Текст книги "Теория и методология психологии. Постнеклассическая перспектива"

Итак, образ восприятия – это не сумма ощущений, а закономерная динамика их изменения при совершении или несовершении нами тех или иных действий. Иначе говоря, образ – это единство чувственных и, если можно так выразиться, «деятельностных» переживаний. Но если первые представлены в нашей картине мира в форме ощущений (их закономерных изменений), то как представлены вторые, выступающие в роли носителя амодальной схемы мира? Надо принять во внимание, что в образ мира (по крайней мере, на его ядерных уровнях) входит отражение самой деятельности человека и, прежде всего, тех ее компонентов, которые позволяют выделять свойства объектов, не обнаруживаемые при их взаимодействии с органами чувств (S–O). Это уже отмечавшиеся свойства, обнаруживаемые в результате взаимодействия с другими объектами (S–О₁–О₂) и сверхприродные свойства, обнаруживаемые при воздействии на других людей, например, стоимость (S₁–О–S₂). Свойства этого рода объективно присущи внешнему миру и даже относятся к его наиболее устойчивым сущностным характеристикам по сравнению с теми, которые являются нам во взаимодействиях типа S–O и носят выраженный модальный характер.

Ядерный уровень (вернее, уровни) символической (знаковой) репрезентации мира формируется в психике человека на основе системы общественно выработанных значений, закрепленных в языке, предметах культуры, нормах и эталонах деятельности. Система этих значений и образует отраженное пространство деятельностей человека в реальном мире, которые строятся по законам этого мира, а не произвольно конструируются субъектом. Наконец, следует отметить, что всякая внешняя деятельность человека в материальном плане осуществляется в форме механических перемещений масс в пространстве, то есть описывается на языке сил, расстояний и ускорений. Это и есть то, что Н.А. Бернштейн (Бернштейн, 1966) назвал биодинамической тканью движения, которая, по нашему мнению, является подлинным носителем амодальной схемы мира на уровне тех сущностей, которые открываются нам в восприятии. Чтобы понять и объяснить необходимость движений для построения образа, В.П. Зинченко (Зинченко, 1983) ставит вопрос о том, как «биодинамическая ткань» движения переходит в чувственную ткань образа. С нашей точки зрения, следует несколько сместить акценты. Биодинамическая ткань движения не превращается в чувственную ткань, а служит тем организующим началом, скелетом, схемой, благодаря которой мозаика ощущений превращается в целостные, предметные образы восприятия. Ощущения, организованные в образ есть ощущения с заданными взаимопереходами от одного чувственного впечатления к другому, т. е. сцементированные биодинамической тканью движения. При этом биодинамическая ткань движения сама должна быть как‐то отражена, она должна войти в состав чувственного образа в качестве одной из его глубинных составляющих.

Термин для обозначения такого чувственного носителя, презентирующего отраженную биодинамическую ткань субъекту, предложен И.М. Сеченовым – это знаменитое «темное мышечное чувство». Оно как бы растворяется во всех других чувственных модальностях, являясь их «общим знаменателем», и потому не имеет своего собственного выраженного модального оформления. Оно презентирует нам трехмерное пространство, которое служит координатной сеткой для планирования и контроля за ходом осуществления любого нашего воздействия на мир. Показательным примером является схема собственного тела. Когда мы с закрытыми глазами пытаемся дотронуться до кончика носа указательным пальцем, то не можем дать себе отчет, чувство какой модальности позволяет нам судить об их взаимном расположении в каждый данный момент – мы просто знаем, где нос и где палец. Это хороший пример амодального слоя перцептивного уровня образа мира.

Переходы от одной чувственной картины к другой опосредствованы некоторой системой наших движений, поэтому отражение биодинамической ткани движений (которые нужно совершить, чтобы перейти от одной чувственной данности к другой) и есть та первая инстанция в перемещении от поверхностных структур к глубинным, которая задает взаимопереходы между разными чувственными воплощениями одного и того же образа, объединяя их в некоторую целостность. Эта целостность в функциональном плане выступает как «предсуществующая» по отношению к отдельному чувственному впечатлению (то, что в восприятии целое предшествует части, как я уже отмечал, давно доказали гештальт‐психологи).

