Текст книги "Науковедческие исследования. 2013"

Сравнительный анализ причин и масштабов «утечки умов» из России в 1920-х и 1990-х годах1414
  Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (12-06-00208) и исследовательской программы президиума РАН «Инновации и традиции в истории и культуре».


[Закрыть]

А.Г. Аллахвердян, Н.С. Агамова

Ключевые слова: «утечка умов», периодизация научной эмиграции, причины эмиграции, масштабы эмиграции, наука, высшая школа.

Keywords: brain drain, periodization of scientific emigration, causes of scientific emigration, extent of scientific emigration, science, higher education.

Аннотация: В работе представлены различия в методологических подходах к изучению научной эмиграции: историко-научного и историко-науковедческого. Описаны четыре волны научной эмиграции и особенности каждой из них. Дан сравнительно-исторический анализ причин и масштабов первой (1920-е годы) и четвертой (1990-е) волн научной эмиграции из России.

Abstract: The paper presents the differences in methodological approaches to the study of scientific emigration. It describes four waves of scientific emigration and specificity of each of them. There is a comparative historical analysis of the causes and extent of the first (1920) and fourth (1990) waves of scientific emigration from the Russian.

Изучение проблем «утечки умов» из России в прошлом и настоящем – это одно из важных направлений исследований отечественных науковедов, ставшее предметом специального анализа лишь в последние два десятилетия. Проведены десятки всероссийских и международных научных конференций, специально посвященных истории и современным процессам «утечки умов», изданы сотни научных монографий, сборников и журнальных статей по различным аспектам данной проблемы. Прежде чем сосредоточиться на анализе отдельных аспектов этой проблемы, остановимся на некоторых методологических вопросах ее изучения.

Методологические вопросы изучения «утечки умов»

Здесь мы остановимся на четырех методологических вопросах изучения утечки умов: 1) определение понятия «утечка умов»; 2) ее периодизация в истории советской науки; 3) сложившиеся теоретические подходы; 4) методы изучения.

Понятие «утечка умов». В толковом словаре русского языка утечка умов трактуется как «эмиграция людей умственного труда, высококвалифицированных специалистов» [22, с. 873]. Такое широкое толкование включает представителей различных сфер интеллектуальной активности: ученых, инженеров, врачей, учителей, программистов, художников, музыкантов, артистов, писателей, архитекторов, любых специалистов с высшим образованием [21, с. 26]. Однако изначально «утечка умов» ассоциировалась с достаточно узкой трактовкой этого понятия, введенного в научный оборот в начале 1960-х годов и отражавшего феномен активной эмиграции английских высококвалифицированных специалистов за рубеж. Понятие «утечка умов» (калька с английского – «brain drain») впервые было использовано в докладе Британского королевского общества в 1962 г. по отношению к эмиграции ученых, инженеров и техников из Великобритании в США [8, с. 7]. С тех пор данная трактовка «утечки умов» прочно вошла в научный оборот в странах, испытавших на себе негативные последствия эмиграции научно-технических кадров. Поэтому довольно часто в специальной науковедческой литературе понятия «утечка умов» и «научная эмиграция» используются как синонимы.

Хотя термин «утечка умов» введен в научный оборот в 1960-х годах, само явление массовой эмиграции научно-инженерных кадров из одной страны в другую имеет более давнюю историю. В качестве примера можно привести активную эмиграцию ученых и инженеров после Октябрьской революции. Ее нередко называют первой волной советской научной эмиграции, в потоке которой, как отмечает В.П. Борисов, оказались «многие представители интеллигенции, в том числе деятели науки, техники и высшей школы. Основная часть их покидает Россию в период 1920–1925 гг.» [3, с. 6]. Но это была не единственная волна научной эмиграции в истории Советской России.

Периодизация феномена «эмиграция» в истории Советской России

Научная эмиграция – это не изолированное явление, а составная часть общей эмиграции. Историки выделяют четыре волны эмиграции из СССР.

Первая волна эмиграции – самая массовая, когда более 2 млн. человек покинули Россию. Революция и Гражданская война разметали этих людей по всему миру. Их мироощущение психологически точно воспроизвел известный русский поэт Игорь Северянин [32, с. 63–64]:

Без нас

 
От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас:
Россия построена заново
Не нами, другими без нас…
И вот мы остались без родины
И вид наш и жалок, и пуст,
И будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.
 

