Текст книги "Традиции & Авангард. №4 (11) 2021 г."

– Куда же он отправился? – поинтересовалась я. – На двести рублей далеко не уедешь!

– Из Сибири в Москву Потап добирался на электричках, бойко унося ноги от навязчивых контролеров. Питался, чем добрые люди угостят. Мылся снегом. Через месяц, попетляв по Руси-матушке, Потап прибыл в столицу. На вокзале его ограбили, наглядно продемонстрировав, как в современном мире встречают пророков: отняли дерматиновую куртку, шапку из собачьей шерсти, ну и, разумеется, те самые двести рублей. После этого Потап поселился в трубе под мостом. Тамошние бомжи охотно верили его байкам о спасении души и делились с ним объедками. Потап прожил в Москве около года, собирая милостыню и поучая народ мудрости, а потом решил идти дальше и отправился в Индию.

– Индия – страна чудес! – радостно пропел Христофор, облизывая палец.

– Благословенная Индия встретила Потапа большим наводнением. Сидя сутки на дереве рядом со старым индийцем и слушая его ломаный английский, он обрел бесценные знания, затем познакомился с общиной йогов, живущих на улице, – продолжил рассказ Лев Арнольдович. – Потап и его новые друзья соорудили дом из картонок. Как-то, заснув, Потап проснулся без штанов. Их сняли бродяги. Но даже в этом он увидел откровение: без потерь не постичь истину.

В Индии Потап жил пять лет, научился говорить на хинди, побывал в Гималаях.

Когда подстилки из веток ему не доставалось, он спал на голой земле или карабкался на дерево и оттуда глядел вниз – на людей и коров.

Потап научился разбираться в травах. На обед и ужин ему часто приходилось питаться ими. Он выучил мантры.

«Чуткий к песням живот не урчит от голода», – так говорит Потап. И чудо, которого он так ждал, случилось: его заметил Саи-Баба. Про йога Саи-Бабу ходили легенды, будто он создает предметы из воздуха. Потап убедился в этом лично, попав к нему оборванным, грязным и голодным. Паломники выдали Потапу тарелку с фруктами и чистую одежду.

О чем беседовал он с величайшим йогом, точно неизвестно, но есть их общие фото, доказывающие, что встреча состоялась, а не является фантазией Потапа. Затем мой друг вернулся в Москву и занялся врачеванием.

– Приехали! – разом закричали Ульяна и Любомир.

Помпоны на их шапках смешно запрыгали из стороны в сторону.

Выйдя из электрички, мы попали на торговую площадь. Дом Потапа в три этажа выделялся среди других строений: он был полукруглый, с невероятным количеством окон. Хозяин построил его сам.

– Дом в виде дерева! По веткам внутри можно лазить! – ликовали дети.

– На первом этаже не беситесь, там старые родители Потапа живут! Им под сто лет! – предупредил Лев Арнольдович. – У них тяжелая форма склероза, каждые полчаса они спрашивают: «Когда же обед?!»

Я насчитала в холле первого этажа семь окон, которые выходили на разные стороны света; с южной стороны к дому был пристроен длинный флигель с отдельным входом – обитель старых родителей.

– Я исцеляю любой недуг! – сообщил нам Потап, кланяясь по-восточному.

Это был мужчина лет шестидесяти пяти, плотного телосложения. Он был в коричневом хитоне, голову его украшал тюрбан из бежевой индийской кисеи, инкрустированный крупной рубиновой брошью.

– У Потапа во дворе есть баня с парилкой, парк с качелями и шахматы в человеческий рост! – хвастливо шепнул мне Лев Арнольдович.

– Здесь сытно кормят! – вставила Ульяна. Потап довольно усмехнулся в бороду.

Мальчишки бросились обнимать волшебника.

Из холла первого этажа нас направили по винтовой лестнице через люк на второй этаж, где налево и направо лучились деревянные настилы-дорожки, как могучие ветви дуба; между ними качались подвесные мосты, и каждая комната под потолком представляла собой островок, зависший в пространстве. Комнаты-острова подпирали мощные резные колонны из дерева. Внутри комнаток лежали шкуры пушных зверей и драгоценные камни. Словом, создавалось ощущение, что мы на самом деле попали к волшебнику. Стены удивительного сооружения украшали индийские безделушки, стеклярус и ветряные арфы. Бронзовые фигурки мудрого слона Ганеши смотрели на нас с перил мостков, яркими африканскими масками наполнялось пространство, и то там, то тут загадочно усмехались нефритовые Будды.

