Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 5"

Но главное в другом. До тех пор пока российская власть будет воображать себя «самой умной», а народ видеть в ней единственную спасительницу от всевозможных напастей, никакое обновление России невозможно. Мы так и останемся в плену надежд на «чудо спасения». С подлинной модернизацией эта вера в неведомое не имеет ничего общего. В России повернуться лицом к прогрессу – значит отказаться от привычного алгоритма застойного существования, который в значительной степени навязывается государством.

Историческая задача Российской империи столетиями состояла в освоении, культивировании и сохранении необъятного пространства. Всякий человек, говоривший об альтернативах, предлагавший выход из ловушки исключительно пространственного самоопределения, которое вело к внутреннему «застою», автоматически попадал в число «разрушителей государства». Исторический опыт подсказывает: Россия не поддается кабинетному реформированию, равно как и революционной «модернизации». Даже Ленин после всех экспериментов понял, что будущее страны – в том, чтобы «учиться, учиться и учиться». По существу, это проклятие не только бюрократам, но и злосчастным доктринерам, продавшим душу дьяволу за свои убогие прожекты.

Список литературы

1. Ананьич Б. Банкирские дома в России, 1861–1914 гг.: Очерки истории частного предпринимательства. – Л.: Наука, 1991. – 196 с.

2. Барсуков Е. Артиллерия русской армии, (1900–1917 гг.). – М.: Воениздат МВС СССР, 1948. – Т. 1. – 392 с.

3. Барсуков Е. Артиллерия русской армии, (1900–1917 гг.).– М.: Воениздат МВС СССР, 1949. – Т. 2. – 344 с.

4. Богословский М. Дневники, (1913–1919): Из собрания Государственного исторического музея. – М.: «Время», 2011. – 799 с.

5. Бокарев Ю. Мобилизационная экономика России и Германии в годы Первой мировой войны: Опыт компаративного исследования // Мобилизационная модель экономики: Исторический опыт России ХХ века. – Челябинск: Энциклопедия, 2009. – 571 с.

6. Боханов А. Деловая элита России, 1914 г. – М.: ИРИ, 1994. – 272 с.

7. Брояковский С., свящ. Война четырнадцатого года (По рассказам участников и очевидцев).– Киев: Ред. журн. «Духовная беседа», 1915. – Вып. 1. – 25 с.

8. Булдаков В. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. – М.: РОССПЭН, 2010. – 969 с.

9. Булдаков В. Хаос и этнос: Этнические конфликты в России, 1917–1918 гг. Условия возникновения, хроника, комментарий, анализ. – М.: Новый хронограф, 2011. – 1096 с.

10. Бухгейм Э. К экономическому освобождению России путем электрификации ее территории. – М.: Т-во «Печатня С.П. Яковлева», 1915. – 32 с.

11. Вандам Е. (А.Е. Едрихин) Геополитика и геостратегия. – М.: Кучково поле, 2002. – 272 с.

12. Васильев Л. Модернизация как исторический феномен (О генеральных закономерностях эволюции). – М.: Либеральная миссия, 2011. – 188 с.

13. Вернадский В. Очерки и речи. – Пг.: Научхимтехиздат, 1922. – Т. 1. – 123 с.

14. Виноградов П. Российско-американское военно-экономическое сотрудничество в годы Первой мировой войны // Россия и АТР. – Владивосток, 2012. – № 2. – С. 103–110.

15. Волобуев П. Наука и техника в дореволюционной России (конец XIX – 1917 год) // Академик П.В. Волобуев. Неопубликованные работы: Воспоминания. Статьи. – М.: Наука, 2000. – С. 93–132.

16. Воронов Л. Война и народное хозяйство. – М.: Комис. по орг. общеобразоват. чтений для фабр.-зав. рабочих г. Москвы, 1915. – 64 с.

17. Гаман-Голутвина О. Роль элиты в модернизации страны // Модернизация России как условие успешного развития в XXI веке / Отв. ред. А.Н. Аринин. – М.: РОССПЭН, 2010. – С. 18–24.

