Текст книги "Науковедческие исследования. 2013"

Как мы упоминали, последнее фронтальное обновление основных фондов традиционных отраслей промышленности в США и в странах Западной Европы происходило в 1940–1950-х годах. В США к началу 1970-х годов они уже порядком износились наряду с инфраструктурой, модернизированной еще раньше. Необходимость обновления того и другого сознавалась, но проблемой оказался недостаток ресурсов. Как свидетельствует история, ни в одной крупной стране индустриальная и инфраструктурная модернизации не обходились без ресурсной и организационной поддержки государства. Но инвестиционные возможности федерального правительства США были ослаблены многолетними расходами на вооружение, а их корпоративный сектор отнюдь не стремился вкладывать средства в начинания с длительными сроками окупаемости и с заведомо невысокой прибыльностью. Об этой ситуации писали сами американские авторы [1]. США принялись просто свертывать устаревшие «домашние» производства и организовывать новые уже за своими пределами – в странах с хотя и низкоквалифицированной, но дешевой рабочей силой, сговорчивыми (если не просто продажными) правительствами и беззаботным отношением к экологии. Этому же примеру последовали и крупные западноевропейские страны.

Масштабы произошедших изменений мало известны широкой публике и особо не афишируются. А между тем только в странах «Большой семерки» за три последних десятилетия ХХ столетия исчезло около 150 млн. рабочих мест в промышленности. Особенно пострадали (практически исчезли) металлургия, текстильная промышленность, деревообработка и производства неметаллических изделий, т.е. отрасли, с которых начиналась индустриализация будущих мировых лидеров технического прогресса. Высвобождавшиеся работники частично перетекали в разбухавший сектор услуг, переходя в разряд потребителей материальных ценностей, а частично – «зависали» на социальных пособиях, увеличивая нагрузку на государственные бюджеты. В 2005 г. в США в сфере материального производства было занято только около 10% трудоспособного населения.

Закрывавшиеся крупные предприятия продавались по остаточной стоимости, и значительная часть вырученных средств попала на фондовый рынок, положив начало денежным «пузырям», не обеспеченным реальными активами. Этому способствовало снятие в США законодательных разграничений сфер деятельности коммерческих и инвестиционных банков. Умножавшиеся транснациональные корпорации разворачивали в отсталых странах «мировой периферии» производства, характерные для начальных стадий индустриализации стран – исторических лидеров мирового промышленного прогресса, и примитивные «отверточные» сборочные производства.

В научно-технических метрополиях сохранялись и развивались, в основном, производства технически сложных изделий, воплощавших в себе достижения эпохи научно-технической революции. Использовались и технологические находки военной промышленности (технологии двойного назначения). Это обеспечивало производителям монополию и, соответственно, возможность реализации продукции по повышенным ценам. Тем самым высокоразвитые страны предполагали сохранить доминирование на мировых рынках технически сложной, наукоемкой промышленной продукции. Новые порядки не предусматривали равноправия для стран мировой периферии.

Транснациональные корпорации со штаб-квартирами в богатейших странах мира основывали новые производства, отнюдь не учитывая интересов бедных стран с их потребностью в создании сбалансированной многоотраслевой промышленности. Возникавшие производства не бывали и выраженно наукоемкими. К тому же транснациональные корпорации не передавали им базовые технологии, ограничиваясь поставками оборудования и готовых технологически сложных комплектующих изделий и элементов.

Конечно, в этих странах возникали новые рабочие места и как-то возрастал средний уровень жизни населения. Это было необходимо для обеспечения работоспособности всей организационной схемы: развивающиеся страны приобщались к потреблению дорогостоящей наукоемкой продукции, монопольными изготовителями которой оставались высокоразвитые страны (хотя первоочередными потребителями конечной продукции такого рода были и остаются богатейшие страны мира). Экономическая зависимость создавала и зависимость политическую. Развивающиеся страны превращались в подчиненную периферию стран «золотого миллиарда», сбывавших свою технически сложную продукцию и с выгодой эксплуатировавших местные трудовые и природные ресурсы. Отечественные экономисты М.Л. Хазин и О.В. Орлов дали этим периферийным странам обобщенное название «технологические зоны» высокоразвитых стран, пришедшие на смену традиционным колониям и столь же необходимые для благополучия научно-технических метрополий.