Всякое объективное свойство внешней действительности, которое еще не нашло своего отражения в нашем образе мира, первично проявляет себя и обнаруживается нами как некоторый фактор, возмущающий ход нашей деятельности во внешнем мире, отклоняющий ее от того маршрута, который был создан на основе прежнего, недостаточно полного образа мира без учета этого фактора. И только вторично этот фактор выступает как предмет специально организованной деятельности, направленной на выделение стимула, презентирующего данный фактор среди бесчисленного множества других воздействий.

А.Н. Леонтьев, специально разбирая этот вопрос, сформулировал тезис о генетической первичности деятельности по отношению к восприятию, о том, что деятельность прокладывает пути отражению. В другой его работе эта мысль выражена следующим образом: «…афферентатором, управляющим процессом деятельности первично выступает сам предмет, – и лишь вторично его образ как субъективный продукт деятельности, который фиксирует, стабилизирует и несет в себе ее предметное содержание» (Леонтьев, 1975, с. 86). Иначе говоря, не вошедший в исходный образ мира объект сначала модифицирует эффекторные механизмы деятельности, биодинамическую ткань реализующих эту деятельность движений, и лишь затем начинает модифицировать чувственную ткань того или иного модального воплощения нашего образа мира. Тогда как стимульно‐реактивный подход отводит практике в лучшем случае лишь роль критерия для проверки истинности наших интерпретаций стимульных воздействий, но не того канала, через который объективная действительность открывается нам.

Важным теоретическим следствием введения категории образа мира в указанном выше понимании является снятие жесткой границы между чувственным и рациональным знанием, а так же между познавательной и эмоционально‐потребностной сферами личности. В самом деле, если выработка объект‐гипотезы, без которой не может начаться процесс построения чувственного образа, осуществляется на основе образа мира в целом, а иногда требует развернутых вербальных суждений, то мы действительно можем сказать, вслед за В.А. Лекторским, что чувственное знание есть осмысление, понимание воспринятого (Лекторский, 1978). Речь идет не о простом влиянии одного вида знания на другой, а об их необходимо совместном функционировании в каждом акте познания. Классы процессов чувственного и рационального познания конституируют лишь различный удельный вес той или иной структурной составляющей образа мира в порождении объект‐гипотезы и получении нового знания. В конечном счете интеллектуальная задача может быть поставлена в отношении чувственного впечатления (например, как получить новые вкусовые ощущения за счет изменения рецепта приготовляемого блюда), и, наоборот, интеллектуальные задачи сплошь и рядом решаются на основе приемов изменения образной репрезентации некоторых исходных данных. Разумеется, необходимость в специальном и систематическом изучении конкретного единства чувственного и рационального в каждом акте познания отнюдь не отпадает в силу наличия принципиального решения этой проблемы.

Что касается проблемы единства эмоционально‐потребностной и познавательной сфер личности (или проблемы единства аффекта и интеллекта, как ее сформулировал Л.С. Выготский), то здесь идея образа мира позволяет сделать еще более решительный шаг вперед. Если образ мира действительно носит выраженный прогностический характер, то неизбежно возникает вопрос об избирательной природе такого прогнозирования. Оно, прежде всего, строится в отношении важных и значимых для человека событий, которые связаны с деятельностью субъекта и его потребностями. Но для того, чтобы выделить тот или иной объект или событие в качестве значимого и осуществить в отношении него акт познания, необходимо наличие какого‐то предзнания, в функцию которого входит выбор направлений нашей познавательной деятельности: чтобы нечто узнать, нам надо заранее предвидеть, что это недостающее знание будет нам полезно, иными словами, что оно будет иметь отношение, например, к удовлетворению наших потребностей. Этот механизм работает не только в случае практической деятельности. Когда мы собираемся обдумать какую‐либо психологическую проблему, мы как бы заранее ожидаем, что именно здесь нас может ждать успех. Предвкушение успеха или неудачи и выступает в данном случае в роли эмоционально окрашенного предзнания, которое представляет собой подлинное единство, точку пересечения знаний и эмоций. Чтобы пережить эмоцию, надо уже нечто знать (Ж. Пиаже, в частности, говорит, что «невозможно существование каких бы то ни было чувств без известного минимума понимания или различения» [Пиаже, 1969, с. 64]), но, чтобы нечто узнать, надо предварительно пометить его эмоциями как заслуживающее нашего познания.