18. Ганелин Р. Россия и США, 1914–1917: Очерки по истории русско-американских отношений. – Л.: Наука, 1969. – 423 с.

19. Гессен С. Идея нации // Вопросы мировой войны. – Пг.: Юридический кн. склад «Право», 1915. – 675 с.

20. Гобсон Дж. Империализм. – Л.: Прибой, 1927.– 287 с.

21. Гудков Л. Абортивная модернизация. – М.: РОССПЭН, 2011. – 630 с.

22. Гулевич А. Война и народное хозяйство. – СПб.: Типография Главного Управления Уделов, 1898. – 188 с.

23. Девонисский Э. Экономические задачи России, вызванные настоящей войной // Новое звено. – Пг., 1914. – № 43. – 18 окт. – С. 5–6.

24. Дённингхаус В. Немцы в общественной жизни Москвы: Симбиоз и конфликт (1494–1941). – М.: РОССПЭН, 2004. – 503 с.

25. Дневник Л.А. Тихомирова 1915–1917 гг. / Сост. А.В. Репников. – М.: РОССПЭН, 2008. – 438 с.

26. Друцкой-Соколинский В., кн. На службе Отечеству: Записки русского губернатора, 1914–1918. – М.: Русский путь, 2010. – 320 с.

27. Дякин В. Русская буржуазия и царизм в годы Первой мировой войны (1914–1917). – Л.: Наука, 1967. – 363 с.

28. Емец В. Очерки внешней политики России в период Первой мировой войны. – М.: Наука, 1977. – 367 с.

29. Епанчин Ю. «Война – во спасение»: Общественно-политическая позиция русских писателей в годы Первой мировой войны. – Саратов: Новый ветер, 2010. – 154 с.

30. Журналы заседаний Временного правительства. – Т. 1: Март – апрель 1917 года. – М.: РОССПЭН, 2001. – 448 с.

31. Журналы Особого Совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства: (Особое Совещание по обороне государства). 1915–1918. – М.: РОССПЭН, 2013. – Т. 3. – 846 с.

32. Зайончковский А. Мировая война 1914–1918 гг. – Ч. 7: Кампания 1917 г. Приложение № 6. – СПб.: Полигон, 2002. – 878 с.

33. Захаров М. Некоторые данные о военно-техническом снабжении в мировую войну // Война и революция. – М., 1931. – Кн. 1. – С. 52–60.

34. Звонарев К. Агентурная разведка: Германская агентурная разведка до и во время войны 1914–1918 гг. – М.: БДЦ-Пресс, 2003. – Кн. 2. – 223 с.

35. Земский феномен: Политологический подход. – Саппоро: Центр слав. исслед. при ун-те Хоккайдо, 2001. – 202 с.

36. Иванов А. Владимир Пуришкевич – опыт биографии правого политика (1870–1920). – М.; СПб.: Альянс-Архео, 2011. – 443 с.

37. Из дневников офицера русской армии Бакулина // Голоса истории: Материалы по истории Первой мировой войны: Сб. науч. трудов. – М.: ГЦМСИР, 1999. – Вып. 24, кн. 3. – 309 с.

38. Ильин И. Собрание сочинений: Дневник. Письма. Документы, (1903–1938). – М.: Русская книга, 1999. – 605 с.

39. Ильин Ю. Вклад России в создание военно-промышленного комплекса США // Первая мировая война: Взгляд спустя столетие: Материалы Международной научно-практической конференции. – М.: Изд-во МНЭПУ, 2011. – 560 с.

41. Карцов Ю. Революция сверху. – СПб.: Отеч. тип., 1907. – 17 с.

42. Кафенгауз Л. Эволюция промышленного производства России: (последняя треть XIX в. – 30-е годы ХХ в.). – М.: Эпифания, 1994. – 845 с.

43. Кюнг П. Мобилизация экономики и частный бизнес в России в годы Первой мировой войны. – М.: РГГУ, 2012. – 244 c.

44. Маевский И. Экономика русской промышленности в условиях Первой мировой войны. – М.: Госполитиздат, 2003. – 392 с.

