Текст книги "Антология современной польской драматургии 3"

РУЧКА: Подснежники уже.

Я: Ничего не ходит!

РУЧКА: Потому что не заводится.

Я: Или все опаздывает! Или жижа по щиколотки!

РУЧКА: С солью!

Я: Вот именно! С солью! И все ботинки – как обоссанные!

РУЧКА: Во!

Я: И эти шмотки! Тонны шмоток которые надо на себе таскать одеваться как капуста! Эти куртки! Шапки! Эти поддевки свитера варежки шарфы блин! Свитеры.

РУЧКА: Носите кальсоны!

Я: Кальсоны?

РУЧКА: Носите.

Я: Под джинсы ношу а под более плотное – не всегда.

РУЧКА: Ты носи носите кальсоны. Попомните мой совет.

Я: Так что как зима кончается я от нее так устаю что уже жить не хочется.

РУЧКА: Но уже весна.

Я: Да – весна – к счастью.

РУЧКА: Сразу жить хочется.

Я: Сразу.

И тащусь домой – измотанный беседой о весне: «Апрель – самый жестокий месяц»[24]24
  Начало поэмы Т. С. Элиота «Бесплодная земля».


[Закрыть].

Я весь – мечта об обеде и послеобеденном отдыхе, как вдруг из‐за дома доносится писк гармошки. Три раза я взвешиваю свое решение потому что знаю что взбешусь на 100 процентов но все равно подхожу к нему. Ковбойские сапоги, джинсы и джинсовая куртка на белом меху. И гармошка. Смотрит на меня и наяривает.

– Вы думаете, вас кто-то слушает. – говорю я спокойно глядя в карие зрачки в бежевых белках.

ГАРМОНИСТ: Дя.

Я: – кивает и продолжает.

– Да никто это уже не слушает. – не повышая голос.

ГАРМОНИСТ: Дя.

Я: – нажимает.

– 50 лет назад пошло бы.

ГАРМОНИСТ: Дя.

Я: – соглашается.

– Но сейчас это уже не слушают.

ГАРМОНИСТ: Дя дя.

Я Ухожу. Мне обязательно нужен пневмат. Слышу, как он отходит подальше.

Мне некогда отвечать на письма. Каждый день мне приходит пачка

писем. От магазина косметики, Детского мира, Пиццы Хат… Вот и сегодня мне пишут. Что там? Может, судьба улыбнется? Ведь тут же одно уныние! Один из АБН-АМРО Ассет Менеджмент – хочет мне посоветовать, как инвестировать деньги. Другой из Альфа-Ромео: поможет мне выбрать модель. Самое дешевое золото и бриллианты! Тебя ждет Золотой год. Личная встреча с бриллиантами! А я засыпаю в страхе и просыпаюсь в страхе. Есть ли хоть кто-то, кому хуже меня на всем белом свете?

И включаю телевизор. Хотя и боюсь его.

Но у меня нет терпения есть без телевизора.

Я даже нахожу в этом как бы (!) удовольствие.

Обед – под евроспорт, лучше всего – теннис…

А телевизор мне: «Обратите внимание…»

Спорт читаю после обеда – когда я сытый –

он легче усваивается. Остальное что поважнее –

за кофе после полудня. С чем-нибудь сладким.

Без семи полтретьего: завариваю чай,

чтобы – согласно инструкции – семь минут заваривался;

и размешиваю: три раза вправо, четыре – влево = семь.

На десерт – к чаю – обязательно что-то сладкое;

лучше всего – булочка с маком, такая полуслоеная…

А после сна – с кофе – это уже святое.

Лучше всего – «Пикник», тот, что на 20 процентов больше.

Как только попытаюсь вздремнуть, начинают сверху стучать.

Звоню.

Я: Вы меня ждали?

ПОЛИЦЕЙСКАЯ:?

Я: Когда я начну стелить соберусь вздремнуть?!

ПОЛИЦЕЙСКАЯ: Что вы.

Я: А то похоже что вы специально ждете чтобы начать долбить!

Измученный школой, задерганный мамой, расстроенный апатичной меланхолией сына, оглушенный обедом, нервный от стука – я ложусь вздремнуть после обеда.

И только слегка отключаюсь немножко, будит меня звук гармошки.

Лежу несчастный – закрыв лицо руками – жду, что он уйдет. Ведь только после полного отключения сознания, хоть на минуту, я могу – умывшись и выпив кофе – как-то продолжить день. Иначе – жопа. И вот она – жопа. Встаю на колени в кровати. Чувак играет перед соседним домом. Наяривает польки, обереки и запрещенные песенки[25]25
  Фильм Леонарда Бучковского 1946 г., в котором исполняются польские партизанские и патриотические песни времен Второй мировой войны.