Решение этого, отнюдь не формального противоречия, невозможно в рамках стимульной парадигмы. В самом деле, как мы можем выбрать один из бесчисленных стимулов для обработки и включения в образ, если мы еще не знаем, что за ним стоит? Согласно деятельностной парадигме, как мы уже отмечали, и предметное значение, и эмоционально‐личностный смысл строящегося образа заданы всем контекстом нашей деятельности, актуализированной частью целостного образа мира и поэтому в функциональном плане предшествуют наличной стимуляции, а не извлекаются из нее за счет бесконечно усложняющейся обработки чувственных данных. В изложенной интерпретации процесс построения образа приобретает характер особой познавательной деятельности, обладающей всеми атрибутами подлинной предметной деятельности и имеющей ту же структуру.

Как отмечалось выше, именно совокупность процессов построения образа мира, его развития и функционирования в качестве активного регулятора внешнего поведения и внутренней жизни живого существа и следует, с моей точки зрения, рассматривать как объект психологической науки в самом широком смысле. На этом объекте различные отрасли психологии и конкретные исследовательские программы строят свой особый предмет в соответствии со спецификой своих исследовательских задач, методов и средств организации психологического исследования.

ЛИТЕРАТУРА

Бернштейн Н.А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. М., 1966.

Гальперин П.Я. Введение в психологию. М., 1976.

Зинченко В.П., Смирнов С.Д. Методологические вопросы психологии. М., 1983.

Кун Т. Структура научных революций. М., 1977.

Лекторский В.А. Познавательное отношение: пути исследования его природы. Автореф. дисс. … докт. филос. наук. М., 1978.

Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1965.

Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975.

Леонтьев А.Н. Психология образа // Вестник МГУ. Серия 14. Психология. 1979. № 2. С. 3–13.

Надирашвили Ш.А. Психологическая теория восприятия (с позиций теории установки). Тбилиси, 1976.

Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969.

Пископпель А.А. Предмет психологии как методологический дискурс // Труды Ярославского методологического семинара. Предмет психологии. Ярославль, 2004. С. 246–254.

Смирнов С.Д. Психология образа: проблема активности психического отражения. М., 1985.

Степин В.С. Теоретическое знание: Структура, историческая эволюция. М., 2000.

Узнадзе Д.Н. Психологические исследования. М., 1966.

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

Шадриков В.Д. О предмете психологии. Мир внутренней жизни человека // Труды Ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 332–349.

Юдин Э.Г. Системный подход и принцип деятельности. М., 1978.

Юревич А.В. «Методологический либерализм» и парадигмальный статус психологии // Труды Ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003. С. 349–357.

Ядов В.А. Социологические исследования (методология, программа, методы). М., 1979.

НАУЧНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ КАК ТРИВИАЛИЗАЦИЯ ОБОСНОВАННОЙ АХИНЕИ2929
  Работа выполнена при поддержке гранта РФФИ.


[Закрыть]
В.М. Аллахвердов

Название обязывает. Поэтому мне придется одну и ту же мысль излагать дважды: то как ахинею, т. е. как идею, кажущуюся нелепой, вздорной, бессмысленной, абсурдной, то как совершеннейшую тривиальность, т. е. как трюизм, как столь навязшую в зубах банальность, что, казалось бы, ее даже можно было бы и вовсе не упоминать. А провокационность названия лишь подчеркивает, что речь в статье при всем при этом пойдет о весьма банальных вещах.