45. Мальков В. Россия и США в ХХ веке: Очерки истории межгосударственных отношений и дипломатии в социокультурном контексте. – М.: Наука, 2009. – 494 с.

46. Маниковский А. Военное снабжение русской армии в войну 1914–1918 гг. – М.: Высший военный редакционный совет, 1920. – Ч. 1. – 707 с.

47. Никонов В. Крушение России, 1917. – М.: АСТ: Астрель: Харвест, 2011. – 932 с.

48. Новое звено. – СПб., 1914. – № 40/41. – 4 окт. – С. 17–18.

49. Новорусский М. Война и новые отрасли русской промышленности // Вопросы мировой войны. – Пг.: Право, 1915. – С. 502–521.

50. Озеров И.Х. Итоги экономического развития XIX века. – СПб.: Тип. В. Киршбаума, 1902. – 83 с.

51. Озеров И.Х. На Новый путь! К экономическому освобождению России. – М.: Богуславский, 1915. – 336 с.

52. Островский А. Зерновое производство Европейской России в конце XIX – начале ХХ в. – СПб.: Полторак, 2013. – 414 с.

53. Отчет о Московском совещании общественных деятелей. – М.: Тип. Ефимова и Желудкова, 1917. – 136 с.

54. Охранка предупреждала: «Мы накануне голодного дня, за которым последует голодный бунт» / Публ. Ю.И. Кирьянова // Родина. – М., 1999. – № 11. – С. 19–23.

55. Очерк деятельности Отдела снабжения армии за первый год: Июль 1915 – июль 1916 г. – М.: Гор.тип., 1917. – 119 с.

56. Павлов А. Скованные одной цепью: Стратегическое взаимодействие России и ее союзников в годы Первой мировой войны, (1914–1917 гг.). – СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2008. – 186 с.

57. Поликарпов В. От Цусимы к Февралю: Царизм и военная промышленность в начале ХХ века. – М.: Индрик, 2008. – 550 с.

58. Поршнева О. «Настроение 1914 года» в России как феномен истории и историографии // Российская история. – М., 2010. – № 2. – С. 185–200.

59. Прокопов А. Война и вопросы социально-политического развития Великобритании // Война и общество в ХХ веке: В 3 кн. – М.: Наука, 2008. – Кн. 1: Война и общество накануне и в период Первой мировой войны. – С. 265–306.

60. Прокопович С. Война и народное хозяйство. – М.: Дело, 1917. – 214 с.

61. Пунин Н. Мир светел любовью: Дневники. Письма. – М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000. – 527 с.

62. Родзянко М. Крушение империи. – Харьков: Интербук, 1990. – 263 с.

63. Россия и Великая война: Опыт и перспективы осмысления роли Первой мировой войны в России и за рубежом: Материалы конф. Москва, 8 декабря 2010 г. – М.: Изд-во МГУ, 2011. – 205 с.

64. Сенин А.С. Железнодорожный транспорт России в эпоху войн и революций (1914–1922 гг.). – М.: ГОУ «Учебно-методический центр по образованию на железнодорожном транспорте», 2009. – 320 с.

65. Сербин А.И. Первая мировая война: Россия накануне и в годы войны, (1914–1918 гг.). – Омск.: СибАДИ, 2009. – 72 с.

66. Сидоров А.Л. Финансовое положение России в Первой мировой войне. – М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1960. – 579 с.

67. Сидоров А.Л. Экономическое положение России в годы Первой мировой войны: (1914–1917). – М.: Наука, 1973. – 656 с.

68. Снесарев А.Е. Письма с фронта, 1914–1917. – М.: Кучково поле: Беркут, 2012. – 800 с.

69. Совет министров Российской империи в годы Первой мировой войны: Бумаги А.Н. Яхонтова (записи заседаний и переписка). – СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. – 558 с.

70. Травин Д., Маргания О. Модернизация: От Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара. – М.: АСТ: Астрель, 2011. – 764 с.

71. Трофимова Е.В. Производство взрывчатых веществ в годы Первой мировой войны // Отечественная история. – М., 2002. – № 2. – С. 147–152.