Все это вместе взятое стали именовать «международным разделением труда», напоминающим, впрочем, своеобразные трудовые отношения между всадником и его лошадью, а возникший тип неоколониализма – «глобализацией» и якобы законным детищем Его Величества научно-технического прогресса.

Главными инициаторами и организаторами нового мирового порядка были крупный капитал и политический истеблишмент США, крайне озабоченные тогда соперничеством с социалистической моделью общественного устройства в лице СССР и его союзников. Происходившую перестройку мировой капиталистической системы требовалось как-то объяснить и оправдать. Тогда-то и пригодились футурологические выкладки Д. Белла. К тому времени он превратил их в подобие теории высокоразвитого общества, где движущей силой являются неантагонистические противоречия между интересами социальных страт. Это выглядело даже правдоподобным, поскольку деиндустриализация США истончила прослойку классического промышленного пролетариата с его способностью к самоорганизации и защите своих интересов. Разбухший средний класс (этот современный аналог рабочей аристократии) удавалось подкармливать за счет мировой периферии. Он в массовом порядке «сменил вехи», превратившись в опору буржуазно-демократического строя.

Новая рекламная витрина, оборудованная идеологами и пропагандистами США, выглядела примерно так: в США благодаря передовой науке, достойно отреагировавшей на вызовы научно-технической революции, возникло невиданное ранее постиндустриальное общество. Прочие страны имеют шанс достигнуть этого завидного статуса, копируя политическую систему США с ее идеологией экономического либерализма. Только в этих условиях наиболее интенсивно развивается научное знание, незамедлительно воплощающееся в технические новшества и полезные виды промышленной продукции и услуг. Такая страна прибыльно экспортирует знания и технологические рецепты и производит только самую передовую, наукоемкую промышленную продукцию. Она обеспечивает своему цивилизационно продвинутому населению повышенный комфорт, щедро направляя трудовые ресурсы в сферу услуг. К тому же у нее благополучная экология, поскольку наука и компактные высокотехнологичные производства почти безвредны для природной среды. Менее преуспевшим по собственной вине странам следует удовлетворяться ролью мировых чернорабочих, занятых примитивным и неприятным производством всякой прозаической всячины для нужд постиндустриальных счастливцев.

В эту картину непринужденно уложились и позабытые было шумпетеровские технологические инновации. Более того, им отводилась роль едва ли не залога процветания постиндустриальной страны. Так, примерно со второй половины 1980-х годов слово «инновации» не просто замелькало в выступлениях политиков, идеологов и экономистов, а стало превращаться в, можно сказать, сакральный символ новой эпохи, в средоточие надежд на благополучное будущее, в «палочку-выручалочку» от всех экономических неурядиц, продолжавших встряхивать самые развитые страны. Любопытно, что о технологических инновациях, их создании и благодетельной роли патетически рассуждали политики, журналисты, экономисты, юристы и прочие представители гуманитарных профессий, но почему-то не ученые и не техники, казалось бы, лучше разбирающиеся в этом предмете. В результате представления о возникновении и роли технологических инноваций порядком вульгаризировались и обросли мифами (во всяком случае, в нашей стране). Мы коснемся некоторых из них, как источника дезориентирующих заблуждений.