[Закрыть].

Какая-то старая черепаха выползла на балкон и бросила ему что-то в бумажке. И уползла. Чувак это подбирает, кланяется, как болванчик, и продолжает с удвоенной благодарностью. Я открываю окно, хотя знаю, что продолжение меня доконает.

– Иди отсюда! – кричу.

Чувак оборачивается ко мне с застывшей миной. Машу рукой, чтоб проваливал. Но он принимает это за приглашение и приближается.

ГАРМОНИСТ: Сыгрять?

Я: – спрашивает, растягивая гармошку.

– Проваливай!

ГАРМОНИСТ: Что.

Я: – стоит огорошенный, но играет по инерции.

– Никому не нужна эта музыка! Никто ее не слушает! Вы что думаете, что в довоенной Праге[26]26
  Имеется в виду район Варшавы – Прага.


[Закрыть] играете?! Или послевоенной?! Вы что, в морозилке полвека пролежали? Для кого вы вот это играете?

ГАРМОНИСТ: Для людей!

Я: – кричит он и тянет свою польку.

– Для каких людей?! Кому это нужно?! Пьяным холопорабочим у которых свет выключили?! Знаете что я делаю, если хочу послушать музыку?! – я беру магнитофон и ставлю на подоконник:

– Вот! От Кокера до Моцарта!

Раздается Шопен, смешиваясь с запрещенным обереком:

– Или вот Шопена хотя бы да Шопена хоть бы могу послушать!

Раз – и включил! А вы мне тут запрещенные песенки заладили!

Чувак продолжает играть как шарманка, в каком-то немом ступоре.

– Пошел вон со своей гармошкой! – ору я.

Чувак пялится на меня, но играть не прекращает. Я бегу за метлой. Целюсь в него из ручки.

– Жопу прострелю!

Чувак прячется за соседним домом. Вскоре оттуда доносится далекий стон гармошки. Пью реланиум.

– Спокойствие! – говорю. И начинаю плакать.

– И что мне теперь кофе пить после таблеток спокоиииииительныыыыыых?

Вдруг я слабею, впадаю в секундный, тревожный полусон. Если бы только встретить Элю мою первую любовь! С ней я все еще мог бы начать с начала… С первой встречи с ней. С ее тени на костеле – с большой тетрадью под мышкой и ее странной тенью, поэтому я обернулся: она шла словно молодая лань в которую превратилась во сне, разъезжаясь на слишком длинных ногах, но лань спугивает собака и меня выдергивает из сна близкий лай и шуршание под окном: как будто в кустах рыщет собака, ища, где бы просраться: баба выгуливает пса у меня под окном и он конечно же срет.

Я: Вы что тут!

БАБА СО СРУЩИМ ПСОМ: Что.

Я: Что вы мне тут срете псом под моим окном?!

БССП: Ведь это же собака просто собака.

Я: И что что собака?! – у нее говно менее говенное, чем у человека?

БССП: Спокойно Бобик.

Я: А если я возьму и насру у вас под окном?!

Уходят как ни в чем не бывало. Потом она показывает мне фигу с балкона на первом этаже напротив. Я сразу бегу туда, спускаю штаны и трусы и тоже сру ей под окно. Баба выглядывает, вначале не верит своим глазам но я присел и сру.

БССП: Вы что?!

Я: Сру как ваша собака. И чем отличается собачье сранье от человеческого, человеческое от собачьего?!

БССП: У вас что-то с головой.

Я: С жопой. – натягиваю штаны – Собаки должны соблюдать те же правила общежития и дисциплины что и люди. Одни не могут платить за свободу других. Чрезмерная любовь к животным и детям – чувство, направленное против людей.

А после сна – с кофе – это уже святое.

Лучше всего – «Пикник», тот, что на 20 процентов больше.

Уже устроившись вижу, что нет очков. Свернутой в трубочку газетой умудряюсь их придвинуть не нарушая позиции. Сразу улучшается настроение. Вечер обещает быть удачным.

Кофе действует на меня так, словно я ловлю резкость.

Каждый глоток просветляет. Даже озаряет.

С каждым новым глотком – новая мысль приходит!

Бульк. Первый принцип – не дать ожиреть мозгу.

Бульк. Нехорошо мужчине так пердолить по телефону. Есть же другие формы.

Бульк. Неудача – это неприлично.

Бульк. Жизнь ставит перед человеком слишком много полно задач чтобы тратить время и силы.

Подкрадываюсь рукой подползаю – по проводу – к выключателю лампы. Чтобы не нарушить позиции.

Больше всего я люблю читать рубрику «Провал» в журнале «Успех». «Взлет» – уже меньше.