72. Трошина Т.И. Великая война… Забытая война…: Архангельск в годы Первой мировой войны, (1914–1918 гг.). – Архангельск: Кира, 2008. – 169 с.

73. Трубецкой Е. Война и мировая задача России // Трубецкой Е. Избранные произведения. – Ростов н/Д: Феникс, 1998. – 510 с.

74. Фурсенко А.А. Конец «русского Вандербильта» // Проблемы социально-экономической и политической истории России XIX–XX веков. – СПб.: Алетейя, 1999. – С. 333–337.

75. Хабермас Ю. Вовлечение другого: Очерки политической теории. – СПб.: Наука, 2008. – 419 с.

76. Хозяйственная жизнь и экономическое положение населения России за первые 9 месяцев войны (июль 1914 года – апрель 1915 года). – Пг.: Тип. ред. периодич. изд. Мин-ва финансов, 1916. – VIII, 110 c.

77. Шигалин Г.И. Военная экономика в Первую мировую войну, (1914–1918 гг.). – М.: Воениздат, 1956. – 332 с.

78. Экштейн Г. Война и будущее народного хозяйства. – М.: Дело, 1917. – 50 с.

79. Baryshev E. The General hermonius mission to Japan (August 1914 – March 1915) and the issue of armament supply in Russo-Japanese relations during the First World War // Acta slavica Japonica. – Hokkaido, 2011. – Vol. 30. – P. 21–42.

80. Fleischhauer I. Die Deuschen im Zarenreich: Zwei Jahrhunderte deutch-russischer Kulturgemeinschaft. – Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1986. – 670 S.

81. Haumann H. Kapitalismus im zaristischen Staat: Organisationsformen, Machtverhaltnisse und Leistungsbilanz im Industrialisierungsprozess. – Königstein: Hain, 1980. – 324 S.

82. Saveliev I.R., Pestushko Y.S. Dangerous reapproachment Russia and Japan in the First World War, 1914–1916 // Acta slavica Japonica. – Hokkaido, 2001. – T. 18. – Р. 19–41.

На Восточном фронте без перемен: зарубежная русистика о гендерной истории Первой мировой войны в России 288288
  Работа выполнена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 13–01–00061.


[Закрыть]

О.В. БОЛЬШАКОВА

Внимание мировой общественности приковано сегодня к юбилею Великой войны 1914–1918 гг. Естественно, не остаются в стороне и историки. Вопросы исторической памяти, справедливости, ответственности, казалось бы, давно уже решенные, вновь вынесены на повестку дня. Перед историографией Первой мировой стоит сегодня новая масштабная задача: написать транснациональную историю войны289289
  Первая попытка уже сделана в трех томах Кембриджской истории, вышедшей в начале этого года (4).


[Закрыть], преодолев тем самым узкие рамки национальных историй, которые к тому же сосредоточены главным образом на изучении Западного фронта. Важную роль в решении этой задачи играет зарубежная русистика, «возвращая» Россию в общемировую историю событий 1914–1918 гг.290290
  Следует отметить прежде всего международный исследовательский и издательский проект «Великая война и революция в России», рассчитанный на десять лет. – Режим доступа: russiasgreatwar.org/.


[Закрыть]

Изучение Первой мировой войны британскими и американскими русистами только начинает набирать обороты. Исследования пока не так многочисленны, как хотелось бы, но большинство из них можно отнести к по-настоящему первоклассным (5; 6; 10-12; 16; 17; 20). В отличие от отечественной историографии, сосредоточенной на фактологии, в англо-американской традиции привыкли оперировать теориями и концепциями, опираться на систему аналитических категорий. В нашем историко-научном дискурсе они либо, к сожалению, отсутствуют, либо занимают маргинальное положение. Уже одно это кардинально отличает англо-американские исследования Первой мировой войны от российских – в лучшую сторону. Тут, правда, многое зависит от понимания задач исторической науки. Если считать, что дело историка – реконструировать картину прошлого («как это было на самом деле»), не отдавая при этом себе отчета в невыполнимости миссии, то пальму первенства следует отдать труженикам, извлекающим горы материала из провинциальных архивов и компилирующих эту массу в фундаментальные (и не очень фундаментальные) тома. При этом отсутствует рефлексия по поводу того, что даже простая компиляция – тоже своего рода интерпретация, основанная на представлениях, взглядах, убеждениях самого компилятора. А что уж говорить об историке, который выстраивает на основе документальных свидетельств повествование, обладающее внутренней связностью логики и хронологии.