Начнем с того, что за последние 30 лет реальная картина научного и технологического развития передовых стран практически не претерпела изменений. Об этом свидетельствует международная научно-техническая статистика. Ресурсное обеспечение национальных научно-технических систем крупнейших развитых стран стабилизировалось к концу 1960-х – началу 1970-х годов и с тех пор не возросло сколько-нибудь существенно. В абсолютных единицах оно увеличивалось в среднем с той же скоростью, что и ВВП этих стран. Столь же медленно росла и информационная продуктивность поисковой науки (потоки научных публикаций), прямо пропорциональная общенациональным затратам на исследования и разработки. Не появилось и каких-либо выдающихся новых научных достижений. Не считать же плодами таковых столь модные ныне смартфоны или автомобили, «навороченные» сверх меры и, словно в насмешку над стенаниями экологов, с двигателями избыточной мощности? Это чисто технические ухищрения, не потребовавшие от своих создателей каких-то углубленных новых знаний о природе.

Промышленность как не любила и побаивалась инноваций, неизбежно связанных с коммерческими рисками, так и не любит и побаивается их, но постоянно осуществляет под давлением конкуренции. Она, как и ранее, стремится перекладывать риски на государство, которое давно привыкло частично субсидировать инновационную активность в частнопредпринимательском промышленном секторе. Не возникло новых устойчивых форм взаимодействия высокой науки с прикладной и с промышленностью. И лишь малое число технологических инноваций возникает в сотрудничестве производственников с наукой в университетах и государственных центрах. Частнопредпринимательский сектор по-прежнему неохотно тратится на поисковые научные исследования, и в самых развитых странах частная поддержка университетской и государственной науки не выходит за пределы 5% от общих «исследовательских» затрат двух этих секторов.

Главными создателями значимых инноваций оказываются крупные, экономически устойчивые предприятия, располагающие большими интеллектуальными, организационными и инвестиционными ресурсами. Роль малых и средних фирм, ориентированных на продвижение замыслов инноваций, была и остается вторичной в масштабах крупных экономик, несмотря на относительную многочисленность и повышенную склонность таких фирм к риску. Затраты венчурного капитала, предназначенного для финансирования начальных этапов инновационной деятельности, остаются более чем скромными, редко где выходят за пределы 1% от общенациональных затрат на научные исследования и разработки.

В строгом значении термина инновации создаются исключительно в производстве в виде новых продуктов или технологий, поступивших в рыночный оборот. Замыслы инноваций, в том числе в виде патентов и лицензированных ноу-хау, инновациями не являются. Если есть живая, готовая и способная к саморазвитию промышленность, то есть и инновации, и наоборот. Поисковая наука не создает инноваций, она только подсказывает идеи и способствует их реализации в производстве. Требовать от нее особых усилий по «коммерциализации» результатов – нелепица, это просто не ее дело. Действенные инициативы этого рода исходят от промышленности.

Коммерческая стоимость замыслов инноваций в виде патентов и лицензий невысока по сравнению со стоимостью воплотившего их промышленного продукта. Даже США с их высочайшей научно-технической репутацией и умением торговать ежегодно выручают от экспорта «невоплощенных технологий» не более 0,5% ВВП, что, конечно, не может составить основу экономического процветания страны.

Таким образом, велеречивые декларации о пришествии «постиндустриального общества» («информационного общества», «общества с экономикой, основанной на знаниях»), наряду с превозношением технологических инноваций, оказались просто пропагандистским прикрытием вынужденных изменений, спровоцированных политической целесообразностью в понимании политиков и крупного капитала США и нескольких других стран, претендующих на мировую гегемонию. Для достижения наибольшего пропагандистского эффекта в обстановке обострения соперничества двух социально-экономических систем в 1970–1980-е годы к этой концепции была, так сказать, пристегнута забытая было идея «индустриального общества» в форме «общества потребления». Усилиями рекламно-пропагандистской машины США в массовое сознание внедрялась ложная аксиома, провозглашающая неразрывность общества потребления с постиндустриальным обществом и, конечно, с политическими режимами по образцу США и «старых» стран Западной Европы. Якобы только в таких условиях – по контрасту с «тоталитарными» странами – полностью реализуются креативные побуждения людей, процветает наука, за ней – инновации, и возникает столь комфортное общество потребления.

