Текст книги "Альманах современной русской прозы и поэзии «Литературные встречи» №2"

Про детей

Надежда Антонова

г. Москва

Бабочка

Аюша долетела до парикмахерской и остановилась. Постояла с открытым ртом, всматриваясь через стекло в усеянный волосами пол, в сидящего в одном из кресел толстого дядьку, над головой которого суетилась мастер, жужжа триммером, юля ножницами и маленькой расчёской. Чтобы было лучше видно, Аюша пододвинулась к стеклу совсем близко, так что ей сплющило нос и губы.

«Опять окно сейчас запачкает, заслюнявит», – Татьяна привстала с кресла и легко стукнула полотенцем по стеклу. Аюша отшатнулась и застыла. «Вот дура-то, каждый раз так хлопаю, а она всё не понимает, думает, что ударю». Клиентов у Татьяны сегодня было немного, а сидеть до конца рабочего дня всё равно надо. Она повернулась к новому мастеру Олесе: «Нет, ну зачем? Диагностику ведь можно было сделать и выявить. Не дай бог со мной такое, я не знаю что, но оставлять уж точно бы не стала, её и не воспитаешь никак».

От пролетевшей прямо перед лицом бабочки у Аюши захватило дух. Когда бы Аюша сюда ни приходила, почти каждый раз бабочка вылетала навстречу, как бы приглашая войти, но Аюша боялась, что её не выпустят обратно. А ещё она боялась, что бабочка перестанет её приглашать. И Аюша уходила, чтобы потом было куда вернуться.

Откуда-то издалека Аюша слышит материнский голос. Ей кажется, мама Леля плачет и зовёт на помощь, как заблудившаяся девочка, как сама Аюша когда-то, когда не могла найти свой подъезд, не знала, что они живут на четвёртом этаже старой кирпичной пятиэтажки, пахнущей жареной капустой.

Забеременела Леля поздно. До тридцати пяти никого к себе не подпускала, думая, что вымолит себе хорошего мужа, сохранив невинность. Но, несмотря на их общие с подругами усилия (каждое утро они читали молитву по соглашению за неё и ещё одну женщину), выйти замуж не получалось. С Тимофеем познакомилась в продуктовом магазине. Он ругался с кассиршей из-за ценника на водку. На товар была заявлена скидка, но через кассу она почему-то не проходила. Денег у Тимофея было в обрез. Леля доплатила, и Тимофей, матерясь и на ходу открывая бутылку, пошёл к выходу. На улице он догнал Лелю и предложил помощь по дому. Леля купила ещё водки и повела его к себе.

Аюша родилась в душном июле, в самом его конце. Леля, не зная, кто родится – УЗИ она делать не стала, вдруг ребёнку повредит, – решила, что если будет девочка, то назовёт Иулией. Когда первый раз увидела немного приплюснутый маленький носик дочери, укрепилась в своей мысли, такую по-другому и не назвать. Пока любовалась плоским, как ей казалось, слежавшимся в утробе затылочком, открытым, как у птенчика, ротиком, короткой шейкой со складочкой и косенькими голубыми глазками, врач и акушерка о чём-то перешёптывались. Через три дня Леле сообщили.

Аюша бежит к матери, расправляя руки, как крылья. Аю, аю, аю. Она знает и другие слова, но эти ей нравятся больше остальных. Леля обнимет, погладит по кое-как остриженным её неумелыми руками волосам на плоском дочернем затылке, вздохнёт, спросит саму себя: «Это кто опять от мамы убежал? Это Аюша убежала? Ай, как не стыдно Аюше». А вечером на прогулке Аюша снова вырвет свою руку из материнской, снова с криком пронесётся мимо рынка, снова будет ходить около парикмахерской и стеречь свою бабочку.