Признавая необходимость архивного поиска, отдадим должное действительно тяжелому (и одновременно захватывающему) труду по сбору исторических фактов. Но все же интерпретации, а не повествование в духе летописца Нестора занимают в сегодняшней науке главенствующее положение. С этим у нас большие проблемы: десятилетия диктата марксистско-ленинской идеологии привели к тому, что историки разучились мыслить самостоятельно, да и в массе своей утратили к этому вкус. Те же, кто склонен к теоретизированию, разрабатывают абстрактные схемы, в которых история теряет свою особую, только ей присущую притягательность и становится попросту неинтересной. В этом смысле англоязычная (и в большей степени американская) историография России заслуживает особого внимания, поскольку с успехом придерживается золотой середины: работы русистов интересно читать, но они в то же время опираются на определенные теории, выдвигают гипотезы и создают собственные концепции.

Главная трудность при восприятии работ англо-американских историков-русистов заключается в том, что они оперируют разветвленной системой понятий о социуме, неведомых нашей исторической науке. И особенно сложной ситуация выглядит, когда речь идет о гендере – территории незнакомой и чуждой, вызывающей у нас неприятие и отторжение, как что-то даже малоприличное.

Принято считать, что отношения полов – дело сугубо частное (хотя в СССР оно и выносилось на рассмотрение парткомов, профкомов и нарсудов), и понять, причем здесь власть и иерархическая структура общества, о которой столько говорят специалисты по гендеру, нам сложно. В нашем научном обиходе представления о власти и о том, как она функционирует, обычно сводятся к «вышестоящим организациям» и конкретным начальствующим лицам. То, что отношения между полами могут быть не только интимными, но и социальными, что они претерпевают изменения во времени, как-то остается «за кадром». А ведь именно эти отношения формируют так называемый гендерный порядок общества – основу его стабильности: это не только иерархия семейных отношений, но и общественное разделение труда, система предписанных норм социального поведения мужчин и женщин и многое другое. Фактически это первооснова социальной структуры, а гендерная идентичность – первичный статус человека. На нее наслаиваются национальные, социальные и политические составляющие, соединяясь в нерасторжимое целое, окрашенное индивидуальной субъективностью.

В годы крупных социальных трансформаций гендерный порядок тоже испытывает потрясения. Особенно значительные изменения гендерных ролей, норм и стереотипов фиксируются историками в эпоху кризиса начала ХХ в., кульминацией которого явилась Первая мировая война с последующими революциями и гражданскими войнами. Исследователи говорят о дестабилизации в условиях первой в истории человечества тотальной войны традиционных моделей мужественности и женственности (маскулинности и фемининности, если уж обращаться к гендерной терминологии). Именно тогда был поставлен под вопрос традиционный стереотип женщины-матери, хранительницы домашнего очага. Викторианское разделение на публичную и домашнюю сферу (еще одна важная категория гендерной истории) испытало первый жестокий удар, хотя и не осталось полностью в прошлом. Женщины вышли из дома, чтобы заменить ушедших на фронт мужей на производстве и в поле, стать медицинскими сестрами, наконец, принять участие в боевых действиях. Они стали кормильцами семей и защитниками своих детей, обретя таким образом важную роль в обществе и «сделавшись видимыми» для государства. После окончания войны и «возвращения к нормальности» пути назад уже не было. Женщины стали частью нации, хотя в Европе и Америке и не получили той полноты прав, какую Временное правительство дало гражданкам новой России.

