Текст книги "Теория и методология психологии. Постнеклассическая перспектива"

Поддьяков А.Н. Правдоподобие и неправдоподобие виртуальной реальности // 3‐я Российская конференция по экологической психологии. Тезисы. М.: Психологический ин-т РАО, 2003. С. 364–366. Электр. версия: http:// psynet.by.ru/texts/conf_4.htm.

Поддьяков А.Н. Противодействие обучению конкурента и «троянское» обучение в экономическом поведении // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2004а. № 3. С. 65–82.

Поддьяков А.Н. Психодиагностика интеллекта: выявление и подавление способностей, выявление и подавление способных // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2004б. № 4. С. 75–80.

Поддьяков А.Н. Решение комплексных задач // Когнитивная психология / Под ред. В.Н. Дружинина, Д.В. Ушакова. М.: ПЕР СЭ, 2002. С. 225–233.

Пятницын Б.Н. Об активности модельного познания // Творческая природа научного познания / Отв. ред. Д.П. Горский. М.: Наука, 1984. С. 121–150.

Решетова З.А. Психологические основы профессионального обучения. М.: Изд‐во МГУ, 1985.

Смаллиан Р.М. Как же называется эта книга? М.: Мир, 1981.

Смирнов С.Д. Педагогика и психология высшего образования: от деятельности к личности. М.: Аспект Пресс, 1995.

Стеценко А.П. О роли и статусе современного методологического знания в современной советской психологии // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология. 1990. № 2. С. 39–49.

Функе И., Френш П.А. Решение сложных задач: исследования в Северной Америке и Европе // Иностранная психология. 1995. Т. 3. № 5. С. 42–47.

Юревич А.В. Интеграция психологии: утопия или реальность? // Вопросы психологии. 2005. № 3. С. 16–28.

Юревич А.В. Методологический либерализм в психологии // Вопросы психологии. 2001. № 5. С. 3–18.

Complex problem solving: the European perspective / Ed. by P.A. Frensch, J. Funke. Hillsdale, New Jersey: Lawrence Erlbaum Associates, Publishers, 1995.

de Geus A.P. Planning as learning // Harvard Business Review. 1988 (March‐April). Reprint 88202.

Funke U. Using complex problem solving tasks in personnel selection and training // Complex problem solving: the European perspective / Ed. by P.A. Frensch, J. Funke. Hillsdale, New Jersey: Lawrence Erlbaum Associates, Publishers, 1995. P. 219–240.

Poddiakov A.N., Valsiner J. Intransitivity cycles and their transformations: how dynamically adapting systems function? // Theory & Psychology (представлено к публикации).

Temkin L.S. A continuum argument for intransitivity // Philosophy and public affairs. 1996. V. 25. P. 175–21.

Temkin L.S. Intransitivity and the mere addition paradox // Philosophy & Public Affairs. 1987. 16. P. 138–187.

Torrance E.P. Creative intelligence and “an agenda for the 80’s” // Art education. 1980. V. 33 (7). P. 8–14.

Tversky A. Intransitivity of preferences // Psychological Review. 1969. V. 76. P. 31–48.

ОБРАЗ МИРА КАК ОБЪЕКТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ
С.Д. Смирнов

Попытки дать определение предмета психологии путем очень тонкого и изощренного формулирования вербальных маркеров реальности, с которой имеет дело психология, и отделить эту реальность от предметов других наук, похожи на попытки изобрести вечный двигатель. Они столь же упорны, сколь и бесплодны не только в смысле отсутствия конкретного решения задачи, но и в смысле отсутствия кумулятивного эффекта, т. е. продвижения на пути к такому решению. Но если изобретатель вечного двигателя, как правило, имеет возможность достаточно быстро убедиться в несостоятельности очередной своей «гениальной догадки», то доказать автору, что его новая формулировка предмета психологии представляет собой продвижение вперед только в плане его личной языковой компетенции, позволяющей ему более или менее удачно замаскировать нерешенность (я бы даже сказал принципиальную неразрешимость) проблемы предмета психологии как простого указания на какую‐то часть реальности или ее аспект, достаточно сложно.