Меня радуют неудачи других; люблю чужие несчастья, даже мелкие; немцы называют это шаденфройде. Например, я узнаю, что у кого-то вдруг подскочил холестерин. Или сахар, уровень сахара. Лучше всего, если этот кто-то – парень моей бывшей невесты. Или когда моему другу – или знакомому, друзей-то у меня нет – изменяет жена рога наставляет ахаха! Вот это лучше всего…

Но только я уселся с кофе расселся с прессой как следует как – ветер приносит мне еле заметный след звука гармошки. Пока еще он на грани слышимости но я уже знаю что вынесен приговор. Перепонки мои ушные напрягаются до боли. Приближается. Чем в него кинуть?! Лунным камнем который я купил себе для улучшения самочувствия!

Бросит назад в стекло. Нет, на этот раз не буду реагировать. Нервничать. Но он встает под балконом. Выхожу на него, показываю рукой, как собаке, чтобы проваливал. Он поднимает ладонь, показывая, что понял, и уходит с гармошкой подальше. Мне плохо. На сегодня настрой весь потерян.

Вся моя жизнь – как моргание веком

в попытке избавиться от соринки в глазу.

Вкус шоколада от батончика – на постоянно облизываемых губах – не дает мне сосредоточиться; пытаюсь читать несмотря на него, не обращая внимания, но быстро сдаюсь; вдруг срываюсь с места и несусь в ванную; там намываю усы и губы теплой водой, иногда даже с мылом – когда вкус сильнее…

И все это так поспешно, словно мытье рта

это лишь отступление от кофечтения,

его неотъемлемая часть – а вовсе не помеха…

Без семи пять. Сворачиваю, откладываю газету.

Теперь я поэт и пишу стихотворение:

«В саду сидят король и королева…»

Сначала мне мешает творить упавший карандаш,

а ведь я так хорошо и удобно устроился,

что и без того уже половину сил у меня отняло,

тех что я бы мог потратить на писание,

и из‐за карандаша так не хочется шевелиться

/нарушать сидение, сид, которого раньше добился/.

И так сижу, сгорая от дилеммы:

не наклониться и не писать – карандаша-то нету,

или наклониться и ничего не написать

из‐за злости на испорченную позицию,

злость прогонит напрочь мое вдохновение,

а не пошевелюсь – карандаша не будет!

И я наклоняюсь. Усаживаюсь. Застываю в раздумье.

Теперь мне мешают писать проклятые крошки:

попали под рубашку и уничтожили музу…

До крошек у меня была мотивация.

Теперь у меня сплошная фрустрация.

Вместо вдохновения – одно раздражение…

пот льется со лба… Ничего не получится.

Добрый Господь, почему я так мучаюсь?

Подкачиваю велосипед шины. Переднее на 30, заднее на 40 счетов.

Все вместе – 70.

У колодца с артезианской водой на меня лает старая собака. Останавливаюсь и вынимаю газовый баллончик:

– Еще раз гавкнешь, получишь этим в свою тупую морду!

ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА I: Ведь это не кот.

Я: – почему-то говорит одна из пожилых женщин. Стучу себе по лбу:

– Да, потому что не мяукает, а лает!

ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА II: Какой любезный мужчина.

Я: – отвечает вторая.

Осознаваю осознаю что, должно быть, выгляжу сумасшедшим.

– Сами такие! – воплю им вслед, сам не знаю, зачем воплю так.

Набираю воды в канистру, чтобы меньше травиться из крана.

Сумасшедший ли я?

Была такая школа или метод Блейлера – в психиатрии девятнадцатого века – проверка предполагаемых сумасшедших с помощью детей или собак или детей: их запускали в комнату с пациентом и смотрели на реакцию; на настоящих психов они обычно реагировали агрессией или страхом или агрессией. Ко мне собаки обычно ластятся, кроме совсем чокнутых. А дети со мной даже слишком смелы но чаще меня бесят. Если в помещении 100 человек и один ребенок то обычно он меня находит и пристает хоть я стараюсь отойти на другой конец и не смотреть на него.

С собаками – то же самое; иногда только – редко – какая-нибудь зарычит на меня залает. Хотя в последнее время бросаются на меня чаще…

Блядство! Только со мной такое могло случиться: негр в аптеке! Нет-нет, не в очереди. В окошке за прилавком! Все эти лярвы устроили себе пикник в подсобке, а его одного оставили, практиканта. 20 человек в очереди а он каждой:

НЕГР: А вы платите ти злоты тидцать гроси.

Я: А чего не может найти на полке, того говорит, «сто нету!»

НЕГР: От касля? Нету.