Соответственно, либеральная демократия с неограниченно свободным рынком предстает в виде вершины развития земной цивилизации, выше которой ничего нет и не будет. Именно это и декларируют энтузиасты отечественной либеральной интеллигенции. Ну а давно известный прогноз, что распространение стандартов потребления стран «золотого миллиарда» хотя бы только на Китай немедленно приведет к коллапсу цивилизации из-за недостатка планетарных ресурсов, вспоминать не принято. Утверждение, что СССР погубил экономический кризис, якобы закономерный для плановой централизованной экономики с неизбежно неэффективной промышленностью, прозябающей без инноваций, невозможных в условиях «коммунистического тоталитаризма», выдается за некую несокрушимую истину.

Властители дум нашей либеральной интеллигенции – это уже даже не классические либералы, а, скорее, либертарианцы, как некоторые из них сами определяют себя. Они пропагандисты невиданного общественного устройства, которое можно было бы назвать либеральной анархией внутри атомизированного общества, пребывающего в состоянии «войны всех против всех». И возглавляет это общество государство, выступающее в роли трусливого наемного будочника. Своеобразие политических взглядов, однако, не освобождает их от необходимости знать отечественную историю.

Коли так, то следовало бы знать, что большевики, пришедшие к власти в 1917 г., отлично понимали значение науки для развития общественного производства. Известный ленинский набросок плана работ Академии наук был первым в мировой истории проектом системы государственных научно-технических приоритетов, обогнавшим свое время почти на полвека. Призывы к науке энергичнее содействовать промышленному развитию СССР постоянно звучали в декларациях советского правительства начиная с 1920-х годов. Конец 1920-х – 1930-е годы были эпохой стремительного развития в СССР прикладной науки, очень слабой в дореволюционной Российской империи. Тогда же возникло и то, что в наши дни назвали бы национальной инновационной системой: в планах промышленных ведомств появилась рубрика «планы по новой технике». Советские руководители не использовали загадочных словосочетаний типа «инновационное развитие», а прямо говорили о совершенствовании производства на основе достижений науки и техники.

Поощрялось изобретательство, ставшее массовым занятием, не ограничивающимся средой высоких специалистов. «Низовые» изобретения и рационализаторские предложения внедрялись, а их авторы поощрялись морально и материально. Кстати сказать, и в наши дни большинство технологических инноваций возникает по инициативе рядовых работников производственных предприятий. Например, японцы некогда переняли советский опыт организации «изобретательства и рационализаторства на рабочем месте», и это в немалой степени способствовало возникновению знаменитого «японского чуда».

Долгосрочные планы по развитию технически передовой промышленности, опирающейся на дееспособную прикладную науку, были сорваны Великой отечественной войной. Но и то, что успели сделать, позволило СССР и выстоять, и победить в противостоянии научно-техническому и промышленному потенциалам, по сути дела, всей Западной Европы. В трудные послевоенные годы советские руководители быстрее прочих осознали роль и поисковой, фундаментальной науки. В самом начале 1950-х годов мощный импульс развития получило ее ядро – система Академии наук СССР: весь комплекс фундаментально-научных дисциплин, а не только те, что касались оборонных задач. Истеблишменту США понадобились годы дискуссий, чтобы уяснить необходимость полноценного развития «бесприбыльной» фундаментальной науки.

СССР на несколько лет раньше США смог воспользоваться первыми плодами научно-технической революции. Это не замедлило сказаться на облике повседневной жизни в СССР, переставшем существенно отличаться от такового в странах – исторических лидерах мирового научно-технического прогресса. В распоряжении советских людей появился широкой ассортимент сложных видов бытовой техники, оптики и радиоэлектроники. Железнодорожный транспорт перешел с паровой на электрическую и тепловозную тягу. Гражданская авиация получила передовые по тем временам магистральные турбовинтовые и реактивные самолеты. Авиационный транспорт сделался подлинно массовым и демократическим средством передвижения, о чем в наши дни как-то даже странно вспоминать. По нашим рекам забегали уникальные для того времени быстроходные суда на подводных крыльях. Были изобретены и осваивались большегрузные парапланы и т.д.

