Текст книги "Антология современной польской драматургии 3"

Марек Котерский
День психа

Трагикомический монолог в трех частях для любого числа действующих лиц

Сложнее всего прожить ближайшие пять минут.

Жизнь – это ближайшие пять минут.

Чаще всего нужно что-нибудь переложить с места на место, а потом обратно на то же место, встать, сесть, пойти, отреагировать.

И все же нет никакой другой жизни, кроме этих ближайших пяти минут. Все остальное – воображение.

Славомир Мрожек. «Короткие письма»

Не опасаясь упрека в педантизме, мы скорее склонны утверждать, что лишь основательность может быть занимательной[12]12
  Перевод с немецкого В. Станевич.


[Закрыть].

Томас Манн. «Волшебная гора»

Действующие лица:

Я

и ПЕРСОНАЖИ из монодиалогов по мере необходимости и возможности:

Мама, Врач, Коза, Старый стервятник, Пидор, Ручка, Кретин, Уборщица, Биолог, Цаца, Молодой парень, Старый заключенный, Психиатр с бородкой, Психиатр с усами, Баба в лифте, Сын, Бывшая жена, Старая китаянка, Баба с коровкой, Гармонист, Баба со срущим псом, Пожилая женщина I, Пожилая женщина II, Негр, Парень из электрички, Эля – первая любовь моей молодости, Сумасшедшая, Отброс, Монахиня, Свинья, Курицы, Бегемотиха, Джазухи, Хипарь, Панкуха, Кашалотица, Женщина жизни, похожая на Элю, Чайка, Перхотная модель, Зубная модель, Ротовая модель, Жопная модель, Аня Сфинктер, Мэн, Вумэн, Пипл, Лечебный модель, Ясь, Стась, Третий чувак, Нарцисс, Сигаретный модель, Пенисная модель, Лечебная модель, Полицейская, Может, еще кого забыл.

На этот раз ремарок не будет. Во времена, когда режиссеры постоянно забивают на авторов, я считаю это бесполезным. Наплевать. И так сделают как захотят. Либо – как человек, не прощающий себе греха небрежности – подскажу тем редким режиссерам, у которых еще не совсем слетела оптика восприятия:

– весь этот текст можно считать монологом героя, говорящего за себя и за других персонажей (то внутренним, то произносимым, то внутренним или произносимым и исполняемым одновременно);

– можно ввести в спектакль (постепенно или сразу) других актеров в качестве собеседников героя и вообще персонажей, населяющих его мир;

– можно соединить эти две формы…

Короче – ап ту ю.

Хотя и так никто не будет меня слушать…

И да! Руки прочь от моей пунктуации! Я ставлю знаки как хочу – особенно в диалогах – и только когда это необходимо по смыслу.

И синтаксис тоже прошу не трогать – сквозь монолог, как правило, ритмичный – просвечивает тринадцатисложник.

Часть I

Я: Не знаю, может, это еще сон – полет над утренним каньоном многоэтажек, как над поездами, застрявшими в сугробах; как метанье бессильное железной пульки в бетонном автомате «Колорадо» для гигантов.

Эти залпы, рыбий взгляд по окнам, неизбежно исходящим горящей ртутью. При повторных залпах тупой стрельбы. От них меня не защитят бумажные салфетки в ушах. А что если в полете ночь переходит в день?

И еще – то ли во сне, то ли уже взаправду – гром «Революционного этюда» издалека – сначала, а теперь – его финальный пушечный аккорд.

И снова рыбий налет на окна – на этот раз последний, но – на мое!

И мстительная, тупая очередь – добить. И – сольный выстрел – кажется, смертельный. В тревоге открываю глаза:

– Вот суки, – шепчу я в ненавистном пробужденье, хотя мозг все в еще более кошмарном полусне.

И – пережив свой ежедневный шок – сразу крещусь в паническом припадке:

– Воимяотцаисынаисвятогодухааминь.

И вот уже уставясь на трещину на потолке ищу спасенья от неизбежного дня: душ, завтрак, работа, ученики, обед, сон, снова работа, ужин, работа, сигарета, таблетки, сон…

– Твою же мать.

Шестой день месяца, четверг. День не такой хороший, как – первое января 2000 года. Который начинает что-то новое. Или хотя бы двадцать первое марта – первый день весны. Или по крайней мере – День земли. Новый год… день рождения… первый… понедельник…

И самый лучший – День без сигареты…

– когда решаешь утром, в тысячный и в первый

раз что сегодня наконец-то пора бросить курить…

Ко всем чертям.