МУЖИК В ОЧЕРЕДИ: Бамбук стоеросовый!

Я: – ворчит единственный – кроме меня – мужик

из очереди, уходя без детского сиропа от кашля. Ну кто, кто пишет сценарий моей жизни!

Я: Нервосоль – заказываю – нервосол.

НЕГР: Нервосоль?

Я: Нервосоль.

НЕГР: Сто нету.

Я: Сол. И пластырь. Кааак нееетууу?!

Вот бы встретить Эльжбету мою первую любовь. С ней я все еще мог бы начать сначала. Всех остальных встречаю кроме ее. Столько лет прошло с нашего расставания. Столько лет от моего бегства от единственной в жизни любви столько лет…

Меня будит запах какой-то столетней мочи;

Бамбук склоняется надо мной.

НЕГР: Вам узе луцсе?

Я: Первую иглу Старая китаянка вбивает мне в лоб.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Тюсвуе?

Я: Ой чувствую.

Вторую – между глаз.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Тюсвуе?

Я: Чувствую!

Третью и четвертую в виски. Это блядь самое больное. Сегодня правый. А вчера левый.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Тюсвуе?

Я: Ну это же иголки.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Тюсвуе.

Я: Пятую и шестую в на запястья.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Тюсвуе?

Я: Да!

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Ток тюсвуе?

Я: Чувствую бесит это меня сегодня.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Акюпюнтюра халоси ток.

Я: Седьмую и восьмую в икры.

– Ауа.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Тюсвуе боль?

Я: Ужасную.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Боли тюсвуе.

Я: Каждый день сильнее.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Не двигаль пальцем.

Я: Девять и десять в лодыжки.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Лези двасать минют.

Я: И уходит.

– Вот еще я буду слушать эту хуйню желтой марионетки?!

и шевелю пальцем:

– Боже!

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Пальца двигаль?

Я: Блядь! Ногу парализовало!

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Двигаль – не двигаися нога.

Я: Нетнетнетнет…. – теряю сознание.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Так халасё. Не двигаль.

Я: Долго ессе еще?

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Не бистля!

Я: Господи Боже…

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Сикока лет?

Я: 49.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Ессе посьпи. Буди зил 77!

Я: Слиськом долго.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Не хочи дольго зить?

Я: Но не слиськом долго.

СТАРАЯ КИТАЯНКА: Не вери то сюда не плиходи!

Я: Если бы встретить Элю. Я бы возродился.

Еще бы шанс представился, возможность…

Если бы первую любовь мою найти

– еще бы все могло бы измениться…

Я все тогда бы мог начать сначала…

И все бы было для меня еще возможно…

Шанс был бы… шанс бы оставался…

У реки я встречаю Элю мою первую и единственную и стою как вкопанный от счастья потому что она так же курит сигарету как четверть века назад.

– Боже мой. – говорю я как во сне. Дежаву.

ЭЛЯ: Дежави.

Я: – поправляет она меня.

– Ладно, дежави. – говорю я и ухожу дальше иду.

Блядь! Сука! Я совсем охуел что ли?!

Опять должно пройти сто лет, чтобы я лучше начал?!

Я хочу лечь в кровать и укрыться с головой одеялом.

Таков в общих чертах и есть мой план.

Закрываю лицо руками. Или уехать. Но – шестого?!

Перекрываю основные вентили воды и газа.

Выключаю холодильник. Ставлю в него кастрюлю.

Складываю и хватаю сумку. Тут звонок. От Эли.

ЭЛЯ: Извини меня.

Я: – говорит.

ЭЛЯ: Ты был прав.

Я: Нет, я не был прав; ты была права.

Молчит.

– Проблема в том – говорю я вскоре – что порознь мы правы а вместе нет.

Еще немного молчит. И кладет трубку.

– По сути дела нечему удивляться – думаю. – Раз мы признали правоту друг друга, то уже никто из нас не прав…

И что теперь опять двадцать пять лет ждать следующего шанса?!

Опускаю все жалюзи – как перед отъездом.

Еще беру бумагу, карандаш и резинку;

может хоть в поезде чирикну что свое…

И вдруг – еще хватаю с полки Элиота,

что-то меня – чтобы стихи читать в пути…

И английский, за который все никак не сяду.

Немного постоял. И выхожу. Все закрываю:

проверяю ручку: закрыто. Спускаюсь: – А точно?

– Да – точно. Иду. Но в голове все то же:

– На три замка закрыл и дернул ручку…

Но точно ли я дернул? Все же возвращаюсь:

– И так не даст покоя! – перепрыгиваю через три ступеньки.

Дергаю. Окей. Закрыл. Теперь уж можно ехать.

