки было опасно покупать ярко-оранжевую куртку Левис…

СЫН: Левайс.

Я: Левайс цвета дорожных попугаев убьют тебя где-нибудь из‐за нее.

СЫН: Да прямо убьют.

Я: Да сейчас так дерутся.

СЫН: Знаю я как дерутся.

Я: Ну.

А он мне:

СЫН: Я уже дни считал до покупки как только ее увидел. Зашибенная.

Я: Потому я ее и купил но считаю что сделал ошибку и если с тобой – не дай Бог – что-нибудь случится – вина будет на мне.

СЫН: Вина – дело Джона Пингвина.

Я: Сейчас так часто нападают…

СЫН: Нападают! Пап ну ты че…

Я: Посмотрим как ты женишься и будешь…

СЫН: Я никогда не женюсь.

Я: Посмотрим… будут у тебя свои дети, тогда посмотрим…

СЫН: Я никогда не женюсь и детей у меня не будет.

Я: Ой Сильвик херню ты несешь аж голова разболелась.

СЫН: Папа как вы с ребенком разговариваете.

Я: Почему тебе не жениться? Просто следуй зову сердца. Ты знаешь какое это событие венчание в церкви…

СЫН: Ты же в церкви не венчался.

Я: Я не венчался и вряд ли уже повенчаюсь хотя очень бы хотел еще повенчаться, только не знаю – с кем…

СЫН: Венчаться я точно не буду…

Я: Почему – венчаться – не будешь?!

СЫН: Потому что если рассоримся не сойдемся то нельзя развестись.

Я: Не надо сразу думать, что не сойдетесь, лучше – что на всю жизнь получится. Только о браке надо заботиться, ухаживать, как за садом…

СЫН: Что у Шопена самое известное?

Я: У Шопена?!.. «Героический полонез»? «Революционный этюд»?..

СЫН: Ну самое известное. Такое что уже с первых аккордов понятно.

Я: Тогда «Революционный этюд».

СЫН: Он вроде как написал его для какой-то телки.

Я: Для телки это не Революционный. Кажется.

СЫН: Интересно пустила она его на четвертую базу?

Я: Что сделала?

СЫН: Ну – откупорил он ее? Нарезал винт?

Я: Ну мне пора я пошел пока.

СЫН: Куда тебе опять пора блин пап?!

Я: Ну домой блин пора.

СЫН: Ты домой торопишься блин?!

Я: Ну типа да блин.

СЫН: Что это с тобой.

Я: Ударился об ящик.

СЫН: Да ладно! Зашибись.

Мы крепко обнимаемся и расходимся – каждый в свою сторону.

Старая китаянка кладет три пальчика подушечки мне на запястье как три коричневые палочки для риса.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Давлене ниське, давлене мали мали.

Я: Всегда маленькое. У меня.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Устали организь ослабели.

Я: Стресс.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Сьтресь. Цё ессе болит ессе.

Я: Не мозю спать. Спать. Могу. Не.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Трави пити, уснись.

Я: Не усьнул без таблетьки три года.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Пити трави, таблетьки как меньсе.

Я: Всю взрослую жизнь не могу заснуть.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Не сразу но уснись.

Я: Цё я бы отдал.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: И масяж, буде спать, травы на пусьтёй зелудак.

Я: Сколько с меня?

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Сто ти один будит, будит игли ессе, буди спаль.

Я: Вы говорили двадцать пять. По тилифону.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Это сям приём, сто травы сесть и шарики – двадцать читири – вечер как в кровать.

Я: И сь таблетками мозьна?

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Сначаля сарики, потом таблетьки – как меньсе; будись спаль.

Я: И все?

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Ессе толька купи игли, один злёти – один игля; будись спаль.

Я: Буду?

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Спаль, не сразу, будись спаль.

Я: Не сразу.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Падаздать.

Я: Падаздать.

Сегодня правда меня пригласили знакомые на обед но я быстро считаю в уме: билет на весь день – ведь это двумя автобусами в одну сторону… цветы для нее – даже если у теток в подземном переходе… Тогда уж у вьетнамцев дешевле…

Покупаю полуслоеные маковые плетенки,

– на десерт после обеда – сладкое к чаю.