Вера в возможность построения вечного двигателя обязана своим существованием «ловушкам обыденного сознания», снимающим научное знание закона сохранения энергии. Аналогично обстоит дело и с предметом психологии. Существует целый ряд иллюзий или заблуждений, питающих веру в возможность простого решения проблемы. Укажем на некоторые из них.

Иллюзия 1. Все согласны с тем, что вопрос о предмете психологии, безусловно, является методологическим, но при этом абсолютное большинство авторов новых формулировок предмета психологии явно или неявно исходят из посылки, что можно ограничиться частно‐научным (конкретно‐научным) уровнем методологического знания, т. е. собственно психологической теорией. Рассмотрение проблемы на уровнях общенаучной и философской методологии реализуется гораздо реже и, как правило, другими авторами. Можно согласиться с А.А. Пископпелем в том, что «предмет психологии есть методологический дискурс о предмете психологии» (Пископпель, 2004), и тогда первую иллюзию можно обозначить как ограничение методологического дискурса о предмете психологии уровнем психологической теории. Негативные последствия такой иллюзии выступают особенно явно, когда речь идет не о предмете отдельного исследования, а предмете науки в целом.

Иллюзия 2 происходит из наивной веры в возможность построения нового концептуального каркаса науки за счет «проводимой сверху методологической реформы» (выражение Э.Г. Юдина [Юдин, 1978]). На самом деле радикально новые представления о предмете психологии и соответствующие понятия для его описания могут быть сформулированы лишь постфактум как результат обобщения конкретно‐научных исследований, в которых эти новые представления реализованы, но не сформулированы явно, не эксплицированы. Иначе говоря, не удастся сначала сформулировать новые и по каким‐то методологическим критериям более адекватные трактовки предмета психологии, а потом воплотить их в конкретно‐научных психологических исследованиях. И хотя мы всегда имеем дело с встречным процессом «сверху вниз и снизу вверх», тем не менее, основные события, основные приращения конкретно‐научного знания происходят «внизу», там, где теория сталкивается с реальностью.

Иллюзия 3 (пожалуй, самая сильная) допускает обсуждение и формулирование предмета науки в отрыве от метода, с помощью которого научные знания добываются, фиксируются или даже конструируются (говоря более современным языком). Метод в широком смысле этого слова, понимаемый как совокупность исходных принципов, средств и процедур исследовательской деятельности, фактически строит предмет исследования. Поэтому обсуждение проблемы предмета науки вне контекста ее метода лишено всякого смысла.

Рассмотрим этот вопрос несколько более развернуто, затронув проблему дифференциации понятий предмета и объекта науки. В русскоязычной литературе нет единого взгляда на критерии различения объекта и предмета науки. Большинство авторов придерживаются позиции, развернуто сформулированной П.Я. Гальпериным (Гальперин, 1976), предполагающей, что различные науки могут выделять в одном и том же объекте разные стороны (аспекты), делая их предметами своего исследования. Приводится знаменитый пример В.И. Ленина со стаканом (объект), который может стать предметом исследования физики, геометрии, эстетики и т. д. В.А. Ядов (Ядов, 1979) поясняет, что средством вычленения (высвечивания) предмета в объекте исследования выступает проблема.

Более развернутую и проработанную систему понятий для методологической рефлексии научно‐исследовательской деятельности предлагают профессиональные методологи. Так, Э.Г. Юдин (Юдин, 1978) в качестве наиболее общих и широких методологических понятий рассматривает «познавательную ситуацию и объект исследования». Первая включает в себя познавательную трудность (т.е. разрыв между поставленной в науке проблемой и недостаточностью имеющихся для ее решения средств), предмет исследования, требования к продукту, который должен быть получен в результате исследования и средства организации самого исследования. Под объектом науки понимается не просто непосредственно наблюдаемая реальность, на которую можно указать. То, что часто определяется как объект науки, Э.Г. Юдин предлагает называть эмпирической областью. Чтобы превратить непосредственно наблюдаемую реальность (эмпирическую область) в объект исследования, требуется выявить устойчивые и необходимые связи в данной области и закрепить их в системе научных абстракций. Иначе говоря, объект исследования тоже строится исходя из познавательной трудности и проблемы, подлежащей решению. Только после этого возможна формулировка предмета исследования, в который входят объект изучения, исследовательская задача, система средств исследования и последовательность их применения. Наиболее общим предметом исследовательской деятельности является предмет науки в целом. К средствам исследования относятся фундаментальные понятия науки, с помощью которых расчленяется объект изучения и формулируется проблема, принципы и методы изучения объекта, средства получения эмпирических данных, включая технические средства.