Не обойдем молчанием еще один миф о советских временах, с удовольствием эксплуатируемый либеральными пропагандистами. Речь пойдет о причинах отставания в вычислительной технике, приписываемого идеологическим гонениям на «буржуазную лженауку кибернетику». Разработки быстродействующих электронных вычислительных машин начались в СССР еще в конце 1940-х годов и не прекращались. В середине 1950-х годов действительно развернулась некая философская дискуссия о возможной роли кибернетики как науки. Мне не известно, кто был ее инициатором, но многие, считавшие себя философами-марксистами, приняли в ней деятельное участие. Шуму было немало. Замечу, однако, что критические стрелы направлялись не против новой вычислительной техники с ее невиданными возможностями, а против идеи использования машинного интеллекта для решения социальных проблем (что, в сущности, было разумно). Все дискуссии и разоблачения разом пресеклись в начале 1960-х годов, после появления нескольких урезонивавших статей в авторитетных литературно-политических изданиях, включая знаменитый «Новый мир».

К тому времени в СССР уже производилось и использовалось несколько оригинальных типов ЭВМ и сформировались соответствующие школы специалистов. Это развитие роковым образом затормозилось на стыке 1970–1980-х годов вследствие принятия концепции «IBM-совместимости» отечественной вычислительной техники. Родившаяся в недрах Министерства электронной промышленности, она предписывала нашим разработчикам, по сути дела, копировать конструкции американских ЭВМ до уровня микросхем. Последствия были самыми разрушительными, резко затормозившими отечественные разработки. Приходилось читать, что автор этой «инновации» – один из заместителей министра электронной промышленности – позднее все-таки понес уголовное наказание. Но время было упущено, а дело расстроено. Нелишне заметить, впрочем, что в советской военной технике, включая ракетную и космическую, всегда использовались только отечественные вычислительные устройства с отечественными же микросхемами, а говорить о технической отсталости тех советских вооружений и до сих пор особо не приходится.

Фронтальное обновление основных фондов советской промышленности новой техникой, использующей достижения научно-технической революции, завершилось примерно к началу 1960-х годов. Закономерным образом это сопровождалось ростом производительности труда. Совместно с достоинствами планового централизованного народного хозяйства это обеспечивало СССР рекордные в мире темпы экономического роста. Проблемы начали ощущаться с 1970-х годов, по мере исчерпания потенциала основных фондов. Они хотя и регулярно обновлялись в плановом порядке, но, очевидно, недостаточными темпами. Сейчас это приписывается имманентной порочности плановой централизованной экономики, хотя, как мы знаем, систематическое замедление роста производительности труда характерно и для безупречно «рыночных» стран. Но в отличие от них СССР не мог позволить себе проводить политику бесцеремонной экономической эксплуатации мировой периферии, «экспортировать бедность», по меткому выражению Г.А. Зюганова.

Были, конечно, и другие проблемы, с которыми не справлялись состарившиеся и терявшие потенциал высшие руководители СССР. Советская экономика была хронически перегружена оборонными расходами, вызванными необходимостью поддерживать вооруженный паритет с США и НАТО. Это, увы, была неизбывная необходимость, все значение которой стало понятным уже в наши дни: после исчезновения СССР в мире не только не уменьшилось, а лишь нарастает число «горячих точек».

При слабеющем высшем руководстве крупные промышленные ведомства, оперировавшие гигантскими материальными и людскими ресурсами, стали превращаться в неприступные монополии. Соответственно, они теряли интерес к технологическому совершенствованию своих производств. Этому способствовала и излишняя жесткость плановой системы, унаследованная от мобилизационной предвоенной эпохи. Государственные планы в СССР имели силу закона, и их невыполнение было чревато моральными и финансовыми санкциями. Руководители ведомств и крупных предприятий стали избегать радикальных технологических инноваций, рискованность которых противоречила принципу директивного государственного планирования. Это противоречие можно было устранить посредством простых организационных мер и совершенствования методики планирования путем введения в нее учета рисков. Но этого не было сделано.