В самой верхней комнатке находилась мастерская, где Потап изготавливал лечебные амулеты из полудрагоценных камней и заваривал травы.

Лев Арнольдович, Христофор и Любомир вместе с Потапом сразу отправились в баню. А мы с Ульяной сели на ворсистый ковер, облокотившись на мягкие подушки. С нами любезно щебетали жена Потапа Анфиса, женщина лет пятидесяти, стриженная под машинку, и ее дочь Фирюзе от предыдущего брака.

Фирюзе на днях исполнилось пятнадцать. Она страдала легкой формой аутизма, но, в отличие от Аксиньи, которая постоянно мучилась агрессией, держалась спокойно. Она застенчиво улыбалась, охотно отвечала на вопросы, слегка путаясь в мыслях. Задумываясь над ответом, Фирюзе старалась произнести фразу правильно, логично выстроить предложение. Ее психическое развитие соответствовало возрасту шестилетнего ребенка, но говорила Фирюзе красиво, языком настоящей русской литературы, словно сойдя со страниц произведений Льва Толстого.

Карие миндалевидные глаза Фирюзе смотрели на мир восхищенно и внимательно, золото кожи выдавало, что отцом ее был мужчина азиатского происхождения. Черные с темно-синим оттенком, цвета воронова крыла косы украшали красные шелковые резинки.

Фирюзе была одета в индийское сари небесного цвета, которое подчеркивало ее миловидность и изящество. Она показала нам свои рисунки, сделанные гуашью и акварелью.

– Ягненок родился в хлеву. Я рисовала на благо. Пусть ему повезет и его не съедят, не растерзают. Птица тоже живет в хлеву. Птице сломали крыло. Птица хочет попасть на небо… – сказала Фирюзе.

– Птица когда-нибудь полетит? – спросила я.

– Нет. – Она покачала головой. – Плохие люди сломали крыло. Но я подарила ей небо. Видишь, какое оно синее? Птица может его видеть.

– Молодец, Фирюзе! – похвалила Ульяна.

– Моя большая победа! Моя гордость! – похвастался Потап, забираясь через люк на второй этаж. – Раньше Фирюзе была как Аксинья! Ничего не говорила, билась головой об стену, мычала, выла, крякала! Хоть в психбольницу сдавай! Но я нашел способ, как ее излечить.

Анфиса, услышав слова мужа, вскочила и поклонилась ему в ноги, нараспев произнеся:

– Ом-м-м, Сиддха[1]1
  Си́ддхи – сверхъестественные силы, способность творить чудеса. Сиддхами также называют великих йогинов.


[Закрыть]!

– Вы и Аксинью можете вылечить? – спросила я.

– Несколько лет над этим бьюсь, – признался Потап. – Но всё осложняется тем, что ее дурная мать Тюка берет свое начало от прародительницы Евы.

– Библейской Евы? – переспросила я.

– Все женщины на Земле берут свое начало либо от Евы, либо от Лилит – первой жены Адама. – Потап подошел к столику у окна и плеснул в хрустальный бокал красного вина из глиняного кувшина. – Если женщина происходит от прародительницы Евы, она неумна, некрасива, верит в примитивные религии и совершенно не умеет воспитывать детей. Дура, по-простому. Когда женщина происходит из могущественного рода свободолюбивой Лилит, ей подвластны природные стихии, черная и белая магия, она умеет проникать в параллельные миры. Такие женщины прекрасны, остроумны и полны страсти.

– Потап, сколько жен ты за жизнь поменял? За последние двадцать лет их у тебя сменилось семь! Я считал! – поддел старого друга Лев Арнольдович, поднимаясь с мальчишками по винтовой лестнице. Распаренные, раскрасневшиеся, они возвращались из бани.

– Тетя Анфиса – номер семь! – поддержал беседу Христофор.

– Потап, ты что, внучек Лилит никак отыскать не можешь? – продолжил свою мысль Лев Арнольдович.

Потап не спускал с меня глаз и на колкость Льва Арнольдовича никак не отреагировал.