Попытка указать на предмет науки как на некоторую часть или сторону реальности без учета исследовательской задачи (проблемы), средств исследования и т. д. является методологически наивной и в принципе не может привести к сколько‐нибудь приемлемому для всего научного сообщества (или его существенной части) результату. Традиционно считается, что первым предметом психологии как науки выступило сознание, и это нашло свое отражение в названии первого научного направления в этой области – «Психология явлений сознания». Но это же направление называлось «интроспекционистской психологией» (по основному методу добывания фактов); «ассоцианистической психологией» (по основному объяснительному принципу); «атомистической психологией» (по принципу выделения единицы анализа психики); «созерцательно‐сенсуалистической психологией» (по роли субъекта в формировании психического образа); «механистической» (по названию науки, у которой позаимствована основная парадигма); «структуралистской психологией» (по характеру исследовательской задачи, сформулированной В. Вундтом и Э. Титченером) и т. д. Все эти названия дополняли понимание сознания как предмета психологии в тот период развития науки, и это понимание существенно отличается от более поздних направлений психологии, делавших акцент на изучении сознания (например, в гуманистическом психоанализе Э. Фромма или в теории высших психических функций Л.С. Выготского).

Из сказанного можно сделать вывод, что дискуссии о предмете психологии рискуют остаться мало плодотворными, если мы не уточним само содержание этого понятия и не согласимся на более или менее общепринятую его интерпретацию. Выявление и формулирование предмета психологии – это особый вид деятельности определенного слоя научного сообщества, результаты которой имеют некоторое (как правило, весьма незначительное) влияние на конкретные психологические исследования. А.А. Пископпель назвал такую деятельность неким неизменным феноменом, фактом жизни психологического сообщества (Пископпель, 2004). Позволяет ли незначительность влияния результатов такого рода деятельности на практику конкретных исследований говорить о полной невостребованности или даже ненужности методологических изысканий в области предмета психологической науки в целом? Отнюдь нет. Как справедливо отметил В.П. Зинченко в докладе на одной из конференций, заниматься нужно всем, что интересно; я бы добавил – всем, что вызывает интерес у научного сообщества. К сожалению, других, более объективных критериев, просто нет.

Т. Кун через 7 лет после выхода его книги «Структура научных революций» написал в послесловии к ее японскому изданию: «Если бы эту книгу надо было бы написать заново, то ее следовало бы начать с рассмотрения сообщества как особой структуры в науке <…> каждое научное сообщество, как правило, имеет свой собственный предмет исследования» (Кун, 1977, с. 230–231). Он точно уловил тенденцию все возрастающего значения понятия «научное сообщество» не только в социологии науки, но и в методологии как таковой. И если научному сообществу профессионально интересны изыскания в области предмета психологии, значит, оно положительно оценивает их эвристический потенциал. Развитие науки носит поступательный характер и позволяет говорить о кумулятивном эффекте в том случае, когда (по Т. Куну) мы имеем дело с «нормальной наукой», успешно решающей свои головоломки в рамках парадигмы, принятой данным научным сообществом. Частным вариантом такого сообщества может считаться научная школа, а разные школы могут подходить к одному и тому же предмету с разных (порой несовместимых) точек зрения (Кун, 1977, с. 231).