Олеся достригла последнего клиента, подмела волосы, почистила ножницы, расчёски, сложила их в ящик тумбочки, убрала фен. Выйдя на крыльцо за напольным баннером, увидела девушку-дауна, которая приходила днём. Та опять прилипла лицом к их окну и повторяла какие-то звуки. Олеся подошла и взяла её за руку. Ладошка была мягкая и холодная. Девушка посмотрела на Олесю и улыбнулась. Аю, аю, аю.

«Сейчас помоем голову и начнём стричься, вот так. Наклони пониже, не бойся. Это шампунь, мы его сейчас смоем. А это кондиционер, мы его тоже сейчас смоем. А теперь я тебя вытру. Хорошо, только не вертись. Теперь вот сюда, в кресло». Олеся достаёт ножницы, расчёски, фен и, замирая от какой-то странной радости, подбадриваемая улыбкой Аюши, начинает состригать прядь за прядью.

Аюша понимает: произошло то, чего она боялась и одновременно ждала. Наверное, выбраться отсюда не удастся, но она и не хочет. Жалко маму Лелю, она опять будет звать на помощь и плакать, думая, что дочери плохо, но Аюше хорошо. Аюша теперь сама, как куколка, сидит в большом чёрном коконе в крутящемся кресле и качается, готовясь превратиться в бабочку. Над её головой порхают ножницы и расчёски, жужжит триммер, летает фен, витает сладкий флёр лака для волос, и Аюше кажется, что она вот-вот взмоет под потолок.

Мама Леля, испуганная и растрёпанная, вбегает в зал как раз в момент, когда Олеся снимает с Аюши парикмахерскую накидку.

– Ну что же вы, не видите, какая она? У неё и денег-то нет.

– Да мне и не надо.

– Как не надо? Возьмите, вот, можно без сдачи.

– Не надо, я просто так подстригла.

Аюша-бабочка, покружившись вокруг мамы Лели, хочет сказать ей важные слова о том, что домой она, скорее всего, уже не вернётся, но беспокоиться за неё не надо, она теперь будет жить здесь. Мама Леля опять начинает плакать, и Аюшу как будто прибивает к земле ветром. Она сердится, кричит, но быстро смолкает. Она вдруг вспоминает о том, что, если она здесь останется, ей некуда будет возвращаться. И она соглашается, гладит маму Лелю по голове.

– Кто опять от мамы убежал? Это Аюша убежала? Ай, как не стыдно.

– Аюша больше не будет.

Аюша берёт свои слова обратно, так их и не сказав.

Ирина Асеева

г. Санкт-Петербург

Знание – сила!

Чёрные кроссовки обколупанными носами упирались в песок, спина – в прохладную железную перекладину. Пахло сиренью. Ветер шелестел листьями берёз. Я чуть покачивался.

– Скрип, скрип, – это качели. Все четыре года, что я здесь учился, они скрипят. И зимой, и в летние каникулы.

На моих коленях кирпич. Ладно, не кирпич. Но очень похоже. По цвету по крайней мере.

Откроешь гладкую коричневую обложку – увидишь надпись: «Диме от бабушки. Запомни: знания – сила!»

Я не знаю, как насчёт силы, но тяжесть та ещё. Третий день таскал его в рюкзаке, а дальше слова «абстракционизм» так и не продвинулся.

Бабушка мне его по почте отправила, когда узнала, что я всё-таки поступил. Я поблагодарил по телефону:

– Бабушка, спасибо, но почему словарь? Я на физмат поступил – зачем мне абстракционизм с беллетристикой?

– Димочка, во-первых, русский ты при поступлении едва сдал. А во-вторых, знания лишними не бывают. Читай по три страницы в день – глядишь, в сентябре не стыдно будет в глаза смотреть учителю русского.

Я качался, водил пальцем по одним и тем же строчкам в словаре и слушал, не стукнет ли железная калитка. Егорка, мой друг, скинул эсэмэску: «Буду через пять минут». Это было полчаса назад. А учитывая словарь и «абстракционизм», можно считать, что три часа.