– Ты, Полина, конечно, знаешь, что твоя прародительница Лилит? – спросил он меня, загадочно улыбаясь.

– С чего вы это взяли?! – воскликнула я.

– Увидел, едва ты вошла! – ответил Потап.

Анфиса в расшитой льняной рубахе, продолжая периодически подходить и кланяться мужу, накрывала на стол. Она приготовила к нашему приходу сочный пирог с квашеной капустой и овощное рагу в глиняных горшочках.

– Лилит тоже жена Адама? – встрял в беседу Любомир.

Его розовая физиономия выглядела смущенной.

– Да, малыш. Лилит была создана Богом из вселенского огня! – объяснил Потап. – А скудоумная Ева сделана из ребра олуха Адама.

Христофор и Любомир, не сговариваясь, потрогали свои ребра.

– И мне плесни, – попросил Лев Арнольдович, устремляясь к столику, где стоял кувшин с красным вином.

– У Лилит – недоступных созвездий венец. В ее странах алмазные солнца цветут, – процитировал Потап стихи Николая Гумилева.

От запаха съестного кружилась голова: в доме Тюки мы не видели ничего подобного, там и духовка не работала до моего прихода. Утомляясь на работе, я вечерами по-быстрому варила суп или кашу для детей, никаких изысков.

После сытного и вкусного обеда, которым нас угостили в доме Потапа, я увлеклась картами звездного неба, а потом спустилась на первый этаж и заглянула в телескоп. Дети крутились рядом.

Анфисе захотелось поделиться со мной своей историей любви:

– Такое счастье, что несколько лет назад мы с дочкой пришли на семинар о Гималаях. Дочь моя пребывала в совершенном безумии. Потап в толпе заметил нас и предложил помощь. Сейчас Фирюзе моет посуду, убирает, подчиняется правилам этикета! А я обрела мужчину!

– Семинар о Гималаях? – уточнила я, разыскивая на темном полотне неба яркие скопления.

– Потап много лет искал вход в Шамбалу. В Гималаях он познакомился с человеком, который обучил его исцелению, так он нашел свой путь, – объяснила Анфиса.

– Можете рассказать о методе лечения? – оживилась я.

– Мы можем показать! – сказал Потап, выглянув из открытого люка на втором этаже, и помахал нам бутылкой рома. Он и Лев Арнольдович уже осушили кувшин с вином.

– Да! – Анфиса засветилась от счастья. – Есть красное, черное и белое направления! Там много физических упражнений! Но совсем маленьким детям их делать нельзя, только с десяти лет…

Услышав последнюю фразу, я сказала:

– Я, пожалуй, откажусь.

– Может, ты еще передумаешь? – с надеждой спросила меня Анфиса.

Я вежливо улыбнулась и, оставив детей у телескопа, отправилась в библиотеку на третий этаж по канатному мосту. В библиотеке были собраны книги на хинди, английском, русском, французском. Большая часть посвящалась различным эзотерическим учениям.

Из комнатки-островка на третьем этаже мне было слышно и видно, как Лев Арнольдович и Потап потребовали у Анфисы принести еще кувшин с вином из погреба.

– Шакти! Шакти! – неслось от стола, за которым пировали мужчины.

– Да, в Полине много энергии Шакти, – соглашался с другом изрядно охмелевший Лев Арнольдович.

– Я допью ее чай! Это прибавит мне сил! – воскликнул Потап.

И я увидела, как он допивает остатки зеленого чая из моей чашки, и поморщилась. Вот и пойми этих волшебников, из чего они плетут свою магическую паутину.

Назад в Москву ехали поздно.

Лев Арнольдович был пьян, но на ногах держался, периодически напоминая, что он закаленный сибиряк и никакой алкоголь над ним не властен. Я выросла в обществе, где распитие горячительных напитков страшно порицается, поэтому в душе осуждала его за пагубное пристрастие. Любомир, Ульяна и Христофор носились по вагону, несмотря на позднее время. Мы радовались, что оторвались от контролеров, и вспоминали, как по дороге в Чехов перелезли через железнодорожные пути в неположенном месте.

Выйдя из электрички в Москве, Христофор подошел к круглосуточному ларьку и голосом заправского алкаша потребовал:

– Дайте мне бутылку «Колокольчика»! Сорванцу продали бутылку газировки.