Для психологии очень актуален вопрос о том, находится она в допарадигмальном или постпарадигмальном периоде своего развития. Или вообще она, в силу своеобразия предмета, относится к особому типу наук – принципиально мульти‐ или полипарадигмальных, что вполне вписывается в модель развития науки, построенную П. Фейерабендом (Фейерабенд, 1986) и названную «эпистемологическим анархизмом». Именно П. Фейерабенд подчеркнул специфичность, а не универсальность законов развития каждой науки, и специфичность эта определяется не только особенностями самого предметного знания, но и особенностями внешних условий развития, включая социо‐культурную ситуацию. Выдвинутый им принцип пролиферации (размножения) теорий, заключающийся в необходимости создания новых теорий, противоречащих уже существующим и общепризнанным с целью их критики еще до столкновения с контрпримерами, очень точно отражает состояние теоретического багажа современной психологии.

Если мы принимаем положение о полипарадигмальном характере психологии, то различные понимания ее предмета не только не являются препятствием для ее успешного развития, но и неизбежны, поскольку отражают наличие разных исследовательских задач, разных средств и организационных форм исследовательской или практической деятельности в разных психологических школах и подходах. Более того, разнообразие трактовок предмета науки является непременным условием ее развития, поскольку за ними стоят различные методологические основания, различные теории и практики.

Ситуация множественности методологических подходов и, соответственно, средств методологического анализа, которые одновременно являются и истинными (если это понятие вообще применимо к методологическому знанию) (адекватными), и ложными (неадекватными) в зависимости от массы привходящих условий, провоцирует самые разные установки исследователей и практиков относительно роли методологического знания и целесообразности его использования в конкретном исследовании, а также разные «методологические эмоции» (по выражению А.В. Юревича).

1. Методологический нигилизм. Часть психологического сообщества (особенно практикующие психологи) полагает, что всякая методологическая рефлексия уводит от сути дела в дурную бесконечность бесплодного философствования и вербализма – позиция, в чем‐то перекликающаяся с установками позитивизма.

2. Прямо противоположную позицию можно обозначить как «методологический ригоризм» или «методологический монизм». Его сторонники считают, что должна существовать единственная «подлинно научная» методология, строгое следование которой является критерием научности. Призыв к построению такой методологии часто можно услышать из уст ученых, «ностальгирующих» по временам, когда такую функцию почти директивно исполняла «марксистско‐ленинская методология науки». На уровне конкретно‐научной методологии сторонники этой позиции стремятся к построению «единой теории психического». Однако современные концепции природы и сущности научного знания (постнеклассическая наука, по В.С. Степину) оставляют все меньше надежд на то, что построение такой теории в принципе возможно.

3. Сторонники «методологического либерализма» полагают, что разные типы психологического объяснения релевантны разным уровням детерминации психического, при этом каждый уровень или слой обладает самостоятельной значимостью и принципиально не заменим ни одним другим. В качестве основного поля приложения сил методологии предлагается рассматривать переходы между разными уровнями, а наиболее перспективным каркасом для построения связной системы психологического знания «представляются комплексные, межуровневые объяснения, в которых нашлось бы место и для смысла жизни и для нейронов и для социума…» (Юревич, 2003, с. 356).

4. Наконец, сторонники «методологического плюрализма» полагают, что в принципе нельзя рассчитывать на создание единой психологической теории путем связывания принципиально различных предметов анализа за счет «комплексных межуровневых переходов». Такой позиции придерживается и автор данной статьи. Поскольку каждая теория конституирует свой предмет и метод исследования, построение единой теории психического предполагало бы создание универсального метода исследования психической реальности. При такой постановке вопроса перспективы появления соответствующей теории даже в отдаленной перспективе представляются нереальными.

Методологический плюрализм – система взглядов, согласно которой адекватность тех или иных методологических средств психологического анализа (включая и собственно психологические теории на уровне конкретно‐научной методологии) может быть выявлена только в ходе «методологического эксперимента», причем теория даже самого высокого уровня не может быть априори пригодной для преодоления вновь возникающей познавательной трудности. А ведь именно на такую роль претендовала бы «единая теория психического». Понятие методологического плюрализма практически синонимично понятию «полипарадигмальности» психологии, по крайней мере, на современной стадии ее развития.