Но перекрыл ли я вентили?! Газ?! Воду?!

Точно перекрыл?! Все?! Особенно от газа?!

Да! А за унитазом?! В ванной за зеркалом?!

Этот перекрыл точно… А под раковиной?!

Однажды я уже залил блядь этого пидора снизу

Так он мне написал что я его специально заливаю.

Так значит не закрыл! Сука, так эти старики закрутят

вентили что и не повернуть их!

Ну все, теперь поехали. Выбегаю – весь мокрый

Но я забыл присесть, поэтому возвращаюсь

и приседая на дорогу присаживаясь считаю:

сажусь; считаю до семи с глубоким вдохом;

воздух вдыхаю носом, выдыхаю ртом.

Даже перед короткой поездкой у меня райзефибер…

Наконец я вышел. – Курва! Ведь я забыл поцеловать

ноги моего Иисусика перед дорогой!

Вот зараза! – снова возвращаюсь, целую стопы

– Христосика под искусственной осенней веткой,

привезенной сюда из вроцлавского дома

– которого больше нет – родного дома;

целую за себя и за сыночка,

который меня перерос – моего Сильвика…

и вешаю обратно на стену; можно ехать.

Часть III

Я: Пробираюсь в поезд еще до посадки, запираюсь в туалете, жду, когда нас подгонят.

Весь вагон еще пустой ясное дело.

Так что первым делом я выбираю для себя купе.

Сначала на входе проверяю двери – не разболтаны ли, не придется ли закрывать их при каждом резком движении. И не слишком ли тугие –

чтобы не мучиться каждый раз, когда захочется пойти пописать.

Наконец выбираю купе и его занимаю.

В купе.

Проверяю вентиляцию и рычажок температуры; регулирую его под окном или на дверью.

Там же – отвожу вентилятор на «О» – значит Открыто.

Пробую лампы – не гудят ли, когда их включишь.

Выбираю занимаю место: если все будет пусто и я окажусь против движения…

МАМА: …то по крайней мере тебя в случае чё не продует!

Я: …не продует если какой-то дебил решит проветрить это правда но с другой стороны, я первый к кому подсядут ведь только у меня будет свободное место по ходу у окна – лакомый кусочек для того кто сюда заглянет с каким-нибудь ребенком.

А сяду по ходу – будут проветривать меня до усрачки… А если сесть против хода и сумкой занять место напротив то рядом плюхнется потный толстяк.

Чистый ли подголовник – тоже проверяю, если в первом классе.

Меняю их местами если тот что против движения грязный, а по ходу – чистый.

Затем – проверка сиденья на которое пал мой выбор что выбрал:

если в первом классе – проверка выдвигания, иногда совсем не выдвигается или только частично; только к бабе напротив с него можно сдвинуться съехать.

И конечно – проверка высиженности сиденья…

Сравниваю также ширину сидений – они мне кажутся разными;

и действительно: четыре обхвата пальцев – центральное, три и ширина кулака – то что у окна! тут новая дилемма:

сесть у окна, но на узкое, или на широкое, но у прохода?

Меньшее из зол – ладно уж – пусть будет против хода и сумка рядом (если на Восточной то говорю – «Может на Центральной освободится»), и заранее опустить поручень за сумкой, чтобы от барахла отгородиться. Вынуть воду, очки и газету; переобуться в тапочки; не встревать в разговоры, затычки в уши, вообще – ни во что не ввязываться…

Вдруг – я аж на месте подпрыгнул.

Входят двое без возраста. Она садится напротив, он в угол.

СУМАСШЕДШАЯ: Задерни.

Я: – показывает она на занавески у двери.

ОТБРОС: Ты чего. Сумасшедшая.

СУМАСШЕДШАЯ: Сам ты сумасшедший. Вам не помешает если я задерну?

Я: А зачем?! – аж подскакиваю. – Средь бела дня в самый полдень четыре часа дня в июне!

ОТБРОС: Ух ты сумасшедшая! Перед людьми стыдно.

СУМАСШЕДШАЯ: Это ты сумасшедший!

ОТБРОС: Зачем тебе задергивать средь бела дня в самый полдень четыре часа дня в июне тебе сказали.

СУМАСШЕДШАЯ: Ненавижу тебя.

Я: – умолкает. Смотрит на меня. Неподвижно. Кроме того вся на нервах.

Еще четверть часа до отъезда я уже весь мокрый. Конец. А хотел ведь

почитать на свежую голову… Элиота… Стихотворение написать…

Жопой накрылись письмо и чтение. Даже в разделе спорта в газете ничего в голову не лезет. Все, я труха. Полностью уничтожен.

СУМАСШЕДШАЯ: Я пошла отсюда псих сумасшедший а ты сиди тут псих сумасшедший.