Но все равно вытягиваю ноги, поднимаю их вместе с одеялом – как можно медленнее – вверх и опускаю – еще медленнее – вниз. Проверяя пальцами напряжение мышц пресса.

Затем втягиваю живот и одновременно делаю вдох. В такой позиции считаю до семи, на вдохе – имплозивно, по примеру наречий суахили и других африканских ингрессивных языков, которые, как известно, в отличие от нашего, основанного на потоке выдыхаемого воздуха, артикулируют согласные на вдохе – я считаю так до семи, на вдохе, довдыхая еще чуть-чуть – засасыванием воздуха в легкие и дотягиваю внутрь живот: 121, 122, 123, 124, 125, 126, 127.

И расслабляю, пропуская воздух. Впрочем, лишь ненадолго, а после снова втягиваю внутрь на целый день. И так многие годы.

Ежедневная гимнастика: семь упражнений по семь раз. Начинаю еще под одеялом, первое упражнение – упершись затылком в подушку, пятками в матрас, выпячиваю тело вверх – как мостик. Понятно, семь подходов. Раз, два… семь.

Второе – встаю на четвереньки, все еще хранимый одеялом от утреннего холода, и выгибаю позвоночник попеременно – то вверх, котом, то вниз. Конечно, семикратно. И считаю – как всегда. Или почти всегда. В общем, считаю. Один… три… семь.

И всё из той же позы, укрытый одеялом, сажусь на пятки, руки на простыне. Так севен таймс. Обвиозли. Считаю – уан то севен.

Сбросив одеяло:

– «велосипед» на краю кровати. Зибен маль. Натюрлих. Итак – айн цу зибен.

Там же, на кровати, притягиваю к животу колени, сначала попеременно, потом вместе, и держу – до боли в позвоночнике.

Ложась на живот на пол в моей комнатенке:

– делаю ласточку. Как и всё, семь раз.

И наоборот – на спину: обхватив колени, качаюсь лодочкой, что часто бывает первым импульсом опорожниться. Семь… ну, я говорил. Считаю: раз… пять… семь.

Наконец – скрещиваю ноги и встаю, совсем себе не помогая руками. Или почти совсем.

Все это – под очередные очереди залпов.

Раздвигаю жалюзи: рабочий продолжает херачить отбойным молотком в нормальный тротуар.

Открываю окно – как каждый день – по сути дела, проветрить; но смотрю – он видит, сука, что своего добился и разбудил меня; тогда он выключает свой молоток и открывает пиво, садясь к другим. Выпивают, закусывают; молоток лежит. Я вежливо кричу:

– Вам обязательно долбить в такую рань? Что, если мне не надо к семи утра на проходную завода, я сразу тунеядец?! И значит можно интеллигенту ебать мозги чуть свет?! Чтобы какой-нибудь писака ненароком не выспался, заснув под утро? Чтобы уже с утра он чувствовал себя разбитым?

Главное, чтоб, курва, интеллигенту весь день испортить?

У рабочих застревают в горле глоток с куском;

они таращатся сначала друг на друга, потом в мое окно,

где я, должно быть, выгляжу как белый заяц –

бледный с недосыпу, с салфетками в ушах.

На всей планете у рабочих – блядь – такой обычай

они свою рабочесть вымещают на интеллигентах

чтобы писатели не дай Бог не поспали

на час подольше чуть дольше рабочих

– я это понял в сша потому что на всей планете

рабочие на этом пункте солидарны

чтобы с семи утра уже начать ебашить

под окнами и разбудить засранцев спящих

и уже когда разбудят – тогда на перерыв

чтобы вернуться к отбойным молоткам когда писака

начнет работать и тогда его разрушить

до основания – заразу – расхерачить!

И тут уж все равно – в Лодзи ли происходит дело

на улице Мицкевича бывшей, теперь Пилсудского,

или в предместьях Чикаго, в Мортон Гроу, Норт Ферис;

одно и то же – приезжают часам к шести-семи утра;

херак! – полчаса долбят молотками

чтоб на ноги поднять мерзавцев спящих

и после этого сворачивают лавочку – глядите:

восемь; я проснулся; тихо; а меня всего колбасит…

Я возвращаюсь, вырываю из ушей бумагу.

А те уходят, бросив молотки,

рыгая мерзко, вытирают морды.

– Возьметесь за свое, когда сяду работать?

Хотя обычно я все же использую восковые беруши и один из них вечно вываливается из уха во время сна. Я ищу его в кровати и на полу в жутком напряжении: если найду розовую пимпочку – в сердце моем загорится огонек утешения мне сердце озарит лучик надежды ведь день может тогда еще не будет совсем потерян; но если не найду или найду потом – в тапке – то полнейшая жопа. Хотя и то лучше в тапке чем вообще не найти…

Убираю будильник, чай, недопитый ночью, и бесплодную газету, в которую я самоудолетворился перед сном; всегда ее готовлю – раскладываю у кровати – уже под вечер накануне.