В науке проводятся мириады исследований, но лишь ничтожно малая толика из них именуется открытиями и остается в истории. А.В. Юревич констатирует: «Наука разлила океан научной литературы, менее одного процента которой находит сколь‐нибудь значительный круг читателей» (Юревич, 2001, с. 249). Н.А. Заболоцкий эту же мысль выразил поэтически: «Из мильонов птиц к светилам и зарницам едва ли вырывается одна». Открытие выделяется тем, что шокирует своей неожиданностью и контринтуитивностью. Хрестоматийна фраза Н. Бора, адресованная им более молодому коллеге: «Ваша идея не достаточно сумасшедшая, чтобы быть верной». К тому же, из банальности не вывести никаких плодотворных следствий – только по‐настоящему неожиданная идея обладает эвристическим потенциалом. Но все‐таки вряд ли стоит объявлять, что эффективность научной идеи характеризуется степенью ее сумасбродности. Наука – слишком рациональное занятие, чтобы неправедным намеком на сумасшествие творца подчеркивать ее иррациональное начало. В более привычном высказывании о парадоксальности научного знания, однако, именно привычность, клишированность этого оборота мешает увидеть глубинную экстравагантность научного творчества. На мой взгляд, лучше использовать слово ахинея, которое, как иногда считается, этимологически восходит к «афинея» – предполагают, что так обыватели отзывались о мудрствовании афинских философов. Можно было бы, конечно, назвать ее и как‐нибудь иначе, например, хохмой («мудрость» по‐древнееврейски), но в этом последнем случае появляется неуместная нота иронического отношения к столь серьезному делу, каковым является наука. Добавлю, что о роли нелепицы и ахинеи в художественном творчестве мне уже довелось писать (Аллахвердов, 2001).

Однако научное открытие только тогда становится признанным достижением, когда высказанные идеи принимаются научным сообществом. Понятно, что далеко не любая ахинея является научным высказыванием. Открытие, прежде всего, должно быть обосновано. Утверждения науки отличаются от всех других утверждений тем, что они доказываются по принятым научным сообществом правилам, существующим совершенно независимо от авторов этих утверждений. Но и этого мало. Если идеи не согласуются с наличной системой знаний, то они сплошь и рядом игнорируются научным сообществом. М. Полани приводит поясняющий пример. В одном научном журнале, говорит он, были опубликованы данные, показывающие, что продолжительность беременности в днях у различных грызунов кратна числу π. Результат столь бессмысленный, уверяет Полани, что никакие доводы не смогут убедить в реальности этого соотношения (Полани, 1985, с. 201). В науке нельзя верить в абсурд, даже если этот абсурд статистически достоверен. Научное знание должно приобрести иллюзию очевидности, оно должно стать в глазах людей тривиальным и не должно противоречить уже имеющемуся знанию. В конце своего пути оно преподносится школьникам как нечто, не вызывающее никаких сомнений. (Что, конечно, заведомо неверно, ибо научное знание – это всегда сомневающееся знание.) В общем, не так просто заниматься наукой, ибо результат научного исследования призван одновременно сочетать в себе несовместное – он должен быть тривиальной ахинеей и при этом ахинеей, по всем правилам обоснованной. Видимо, существует даже особый дар превращать абсурд и ахинею в трюизм. Л.Д. Ландау отнюдь не шутил, когда называл себя гениальным тривиализатором. Соответственно, и оцениваться результат научного исследования тоже должен одновременно и по степени своей ахинейности, и по степени своей тривиальности. Ну а если знание не обосновано, то это просто не научное знание.

Оказывается, многое зависит от того, как сами авторы рассказывают о своем открытии. Дело в том, что ахинейная мысль всегда неожиданна для автора, она совершенно внезапно освещает запутанную ранее головоломку. И, разумеется, автор чувствует свою отстраненность, личную непричастность к этой идее, ведь до внезапного появления ее в сознании не было и откуда она взялась – не известно. Поэтому зачастую даже кажется, что появление творческой идеи – вообще дело случая. О случайности собственного открытия говорили многие выдающиеся ученые, например, Б. Скиннер. По принятому канону, авторы обычно скрывают подлинную последовательность предшествовавших открытию событий, стараясь сразу тривиализировать полученный ими результат, дабы он выглядел убедительным. Тривиализация собственных идей ведет к тому, что на фоне подавляющего большинства стандартных публикаций оригинальность замысла может быть просто не замечена. Впрочем, если автор, наоборот, подчеркивает оригинальность своих идей, то слишком высок шанс непонимания и отторжения сказанного им.