Мы успели на последний автобус, который шел до Битцевского парка. На сердце притаилась грусть, что этот день канет в Лету, а я не успела сделать хорошее дело: на какой-то станции мы видели бездомную собаку, которая бегала по шпалам. Я бросилась было с перрона вниз, чтобы ее вытащить, но Лев Арнольдович меня удержал.

– Ты что, Поля! Сейчас под скорый поезд попадешь! – закричал он.

– Надо ее спасти! – твердила я.

– Не смей! Тебя электричка разорвет! – Лев Арнольдович не отпускал меня. – Здесь высота два метра, я тебя не втащу обратно.

От женщин на станции выяснилось, что эта собака живет на путях уже более полугода и в любой момент может погибнуть. Иногда люди бросают ей вниз объедки.

– У нее там подстилка есть!

Мимо летел поезд. Я зажмурилась. Но собачка действительно нырнула под перрон.

В шесть утра, до работы, мы с Христофором делали уроки. Родителям такая ноша была не по силам: едва Лев Арнольдович приближался к сыну с учебником, тот начинал разбрасывать книги, рвал тетрадки и орал, что учиться не будет.

– Не заставите! Хрен вам! – вопил Христофор.

– Как же так, сын? Нехорошо! – увещевал его отец.

– Зачем люди учатся?! Чтобы работать! А мне работать не надо! Мы москвичи, у нас есть квартиры, и мы их сдаем в аренду. У меня и так деньги будут! – объяснял свой отказ Христофор.

Выяснилось, что раньше для этой цели был нанят репетитор, который прежде работал в психбольнице с буйными пациентами, но и он сбежал, не выдержав напора мальчишки.

Со мной Христофор сделал все уроки и даже сам собрал портфель.

– Вот так-то, – сказала я. – У нас в горах строго, заупрямишься – и всё, нет головы.

– Передам от тебя, Полина, привет батюшке Феофану! – пообещал Христофор.

Пока я занималась с ним, родители надели на Любомира памперс.

– Что это такое?! – возмутилась я.

– Любомир пописал на пол, устроил протест, – пожаловалась мне Марфа Кондратьевна.

Памперс с Любомира я тут же сняла и вручила ему половую тряпку:

– Где пописал, там вымой. Живо!

Писание на пол после этого прекратилось.

Вечером Марфа Кондратьевна, закосив под блаженную – это был ее фирменный стиль, – объявила, что договорилась со знакомым профессором во Франции: если я буду усердно нянчить ее детей, содержать ее дом в чистоте и порядке, то через пару лет смогу уехать в Париж и поступить в Сорбонну.

– Факультет русской литературы. Безоблачное будущее! Сказочный мир! Но вначале тебе нужно преданно послужить у нас! – сказала Тюка.

Несмотря на то что мое первое правило гласит «никому не верь», услышав обещания правозащитницы, я расцвела. Но когда таинственный профессор написал мне письмо на электронную почту, засомневалась.

Получив его послание сразу после разговора с Марфой Кондратьевной, раздобрившейся настолько, что разрешила пройти в кабинет к компьютеру, я задала профессору вопрос о том, какая стипендия в Сорбонне. Мне ведь надо на что-то жить во Франции и помогать матери в России. Профессор не отвечал несколько дней, но после череды моих писем о жизни на войне признался, что пасет коз в грузинском селе. Марфу Кондратьевну видел однажды, будучи проездом в Москве, а теперь она попросила, чтобы он разыграл меня и потянул время.

– Больше я в ее аферах участвовать не буду, – неожиданно усовестился «профессор-пастух».

Получалось, что вовремя заданный вопрос моментально рушил хитросплетения, словно серебряная пуля, убивающая монстров.

– Какая же вы благодетельница, если беззастенчиво сели на шею беженке? – спросила я Марфу Кондратьевну. – Вы не оплачиваете мой труд, безнадежно лжете про Сорбонну, а моя мама по вашей милости мерзнет в ледяном доме. Мне нужно платить кредит. Помощи – ноль. И болят ноги, где были осколки от ракеты.

– Э-э-э… – Тюка не знала, как выкрутиться.