Я: Он выходит за ней. И с этого момента стоит перед дверью моего купе – хотя та сидит в соседнем – и курит зажмыханные папиросы в желто-коричневых пальцах с саблевидными когтями шпорами; курит одну за другой от другой прикуривает – то ли самокрутки то ли газету какую-то ошметки какие карманные; высасывает из них все до капли до последней тяги пока у него жар не исчезнет между пальцами его закопченными, пока когти не расплавит.

И хотя я один в купе – я ничего не могу делать, потому что этот стоит там перед моей дверью в пустом коридоре и чуть я на него зыркну тоже на меня зыркает.

Может быть, я притягиваю сумасшедших?

Пересаживаюсь в другое место.

Только открыл Элиота – заглядывает монахиня.

МОНАХИНЯ: Тут свободные места?

Я: Все?! – вскрикиваю, потому что думаю, что она на разведке; раз в последний момент за одной пришли еще шесть таких же.

И читали розарий от Вроцлава до Лодзи.

МОНАХИНЯ: Нет, одно.

Я: Пожалуйста.

Только села, достала гамбургер и навоняла на все купе пережеванным мясом.

«Любовная песня Джона Альфреда Пруфрока» и котлета рубленая из собаки кажется вместе с будкой. Элиот пошел в пизду, как говорит мой сын.

Поэтому приходится снова пересаживаться но путь мне преграждает огромная сумка.

МОНАХИНЯ: Вы могли бы мне помочь?

Я: А мне кто поможет?

Перешагиваю. Перехожу в другое купе.

Беру блокнот, карандаш, резинку и начинаю:

«В саду сидят король и королева…»

Только написал это – дверь открывается.

Заходят: Свинья с Поросенком и три Курицы. Свинья – баба, как можно догадаться по сиськам, потому что рыло у нее свиное. Или кабанье, потому что усатая. Джинсовые шорты врезаются между ног, из штанин вываливаются складки толстенных ляжек. Понятное дело – несвежие лямки торчат из-под блузки. Поросенок – думал, внучок, но хрюкает – «мама». Свиноматка вышуршивает из баулов веснушчатым пятнисто-рыжим копытом все новые и новые пакеты с чипсами и они с поросенком их пожирают то есть – точнее говоря – поросенок пожирает и после каждой горсти попкорна подсовывает корыто с чипсами под пятак свиноматке. А та отбрыкивается верхней и задней голяшкой мол не буду но вышуршивает копытом семечки или палочки и хомячит, отмахивась – мол это последняя. И так – 3 часа 48 минут – каждый. Вместе – 7 часов 36 минут.

А 3 курицы тем временем кудахчут: что вот они какие, как спят, едят, как ходят, что у них есть, чего нету, что классно, что супер. Потому что курицам по 16 лет и кудахчут они без остановки.

КУРИЦА I: Ну и завтрак ем ем ем.

Я: А остальные:

КУРИЦЫ: Даак?! Даак?!

КУРИЦА I: В магазине покупаю покупаю.

Я: А те:

КУРИЦЫ: Даа?! Ну супер!

КУРИЦА I: Позвал позвал позвал.

КУРИЦЫ: Да ну!

КУРИЦА I: Целовал целовал целовал.

КУРИЦЫ: Классно!

Я Почему я не могу писать?! А что я могу им сказать?! Я против них неудачник: они – счастливы, а я – нет. Каким примитивным но мощным оружием против меня обладают эти тупые пички. Трескотней. А я уже весь растерзан. А те не прекращают – с раскрытыми конспектами на коленях. Для прикрытия. Прошмандовки ебучие. Неучи бездарные.

Даже восковые затычки в ушах не помогают.

Пытаюсь засечь десять секунд тишины на часах – не получается. Даже пяти. И так 3 часа 48 минут – каждая, все вместе 11 часов 24 минуты.

У свиньи целая полка русских клетчатых баулов на полке, и перед Гдыней она начинает на меня позыркивать многозначительно из-под белых ресниц. Я только того и ждал.

СВИНЬЯ: Не будете ли вы так любезны помочь мне снять багаж?

Я Нет.

И читаю себе. Или пишу вот. Впервые курицы замолкают чуят ют.

СВИНЬЯ: Что простите?

Я: Нет и все. С чего бы. Чего ради я стану его снимать.

СВИНЬЯ: Разве вы не мужчина.

Я: Я целиком за равноправие женщин! – успокаиваю ее. – Ярый сторонник равноправия. А вы вполне равноправная женщина.

СВИНЬЯ: А вы кажется не вполне мужчина.