С моей точки зрения, методологический плюрализм заслуживает не сожаления как неизбежное зло, а одобрения как важнейшее условие развития науки. Попытка найти какое‐то одно (единственно правильное) определение зиждется на убежденности в возможности построения единой теории психического, своеобразной метатеории, которая выполняла бы роль методологического ориентира для любого частного психологического исследования или психологической практики. Аналогичных теорий нет даже в гораздо более развитых науках. В любом случае формулировка предмета науки в целом должна быть заключительным этапом процесса построения единой теории, когда уже сформулированы исследовательские и практические задачи, описаны все основные методы исследования, единицы анализа и объект науки.

Сказанное не означает, что дискуссии о предмете психологии лишены всякого смысла. Широкое обсуждение предмета психологии в 1960–1970‐х годах в советской психологии послужило толчком к развитию методологических работ и оставило значимый след в истории науки. Но что точно необходимо, так это более глубокая и всесторонняя рефлексия самой работы по определению предмета всей психологии, ее отраслей, конкретных исследований и практик. В качестве примера приведу весьма интересную статью В.Д. Шадрикова (Шадриков, 2003), в которой автор предлагает рассматривать в качестве предмета психологии «мир внутренней жизни человека». Но как тогда быть с животными или младенцами? И с какого возраста у ребенка появляется «внутренняя жизнь», каков ее критерий? Понять природу трудностей, возникающих при попытке выделить в качестве предмета исследования то общее, что есть в любом живом существе, наделенном психикой, весьма несложно. Ведь это общее очень бедно по содержанию. Тип исследовательских и прикладных задач, средства исследования и прочие составляющие предмета науки в случае психики амебы и психики человека принципиально различны. И таких качественных ступеней в развитии психического очень много.

В качестве главного итога всего, что было сказано выше, можно сформулировать следующие предложения для повышения кумулятивного эффекта безусловно интересных и полезных для научного сообщества дискуссий по предмету психологии.

1. Необходимо с самого начала раскрыть понимание автором предмета науки и его соотношения с объектом, методом, исследовательской задачей.

2. Желательно указать, в чем автор видит основной смысл «методологического дискурса о предмете психологии». Возможно, этот дискурс важен как развивающая игра, как способ удовлетворения познавательно‐эстетических потребностей, как условие успешного решения проблем преподавания учебной дисциплины «психология». Какие последствия для конкретно‐научных исследований может иметь тот или ответ на вопрос о предмете психологии?

3. Очень важно зафиксировать представления автора о статусе психологии как науки – находится ли она на допарадигмальной (т. е. донаучной) стадии развития, или она в принципе относится к полипарадигмальному типу наук в силу специфики ее предмета или других причин. Адекватно ли для описания психологии понятие перманентного кризиса или какие‐то другие модели из области методологии и логики науки лучше схватывают специфику структуры и роста психологического знания.

4. Весьма полезно отрефлексировать, какая общеметодологическая позиция автору ближе – методологический нигилизм, ригоризм, либерализм или плюрализм (как они сформулированы выше) или заявить свою оригинальную позицию по этому вопросу.

Выше я постарался зафиксировать свою позицию по большинству сформулированных вопросов, и это позволяет мне, не нарушая собственных рекомендаций, изложить свое видение объекта психологии. Формулирование предмета психологии – проблема гораздо более сложная, требующая соотнесения объекта науки с методом, исследовательской задачей и другими составляющими научной деятельности.

С моей точки зрения, основной, исходной и, безусловно, всеобщей функцией психики является построение модели (субъективного образа) будущего и подчинение поведения живого существа этому еще не наступившему будущему, которое, впрочем, может и не наступить вовсе (достаточно вспомнить пример Н.А. Бернштейна: смерть от страха смерти). Не наступает прогнозируемое будущее часто и для продолжающего жить существа. Разумеется, такое подчинение будущему невозможно без реакций на абиотические раздражители (критерий психического, предложенный А.Н. Леонтьевым и А.В. Запорожцем). Но все более утверждающиеся в современной психологии представления об активной природе психического предполагают, что наделенное психикой живое существо не ждет пассивно очередного воздействия стимула, чтобы начать прогнозировать будущее, а непрерывно осуществляет такой прогноз на всех доступных для него уровнях взаимодействия с миром. Гетерархическая система таких прогнозов на разных уровнях и составляет то, что можно назвать «образом мира» живого существа. Известный зоопсихолог К. Фабри именно в таком значении использовал это понятие применительно к рыбам и другим низшим животным. Мне представляется, что совокупность процессов построения образа мира, его развития и функционирования в качестве активного регулятора внешнего поведения и внутренней жизни живого существа и составляют объект психологии в самом широком его понимании.