– В Москве есть правозащитные организации или русские меценаты, которые помогают реально пострадавшим на войнах? Или, может быть, вы помогаете таким людям? – засмеялась я ей прямо в лицо.

– Нет! Ничего подобного не существует! – отрезала Марфа Кондратьевна и проворно шмыгнула в кабинет. Оттуда раздался ее возмущенный возглас: – Неблагодарная чеченская скотина! Как ты всё разнюхала?!

– Талант! – в тон «правозащитнице» ответила я.

Мой гардероб составляли изношенные джинсы из комиссионного магазина. Всё, что нажила моя семья: квартиры, машину, многотысячную домашнюю библиотеку и раритетные вещи, – забрала война. Нынешнее жилье моей матери едва ли можно было назвать домом. Чтобы она не осталась на улице, я платила кредит под грабительские тридцать шесть процентов в год, а она выносила помойное ведро к выгребной яме и продолжала греться у костра.

Отправляя маме письма, каждый раз я придумывала вымышленное имя и адрес, чтобы никто не засек нашу переписку. За людьми, пережившими войны, осуществлялся негласный надзор, и я не хотела, чтобы кто-то, помимо матери, читал мои откровения, но самое главное было, чтобы не вычислили, где я в настоящий момент обитаю. Мама жила мечтами о лучшей доле и писала ироничные стихи.

Марфа Кондратьевна исчезла внезапно.

– Где мама? – спросила я Христофора, вернувшись с работы.

– В милиции, поди, сидит, – отмахнулся Христофор. Она отсутствовала уже вторые сутки.

– Где ваша супруга? – поинтересовалась я у Льва Арнольдовича.

– Тюка?! – Лев Арнольдович был так рад, что совсем ее не искал.

– Ну да, – подтвердила я. – Где она?

– Наверное, на митинге. Хочет переворот в стране совершить…

Напевая веселую песенку о пиратах, он взял бутылку вина и отправился к Вахтангу Давидовичу на десятый этаж.

– Мама нашлась? – периодически спрашивала я в круговороте домашних дел.

– Не знаем! – отвечали домочадцы.

– Куда же она исчезла? – задавалась я вопросом. Все пожимали плечами.

Лев Арнольдович наконец принялся обзванивать знакомых, которые частенько сидели в милицейских участках и любили ходить на митинги, и выяснилось, что Марфа Кондратьевна в Барселоне, но вот-вот улетит в Женеву.

– Как же это?! – в шоке спросила я.

– Ничего удивительного! – объяснил Лев Арнольдович. – Она вышла за хлебом, ей позвонили и пригласили рассказать о Кавказе, об угнетенных народах, о войне в Чечне и оппозиции в целом. В ее сумке всегда есть деньги и загранпаспорт с многолетней шенгенской визой. Она села в самолет и улетела. Просто нас забыла предупредить. Так бывает.

С тех пор, когда она исчезала, я не беспокоилась и вопросов не задавала.

Пользуясь кратковременным отсутствием супруги, Лев Арнольдович перенял мои замашки и начал покрикивать на детей: «Хватит баловства, я здесь главный пират!», «Слушайте старого боцмана!» и «Пикнете – не будет вам компьютера!»

Дети присмирели. Особенно благотворно подобное воспитание влияло на Христофора, который даже начал посматривать на отца с уважением.

Марфе Кондратьевне осмелевший Лев Арнольдович отвечал по телефону следующим образом: «Ты заплутала в Швейцарии, нерадивая макака? Там и живи, фанатка Ходорковского!»

Она злилась и бросала трубку.

Прогуливаясь днем на детской площадке с Димой, Любомиром и Ульяной, я познакомилась с няней Варварой и ее воспитанниками.

– Приехала в Москву в девятнадцать лет, – поделилась она. – Попала на работу в хорошую семью. Когда ребенок подрос, его отдали в детский сад, а я ушла жить к другим людям. Сейчас мне сорок восемь. Я еще не встречалась с мужчиной. Не была на свидании. Ни с кем не целовалась. Нянчу чужих детей…

Варвара была видной женщиной с русыми волосами и широкой улыбкой. Ее молодость утекла как песок в любви к воспитанникам.