Как же надо описывать исследование, чтобы можно было оценить и его обоснованность, и его тривиальность, и его ахинейность? Мне проще всего (и, наверное, корректнее всего) проиллюстрировать и проблему, и введенные понятия на примере собственного исследования. Вначале я кратко опишу реальную хронологию исследования, приведшую его в итоге вроде бы к полной ахинее, т. е. к аномалии, нарушающей принятую систему взглядов (Аллахвердов, 1993), а затем представлю тот же результат как более‐менее тривиальное следствие наличного знания (Аллахвердов, 2003).

РАЗНЫЕ ОПИСАНИЯ РЕЗУЛЬТАТОВ ОДНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Акцент в пользу ахинеи. В начале 1970‐х годов совершенно неожиданно для себя самого я открыл явление, названное позднее неосознанным негативным выбором. Однажды я решил опровергнуть распространенное в научной литературе мнение о неизбежной сукцессивности слухового восприятия и об уникальной симультанности зрительного. Я верил в принципиальное единообразие психических процессов, а значит, и в независимость их существенных характеристик от модальности. К тому же, полагал я, многовековое существование полифонической музыки – существенный аргумент в пользу возможности существования симультанного слухового восприятия. В центре моих интересов тогда было другое – меня интересовало возникновение ошибок при решении простейших когнитивных задач. Но, будучи аспирантом, я мог позволить себе исследовать все что угодно. Объем симультанного слухового восприятия можно было измерить примерно так же, как обычно определяют объем симультанного зрительного восприятия. Впрочем, учитывая периферийность данного замысла, я поленился готовить какую‐либо сложную аппаратуру, а ограничился подручными средствами. Трем знакомым музыкантам с абсолютным слухом, т. е. с умением правильно идентифицировать высоту звука с нотным обозначением, я предъявлял на рояле аккорды с просьбой воспроизвести после каждого аккорда названия входящих в него нот или (в другой серии) подобрать эти аккорды на рояле.

Три‐четыре звука испытуемые обычно воспроизводили безошибочно. Но иногда – особенно при предъявлении хорошо знакомых гармонических сочетаний звуков (трезвучия и т. п.) – путали тональность, т. е. правильно опознавая само сочетание, ошибочно идентифицировали каждый конкретный звук. При высокой вероятности случайного угадывания (весь алфавит звуков темперированного строя равен 12) наличие подобных ошибок не позволяло убедительно заявить о существовании симультанного слухового восприятия. Тогда я решил предъявлять только атональные аккорды из 6 звуков. Выбор такого числа элементов позволял конструировать более разнообразные аккорды, но для данного замысла исследования он был крайне неудачен: вероятность случайного угадывания составляла уже 50%. Позднее оказалось, что именно эта ошибка предопределила успех исследования. Дело в том, что в каждом следующем аккорде обычно приходилось повторять два‐четыре звука из предыдущего. Обычно же экспериментаторы тщательно стараются избегать подобных повторов.

Выяснилось, что испытуемые в среднем безошибочно идентифицировали 3,3 звука, что, разумеется, не позволяло говорить о симультанности слуха. Однако они отмечали, что слышат и опознают больше. Действительно, невоспроизведенный звук из предшествующего аккорда мог неожиданно ошибочно «всплыть» при воспроизведении звуков следующего аккорда, когда он не был в нем предъявлен. В качестве ошибки воспроизводились 15–20% не предъявленных в предшествующей пробе звуков (будем называть эти звуки нейтральными) и 23–34% пропущенных в предшествующем аккорде звуков (разница достоверна на 99% уровне). Но тогда, решил я, следует ожидать, что и вероятность правильного воспроизведения ранее пропущенных звуков должна быть больше, чем вероятность правильного воспроизведения нейтральных звуков, т. е. звуков, в предшествующем аккорде не предъявлявшихся. Однако получилось строго наоборот. При словесном воспроизведении правильно воспроизводились 56% нейтральных звуков и 44% пропущенных. При подборе звуков на рояле правильно воспроизведены 71% нейтральных звуков и 53% пропущенных. Все различия достоверны на 99,9% уровне.