Разглядываю пятно по центру – большое ли. Нет, небольшое.

Будильник отношу в комнату – видимо для того чтобы он меня мучил до конца дня отсчетом полных часов – я потом объясню это, и по пути открываю балконную дверь чтобы выветрились остатки вчерашней табачной вони; много чего я делаю по пути это у меня от мамы…

МАМА: Во-первых – еще в пальто – ставлю картошку.

Я: …Использованную прессу бросаю в коридоре – на стопку, которая в мусор; чашку со вчерашним чаем отношу в кухню и – тут снова путевой хотя вовсе не имеющий отношения к путешествиям случай – наливаю в кастрюлю горячую воду, точнее – в одну из двух кастрюль, стоящих в раковине с того момента, когда меня посетила экологичная мысль по ее применению; итак наливаю горячей воды – на семь счетов – и ставлю в нее молоко с целью его согревания: вода выталкивает неполный пакет, поэтому я его прижимаю краном чтоб не выскакивал если он неполный.

Делаю из бутылки семь глотков минералки без газа – это очень полезно: растворяет желудочные соки и предотвращает язву.

Поэтому я пью, в уме считая глотки: один… три… семь. Кроме того, так в организм идет сигнал для организма о том, что где-то через семь минут его ждет завтрак. Вторую кастрюлю – с водой от вчерашней посуды – несу в ванную; писаю и спускаю водой из кастрюли; отнесу ее, возвращаясь на кухню уже совсем. Почему из кастрюли, а не из бачка? – я уже обозначил выше а ниже дополню.

Как же мне страшно в зеркало взглянуть когда я бреюсь.

Стараюсь замечать только движенье бритвы по коже

и не рассматривать свое лицо все в целом

потому что видя себя я делаю лицо каким-то

а ведь я точно знаю что я никакой на самом деле.

Произвожу впечатленье кого-то, но я никто.

Я вовсе не тот, кем могу снаружи показаться.

Под обличьем мужчины я весь сжался от страха.

Но все-таки бреюсь; хотя бы для того, чтоб во время бритья мне охота пришла испражниться… если еще не пришла во время лодочки на зарядке; кроме этого – небритость меня раздражает под шеей. И портятся воротники водолазок.

Хотя я не ношу водолазок. Они меня как-то душат.

Бреюсь я тринадцатью или двадцать одним движением.

Лицо умываю семь раз или тринадцать.

С недоверием и завистью гляжу на мэнов в кино как они вытирают полотенцем с лица остатки пены после бритья. Я бы весь день потом ходил с ощущением этой несмытой пены.

Или вот как они почти не полощут рот после чистки зубов от пасты. Что они блядь проглатывают едят ее что ли? Я даже горло полоскаю… полощу от зубной пасты…

И потом еще – хотя серьезная нужда обычно уже на подходе – подставляю миску под кран над ванной и мою лицо, тоже семикратно: три раза горячей – смачивая уши мокрыми кончиками пальцев – и четыре холодной, тоже смачивая.

Не считая промывки носа – горячей и холодной.

Ну и высмаркиваний из него – понятное дело.

Вытираю лицо и голову, тру как следует,

Для кровообращения. И после причесываюсь.

А больше всего боюсь посмотреть туда, где глазья

смотрят на меня – чуть не взглядом Виткация:

те же – жуткий страх, дикость, безумие и чужеродность,

неужели нельзя будет избежать и самоубийства?!

И вот уже сидя на рундуке читаю английский,

с которым вряд ли мне удастся когда-нибудь сладить:

Go to pieces: lose control of one’s emotions.

И пробую сочинить что-нибудь на клозете:

Besides, you can’t go to pieces every time something anything wrong happens.

Долго подтираю зад – смотрю, чистая ли бумага.

Иногда – хотя очень редко – хватает четыре раза.

Но обычно наяриваю, полирую дальше:

до семи, тринадцати или двадцать одного счета.

Бывает что полрулона уходит на это дело…

Спускаю воду и тут вдруг на меня находит;

снимаю большое зеркало – за которым счетчики;

Протираю стеклышко, под которым мелькают цифры:

– Курва! – они продолжают нестись неумолимо.

Тогда втягиваю – сссс – воздух, чтобы остановились.

Качаю головой, что так много: – Твою мать, а.