– Никакого отпуска, зарплата черная. Медицинской страховки нет! Нет будущей пенсии. Жилье снимать дорого. Кредит взять не могу. Работаю, чтобы содержать больных родителей. О личной жизни теперь уже и не мечтаю. Поздно! – неожиданно Варвара расплакалась.

Я сочувственно кивала.

Мне не хотелось повторить судьбу Варвары, я быстро поняла, что няня, в отличие от родителей, посвящает себя детям полностью. Няня с проживанием – катастрофа для молодой девушки. Чтобы выйти в магазин за продуктами, нужно получить разрешение хозяев. О том, чтобы встречаться с кем-то, невозможно помыслить. Где познакомиться с мужчиной? На детской площадке? Но там молодые отцы, у которых есть жены. Няня всё время окружена детьми и проводит с ними больше времени, чем родная мать.

В моем случае всё усложнялось еще больше, так как главной моей целью было найти издательство и напечатать дневники, а после снять по ним фильм. И еще у меня была мечта заниматься литературой, писать книги.

Одна мысль о том, что придется жить вне литературы, приравнивалась к тому, что я нахожусь в ГУЛАГе. Я начала писать стихи в пять лет, прозу – в девять и помимо дневников сочиняла повести, рассказы и романы, которые мама нещадно сжигала или выбрасывала на помойку.

– Работать на рынке надо! – постоянно твердила она.

Только упорство, недоверчивость и упрямое желание сделать по-своему позволяли мне удержаться на плаву.

Слушая, как плачет Варвара, я закрыла глаза и увидела себя знаменитой писательницей. То, что происходит сейчас, не более чем фундамент для моих будущих произведений, все, кто меня окружают, – мои персонажи, явившиеся ко мне наяву. Я буду любить их, я буду им сострадать, и я расскажу их истории. Нужно запомнить в мельчайших деталях, как дрожат уголки губ Варвары, как прозрачная слезинка переливается на солнце, я обязана научиться переплавлять боль в искусство, иначе здесь не спастись, не выжить.

Лежа ночью на шкафу в комнате, пропахшей кошачьей мочой, сколько ни мой полы, я шепотом твердила в пустоту:

– Я не сдамся! Меня зовут Полина Жеребцова.

Из православного интерната нежданно отпустили Глафиру. Она приехала погостить, прихватив с собой подружку Шухрат. Юркая кареглазая девушка происходила из неблагополучной татарской семьи, где папа и мама пили водку и откуда ее принудительно забрали работники соцзащиты. Обладая боевым нравом, Шухрат умела постоять за себя и осадить собеседника. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: эта юная особа добьется многого, она в отличие от родных решила идти по ровной дороге.

– Пить и курить нельзя! Мозги от этого набекрень! – заявила Шухрат, когда увидела, как Лев Арнольдович распивает коньяк.

Он внимательно посмотрел на миниатюрную татарскую девушку и стыдливо убрал бутылку за радиоприемник.

Мы с ней сразу поладили.

Шухрат в свои пятнадцать лет запоем читала книги и могла поддержать беседу на любую тему, а в философии и естествознании разбиралась куда лучше Тюки-правозащитницы.

Я пришла в неописуемый восторг, когда после ужина Шухрат, поблагодарив меня за стряпню, отчетливо произнесла:

– Эй вы, барчуки! – Лев Арнольдович и вернувшаяся из Европы Марфа Кондратьевна совершенно оторопели от грубых слов гостьи. – Вы чего побросали свои грязные тарелки и пустились наутек?! Ждете, что няня Полина за вами помоет? Может, она вам и зад должна подтирать? Ну-ка, быстро взяли в руки щетку и гель и помыли за собой посуду! Совсем вы обнаглели!

Марфа Кондратьевна после этих слов выронила чашку, а Лев Арнольдович открыл рот, но возразить не смог. Только Глафира удивленно воскликнула:

– Почему мы обязаны мыть за собой посуду?!

– Потому что вы люди, а не скот! – беззастенчиво сказала Шухрат.

После этого все вымыли за собой чашки и тарелки и даже убрали объедки.

Надо ли говорить, что Марфа Кондратьевна ее люто возненавидела, а я стала хранителем ее секретов.

Когда младшие засыпали, я почти до самого утра слушала рассказы Шухрат. Она спала на старом поломанном кресле. Кресло давно не раскладывалось, и под ноги, чтобы их вытянуть, дети складывали горкой мягкие игрушки.