Вторая волна эмиграции. Трагическое положение наших соотечественников, тех, кого причисляют ко второй волне эмиграции, выразил другой русский поэт, Иван Елагин, оказавшийся после многих мытарств в Америке [32, с. 97–98]:

 
И черт ли нам в Алабаме?
Что нам чужая трава?
Мы и в могильной яме
Мертвыми, злыми губами
Произнесем: «Москва».
Родина! Мы виделись так мало
И расстались. Ветер был широк…
Мы вернемся, если будем живы
Если к дому приведет Господь.
 

Эмигрантами второй волны (1941–1945) были люди либо угнанные из родных мест фашистами, либо оказавшиеся в плену в период Второй мировой войны. После массовой репатриации на родину в послевоенные годы за границей осталось около полумиллиона советских граждан.

Третья волна эмиграции (1966–1985). Среди эмигрантов этой волны значительную часть составляла интеллигенция. Так, лишь в начале 1970-х годов за рубеж из СССР выехали 50 тыс. представителей интеллигенции. Как образно писал журналист А. Нежный об эмигрантах третьей волны, «…уезжали и уезжают не от России – от нее вообще невозможно уехать. Бегут от государства, грузная туша которого закрывает небеса; бегут от власти, у которой нет ничего святого; бегут от домоуправления, райкома, обкома, радиовещания…» [32, с. 106]. Мироощущение эмигрантов третьей волны выражено в стихах Наума Коржавина:

 
…Но нет во мне
Тоски – наследья книг –
По той стране,
Где я вставать привык,
Где слит был я
Со всем, где все – нельзя,
Где жизнь моя
Была да вышла вся.
 

Четвертая волна эмиграции. Началом четвертого потока российской эмиграции считается вторая половина 1980-х годов. Возрастающая интенсивность потока эмигрантов во многом определилась начавшейся политической дестабилизацией Советского Союза, распавшегося в начале 1990-х годов на ряд независимых государств, внутри которых имела место межэтническая напряженность, пик которой пришелся на перестроечный период. Немалая часть эмигрантов покинула отечество в связи с резким ухудшением экономического положения – в поисках свободного приложения своих способностей, более высокой оплаты труда, новых возможностей для творческой самореализации личности [цит. по: 32, с. 111].

Хотя каждая из четырех волн эмиграции зарождалась и протекала в существенно различных социальных обстоятельствах, важно подчеркнуть, что в потоке каждой из них «научная» составляющая играла заметную роль.

В отношении изучения первой, послеоктябрьской, волны научной эмиграции можно выделить два подхода: историко-научный и историко-науковедческий. Для обоих подходов общим объектом исследования являются ученые-эмигранты, но сам предмет исследования заметно отличается. Так, историко-научный подход, достаточно широко реализованный в работах таких исследователей, как Г.М. Бонгард-Левин [2], В.П. Борисов [3], В.А. Есаков [6], В.И. Кузнецов [13], В.Р. Михеев [17], Т.И. Ульянкина [31], В.Я. Френкель [33], Л.В. Чеснова [35] и др., направлен, прежде всего, на воссоздание индивидуальной биографии, неповторимой судьбы отдельно взятого ученого-эмигранта. В контексте историко-научного подхода обстоятельно изучаются судьбы многих крупных российских ученых-эмигрантов, внесших заметный вклад в развитие отечественного и зарубежного естествознания и техники (Г.А. Гамов, Ф.Г. Добржанский, В.К. Зворыкин, В.Н. Ипатьев, И.И. Сикорский, С.П. Тимошенко, А.И. Чичибабин и др.).

Второй, историко-науковедческий поход направлен на изучение не индивидуальных, а общих, групповых характеристик научной эмиграции как целостного социального феномена, без соотнесения с конкретными судьбами отдельных ученых-эмигрантов. В данном случае речь идет, по существу, о попытках конструирования некоего «группового портрета» научной эмиграции 20-х годов ХХ в. как целостного социально-исторического феномена [9–12; 28; 29]. Историко-науковедческий подход включает анализ таких характеристик научной эмиграции, как ее причины, масштабы, состав, географию расселения ученых-эмигрантов, их адаптацию в разных странах и др. Иначе говоря, данный подход связан с анализом в широком смысле социальных характеристик научной эмиграции. Историко-науковедческий подход, в отличие от историко-биографического, позволяет соотносить, сопоставлять одни и те же характеристики, инвариантные для разных волн научной эмиграции.