Примерно такой была канва, по которой специалисты по женской истории вышивали картины быта и испытаний, принесенных Великой войной Европе. Эти исследования действительно вернули женщин в историю войны, показав их вклад в общее дело и одновременно поставив под вопрос традиционное представление о героизме военного времени как об исключительно «мужском» явлении. Однако гендерная история формулирует свои задачи гораздо шире – в том числе потому, что расширилось понимание войны как исторического феномена. Среди историков утвердилось мнение, что войну нельзя сводить к сражениям и «культу памяти павших», что следует обратиться к изучению ее воздействия на общество и тех трансформаций, которая она с собой несла (9, с. 1–2).

С введением в научный оборот категорий гендерного анализа стало очевидно, что война и, главное, ее репрезентации буквально пронизаны категориями гендера. Действительно, все знают, что война – дело мужское. Мужчины начинают войну, составляют планы сражений, воюют и, наконец, заключают мир. Женщины остаются дома, обеспечивая надежный тыл. Такое положение дел считается «правильным», представляет собой гендерную норму. Первая мировая нарушила эту негласную, но до сих пор действующую норму, которая отводит мужчинам господствующую, активную роль, а женщинам – подчиненную, пассивную. Более того, война выявила серьезные бреши в броне мужчины-воина, кормильца и защитника. Выяснилось, что мужчины, испытавшие в окопах массированный артобстрел, столь же подвержены неврозам и истерии, что и слабые женщины. Что мужской героизм – понятие достаточно проблематичное в условиях механизированной войны, где редко происходят прямые столкновения с противником, что героизм может быть и бессмысленным, как бессмысленной оказалась гибель в мировой бойне цвета европейской молодежи (этой теме посвящена литература «потерянного поколения»). Что калеки Первой мировой не могут быть кормильцами семьи, а, напротив, ложатся на нее тяжким бременем… Иными словами, идеал настоящего мужчины «испытал атаки» со стороны реальности, прежде невиданные и немыслимые.

Таким образом, гендерная история сделала «видимыми» для исследователей не только женщин, но и мужчин. Если традиционная политическая и военная история повествовала о событиях Великой войны, как бы не замечая половых различий, но на деле подразумевая мужчин, то теперь в центре внимания оказались концепты «военизированной маскулинности», воинского братства, вообще метафоры семьи и родства в применении к нации в кризисную эпоху войн и революций. Важными темами зарубежной историографии Западного фронта стали насилие (в том числе и гендерно окрашенное), сложные взаимоотношения между фронтом и тылом, вынужденные миграции населения, массовая мобилизация общества, изменение концепций патриотизма и гражданства в контексте военного опыта. В изучении этих тем гендерный анализ играет немаловажную, а иногда и ведущую роль.

Зарубежные русисты адресуются к тем же проблемам, используют те же категории, ищут ответы на те же вопросы, которые исследуются на материале Западного фронта. Возможно, то обстоятельство, что Россия «вышла» из Первой мировой войны в революцию и начала возводить на обломках империи первое в мире социалистическое государство, следует признать решающим при определении круга исследовательских проблем. Но вряд ли они могут кардинально отличаться от тех, к которым обращаются зарубежные историки. Даже ставя задачу написания «своей» (национальной) истории, не следует преувеличивать степень «особости» России (кстати, миф об особом российском пути успешно развенчал в своей монографии американский историк Питер Холквист, поместив события «кризиса 1914–1921 гг.» в общеевропейский контекст (11)). Между Россией и Европой не было китайской стены, пока ее не возвели в головах, а на это ушел не один десяток лет. Да и проницаемость этой стены на деле была выше, чем думалось. Барьер, повторю, находился в большей степени в головах и оказался поистине губительным для нашей историографии, особенно когда она утратила твердые теоретические ориентиры марксизма-ленинизма. Новое – то, чем живет сегодня мировая историческая наука, – усваивается медленно и неохотно, с отставанием на 20, а то и на 40 лет. Претензии в данном случае нужно, конечно, предъявлять историческому образованию, но факт остается фактом: отечественная историография Первой мировой войны находится в плену оценок современников, ставит те же вопросы, которые дебатировались в годы войны и были признаны «научно значимыми» в советское время. Исследования, затрагивающие новые темы, крайне немногочисленны, а «гендерно окрашенные» можно пересчитать по пальцам.