Подмываюсь семь раз: значит, три раза попу,

сидя на краю ванны; и, раскорячась –

четыре раза – пах и пенис; семь все вместе.

Это если утром, вечером или после тихого часа;

А если после э-э! – только попу, четыре раза.

Душа сегодня нет, поэтому – еще – ноги.

Весь – с головой – я моюсь по нечетным;

разве что в театр, к врачу или на свидание;

но свиданий у меня не бывает… Почему – по нечетным?

Однажды смотрю: на ноге – лишай не проходит!

Месяц трясся, боялся, что у меня спидвич.

А врач только спросил:

ВРАЧ: – Как часто вы моетесь?

Я: А я ему: – Ну, ежедневно.

А он мне:

ВРАЧ: – Ежедневно?!

С нашей водой ни одна кожа не выдержит – ежедневно.

Я: Поэтому по четным – только лицо, зад, пах и ноги.

Другое дело – в душе. В душе я моюсь на счеты.

Намыливаюсь – на счеты, смываю – на счеты:

руки, ноги – на четыре; на семь – грудь и спину;

промывка лицеголовы – на двадцать один;

тщательнее; лицо – семь; потом – волосы – еще семь

и снова – лицо семь, вместе – двадцать один…

Ноги мою в тазу, в воде от лица и попы – для экономии. Потом ей смываю – вместе с водой от посуды – дневные и ночные писи. Из бачка смываю только после большого и перед сном. Дешевле и экологичней.

Иногда, если забуду и смою пописав

– чувствую боль утраты. И угрызения совести.

И мысль о засухе в Индии. Смерти от обезвоживания.

А еще – когда приходится вылить воду от посуды потому что нужна утром кастрюля для молока или когда приходится спустить остатки из раковины когда все кастрюли заполнены а надо что-то сполоснуть и… – тогда – снова необходимость бесцельного выливания…

При этом – с другой стороны – это я так себя обманываю когда слишком долго мою ополаскиваю руки над кастрюлей в раковине или тазом в ванной чтобы смывать сэкономленной водой якобы а не расходовать ту что из бачка на каждый раз пописать. Ступни мажу глубоко увлажняющим кремом.

Готовя завтрак, обычно про пробки

слушаю – как вонючие пидоры строят в гребаных тачках.

Сыплю в пиалку: горсть хлопьев обычных,

горсть медовых и еще горсть фруктовых,

горсть ростков, отрубей, горсть грецких орехов,

– без скорлупок, конечно, горстку Клеопатры…

Все это вместе получается семь горстей. Горсток.

Сегодня заканчиваются кукурузные хлопья,

так что сыплю остаток – считая за полгорстки;

беру новую пачку, пытаюсь разорвать ее,

борюсь, нажимаю, наконец – она громко лопается

как бумажный пакет который лопали в детстве

чтобы кого-нибудь напугать… и выстреливает:

повсюду валяются хлопья… в раковине… на полу;

вся кухня усыпана ими… – вот же блядство –

собираю по одному, с каждой стороны обдуваю

и складываю в пиалку. Нечего пропадать;

терпеть не могу выбрасывать еду, из принципа,

а жена моя – бывшая – постоянно хлеб выкидывает,

когда миллионы людей на планете голодают…

Заливаю теплым молоком. Доливаю глоточек.

И включаю телевизор. Хотя и боюсь его…

Но нет у меня терпения есть без телевизора.

Чтобы не есть одному – я ем с телевизором.

И при этом боюсь включать тиви за завтраком,

потому что боюсь нарваться за заседание сейма;

на нарциссические тирады слепой одержимости…

Тут сразу меня покидают остатки надежды…

Кто ты такой? Маленький поляк.

Какой твой знак? В глазах кровяк.

Стеклянные глазенки – словно из Матейки,

и спутанная, полная мести и ненависти речь.

Ужас меня охватывает от нашей истории…

Liberum veto[13]13
  «Свободное вето» – принцип парламентского устройства в Речи Посполитой, который позволял любому депутату сейма прекратить обсуждение вопроса в сейме и работу сейма вообще, выступив против.


[Закрыть], затем Тарговица[14]14
  Тарговицкая конфедерация – союз польских магнатов, направленный против реформ, принятых Четырехлетним сеймом 1788–1792 годов, в том числе принятия конституции Речи Посполитой в 1791 году. Конфедерация была создана частью польских и литовских магнатов 27 апреля 1792 года, в Санкт-Петербурге при поддержке Императрицы Всероссийской Екатерины II в интересах Российской империи. Конфедерация была объявлена 14 мая 1792 года в Тарговице (ныне Украина).