Мы сосредоточимся на сравнительном анализе характеристик первой («послеоктябрьской») и четвертой («постсоветской») волн научной эмиграции в контексте историко-науковедческого подхода. Обе эти волны объединяет то, что они зарождались в самые переломные моменты, периоды резкой трансформации социально-политического строя страны: первая волна возникла в контексте перехода от капиталистических к социалистическим отношениям (годы зарождения советской власти на рубеже 1920-х годов), а четвертая, наоборот, при переходе от социалистических к капиталистическим. Основной акцент будет сделан на вычленении общего и специфического в развитии этих двух волн научной эмиграции.

Научная эмиграция как объект специального исследования

Первая волна научной эмиграции из страны, имевшая место на рубеже 1920-х годов, стала объектом специальных исследований через семь десятилетий, лишь в 1990-х годах. По времени обе волны научной эмиграции разделены многими десятилетиями. Генетически же их объединяет одно – «советское прошлое»: первая волна эмиграции связана с периодом зарождения советской власти, а четвертая – с ее закатом.

Семь десятилетий эта тема была одной из запретных в советском обществоведении. И не потому, что первая эмиграционная волна была по своим масштабам незначительной или не столь ценностно-значимой для судеб отечества, а из соображений сугубо идеологического характера. Если о феномене послеоктябрьской эмиграции россиян и говорилось, то, как правило, в специфических терминах – «предатель», «невозвращенец», «отщепенец» и т.п. Исследования феномена российской эмиграции учеными-соотечественниками, находившимися в изгнании, а также их зарубежными коллегами всячески игнорировались, замалчивались. Органы власти не только отгородили страну и народ от всего остального мира, но и сделали все, чтобы вычеркнуть из истории страны судьбы миллионов соотечественников, насильственно разорвали, казалось бы, нерасторжимые узы родственных, дружеских, деловых связей, сделали невозможными не только встречи, но и переписку с теми, кто избрал для жизни другую страну или вынужденно оказался за рубежом. На долгие десятилетия слово «эмигрант» стало в СССР запретным. Эмигрантская литература, все достижения выходцев из России, которые могли приумножить славу отечества, отторгались. В спецхранах пылились невостребованные архивные фонды и библиотеки – бесценное достояние России. «Обо всем этом было принято умалчивать либо представлять в искаженном виде. Лишь несколько лет назад начали рушиться искусственные барьеры и на книжный рынок нашей страны устремился не поддающийся никакому управлению и контролю поток книг. Его движение направлялось лишь одним контролером – огромным интересом читателей ко всему тому, что они находили в книгах российских авторов-эмигрантов, в течение многих лет находящихся у нас за семью печатями» [14, c. 5–6].

Феномен «утечки умов» служит важнейшим индикатором состояния организации национальной науки в тот или иной исторический период ее развития. Это относится и к социальной истории отечественной науки, в частности, к таким ее переломным периодам, как 20-е и 90-е годы ХХ в. «Исторический подход, – отмечается в Основах науковедения, – мощное средство науковедческого анализа. Прослеживая изменение условий развития одной и той же системы во времени (особенно в переломные моменты), исследователь познает общие закономерности… Конечно, науковед не может произвольно изменить условия функционирования изучаемой системы, но он может наблюдать ее в условиях, резко различающихся по некоторым параметрам. Если при этом он умело использует научную абстракцию и построит модель объекта с инвариантными по отношению к меняющимся условиям элементами, то сравнительный анализ позволяет ему получить ценную информацию. Особенно ценным бывает наблюдение в условиях, экстремальных по некоторым параметрам, когда слабовыраженные или скрытые проблемы становятся выпуклыми, а порой и весьма острыми» [23, c. 27]. Другими словами, сравнительный анализ одного и того же социального феномена в истории науки (в нашем случае – «утечки умов») в существенно различающихся исторических условиях (20-е и 90-е годы) позволяет получать ценную информацию о количественных и качественных трансформациях этого феномена, а в конечном счете вычленить инвариантное в проявлении этого феномена в разных социальных условиях и вариативное, обусловленное особенностями каждого из сравниваемых периодов в социальной истории отечественной науки.