Конечно, и для зарубежных историков по-прежнему актуальны проблемы, волновавшие современников событий: военные неврозы, пацифизм, «потерянное поколение». Наверное, эти вопросы и в России могли попасть в центр общественного внимания, но потенциальное «потерянное поколение» было смято революциями и гражданской войной, пацифизм получил ярлык чужой «буржуазной» идеологии, а военные неврозы померкли перед проблемой «революционного истощения» коммунистов, заполнявших клиники в годы нэпа. Поэтому далеко не все темы, разрабатывающиеся в историографии Западного фронта, следует бездумно заимствовать при изучении России. Тем не менее многие «европейские вопросы» заслуживают внимания историков-россиеведов – ответы на них позволят скорректировать выводы, сделанные на материалах Западного фронта, где реалии войны были иными.

Основополагающей структурной рамкой для понимания и исследования Первой мировой войны в зарубежной историографии является противопоставление фронта и тыла (англ. front / home front)291291
  В английском языке термин «homefront» как оппозиция «фронту» возник в годы Первой мировой войны для описания соответствующих реалий, когда линия фронта пролегала вдали от границ страны, а мирное население активно работало на войну и победу.


[Закрыть]. Эта изначально гендерно окрашенная дихотомия особенно остро ощущалась фронтовиками, причем всех воюющих держав, и превратилась в устойчивый стереотип. Считалось, что на фронте воевали «настоящие мужчины» – герои, защищавшие нацию с оружием в руках, а в тылу оставались женщины (далеко не всегда верные жены и подруги), и мужчины, по тем или иным причинам не попавшие на фронт либо избежавшие его, т.е. «ненастоящие». Противопоставление «героического» фронта «аморальному» тылу было поставлено под сомнение относительно недавно – с изучением повседневности, миграций и с развитием культурно-исторического подхода, который перенес эту жесткую дихотомию в сферу идей. Оказалось, что на практике граница между фронтом и тылом достаточно размыта. Это особенно ясно демонстрируют реалии Восточного фронта.

Британский историк-русист Питер Гатрелл, занимавшийся проблемой вынужденных миграций населения в Российской империи в годы Первой мировой войны, неоднократно отмечал, что в условиях оккупации трудно провести границу между «фронтом» и «тылом», поскольку с врагом взаимодействует уже не армия, а гражданское население. При этом миллионы людей, насильственно перемещенных из районов военных действий, «несут с собой войну» во внутренние регионы России (7; 8). Да и вследствие подвижности фронтовой линии в боевые действия оказывались вовлечены те, кто по правилам должен был находиться за несколько километров от полей сражений – например, сестры милосердия. Их деятельность исследовала американка Лори Стофф. Обратившись к мемуарному наследию, делопроизводственной документации, отчетам прессы, она поставила под вопрос «миф о военном опыте», который традиционно считался исключительно «мужским». Стофф пишет, что немалая часть русских сестер милосердия работала не в стационарных госпиталях, как их коллеги на Западном фронте, а в «летучих» подразделениях. Условия их жизни были максимально приближены к боевым: им приходилось не только находиться под огнем, переживать газовые атаки, но и участвовать в бою. Поэтому опыт медицинских сестер во многом сходен с опытом солдат-мужчин – даже если речь идет о его мифологизированной форме (20, c. 111–112).

Однако в сознании людей различие между фронтом и тылом проводилось достаточно резко. Этот сюжет подробно исследован Карен Петроне в ее монографии, посвященной памяти о Первой мировой войне в СССР (15). Американская исследовательница фиксирует общность советского и западноевропейского дискурсов, ассоциировавших тыл с женщинами, которые вели аморальный образ жизни. Петроне выделяет в мемуарах участников войны ряд тропов, характерных как для Западного, так и для Восточного фронтов. Распущенность, разложение, венерические заболевания, проституция (в буквальном и переносном значениях слова) – вот те ключевые понятия, которыми характеризовали тыл фронтовики. Их суровая окопная правда неизбежно сталкивалась с «хитросплетениями» тыла, которые воспринимались как ложь и даже как предательство – причем и в России, и, к примеру, в Германии (вспомним Ремарка). Эта общность взглядов заставляет автора предположить, что в гендерных категориях понимали природу войны все классы и слои общества в воевавших странах (15, c. 125 ).