– Мы с Глафирой живем в каморке под самой крышей. По ночам мы мечтаем сбежать из приюта, но больше всего – сбежать из России! Мы с Глафирой перемахнем через забор, а потом через границу и будем свободны! – мечтательно вздыхала Шухрат, а Глафира согласно гукала с дивана, куда ее положили спать с Христофором, Ульяной и Любомиром.

– Осенью мы ходили в лес, провалились в болото и чуть не погибли! – пожаловалась Глафира. – Вокруг православного приюта – топь, торфяные болота!

– Где были в это время ваши наставники? – Я свесилась со шкафа.

– Не знают они ничего! – ответили девчонки.

– Как же так?!

– Да им всё равно. Лишь бы мы в пять утра на коленях молились у икон! – объяснила Глафира.

– Девочки лазают на территорию мальчиков и целуются с ними! – поделилась со мной Шухрат. – А мальчики по ночам проникают в комнаты девочек!

– Танька с Колькой уже переспали! – недовольно буркнула Глафира.

– А им сколько? – возник у меня резонный вопрос.

– Четырнадцать! – почему-то обиженно ответила Глафира.

– А мы не ходим к мальчикам! Мы не такие! – заверила меня Шухрат. – Я слежу за порядком! У нас в каморке под крышей – шариат!

– Шариат?!

– Полина, не подумай, что в православном интернате все православные! – по-доброму засмеялась Шухрат. – Я татарка и мусульманка. Папа в тюрьме, мама пьет горькую. Меня забрали из семьи и отправили туда. Никто не захотел слушать, какой я религии. Но я не молюсь по Библии, я молюсь по Корану, а все злятся, и меня уже наказывали. Не давали еду и грозились высечь розгами. Но я по-своему буду делать.

– Правильно! – поддержала я ее. – Никого не слушай, всегда делай по-своему.

– Мне в православном интернате плохо, я задыхаюсь, а в церкви, куда меня принудительно водят, случаются обмороки.

– Энергии не совпадают! – пояснила я.

– Точно! Я это говорила воспитателям. Но они не понимают, идиоты, – согласилась Шухрат.

Еще выяснилось, что, несмотря на внешнюю строгость учреждения, сын главного священника распутничает с юными послушницами.

– А на святки мы колдуем с зеркалом и свечами, – призналась Глафира.

– Дома Глафира притворяется праведницей! Библию из рук не выпускает! – продолжала подшучивать Шухрат.

Глафира понуро вздыхала.

– К нам в интернат как-то мальчика привезли. Он был в модных кроссовках и симпатичной куртке. Кто-то подарил ему, пока он был на передержке. Старшие его избили и всё отняли. Никто не заступился. У нас как тюрьма. – Шухрат загрустила.

– Воспитатели не заступились? – уточнила я.

– Все знали, что мальчик – сирота, значит, никто за него не спросит, – объяснила Глафира.

Утром выяснилось, что к Диме нужно с полудня, а в почтовом отделении предлагали выгодную сделку: купишь рулон фотопленки – проявка бесплатно. Позвав детей на прогулку, я устроила фотосессию. Мы прыгали, лазили на деревянных истуканов, переодевали шапки и платки, веселились как могли. А потом я, Любомир и Ульяна пошли в дом Виктории, где нас ждал вкусный обед и мультики.

Всё в этом мире не вечно, так и Шухрат с Глафирой, обрадованные фотографиям, уезжали в интернат, едва сдерживая слезы. Шухрат в магазине за углом приметила фарфорового ангела. Статуэтка была куплена ею на заначку и подарена мне.

– Пусть ангел сбережет тебя от беды! – сказала Шухрат.

– Спасибо! Буду хранить его! – пообещала я.

К ангелу Шухрат приложила записку: «Я знаю чудесного человека, с которым никогда не скучно. Это ты, Полина!»

Ее записку я вклеила в дневник.

В начале марта в квартире, где я работала няней, начали происходить странные вещи. То с полки, будто сброшенный невидимой рукой, упал свадебный альбом Виктории, и фотографии рассыпались по полу. Я и дети напугались. То на прогулке дорогу нам перебежал черный кот, то, едва мы прошли под высокой аркой, сверху с грохотом обрушились метровые сосульки. Усмотрев в этом недобрые знаки, я насторожилась.