Отношение органов власти к науке и ученым

Науки никакого принуждения и насилия терпеть не могут, любяще свободу.

Первый регламент Академии наук, 1724 г.

Поставленная после октябрьских событий 1917 г. задача модернизации страны была невозможна без использования значительного научного потенциала, накопленного в дореволюционной России. Однако преимущественно классовый подход большевиков к явлениям общественной жизни нередко порождал пренебрежительное отношение к людям, не занятым физическим («производительным») трудом, включая занятых в научно-образовательной сфере [34, c. 123]. В марте 1918 г. президент Академии наук А.П. Карпинский писал наркому просвещения А.В. Луначарскому: «Глубоко ложное понимание труда квалифицированного как привилегированного, антидемократического… легло тяжелой гранью между массами и работниками мысли и науки» [5, c. 38–39].

Отношение новой власти к научной интеллигенции «было весьма прагматичным – использовать ее!» [34, с. 123]. Но это вынужденная зависимость большевиков от интеллектуального потенциала неподвластных им других людей оказывалась мучительной, окрашивалась классовой ненавистью к «пособникам буржуазии» и «лакеям капитала», как называл «гнилых интеллигентиков», «мнящих себя мозгом нации» В.И. Ленин [15, с. 48].

«Но что делать с наукой? С одной стороны, прагматичным и циничным вождям крайне не хотелось “кормить” этих кабинетных чудаков, ибо практический – да к тому же быстрый – “навар” от их ученой деятельности явно не просматривается. Но, с другой стороны, плюнуть на науку – это значит признать перед всем мировым сообществом, которому Россия подала пример решительной расправы с “насквозь прогнившим буржуазным строем”, варварский характер пролетарской революции, чего Ленин и его команда явно не хотели. В отношении к науке требовалась особая тонкая тактика, чтобы ученые мужья сами, без принудительного подталкивания оказались в большевистском капкане», – отмечает С.И. Романовский [26, с. 131].

Власть на первых порах вела себя напористо, стремясь сломить моральный дух представителей научной интеллигенции, «старых специалистов», многие из которых настороженно встретили большевистскую революцию. Но среди них встречались и такие, которые пошли во власть, в ее руководящие структуры. Одним из них был историк М.Н. Покровский, ставший осенью 1920 г. начальником Главархива, имевший свое, особое отношение к «старым специалистам», считая, что «ни им пальца в рот класть не следует, ни самим перед ними с разинутым ртом стоять нельзя. А дверь ЧК перед ними всегда должна быть гостеприимно открыта» [24, с. 154].

Особенно большие персональные потери в период военного коммунизма понесла отечественная гуманитарная наука. Список умерших от недоедания, самоубийств, арестов, заключений в тюрьму, последующей высылки и эмиграции был более чем впечатляющим. В 1918–1923 гг. под арестом побывали академики С.Ф. Ольденбург, А.И. Соболевский, А.А. Белопольский, В.И. Вернадский, И.Ю. Крачковский, почетный академик Н.С. Таганцев, члены-корреспонденты А.А. Кизеветтер, Н.К. Кольцов, Ф.Ю. Левинсон-Лессинг, А.А. Дмитриевский; расстреляны почетный академик великий князь Николай Михайлович (историк) и член-корреспондент Т.Д. Флоринский (славист). В 1918–1920 гг. скончались от голода и болезней члены Академии – В.В. Радлов, Я.И. Смирнов, А.С. Лапо-Данилевский, Е.С. Федоров, Б.А. Тураев, А.А. Шахматов, И.С. Пальмов [34, с. 124–125].