Я: Вы в нас мужчин видите вспоминаете только когда надо вынести мусор,

розетку починить, уступить место в трамвае автобусе и снять нести или снимать багаж в поезде сумки! Я не вполне мужчина?! Так в этом уже нет надобности! Вы сама вполне мужчина. Зато!

* * *

На рассвете прихожу на море; буду первым на пляже. Вторым! – потому что смотрю тут как тут на берегу мой Ручка сука только искупался и пялится на море. Свалю уйду спрячусь а то меня потом поймает где-нибудь подловит посредине отпуска и весь мой отпуск испортит; придется с этого момента отдых отсчитывать с начала. Уж лучше я сам его того и всё потом уже; потом уж только отдых.

Я: Добрый день, сосед.

РУЧКА: Извините?

Я: – прислушивается.

– Приветствую соседа. – уже подпортил. – Наконец-то вышло солнце.

Он смотрит вопросительно.

– Солнце наконец вышло!

Смотрит, слушает – со всем желаньем – и наконец сдается:

РУЧКА: Извините. – подставляет ухо.

Я: Солнышко светит! – все уже испортил.

РУЧКА: Как дела?

Я: Отстой всю жизнь просрал. Сначала проворонил свою первую и единственную любовь. Потом женился без любви. Единственное существо которое я люблю – мой сын – рос в аду нашего брака так как я рос в аду брака моих родителей а мысль что мой Сильвик будет так же несчастлив как и я – разбивает мне сердце. Работа которая была моим призваньем оказалась мученьем за гроши. Я умираю от одиночества которое сам себе уготовил. Никто и ничего меня уже не ждет. Я не вижу для себя будущего. Я весь как порошок, как пыль – выпотрошен разобран на части выгорел и до смерти устал хотя так ничего и не добился в жизни. Мне надо остановить свой бег хотя я никуда не добежал. И отдохнуть. Отдохнуть во что бы то ни стало.

РУЧКА: Ааа. Я ничего не слышу. Слух у меня хороший но слышу только шум.

Я: Может это моря шум может.

РУЧКА: Нет знаете шумит внутри не сбоку.

Я: Понятно. Надо вам обследоваться у американцев.

РУЧКА: Это сплошное разводилово.

Я: Обследуют бесплатно.

РУЧКА: Хотели меня развести.

Я: Тут за углом. У нас там. Американцы. Обследуют.

РУЧКА: Американский.

Я: Слух.

РУЧКА: Фильтр.

Я: Акция такая. Американцев. Кан. Анцев.

РУЧКА: В воду. Насыпал какой-то кислоты типа я не вижу и все!

Я: Специально для нас. Поляков.

РУЧКА: А если червяк в этом фильтре?! То вы его не съедите?!

Я: Бесплатно.

РУЧКА: Подделают подмешают и съедите!

Я: Центральновосточной Европы.

РУЧКА: За четыре миллиона!

Я: А те бесплатно.

РУЧКА: А эти-то балбесы!

Я: Фри.

РУЧКА: Или средством для мытья посуды и пьет оттуда! Ну так. Моя меня заест.

Я: Ну да.

РУЧКА: Приятно отдохнуть.

Я: Спасибо.

И все же – как хорошо: баюкающий шум и пусто. Только тут какие-то две идут к воде. Пойду уйду подальше на всякий случай.

Мне тут надо отдохнуть. И никаких баб. Бабы только отвлекают.

Отдыхаю. Все чудесно: люди на пляже не ближе ста метров друг от друга; все сами по себе. И тут вдруг две пизды кладут свой плед три метра от меня: это те две! – Что, море их снесло? Конец. Отворачиваюсь но они начинают петь на грани слышимости. Прислушиваюсь: джаз. Поют джаз на два па-па. Я никогда не понимал и любил джаз. А уж любителей джаза так просто не перевариваю. Как и амазонок. Пакую вещи, отругиваю этих двух за то что приперлись жужжать мне на ухо и передвигаюсь. Но на новом месте вопят молокососы. Какой-то старый кретин играет с ними в салки!

И хотя я перегрелся под первым в году солнцем, остаюсь на пляже и после полудня – чтобы подавить ту утреннюю ярость сука нервы. Пусто со всех сторон. Наконец справляюсь с ширмой на ветру который блядь тут вечно дует ветер! Лежу. На пляж приходит пара. Две запятые на фоне неба, две спички вскоре на песке но уже отсюда видно что у него развеваются длинные волосы а она идет к нему вполоборота и болтает можно догадаться. Ближе уже и слышно что она пиздит без перерыва. А он все время думает про себя, не слыша. Идут ко мне конечно. Садятся в 7 метрах максимум в 13. На пустом пляже где кроме меня только маяки по краям горизонта. Хипарь и панкуха. Она все время ему пищит на ухо истерически без вдоха. Он молчит тупо уставившись в песок между ногами и начинает бить в него зажатым кулаком. Я не могу больше лежать эти удары вызывают вокруг резонанс пляжа как камни брошенные в пруд и громыхают как в шаманском танце мне от крестца до затылка. Сажусь, впериваюсь в них диким взглядом но им все равно: истеричка попискивает как телеграф в вестерне, длинноволосый лупит в песок. Я думаю в их сторону или даже произношу: – Курва ну курва курва курва!