Вечером пришла расстроенная Виктория и сообщила, что разводится с мужем. Чужая семья – потемки, но у них был прекрасный малыш, которого я полюбила всей душой.

– Кто потом на меня посмотрит? Скоро мне исполнится тридцать! Сейчас еще можно встретить мужчину, который купит мне квартиру в Москве! – непреклонно твердила Виктория на мое предложение примириться с супругом.

От переживаний мне стало плохо с сердцем. Выпало это на субботний день, поэтому, переделав домашние дела и приготовив обед, я взобралась на шкаф и лежала там под грохот телевизора – Ульяна и Любомир смотрели мультики.

К десяти вечера с митинга прибыли Марфа Кондратьевна с Христофором.

Завоеватель, не снимая уличную одежду, полез на шкаф:

– Полина! Нам дали сладкие булки, виноград и конфеты! Незнакомый дядя дал на митинге! Пойдем с нами чай пить!

– Нет, спасибо! Болею! – ответила я.

Христофор спрыгнул с лестницы, а когда снова появился, в руке у него была кисть крупного черного винограда.

– Полина, возьми! – попросил он.

Марфа Кондратьевна на кухне истерически завизжала:

– Быстро вернись сюда, Христофор! Никакого ей винограда не положено! Чтобы мы – москвичи – прислуживали лимитчикам?! Никогда этого не будет! Ах ты нахалка! Вставай и топай на кухню! Никто тебе ничего не поднесет! Моего сына она заставила прислуживать! Нам и самим тут мало…

– Да не нужно мне ничего, – ответила я. – Оставьте меня в покое!

Христофор продолжал протягивать мне виноград.

– Иди на кухню, – сказала я ему. – А то мать отругает.

– Совсем она с катушек слетела, – ответил Христофор, положил около меня кисть винограда и был таков.

В доме правозащитников началось веселье: щедрый незнакомец пожертвовал Марфе Кондратьевне крупную сумму денег. Поэтому на время в доме появились продукты и дорогой алкоголь.

Тюка ввела в компьютер пароль, чтобы я не могла посидеть в интернете. Также Марфа Кондратьевна купила дополнительный навесной замок для кабинета, а ключ, который попытался выхватить у нее Лев Арнольдович, спрятала в бюстгальтер.

– Никто не войдет в интернет без моего разрешения! – заявила она.

Приготовив поздний ужин и покормив семейство, я вышла на улицу подышать свежим воздухом, надеясь на краткое одиночество, но не тут-то было: за мной увязались Лев Арнольдович, Аксинья и Христофор. Христофор прихватил на прогулку Мяо Цзэдуна. Оказавшись среди сугробов, кот пустил слюни, завопил дурным голосом, оцарапал Христофора и в мгновение ока оказался на высоченной березе.

Во втором часу ночи для ближайших многоэтажных домов начался концерт.

– Кис-кис-кис! – на разные голоса звали мы кота.

– Спускайся! Мы не ляжем без тебя спать! – кричали с лоджии Любомир и Ульяна.

– Кисонька-мурлысонька, иди к папочке! – просил под березой Лев Арнольдович.

Во дворе начали собираться соседи, набросив на пижамы разноцветные пуховики. Их советы по спасению кота мы тоже испробовали: показывали Мяо Цзэдуну колбасу, забрасывали его снежками, раскачивали дерево… Мяо Цзэдун прижался к макушке березы и плавно раскачивался. В его желтых глазах отражались все страхи мира, подсвеченные расположенными вокруг фонарями.

В четыре утра Лев Арнольдович отправился за стремянкой. Вскарабкавшись по лестнице, он с тростью в зубах перебрался на тонкий ствол на уровень примерно пятого этажа. Береза гнулась и трещала. Соседи матерились. Подобравшись как можно ближе, Лев Арнольдович ткнул кота тростью в бок, и Мяо Цзэдун, сделав сальто, приземлился в сугроб. Следом полетела трость.

– Видите, какой я молодец?! – спросил Лев Арнольдович.

– Видим! Видим! – кричали я и Христофор, поймав Мяо Цзэдуна, недовольно топорщившего усы.