Трагически складывалась судьба профессоров Московского, Петербургского и других университетов России. Нехватка продовольствия, топлива и другие лишения негативно сказывались на здоровье и морально-психологическом состоянии научной интеллигенции, мало приспособленной к существованию в экстремальных условиях революционного бытия. Пренебрежение к знанию и его носителям особенно демонстративно проявлялось в первые годы революции. Так, в 1918 г. профессора рассматривались как «полупаразитическая прослойка», а потому они получали карточки второй категории, которые едва позволяли не умереть с голоду. Особенно тяжелым для Петроградского университета, как и для всех жителей города, стал 1919 год. Профессора университета из-за голода жаловались на провалы памяти, нервные срывы. И список умерших в этом году оказался особенно длинным. Ректор Петербургского университета В.М. Шимкевич как-то обратился к преподавателям университета с такими поразительными словами: «Господа! Прошу вас не умирать так поспешно. Умирая, вы получаете выгоду только для себя, а сколько проблем и трудностей оставляете другим. Вы же знаете, как сложно достать лошадей для погребальной процессии, сколько трудов надо затратить для получения гроба… Пожалуйста, обсудите этот вопрос с коллегами и попытайтесь жить долго, как только можете» [27, с. 132].

Основные причины научной эмиграции

Основная масса послереволюционной эмиграции нередко ассоциируется со словосочетанием «белая эмиграция». Проведенный анализ состава российской эмиграции показал, что далеко не все из них занимали четкую «белую» позицию противостояния «красным». «Не будет преувеличением сказать, – отмечают А.И. Новиков и Н.С. Фрейнкман-Хрусталева, – что основная масса людей, оказавшихся за пределами Советской России после Октября 1917 г., в ходе Гражданской войны 1918–1922 гг. и после ее окончания, не принимали активного участия в политическом противостоянии власти, утвердившейся в России. Большинство из тех, кто бросил родные места под воздействием коллективных, массовых чувств неуверенности, страха, растерянности в годы крушения прежнего сложившегося образа жизни и неопределенности завтрашнего дня, относились к числу колеблющихся. Что касается неточных ассоциаций, то они выражаются в представлениях, будто основная масса “белых эмигрантов” – эмигрантов первой волны – это военные люди: генералы, офицеры, юнкера, казаки» [32, с. 64–65].

В широком потоке послеоктябрьской эмиграции значительное место занимала научная и техническая интеллигенция. Отток научно-технической интеллигенции – это результат сложных, противоречивых отношений между большевистской властью и научным сообществом.

Социальная ситуация, в которой оказались в тот тяжелый период многие российские интеллигенты, описал петербургский ученый и врач И.И. Манухин: «Годы 19–20-й были периодом все нарастающего, из недели в неделю, из месяца в месяц тягчайшего для нормального человека ощущения какой-то моральной смертоносной духоты, которую даже трудно определить точным словом, разве термином “нравственной асфиксии”. Люди были поставлены в условия, когда со всех сторон их обступала смерть либо физическая, либо духовная… Все делается лживо, обманно, враждебно, озлоблено вокруг вас и безмерно, беспредельно, интегрально-безнаказанно. Декреты сыплются на обывателя без счета, а закона нет, и самый принцип его отсутствует. Нет ничего удивительного, что русские люди устремились к границам – кто куда: в Финляндию, на Украину, в Польшу, Белоруссию. Хотелось жить как угодно: в бедности, в убожестве, странником, пришельцем, лишь бы не быть принужденным жить не по совести» [16, с. 196].

Нельзя не упомянуть о депортации в 1922 г. по личному указанию Ленина многих выдающихся философов, социологов, экономистов, педагогов. Как полагает известный историк М.Е. Главацкий, название «философский пароход», ставшее своеобразным символом репрессий 1922 г., появилось благодаря публицистам, занявшимся в 1980–1990 гг. изучением «белых пятен» в нашей истории. «Высылка из РСФСР инакомыслящей интеллигенции в 1922 г. явилась уникальной подобной мерой, в первую очередь по масштабам и последствиям, когда-либо предпринимавшейся большевистским руководством» [4, с. 9]. Такой же точки зрения придерживается и В.Д. Тополянский: «Спустя почти семь десятилетий журналисты нашли броское определение иррациональной депортации интеллектуального потенциала государства, назвав эту акцию “Философским пароходом”» [30, c. 33]. Тем самым авторы данного термина хотели подчеркнуть огромный вклад, который внесли депортированные мыслители в воспитание нового поколения русской эмиграции, в мировую и отечественную философскую мысль.