[Закрыть],

потом коммунизм и разделы Польши,

военное положение – и разбазаренная псевдодемократия…

Я в страхе от раздора, предательств, корысти.

От того, что нам осталось от перьев и рога[15]15
  Отсылка к пьесе «Свадьба» Ст. Выспяньского: «Золотой был рог у хлопа / и с пером имел он шапку/ – вихрь со лба ее сорвал // Больше нет павлиньих перьев / Лишь шнурок один остался» (перевод М.Кудинова).


[Закрыть].

Боюсь, что мы сражаемся не для победы,

а чтобы гибнуть. И даже если вдруг случается победа,

то после боя от нее один песок сквозь пальцы.

Боюсь, что мы у берега потонем, прямо у берега.

Боюсь нашей бывшей истории и будущего…

Все видят, что Рейтан лежит у Матейко.

Что Понинский, Ржевуский и Щенсный Потоцкий

– предатели! Но Коллонтай! Коллонтай королю

шепчет на ухо мысль о Тарговице![16]16
  Имеется в виду картина Яна Матейко «Рейтан. Упадок Польши» (1866 г.), изображающая события 1773 года, когда литовский шляхтич Тадеуш Рейтан пытался сорвать сейм и не допустить раздела Речи Посполитой. Чтобы не выпустить депутатов из зала заседаний, Рейтан лег перед выходом со словами «Убейте меня, не убивайте Отчизну!».


[Закрыть]

Мою с мылом и споласкиваю усы после завтрака:

– Мы способны объединиться только под страхом смерти…

Когда нас пожирает огонь или вода заливает…

Способны жить только в горячке или в субфебрильном…

При нормальной температуре этот народ сам себя пожирает…

Я пью биоксетин – польский прозак – для воли к жизни; гериавит – от старости; ноотропил – для улучшения мозгового метаболизма, особенно для улучшения работы конечного мозга; энкопирин – профилактически; наконец, после безуспешного отхаркивания пробок в горле – витамин А+D3: все вместе четыре. А запиваю все это семью глотками ночного чая; после четвертого – облизывая губы…

Отправляюсь на велосипеде за газетой к утреннему кофе и наезжаю на собственные солнечные очки, которые выпадают из кармана на груди прямо точно по-под заднее колесо велосипеда. Твою мать а.

Сегодня в киоске передо мной баба пришла за трусами. Сука! Велит продавщице держать резинку пальцем и тянет достаточно ли большие для нее а при каждом натяжении оглядывается на меня как будто я знаю влезет ли в них ее жопа. Блядство. Очередь до угла выстроилась. Эти козы прутся в киоск как на сцену, а не за покупками!

Да еще и кричит, когда я уже уезжаю:

КОЗА: Вы не любите польскую прессу?!

Я: Потому что я взял «Газету»[17]17
  «Газета Выборча» – крупнейшая в Польше либеральная газета.


[Закрыть].

Когда слезаю с велосипеда, из подъезда выползает скрюченный старичок на костылях… с костылем… Хочет мне придержать дверь: всем своим телом к ней привалился, как тень Хиросимы, и глядит как верный старый стервятник.

Я: Оставьте, пожалуйста.

– сдерживая ярость –

– Я сам справлюсь.

Неет – он придержит:

СТАРЫЙ СТЕРВЯТНИК: Прошу Вас.

Я: – скрипит Гаргамелем.

– Правда. Не стоит.

– Кривлюсь я в вампирьей улыбке.

Старый пень – к двери приникнув коленями и щекой – приглашает меня войти предсмертным смыканием век. А я, как всегда – в ступоре – растерялся и снова не настоял на своем, вместо этого попадая в подстроенную ситуацию, вляпываясь снова в какую-то гадость.

– Не… сто… ило…

– пытаюсь я безопасно протиснуться с велосипедом

– Беспо… кои… ться…

– внушаю все яростнее уже в белой горячке

– Я… уже… освоил… э… тот… вход…

Конечно же мы сцепляемся как пауки и грохаемся назад – я, он, велик, костыль. Я лежу на велосипеде – c педалью в жопе, на мне старичок, и мы перебираем конечностями как перевернутые черепахи, совокупляющиеся на костяных спинах.

Переобуваюсь. Газету кладу на диван. Мелочь ссыпаю в мисочку, купюры – в ящик. Мою руки. Как всегда после денег.

И после улицы. Так что всегда их мою.

Если забуду – что часто нередко бывает – вынуть мелочь из кармана, то мою – как после каждого контакта с деньгами – еще раз.