Наконец, руководители СССР явно недоучли угрозы, проистекавшей от настырной рекламы «общества потребления», проникавшей в СССР по множеству разнообразных каналов. На производство товаров широкого потребления работало только около 20% мощностей советской промышленности, и этого явно недоставало для удовлетворения возраставших потребительских ожиданий населения. Поколения советских идеологов и руководителей разных рангов были воспитаны на несокрушимом, казалось бы, принципе примата развития тяжелой промышленности, производящей средства производства. Справедливый и даже спасительный в эпоху индустриализации и послевоенного восстановления страны, этот принцип стал превращаться в идеологическую обузу, в фактор, провоцировавший нарастание фрустрации в советском обществе. Руководители СССР решились поколебать его лишь в самом конце 1980-х годов, при премьерстве Н.И. Рыжкова, но историческое время уже было упущено.

Советский Союз не проиграл мировому капитализму экономического соревнования. Его общественный и хозяйственный уклады имели массу преимуществ и доказали свою жизнеспособность в почти вековой борьбе, по сути дела, со всем миром. Экономика СССР, созданная и отлаженная за долгие десятилетия, имела нерастраченный потенциал реформирования. СССР и его народы просто поддались Западу, замороченные его циничным рекламно-пропагандистским натиском. Этому, наверное, способствовала накопившаяся усталость советских людей от многодесятилетних самоотверженных усилий по построению и защите невиданных в истории общества и экономики. Свою роль сыграли и роковые свойства отечественных образованных элит с их врожденным нигилизмом и инфантильным пониманием эволюции как разрушения «до основания» ради идиллического «а затем», как никогда туманного именно в наши дни.

Кто-то из мыслителей прошлого заметил, что в человеческой душе непрерывно борется животное начало – «обезьяна» − с духовными устремлениями человека. На наших глазах «обезьяна» очередной раз взяла верх. Но, как это уже случалось в истории, победа оказалась пирровой. Поспешное создание общества потребления (а вернее, необузданного потребления для мелкобуржуазных элит немногих избранных стран) было удачным тактическим ходом в борьбе двух соперничавших общественно-политических систем. Оно, однако, возымело грозные последствия для мировой капиталистической системы в целом.

Истеблишменту США потребовалось тогда повысить покупательную способность населения. Это было сделано искусственно, посредством невиданной либерализации практики потребительского кредитования. Было упразднено правило возврата к условленному сроку полной суммы кредита. Стало достаточным выплатить только накопившиеся по нему проценты – хотя бы из нового кредита. Долги населения перед банками накапливались, что в конце концов спровоцировало финансовый кризис 2008–2009 гг. Как вернуть эти долги и можно ли это сделать вообще, не жертвуя социальной стабильностью, остается непонятным.

Крупный капитал США получил свободу и предался финансовым спекуляциям и изготовлением денег из денег. Он еще более изолировался от общества и государства, теряя свою историческую роль инструмента развития общественного производства. По не самой жесткой оценке, материальными активами сейчас обеспечено не более 25% денег, циркулирующих в мировой экономике. Остальное – раскрашенная бумага и сомнительные долговые расписки, теряющие функцию эквивалента материальных ценностей. Мыслимый выход из этой патологической ситуации подразумевает такую перетряску и сжатие финансовых элит, мнящих себя хозяевами мира, что об этом избегают даже заговаривать.