Заключая анализ причин первой, послеоктябрьской, волны научной эмиграции (20-е годы), трудно не согласиться с В.П. Борисовым, что «общим побудительным мотивом для выезда наших соотечественников на многие годы, иногда до конца жизни, являлась неудовлетворенность социально-политической обстановкой в нашей стране. Об этом свидетельствуют судьбы многих деятелей науки и техники, покинувших Россию после прихода большевиков. Может быть, с меньшим драматизмом, но социально-политические мотивы звучат и в рассказах о судьбах ученых, уехавших на Запад еще во времена царской России» [3, с. 4]. Несомненно, здесь «вклинивались» и мотивы иного характера, связанные с неудовлетворенностью научно-профессиональными условиями работы. Но при всей их значимости, все-таки именно факторы политического толка играли ведущую роль в формировании первой волны научной эмиграции.

А каковы были мотивы выезда российских ученых в условиях четвертой, постсоветской, волны научной эмиграции 1990-х? Какое место здесь занимают социально-политические и иные мотивы эмиграции ученых? Какую политику в отношении «утечки умов» в постсоветское десятилетие проводила верховная власть? Эти вопросы стали предметом наших эмпирических исследований [1]. Проведенные исследования показали, что на эмиграцию ученых влияет не один, а целый ряд экономических, социологических, этнических и других факторов, причем политические хотя и имели место, но в иерархической структуре факторов играли далеко не первую роль. Чтобы понять, какое место занимает тот или иной фактор, обусловливающий эмиграционные настроения ученых, нами в первой половине 1990-х годов был проведен мониторинг эмиграционных намерений ученых в два этапа (май 1990 г. и январь 1995 г.). Ниже представлены их результаты.

Первый этап опроса (май 1990 г.). В многочисленных исследованиях так называемой общей эмиграции, т.е. эмиграции всех категорий граждан, отмечалось, что к числу первостепенных мотивообразующих факторов относятся, прежде всего, материальные: низкая зарплата и социально-бытовая неустроенность. В контексте же изучения научной эмиграции нами ставилась задача определить место вышеуказанных факторов материального характера в целостной системе факторов, обусловливающих эмиграцию российских ученых. В результате опроса респондентов-ученых оказалось возможным построить иерархическую шкалу эмиграционных намерений ученых. Здесь респондентами выступили научные сотрудники академических институтов естественно-научного профиля, где результативность научной работы в значительной степени зависит от степени оснащенности и качества экспериментальной аппаратуры (в отличие от институтов социогуманитарного профиля).

Доминировавшая в общественном сознании того времени идея о том, что ведущим мотивом эмиграции советских граждан за рубеж является материальный фактор, не нашла эмпирического подтверждения в конкретном науковедческом исследовании. Факторы «низкий уровень зарплаты» и «социально-бытовая неустроенность» ученых оказались соответственно только на 5-м и 11-м местах (в системе из 12 факторов). Основные же причины эмиграции имели социально-организационный характер: «низкое качество научно-экспериментальной аппаратуры» (1-е место) и «недооценка обществом роли фундаментальной науки, престижа труда ученого» (2-е место). Ситуация в тот период «выглядела так, будто наши ученые уезжают за рубеж не потому, что они недостаточные патриоты своей страны, а потому, что они патриоты своего дела, которые не могут нормально заниматься наукой в этой стране, что внесло свой вклад в формирование весьма позитивного образа ученого-патриота. Основные мотивы интеллектуальной эмиграции из России вписывались в давние наблюдения о том, что российская интеллигенция моральные кризисы переживает тяжелее, чем материальные» [36, с. 71].

Второй этап (январь 1995 г.). По той же методике решались две исследовательские задачи: 1) насколько изменилась ранее сложившаяся (1990) иерархия мотивов эмиграции ученых в новых, рыночных условиях; 2) каково различие иерархии мотивов эмиграции у разных типов ученых – естественников и гуманитариев. Результаты исследований показали, что «низкий уровень зарплаты» как мотив эмиграции ученых за рубеж переместился с 5-го места (1990) на 1-е (1995), в то время как «социально-бытовая неустроенность» в иерархии мотивообразующих факторов эмиграции поднялась с 11-го места (1990) на 4-е (1995). Что касается фактора «низкое качество научно-экспериментальной аппаратуры», то он, как и прежде, остался значимым при формировании эмиграционных намерений, хотя и опустился с 1-го (1990) на 2-е место (1995). Существенно понизился рейтинг фактора «низкий уровень вычислительной и множительной техники» – с 6-го (1990) на 12-е (1995) место, по-видимому, потому что за пятилетний период (1990–1995) обеспеченность научных исследований вычислительной и множительной техникой заметно возросла.