Итак, образ мира – целостное образование познавательной сферы личности, выполняющее функцию исходного пункта и результата любого познавательного акта. Он существует и функционирует в форме непрерывной генерации гипотез‐моделей мира, по крайней мере, на трех уровнях – личностном, интеллектуальном и сенсорно‐перцептивном, при этом каждый из них включает в себя как сознательные, так и неосознаваемые компоненты. Важно отметить, что образ мира ни в коем случае нельзя отождествлять с чувственной (модально оформленной) «картинкой». Последняя (и то лишь частично) может быть соотнесена с «поверхностным», или сенсорно‐перцептивным уровнем; глубинные, ядерные уровни образа мира носят амодальный (в смысле чувственных модальностей) характер. Возникает важный вопрос – какая психологическая реальность стоит за этими амодальными составляющими, что выступает носителем наших представлений о недоступных чувственному отражению свойствах реальности?

Как ни странно, этот вопрос касается и сенсорно‐перцептивного уровня образа мира, поскольку перцептивный образ отнюдь не совпадает с мозаикой ощущений. До сих пор во многих учебниках по психологии можно прочитать, что ощущение есть отражение отдельного свойства, а образ восприятия – отражение комплекса этих свойств, строящееся из ощущений. На самом деле между образами‐ощущениями и перцептами существуют качественные различия, в основе которых лежит принципиально различный характер процессов, приводящих к возникновению этих двух видов познавательных процессов. Ощущения действительно имеют реактивную, рефлекторную природу и возникают в ответ на внешние воздействия в полном соответствии со схемами, постулируемыми стимульной парадигмой. Построение образа восприятия – это изначально активный процесс, начинающийся с генерации перцептивной гипотезы.

Убедительную аргументацию в пользу этого положения можно найти в классических опытах Д.Н. Узнадзе (Узнадзе, 1966, с. 34–37). Он показал, что вне контекста перцептивных гипотез испытуемые не могли идентифицировать отдельные ощущения – одни и те же характеристики стимула (вес, температура, форма поверхности и т. п.) воспринимались ими по‐разному, вплоть до противоположности. То, что в контексте одной гипотезы казалось холодным, в контексте другой воспринималось как теплое и т. п. Заключим сказанное словами Д.Н. Узнадзе: «Мы идем к действительности… путем ощущений, но никогда не бывает так, чтобы она давалась нам в виде ощущений. <…> Мы не ощущаем действительность, а воспринимаем ее» (цит. по:

Надирашвили, 1976). Если ощущения составляют лишь самый поверхностный («явленческий», а не «сущностный») слой образа мира даже на сенсорно‐перцептивном уровне, то что же выступает носителем более глубоких свойств, например, перцептивных и вербальных значений?

Ответ на это вопрос и предопределил название деятельностной парадигмы, противопоставляемой стимульной (Смирнов, 1985). Согласно ей для построения образа необходима специальная перцептивная деятельность или отдельные перцептивные действия, которые должны быть релевантны тем или иным качествам воспринимаемого объекта. Глубинные, сущностные свойства объектов задают характер той деятельности, которая необходима для их отражения и практического использования. Сама эта деятельность и различные формы ее субъективной репрезентации и являются носителями знаний, «составляющими» образа мира человека на глубинных, ядерных уровнях. Рассмотрим этот вопрос несколько подробнее.