А к кофе – после сна – батончики «Пикник».

– Не будете ли вы так любезны подать мне

эти культовые батончики увеличенного размера.

Увеличенного размера! – говорю продавщице,

и не могу сдержать движение кадыка при этом.

А кассу обслуживает сынок продавщицы,

то и дело ошибаясь под мамочкины усмешки.

И все это – с какой-то бабой-печкой за мной сзади,

которая не чистила зубы, зато ела селедку,

и железной корзинкой мне по ноге лупит…

Когда я выхожу из супермаркета, какая-то блондинка около сорока с претензией подталкивает меня рукой в почку на выходе под лопаткой, жуя при этом над ухом коровку.

– Ну что что что? что вы рукой? толкаете меня? – отталкиваюсь я от нее от себя отгоняю

БАБА С КОРОВКОЙ: Я вас толкаю?

Я: Да все время толкаете меня вперед!

БЗК: Я вот так руку держу!

Я: – показывает выгибая ладонь будто говорит чао.

– Да вы меня этой рукой бесцеремонно толкаете!

БЗК: Что вы?!

Я: Долбанутая вы или что?! Что за баба?!

БЗК: Я не баба!

Я: Бесцеремонная!

БЗК: А вы ведете себя не как мужчина…

Я: Грубиянка.

БЗК: …с женщиной он разговаривает.

Я: С женщинами я иначе разговариваю чем с толкателями которые меня выпихивают как какой-то бульдозер!

БЗК: Вы ведете себя как вампир!

Я: Толкает меня по-бабски словно предмет какой-то!

БЗК: Я его вообще не трогала!

Я: Не его! Ненавижу когда обо мне говорят его! И еще коровкой мне в ухо чавкала!

БЗК: Какой еще коровкой?!

Я: Рот у вас был набит коровками!

БЗК: Вы что? Я вообще не ем коровок!

Я: Но чавкали. Лапали пихали меня и чавкали!

БЗК: Мужчину может и лапала бы но не вас вампира!

Я: Хорошо еще не прошлись по мне не проехались как какой-нибудь танк!

БЗК: Вампир.

Я: Бульдозер.

БЗК: Вампир.

Я: Панцерфауст.

БЗК: Вампир!

Я: Танк.

БЗК: Вампир!

Я: Т-75.

БЗК: Вампир!

Я: Чавкающий танк.

БЗК: Чокнутый вампир.

Я Возвращаюсь домой.

Растолкан локтями.

Распихан мешками.

В магазине корзинками избит под коленками.

На шею надышано разными мордами что пялятся через плечо гляньте купил себе шоколадный батончик…

А люди навстречу идут и идут.

Идут, изучают, что у меня тут.

И вода минеральная ему по карману.

А в сумке два яблока. И два банана.

Идут и глядят.

И видят, что я вижу…

Весной из-под снега оттаивают собачьи какашки. Куда ни пойду – везде собачье говно на асфальте: куда ни посмотришь – люди с собаками, как у Брейгеля.

Так что я – с салфеткой под носом.

Неужели нельзя убрать за своими питомцами?! Ведь это зараза!

Чем отличается говенность собачьего говна от говна человеческого?!

А что если я начну накладывать кучи на газонах, в песочницах и в арках, в галереях; срать на асфальт на тротуарах, испражняться в скверах?! Нигде нет столько собак!

Надо купить пневматическое ружье.

И тут мне кто-то стучит по голове. А это Ручка. Сзади. По блинчику лысины.

Я: Вы зачем мне по голове стучите?!

РУЧКА: Что я здесь.

Я: И поэтому надо по голове стучать?!

РУЧКА: Весна.

Я: Весна.

РУЧКА: Тепло.

Я: Наконец-то!

РУЧКА: Сразу жить хочется.

Я: Я тоже ненавижу зиму в городе.

РУЧКА: Приятно.

Я: В горах – пожалуйста! Для зимы должны быть специальные регионы! Татры! Карконоше! Пускай там зима и сидит! Но здесь?! Мерзость!