Приписывание женских черт человеку, стране, наконец, врагу с целью их принижения – механизм, хорошо знакомый историкам гендера. Особенно ярко он проявлялся в пропаганде военного времени. Во всех воевавших державах женщины ассоциировались с тылом и олицетворяли негативные явления. Исследовательница модной индустрии Кристин Руэн отмечает, что стереотип женщины как «бездумной потребительницы» приобрел в России в годы Первой мировой войны (особенно в период дебатов о принятии закона против роскоши в 1916 г.) отчетливо антипатриотический оттенок. Наряду со спекулянтами и всеми, кто наживался на войне, модницы стали «внутренними врагами» империи, страдающей от нехватки самого необходимого и скорбящей по своим погибшим (17, c. 233–234). Это пример того, какой весомый вклад в противопоставление фронта и тыла в гендерных категориях вносила пропаганда. Интересно, что при этом фронтовики ассоциировали пропаганду с лживостью тыла – считали ее продуктом деятельности «тыловых крыс», распространявших самые невероятные небылицы. Даже такие патриотически настроенные мемуаристы, как А.А. Брусилов, постоянно упоминали о «газетной лжи».

Конечно, пропаганда – важный инструмент мобилизации населения на борьбу с врагом. Эта тема широко изучается в историографии Западного фронта, тогда как Восточный остается практически не исследованным. (Среди немногих работ см.: 1; 13; 14.) Такой аспект пропаганды, как визуализация войны, требует активного привлечения категорий гендерного анализа. Военная пропаганда эксплуатировала и образ родины-матери, и стереотипы идеальной женственности и мужественности. Как отмечает К. Петроне, все страны – участницы Первой мировой войны использовали для мобилизации мужчин на борьбу с врагом представления об идеальной маскулинности. В России, к примеру, популяризировался подвиг казака Козьмы Крючкова, убившего в одиночку 11 немцев и получившего первый в той войне Георгиевский крест. Лубки с изображениями «былинного богатыря» Крючкова рассматриваются зарубежными русистами как типичный образчик «русской» пропаганды (5; 15, c. 96).

Иное видение героического эпизода со «сверхчеловеком» Крючковым дается в книге Петроне. Исследовательница ссылается на роман «Тихий Дон», в котором Крючков выведен в качестве одного из персонажей. Обратившись к этому случаю, Михаил Шолохов пересмотрел не только привычный пропагандистский образ, но и само понимание героизма в Первой мировой войне. Писатель реконструировал эпизод той стычки с немцами, которая принесла Крючкову всероссийскую славу, подробно расспросив одного из ее участников. По его словам, Крючков был вовсе не героем, а типичным службистом, олицетворением жестокости и произвола царской армии. Тем не менее описание сражения, в котором Крючков отбил захваченного в плен казака и действовал с профессиональным хладнокровием, не дает оснований усомниться в его героизме. Однако свой подвиг Крючков совершил не в одиночку, а при участии других казаков, высланных перехватить немецкий дозор. Главный проступок Крючкова Шолохов видел в том, что, будучи любимцем командира эскадрона, он с удовольствием принял единоличную славу и до конца войны бездельничал при штабе. Крючков предал фронтовую дружбу ради того, чтобы получить награду за участие в рядовой стычке, причем достаточно бесславной: обе стороны проявили животную жестокость и вышли из нее «морально искалеченными» (15, c. 96–97). В одном только эпизоде великого романа присутствует целый ряд проблем, изучаемых западной историографией Первой мировой: что такое военная пропаганда, насилие, военная жестокость, фронтовая дружба, героизм. Сама многозначность текста Шолохова, как замечает Петроне, отражает чрезвычайную сложность представлений о героизме, мужественности, товариществе и братстве.