Далеко зашедшая деиндустриализация богатейших стран усилила зависимость этих бывших лидеров индустриальной эпохи от мировой периферии. Как говорит статистика, удовлетворение бытовых потребностей населения развитых стран все больше осуществляется за счет импорта. Крупнейшие страны, сохранившие часть производственного потенциала, еще как-то обходятся внутренними ресурсами. Но и в них доля импорта в продукции конечного потребления домохозяйств ощутимо нарастает со временем. На 2009 г. она составляла 16% в Великобритании, 10% в Германии, 12% во Франции. В небольших странах эти доли существенно выше, и серьезные сокращения импорта чреваты, без малого, экономическим коллапсом и нарушением социальной стабильности. Добавим к этому, что по объему экспортно-импортной торговли Китай уже утвердился на 2-м месте в мире после США и экспортирует не только промышленные товары, но и технологическое оборудование. Страны группы BRICS (Бразилия, Россия, Индия, Китай, Южная Африка – почти половина человечества) наращивают зарубежные прямые инвестиции, формируя собственные «технологические зоны».

Идеологические токсины, продуцируемые деградирующим мировым капитализмом романо-германского образца, воздействуют и на науку. Идеология постиндустриального общества с его непрерывно разбухающей сферой услуг подорвала общественный престиж науки и техники, столь высокий в эпоху научно-технической революции. У нас любят рассуждать о том, как передовые цивилизованные страны коллекционируют талантливых ученых, собирая их по всему миру и окружая теплом и заботой. Да, такие страны, начиная с США, действительно заманивают в свои университеты иностранных студентов и ученых. Но этот факт не следует рассматривать как признак роста потребности в научных кадрах, диктуемого ускоряющимся развитием. Численность научно-технических сообществ в развитых странах давно стабилизировалась. О том свидетельствует, в частности, прогрессирующее старение этих сообществ, не подпитываемых должным притоком молодежи.

Подлинный стимул «импорта интеллекта» кроется в радикальном падении престижа естественных и, тем более, технических наук и инженерного дела в сознании молодежи стран с обществом потребления. В ее глазах пути к материальному процветанию и социальному успеху сейчас пролегают отнюдь не через научные лаборатории, конструкторские бюро и цеха промышленных предприятий. По этой причине уже многие годы скудеет приток молодых специалистов этих профилей, казалось бы, столь необходимых для создания технологических инноваций.

По данным международной статистики, относящимся к 2009 г., доля студентов старших курсов университетов стран – членов ОЭСР, специализирующихся в естественных и технических науках, не выходила за пределы 25%. Своего рода рекорд принадлежал США, где она опустилась до 14% даже учитывая студентов-иностранцев, предпочитающих именно эти специализации. Остальные более чем 86% молодого пополнения образованной элиты США явно не готовились непосредственно участвовать в создании технологических инноваций в этой «постиндустриальной» стране.

Нарастающие сомнения вызывает и качество высшего образования, определяемое не только и не столько состоянием материально-технических баз университетов, сколько содержанием обучения. Последнее же находится в неявной, но непременной зависимости от общественных запросов. В общественных и политических элитах западных стан размывается строгий тип мышления, присущий эпохе индустриализации с его опорой на реальные знания и логику. На смену приходит нечто, довольствующееся, может быть, и широкими, но отрывочными, несистематическими познаниями, либо механическое владение узким набором даже не знаний, а навыков.

Воплощением такого «клипового» образования как раз и является пресловутая Болонская система, обреченная, скорее всего, плодить недоучек с проблематичными «компетенциями», но повышенными самооценкой и запросами. В какой мере так подготовленные люди смогут удовлетворять все усложняющиеся потребности научно-технического прогресса, покажет жизнь. Но здесь, кажется, не видно оснований для особого оптимизма, и грядущее замедление прогресса базового научного знания не представляется невероятным.

Что касается разраставшейся до последнего времени когорты молодых людей, получивших высшее и среднее специальное образование, то пока их социальное и экономическое положение выглядит вполне благополучным. Безработица среди них несколько ниже средней. Их вбирают в себя не столько наука и производство, сколько государственная бюрократия, сфера услуг и офисы частнопредпринимательских компаний. Впрочем, рост их численности в развитых странах, приблизившейся, в среднем, к 30% от всех занятых, существенно замедлился с началом экономического кризиса. При всем том будущее этой социальной страты выглядит достаточно неопределенным.