Расстилаю кровать – так, чтобы она была готова к послеобеденному сну; кладу подушку на одеяло а на одеяло плед; во время сна должны быть укрыты ноги и грудь, даже в самую жару – и это один из самых разненавистных регулярных моментов дня. Второй это стелить перед сном в предчувствии ужаса бессонной ночи; тогда – одеяло на подушку а на ноги еще плед.

Достаю из холодильника низкокалорийный маргарин с добавлением масла и джем из тропических фруктов, а из морозилки тостовый хлеб. Кладу кусок цельнозернового в тостер и ставлю чайник. Еще чуточку писаю на всякий случай, чтобы уже не сомневаться – насчет пописать – когда сяду пить кофе с газетой. Пописав хотя бы символически смачиваю кончики пальцев каплей воды зависшей в кране.

Но!

Конечно же – пока писаю – закипает сука чайник, поэтому я от волнения попадаю мимо; твою мать а бегу уменьшить газ и снять свисток – если его еще не выбило паром; возвращаюсь; дописываю для порядка до семи, стряхиваю на тринадцать; вытираю кафель на полу под унитазом.

Ну и после тряпки уже мою руки по полной.

И мажу их кремом для рук с экстрактом льна.

На кухне хлеб выскакивает из тостера.

Во время когда пока он остывает охлаждается – готовлю кофе; набираю ложкой из банки растворимый нескафе, позволяя крупинкам самим осыпаться с получившейся горки; не всегда она получается симметричной, поэтому бывает приходится набирать кофе еще раз, а иногда и еще раз; и если все еще – безрезультатно, то – еще раз…; иногда одна крупинка способна нарушить симметрию кофейной горки и надо ее осторожно сбросить, что не гарантирует успеха…

Насыпаю кофе в чашку, что только для кофе,

специально кофейную, пропитанную кофе,

– с осадком, выращенным ночами, немытым…

Но и так все равно еще досыплю пару гранул,

чтобы тут же, передумав, их снова убавить,

– Вот.

И – вдруг появившейся маме: Что?

– А та смотрит:

МАМА: Ничего. Смотрю, сколько ты сыпешь. Много ты сыпешь.

Я: Мама это же мой кажется мой кофе.

МАМА: Милый мой, это яд! Будешь как комок нервов.

Я: Насыпав кофе в чашку, струйкой вливаю молоко, внимательно, чтобы остановиться, когда под ним скроется последняя из темных гранул

– как Аюдаг-скала в часы степи приливов.

И тянет же меня вечно добавить еще каплю…

Намазываю гренку масларином… джемом…

И снова совесть: слишком сильно льется

вода на нож от маргамасла, зря тратя ресурсы.

А в мыслях у меня детям нечем напиться.

Еще включаю чайник – чтобы дошел до свиста;

выключаю – когда спрыгнет свисток – и до семи считаю,

дуя ему в носик – чтобы не кипело…

Теперь можно залить кофе. Наливаю с горкой

выпуклой над краем чашки… Несу осторожно –

чтоб не разлить… дрожит словно медуза…

иду специальным шагом – таким от колена –

бедра остаются прижаты друг к другу…

потихоньку… плавно… почти что скольженьем.

Всегда чуть-чуть прольется; если не прольется

на блюдце ничего, значит – налил слишком мало…

Ну вот… донес. Сливаю перелившиеся капли

– из блюдца в чашку – чтобы горка не исчезла.

Наконец – ритуал – сажусь за газету

чтобы потом уже сесть за утреннюю работу.

Без трех минут полдевятого. Я так подгоняю,

чтобы в половину уже читать первые подзаголовки.

Я живу по часам; все, чем я занимаюсь,

я стараюсь начать в полный час,

в крайнем случае – в половину. Подъем – в полвосьмого,

газета – с половины девятого, с девяти работа,

обед в полвторого-два, чай – в половину третьего

и к нему – что-нибудь сладкое, а в три – покемарить;

послеобеденный кофе – в полпятого или в пять;

с ним остатки газеты… Между занятиями

– во все остальные и ровные часы

– я бегаю к радио на кухню – послушать новости;

иногда полный час застает меня в туалете;

тогда я бегу к приемнику и возвращаюсь дописать…

В половину восьмого – ужин, всегда с журналом;

курение сигарет – с десяти вечера;

с одиннадцати – мытье; полдвенадцатого – в постель…

Встаю чуть в раскоряку, по ширине плеч. Вытягиваю руку назад – не отрывая ступней от пола – и кладу на диван, рядом со своим будущим местом – листки на подкладке, карандаш, резинку, точилку… и тексты к утренней работе… (что-то мне мерещится, как будто я о чем-то забыл, но не вспомню – значит, придется повторить всю очередность). Что ж, выпрямляюсь.