А.Н. Леонтьев условно делил все свойства объективного мира на две категории. «Одни – это такие свойства неживых вещей, которые они обнаруживают во взаимодействии с вещами же, т. е. во взаимодействии “Объект – Объект”. Некоторые же свойства обнаруживаются во взаимодействии с телесными вещами особого рода – с живыми чувствующими организмами, т. е. во взаимодействии “Объект – Субъект”. Они обнаруживаются в специфических эффектах, зависящих от свойств реципирующих органов субъекта» (Леонтьев, 1979, с. 9). Таким образом, скажем, «скользкость» или «блесткость» не являются чисто объективными характеристиками объекта, а лишь качествами, проявляющимися во взаимодействии с нашими органами чувств. Но они не являются и чисто субъективными, ибо тело субъекта хоть и особая вещь, но тоже вещь среди вещей. Однако объекты обладают бесконечным числом свойств, которые вообще не могут быть выявлены во взаимодействии с телом субъекта, но лишь с другими телами, и субъект может обнаружить их только с помощью специальной организации такого взаимодействия. Свойства такого типа, как правило, не могут быть выявлены на основе восприятия, и вообще не открываются субъектом в ходе самостоятельной индивидуальной деятельности. Они носят совершенно отчетливый амодальный характер и фиксируются, прежде всего, в понятиях языка, знаках, предметах культуры.

Самое важное заключается в том, что объект‐объектные свойства также непосредственно входят в наш образ мира, как и чувственно воспринимаемые. Именно синтетический и целостный характер такого конструкта, как «образ мира», позволяет нам с его помощью ответить на вопрос о том, что же обеспечивает синтез чувственного образа из хаоса отдельных ощущений, иначе говоря, за счет чего достигается резкая смена в характере чувственной ткани до оформления ее в виде образа целостного предмета и после него. В восприятии целое предшествует своей части (это замечательно показали гештальт‐психологи), и сквозь призму этого целого часть (отдельное ощущение) только и приобретает возможность быть свойством, чертой предмета – качество, которого никогда не бывает у изолированного ощущения. Не ощущение говорит о том, какому целостному образу оно принадлежит, а, напротив, целостный образ задает ощущению определенное место в своей структуре, благодаря чему ощущение получает объяснение и оправдание своему существованию в качестве устойчивого признака предмета, а не летучего и нестойкого феномена сознания. Но если образ предмета предшествует отдельным ощущениям и структурирует их, то возникает три вопроса: 1) откуда оно берется? 2) на основе чего решается, какой образ наиболее успешно структурирует чувственные впечатления в каждый данный момент? 3) в какой форме образ существует, если он еще не имеет конкретного наполнения чувственной тканью?

Чтобы ответить на эти вопросы, попытаемся понять, чем отличается чувственная картина, оформленная в виде предметов внешнего мира, от хаотической смены зрительных ощущений. Важнейшим отличием первого случая от второго является возможность в определенных пределах предвидеть характер изменения ощущений: а) при естественном (без нашего вмешательства) течении внешних событий, изменении самого предмета и условий его восприятия; б) при направленном изменении нами условий восприятия; в) при том или ином нашем воздействии на внешний мир, при нашей деятельности с тем или иным объектом. Это происходит благодаря тому, что знание взаимосвязей отдельных объектов и законов их взаимодействия непосредственно включено в сам образ мира.

Степень точности и достоверности таких экстраполяций может быть разной – от чрезвычайно высокой, когда мы даже не удосуживаемся проверить верность своих ожиданий (и на этом основаны многие иллюзии восприятия), до крайне неуверенных и приблизительных гипотез в случае чрезвычайно обедненного контекста или при большом количестве новых элементов ситуации. Если гипотеза явно ошибочна и отдельные ощущения не получают характера устойчивых структур, а наши ожидания относительно направления изменений чувственных впечатлений при совершении тех или иных действий окажутся не подтвержденными, то происходит смена гипотезы за счет включения в нее ранее не учтенных связей и отношений, а также на основе расширения или изменения контекста, в котором берутся данный объект или ситуация. Тем самым наше представление о мире модифицируется, уточняется, обогащается новыми связями между объектами.