Я был ошеломлен. Этот результат не умещался в моей голове. Бессмыслица какая‐то! Прямо как у Августина: как я могу нечто забыть и при этом помнить о том, что я забыл? Августин признает логическую невозможность осознавания факта забывания, и это напрямую ведет его к идее Бога: «Каким образом я могу вспомнить то, при наличии чего я вообще не могу помнить? <…> Кто сможет это исследовать? Кто поймет, как это происходит?» (Августин, 1991, с. 251). Я же столкнулся с этой проблемой отнюдь не в результате логических или лингвистических изысканий, а непосредственно в эксперименте. Ведь для того, чтобы повторно не воспроизводить какой‐нибудь звук (например, «си бемоль»), надо как‐то сохранять в памяти эту самую «си бемоль» как ту ноту, которую не следует воспроизводить. Тогда в общем виде получается: для того, чтобы устойчиво забывать какой‐нибудь предъявляемый для запоминания знак, его надо опознать и одновременно помнить, что именно этот знак не подлежит воспроизведению. Но если испытуемый и опознает, и помнит его, то почему не воспроизводит? в чем смысл забывания, если забытое заведомо должно храниться в памяти?

Может, во всем этом проявляется нечто глубинное? Ну, не нравится испытуемому из каких‐то неведомых бессознательных соображений «си бемоль» – вот он и вытесняет из сознания этот звук, а потому упорно его и не воспроизводит. Как известно из психоанализа, однажды вытесненная информация не должна далее проникать в сознание в той же форме, в какой она была до вытеснения. Объяснение, конечно, невероятное: в реальности вряд ли можно найти музыкантов, предпочитающих не играть какую‐то одну ноту или не использующих какую‐нибудь тональность. Но самое главное – такое объяснение не соответствует полученным данным. В частности, как уже отмечалось, только что пропущенный звук чаще случайного вдруг начинает ошибочно воспроизводиться тогда, когда он не предъявляется. О каком вытеснении может идти речь?

Итак, случайно обнаружено явление, которое выглядит совершенно несуразным. Вполне можно посчитать это явление ошибочным:

экзотический стимульный материал, всего трое и притом весьма специфических испытуемых, множество неучтенных влияний (типа нестабильности предъявления аккордов на рояле), да и достаточно слабая выраженность эффекта – пропущенные звуки воспроизводятся всего лишь где‐то на 15% хуже. Не лучше ли рассматривать полученные данные как курьез, аналогичный кратности времени беременности грызунов числу π? Стоит ли тратить время на проверку заведомой нелепицы? Именно здесь возникает критическая точка. Исследователь должен сделать выбор: либо допустить реальность заведомой ахинеи и начать ее разрабатывать, либо отказаться от нее как от заведомой чуши, не достойной упоминания.

Позднее в данных других экспериментаторов я находил намеки на обнаруженное мной явление, но они обычно отбрасывали эту идею как бессмысленную, лишь некоторые из них отмечали ее в примечаниях как некий странный сопутствующий результат, единицы даже предлагали способ расчета данных, позволяющий элиминировать возникающий эффект как искажающий результаты исследования. Я же решился‐таки на проверку существования этого явления. Я варьировал стимульный материал, переходил от мнемических задач к сенсорным, перцептивным, арифметическим, психомоторным, в экспериментах участвовали уже сотни испытуемых – и все время наблюдалось одно и то же: однажды неосознанные знаки (незапомненные, неувиденные, невычисленные и т. д.) при выполнении повторных заданий имеют тенденцию оставаться неосознанными; повторные ошибки встречаются существенно чаще, чем случайные, при этом они делаются быстрее, чем ошибки, появляющиеся после правильных ответов.

Обоснование соответствием опыту. Мои исследования 1970–1980‐х годов были направлены на проверку разных, в том числе, самых невероятных предположений, вытекающих из основной гипотезы (см.: Аллахвердов, 1993, с. 26–95).

1. Испытуемые быстро читали вслух слова и должны были отметить те из них, в которых содержатся заданные буквенные триграммы. Например, надо было выделять триграммы «лес» и «лос» в словах типа «пылесос» и «малосольный». Ошибки пропуска встречались не часто (7% случаев), но повторение пропуска той же самой триграммы в следующем же слове, ее содержащем, происходило более чем в 25% случаев. Более того, через месяц ранее сделанные ошибки пропуска повторялись в 33% случаев, новые же ошибки встречались в 5% случаев.