А та вещает:

ПАНКУХА: Ти ти ти ти ти ти ти!

Я: – этим своим сопрано высоким скрипом. Или даже меццо. А этот толчет прессует ебашит песок. Я отворачиваюсь с жалостью к себе – в сторону моря, ищу спасения в в так всегда меня баюкающем плеске извечных волн. Но слышу только лупку в песок. В гигантский кремниевый бубен пляжа.

Во мне все воет. Я изодран в клочья. Развинчен и выпотрошен. На упоенном предвечерним солнцем пляже, с ласково шумящим морем.

Сломленный – я собираюсь, укрощаю хлещущую меня ширму. Ухожу.

Они видят – я ухожу, и тоже встают и уходят.

В другую сторону.

Тащу свой скарб, где пусто.

Ветер заносит под ширму вихри песка и пидорское воркование; пидоров и шпиков и пидоров я чую за версту.

Два тридцатилетних пидора сравнивают загар у себя на круглых животиках. Я их не то что слышу, но знаю, что они болтают, и не могу сосредоточиться на чтении а то и дело сажусь чтоб посмотреть – над краем ширмы – что они все еще сравнивают цвет животиков; прикладывают к ним ладони.

Один более подвижный – наверное самец пидора. Красуется грудь колесом снимает футболку надевает выгинается бается. Вторая стоит в раскоряку, в темных очках.

САМЕЦ ПИДОРА: У меня коричневая.

САМКА ПИДОРА: Это у меня коричневая.

САМЕЦ ПИДОРА: У меня шоколадная.

САМКА ПИДОРА: Это у меня шоколадная.

САМЕЦ ПИДОРА: А у меня золотистая.

САМКА ПИДОРА: Нет, это у меня золотистая…

Опять передвигаюсь.

Все еще отдыхаю! Но рядом водолаз бросается на мой треплемый ветром плед.

Долгое время я не понимаю в чем дело потому что этот уебок ебаный уебок лает не на меня а где-то рядом. Все собаки пляжа моментально начинают лаять заводятся.

– Блядь! – кричу я наконец. – Это собачий пляж?!

Черная мегера выглядит беспризорной. Через минуту! лая оказывается хозяйка сидит рядом в дыре и смотрит на все это подперев ладонью подбородок.

Водолаз начинает гневно обходить мой машущий уголком плед.

– Убью заразу сукиного сына удавлю! – ору я этим влюбленным кретинам в свою собаку даунам. – В котлету разъебашу!

Зовут его, собираются, уходят.

Я пишу письмо солтысу[27]27
  Солтыс – глава низшей территориальной единицы в Польше.


[Закрыть] чтоб запретил водить собак на пляж. Глубокоуважаемый господин солтыс! Нет возможности больше выдерживать пребывание на пляже при неустанном терроре невоспитанных собак…

Без сил падаю на плед. Наконец отдыхаю. Вдали – как в немом кино – съезжает с дюны двое маленьких близнецов в желтых шапочках. Ют.

А я все отдыхаю! Ведь я должен здесь отдохнуть! Вбиваю снова в песок трепыхающийся палисадник предвечерней ширмы как тут вчерашние джазирующие жопы переодеваются ложиться рядом со мной на совсем пустом пляже.

– Пошли вон! – вою я из последних сил.

ДЖАЗУХИ: Па-па-па. Па-па-па.

Я: – повторяют, развивают и ведут свою джазовую фугу.

– Уебывайте! – начинаю я бросать в них камешки слабеющей рукой. Одной достается в сиську, второй в выпученный под плавками срам. Одна визжит, вторая болезненно мяучит кает.

ДЖАЗУХИ: Па-па-па. Па-па-па. – упрыгивают джазируя. Я хватаю их сумки и – качаясь – бегу их выбросить в в волны. Те меня догоняют – синкопируя – с моими и тоже замахиваются. Я хватаю выброшенную на берег корягу и – падая на колени – бью одну в морду а вторую по спине. Одна ломается напополам; вторая отползает с пляжа, размазывая за собой кровавый след, тогда я начинаю бить ее головой в мокрый песок.