Подтягиваю – за воротник на шее – и отпускаю за головой домашнюю выправленную фланелевую рубашку.

Правой рукой придерживаю полы рубашки, чтобы при сиденьи слишком их не зажать и чтобы не тянули потом на спине на шее.

Подхватываю указательным, большим и безымянным пальцами левой руки шов джинсов между ног, стараясь сразу подхватить трусы – и натягивая все это, чтобы не врезалось в попу – падаю на место. Правой рукой разглаживаю складки джинсов под ногами.

Сижу. Но снова что-то мешает, может быть, не мешает, но что-то не то.

Редко удается сесть с первого раза.

Так что встаю, ведь все равно придется.

Кончиками пальцев левой руки – указательным, большим и средним (который из них безымянный? может – безымянным?) – беру хватаю

схватываю берусь за швы застиранных домашних джинсов, там где швы штанин толсто перекрещиваются с подпаховым… Вместе с утолщением пересеченья швов стараюсь ухватиться также – через джинсы, в которых от этого движения успела сделаться со временем дырка – трусы стараюсь ухватить в паху вместе с джинсами, стараясь при этом не ущипнуть за кожу и болезненно не потянуть – хуже всего – волоски. Ура – джинсы с трусами поймал! Натягиваю все это вниз, чтоб не впивалось мне потом не врезалось в пах при сидении во время и падаю попой назад на диван, что ухает.

Хорошо. Не отпуская – левой рукой – швы джинсов вместе с трусами, натягиваю и разглаживаю – правой – складки на джинсах под ногами, чтобы потом не смялись и не жали когда закину ногу на ногу. Теперь опершись правым полулоктем о ручку дивана, выпячиваю вверх попу – как в мостике – и движениями, как в танце живота, освобождаю ее от прилегания трусов. Почувствовав уже желанную свободу и воздух вокруг паха, падаю на сиденье дивана, слегка съезжая по нему джинсами чтобы потянуть штанины к коленям. Вот. Ухватившись правой рукой за левую штанину над коленом – помогаю ей взобраться ступней на табуретку и натягиваю вдоль ноги – не сгибая в колене! – штанину к ступне. Затем – таким же образом – кладу поверх крестообразно правую ногу, чтоб лежала подколенной своей частью на колене левой ноги а там уж дальше – за ним – полуопадала естественно, лишь щиколоткой опираясь на край табурета.

Когда работаю я всегда кладу ноги чуть выше,

для профилактики болезни Бюргера…

Следя, чтоб не нарушить сидения при сиденье

– справа на столике мешаю утренний кофе;

четыре раза вправо, три влево – итого семь.

Левой рукой беру газету, правой очки

– не глядя, но пальцы хватают воздух:

очки жестоко поблескивают со стола!

Приходится встать, нарушить все и повторить снова.

Итак.

Встаю – как раньше – в исходную позицию перед завтраком. Поворачиваюсь и кладу очки рядом с остальными предметами. Подтягиваю за ворот рубашку, подбираю полы, оттягиваю вниз за перекрестье джинсы между ног; плюхаюсь со звуком на диван; штанины вниз; ногу кладу на ногу…

Но – в спешке промахнувшись – падаю слишком близко к краю дивана и его сиденье едет незаметно – но ощутимо – вперед; я по нему съезжаю просто неотвратимо…

Даже если ничего не забыть, редко когда удача улыбнется сесть с первого раза…

Так что без сожалений – энергично вскакиваю и сразу к делу: резко ноги согнув и снова выпрямив, двигаю задней частью икр сиденье дивана – которое от моего ерзанья съехало – чтобы загнать на место.

А дальше – уже ерунда: шов, плюх со стоном, штанины вниз, нога на ногу. К газете тянусь так, чтобы позицию не нарушить; просто – плоскость ягодиц попы не должна отрываться ни на миллиметр от подушки сиденья дивана.

Надеваю очки. Просматриваю газету.

У меня ровно полчаса на просмотр прессы:

с без пяти полдевятого – до без пяти девять.

Сердце болит, когда выбрасываю приложения к «Газете»,

видя – мысленным взором – падающие деревья:

«Дом» – рухнул дуб; «Туризм» – срублена липа;

«Сообщения» – ели, словно цветы зимние;

«Автомото» – как мачты – рушатся сосны;

«Супермаркет» – лиственница; клен – «Недвижимость»;

«Мой компьютер» – и бук вырывают с корнями,

а я с каждым – вон! – приложением истекаю смолою…

О! Мой знакомый умер! – ненадолго становится легче.