Результаты второго этапа эмпирического исследования показали, что иерархия миграционных мотивов существенно различается у ученых-естественников и ученых-гуманитариев. Так, в плане формирования эмиграционных намерений фактор «низкое качество научно-экспериментальной аппаратуры» для естественников – один из наиболее значимых (2-е место), для гуманитариев оказался одним из наименее важных (лишь 8-е место). И наоборот, в то время как факторы неудовлетворенности уровнем «политической стабильности» и «нравственной атмосферы» в обществе для естественников занимали соответственно лишь 6-е и 7-е места, для гуманитариев они оказались в первой тройке (2-е и 3-е места). Это свидетельствует об особой чувствительности ученых-гуманитариев к морально-политическим характеристикам общества как к ведущим мотивообразующим факторам эмиграции [1, с. 72].

Таким образом, суммарные результаты обоих этапов эмпирического исследования 1990-х показали, что в системе мотивообразующих факторов постсоветской эмиграции социально-политические факторы, хотя по-прежнему и оказывают влияние на формирование эмиграционных намерений, но не доминирующее, как это было в ситуации первой, послеоктябрьской, научной эмиграции. В постсоветской научной эмиграции 1990-х годов на первое место выходят организационно-экономические факторы («низкий уровень оплаты труда ученых», «низкий качественный уровень экспериментальной аппаратуры»).

Масштабы научной эмиграции

История есть непрерывно изменяющаяся статистика, а статистика есть остановившаяся история.

Эрнст Энгель, XIX в.

В истории человечества феномен «эмиграция из России» занимает уникальное положение. «С библейских времен не бывало такого грандиозного исхода граждан страны в чужие пределы. Из России ушла не маленькая кучка людей, ушел весь цвет нации, в руках кого было сосредоточено руководство ее жизнью… Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России», – так оценивал значимость первой волны эмиграции Б.Э. Нольде в 1920 г. [32, с. 68].

Научная эмиграция – это составная часть общей эмиграции. Соотнесение масштабов общей и научной эмиграции есть важный аспект изучения эмиграционной ситуации в тот или иной период социальной истории отечественной науки.

Ввиду отсутствия статистических данных количественные оценки масштабов общей эмиграции оказались далеко не однозначными. Так, немецкий историк Ханс фон Римша в 1921 г. оценивал общую численность российских эмигрантов в 2935 тыс. человек, в то время как американский Красный Крест в своем докладе отмечал, что на 1 ноября 1921 г. их было 1965 тыс. человек. По другим данным численность российских эмигрантов на 1 января 1921 г. составляла 1020 тыс. человек. В последующие годы численность российской эмиграции, по самым разным причинам, включая натурализацию части беженцев, неуклонно сокращалась и составила в 1937 г. 450 тыс. не прошедших натурализацию (неассимилированных) российских беженцев в Европе и на Ближнем Востоке. Кроме того, русский Красный Крест зарегистрировал 50 тыс. человек, нуждающихся в помощи на Дальнем Востоке [25, с. 38].

После Октябрьской революции и Гражданской войны многие ученые, не желавшие принять новую власть, уехали за границу. Существующие в специальной литературе оценки численности уехавших из России ученых-эмигрантов далеко не однозначны. По мнению Э.И. Колчинского, ближе к истине результаты анкетирования, выполненные нашими соотечественниками за рубежом, в Белграде. «По анкете Русского научного института в Белграде в 1931 году за рубежом страны оказалось 472 русских ученых (из них – 5 академиков) и около 1140 преподавателей русских университетов и высших технических школ» [7, с. 297], т.е. в общей сложности находилось 1612 исследователей и преподавателей. Но и эти данные, подчеркивает Э. Колчинский, нельзя считать полными, «так как анкетирование не было ни обязательным, ни повсеместным. В нем не учтены многие ученые, которые к тому времени порвали с наукой, скончались, а также те, чья эмиграция продолжалась лишь несколько лет или числилась как заграничная командировка». На основе этих рассуждений Э.И. Колчинский приходит к следующему выводу: «В целом не менее четверти ученого и профессорско-преподавательского корпуса покинуло Россию и обосновалась за рубежом» [11, с. 205].