2. Я наблюдал, как три неопытных машинистки учились печатать на клавиатуре. Мной были проанализированы почти 16 тысяч напечатанных ими слов. Оказалось, что вероятность сделать повторную опечатку в том же самом слове в 6 раз больше (!), чем просто вероятность совершить ошибку. Вот, для примера: одна испытуемая на с. 2 своего текста печатает слово «эссперименты»; на с. 3 – «эсспериментов»; с. 6 – «эккпериментов»; с. 14 – «экспирименты»; с. 16 – «экспериментавъ» и т. д. Еще типичные опечатки: «тоода» и «тггда». Добавлю собственное переживание: в последнее время в процессе набора текста на компьютере я часто ловлю себя на том, что все время печатаю «осуществоляется», хотя практически не делаю опечаток в похожих словах («проявляется» и т. п.).

3. При многократном и кратковременном (на 300 мс) предъявлении однотипных стимулов с задачей их опознания ошибки совершались в 29% случаев, однако неправильное опознание при следующем же предъявлении того же самого стимула происходило в 43% случаев. Еще более неожиданным оказалось то, что среднее время реакции тесно связано с числом вариантов ответа, даваемых испытуемым в ответ на предъявление данного стимула: чем больше вариантов, тем дольше время реакции. Поэтому оказывается, в частности, что правильные ответы даются быстрее ошибочных, частые одинаковые ошибки совершаются быстрее, чем редкие. Вдумайтесь, насколько этот результат нелеп сам по себе: испытуемый еще не может знать, сколько раз и как он ошибется при предъявлении именно данного стимула, но его время реакции заведомо связано с разнообразием даваемых им ответов; испытуемый не способен точно оценить, дал он правильный или ошибочный ответ, но по времени его правильные и ошибочные ответы различаются.

4. На выбор следующей задачи повлияло потрясение, испытанное мной еще в студенческие годы, когда нам был показан имбецил, умевший безошибочно переводить даты в дни недели. Неужели, задумался я тогда, имбецил может этакое делать, а нормальные испытуемые не могут, да еще и жалуются на постоянную путаницу дат и дней недели. Итак, испытуемые в ответ на предъявление даты, лежащей в диапазоне от 1920 до 1999 гг., должны были назвать день недели, соответствующий этой дате. В инструкции говорилось: «Старайтесь ничего не вычислять, прислушивайтесь к Вашему подсознанию и дайте ответ, первым пришедший в голову». Если предъявленная дата соответствовала, например, четвергу, то ответ испытуемого мог оцениваться по степени отклонения от этого дня. Так, в данном случае ответ «четверг» соответствовал отклонению 0, ответы «среда» и «пятница» – отклонению на 1 день и т. д. до ответов «понедельник» и «воскресенье» с отклонением на 3 дня. И замысел, и, тем более, результат этого исследования трудно назвать иначе, чем ахинеей. Получилось, что вероятность повторения предшествующего отклонения достоверно (на 99% уровне) отличается от случайного; этот эффект проявился у 36 испытуемых из 48, а наиболее выражен – при отклонениях 0 и 3.

Надеюсь, приведенные примеры побуждают задуматься над объяснением, т. е. тривиализацией найденного явления.

Путь тривиализации. Признаюсь, что процесс тривиализации описанного результата еще не закончен. В поиске объяснения я предположил существование некоего механизма, принимающего решение о том, что осознавать, а что – не осознавать. Этот механизм предназначен для решения когнитивных задач, чем весьма отличается от цензуры у Фрейда, и, надеюсь, не столь спекулятивен, как фильтры ранних когнитивистов. Главное: однажды принятые посредством этого механизма решения обладают последействием – существует тенденция повторно осознавать то, что ранее было уже осознано (в духе гештальтистов, это можно было бы назвать последействием фигуры), и не осознавать того, что ранее уже было решено не осознавать (нечто похожее на последействие фона). Подробнее как об этом, так и об идеях других авторов, писавших или предполагавших нечто аналогичное, а также о вытекающих из подобного представления следствиях рассказано в другой моей работе (Аллахвердов, 2000). Но поскольку до превращения этой гипотезы в трюизм еще весьма далеко, то здесь я ограничусь описанием лишь первого шага тривиализации и постараюсь преподнести ошеломивший меня в свое время результат в виде следствия, выводимого из очевидного знания – из хорошо известного закона.