Все-таки меня недостаточно утешает то, что есть люди с настоящим, очевидным горем: без собственных квартир, бесплодные или с больным ребенком, инвалидом; сами страдающие и больные: гемофилией, раком, рассеянным склерозом, или и вовсе – мертвые; но мертвым-то уже ладно… рака я жутко боюсь…

Без пяти девять. Сворачиваю, откладываю газету.

Берусь за материалы к своей утренней работе

и кладу их укладываю себе на правом колене,

стараясь при этом нисколечко не нарушить

позицию, которой добился. Сиденья.

Подвигаю к себе резинку. Затачиваю карандаш;

чуть-чуть дотачиваю только, если честно, наблюдая,

как появляется язычок стружки. Я предпочитаю ручке

карандаш и резинку; они как точка с запятой

в сравнении с двоеточием – не так обязывает.

И тут случайно смотрю на будильник.

А там – уже безвозвратно – три минуты десятого.

Возвращаюсь к работе: хочу обмануть себя,

но все бесполезно! Вскакиваю снова.

Перевожу большую стрелку на восемь пятьдесят девять.

И теперь – метеором: икры к дивану,

швы – от паха, присяд со стоном дивана и нога на ногу.

И – книга на колено, карандаш в руку.

Зависаю с ним над работой. Вот теперь ровно девять.

«В пространстве я плыву сухого океана;

Ныряя в зелени, тону в ее волнах;

Среди шумящих нив я зыблюся в цветах,

Минуя бережно багровый куст бурьяна…»[18]18
  Адам Мицкевич. Аккерманские степи (перевод И. Козлова).


[Закрыть]

Раздается «Фантазия-экспромт» – со всей своей выразительной силой. Рука с карандашом опускается. Иду за берушами. Засовываю их в уши. Повторяю ритуал саждения сидания; делаю это быстрее, хотя не менее тщательно, но более энергично; за темпом и тактом; немного как робот – маска решимости на лице, но на лбу капли пота – без всякой ебаторики!

Икры – к сиденью.

Швы – от паха.

Стон дивана.

Нога на ногу.

Застываю с карандашом – «Экспромт» удалился, но все еще клацает где-то на грани слышимости, поглощая все силы мозга и концентрации.

Тогда выбегаю из квартиры: Шопен – на лестничной клетке.

Спускаюсь по четыре ступеньки. Стучу в дверь подо мной.

Только Шопен в ответ. Бью кулаком. Ничего, кроме Шопена.

Нажимаю на ручку – дверь поддается: Шопен меня оглушает.

В комнате орет телевизор, а в телеке – Шопен,

мужик во фраке ебашит «Дождливую прелюдию».

А за открытой дверью – мужик под душем.

Я: – А можно потише?

Мужик стоит спиной,

поэтому я вхожу в ванную:

– Потише можно?!

Тот в пируэте хватает полотенце.

– Можно потише?!

ПИДОР: – Мой дагагой, ведь это Шопен.

Я: – А ну-ка!

– тащу его из квартиры, закрываю дверь: Шопен.

Вы слышите? Вас слышно на весь дом!

Так орет!

Гомик впадает в благородный гнев:

ПИДОР: Мой дагагой, это ведь Конкугс[19]19
  Конкурс пианистов имени Шопена, проходящий в Варшаве раз в пять лет, транслируется по радио.


[Закрыть]. Как его не слушать?

Я: – Но ведь не через стены! Дверь, пол и потолок!

Я сам себе могу его включить! Если захочется!

Послушаю Шопена! Я так люблю Шопена!

И слушать! Но не от вас! Раз вам приспичило

его послушать в душе! А мне приходится!

ПИДОР: Мой милостивый госудагь. Мне тоже пгиходится

слушать разные звуки. Когда у вас гости.

Я: Тут он наклоняется ко мне и нюхает мой запах:

ПИДОР: Ну фсе уже в погядке, в погядке.

Я: – странное примирение.

– Что он во мне чует? Еще меня отымеет!

Чувак возвращается в ванную.

– Когда это у меня гости?!!

С тех пор как здесь живу, никто еще у меня не был!

ПИДОР: Я отлично слышу, что вы там делаете на диване.

Я: Я на диване?!

ПИДОР: – Что там вытвогяется.

Я: Вытворяется!

ПИДОР: Забавы!

Я: Делаю Шопена тише.

ПИДОР: Весь диван трясется.

Я (про себя): – Хуй в жопе у тебя трясется!

– с пеной у рта я выбегаю вон.

Он через пролет – врубает «Героический» погромче.

– Он это мне назло! Ебаный пидор!

И только я собрался вернуться на него орать,

Как появился Ручка:

РУЧКА: – Или вот вьетнамцы!