Калитка стукнула. Я обернулся, улыбка сползла с лица и в песок под ногами зарылась. Потому что пришёл не Егорка, а как раз наоборот. Тима Лапочкин, невысокий, светловолосый и ядовитый, как заросли борщевика. Главный футболист класса.

Говорят, беда не приходит одна. Он и был не один – с Гошиком Червяковым.

Червяков сам по себе безобидный парень. Но рядом с Лапочкиным он в силовой придаток этого гада превращается. Словно Гошику самому думать – труд непосильный, и он делает всё, что Лапочкин скажет.

– А-а-а, Парапланов! – протянул Лапочкин, оглядывая пустую площадку. – Чё припёрся? В городе площадок нет?

Мой дом – последняя многоэтажка на окраине города. Пройти километр мимо заправок, стеклянных магазинов, на которых вывески постоянно меняются, – и будет Аннино, посёлок. А в нём – школа и друзья. И враги тоже.

– Лапочкин, качели заняты. Иди в песочницу, – отозвался я, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо.

Лапочкин мотнул головой в мою сторону, Червяков подошёл к качелям, жирная ладонь обхватила железку. Железка скрипнула горько и жалостно.

Лапочкин сел на зрительские сидения под навесом, скрестил руки:

– Ты, Парапланов, говорят, здесь больше не учишься.

Я оглянулся на калитку, бросил взгляд вправо на дорогу: может, Егорка уже на подходе? По пустой дороге промчался ветер, поднимая пыль.

Червяков тряхнул стойку качелей:

– Отвечай, раз спрашивают.

Я пристально посмотрел в Гошкины глаза болотно-коричневого цвета. Гошка покраснел и отвёл взгляд. Я немного осмелел:

– Ну да. В лицей поступил.

– Одним дураком меньше – свежего воздуха больше, – Лапочкин попытался уязвить моё самолюбие.

Я обрадовался:

– Лапочкин, дурак тут точно не я. Дураки в лицей не поступают. А вот по башке себя лупасить чем-то легко могут.

Лапочкина перекосило. Он намёк на свой талант забивать мячи головой понял.

– Червяк, ну-ка, покажи ему! – скомандовал он.

Гошка тряхнул стойку. Я слетел с качелей. Больно царапнули мелкие камни – ладони проехались по песку. Толковый словарь упал и раскрылся посередине. Ветер удивлённо листал его, пугаясь слов «катарсис» и «конформизм».

– Дурак ты, Лапочкин. – Я встал на одно колено и начал счищать песок и колючие камни с ладоней. – Без Гошика ничего не можешь.

Лапочкин встал с сидения, прищурил глаза:

– Что, думаешь, раз умный, всё можно? Сейчас припрём тебя к забору, начистим морду – до сентября сверкать будет. Червяк?

Я оглянулся на калитку, но там было по-прежнему пусто. Егорка, где ты?

Слева ко мне приближался Лапочкин, справа на расстоянии шага стоял Червяков.

Рвануть к калитке? Лапочкин – лучший бегун в классе, а вот я на физре как-то не отличался скоростью.

Я понял, что моё спасение – во мне самом. И вспомнил про свои сильные стороны.

Я встал и поднял книгу.

Размахнулся и как дал Лапочкину по башке словарём! Тем самым, толковым. Он обалдело уставился на меня, словно все слова на букву «А» разом влились в его голову.

Мы со словарём повернулись к Червякову. Моё свирепое лицо выражало решимость вбить знания ещё в одну голову.

– Не надо, – растерялся Гошка. – Я больше не буду.

Мимо Лапочкина, скулившего на скамейке и потиравшего красное ухо, ко мне мчался Егорка.

– Ну ты, Димыч, даёшь, – восхищённо протянул он. – Один против двоих! Ты крут!

Я посмотрел на словарь. Он чуть испачкался, несколько страниц помялось.

Я показал словарь Егорке:

– Это потому, что знания – сила.

Я словарь теперь всегда на прогулку буду брать, даже летом.

Бабушка оказалась права: знания лишними не бывают.

Жанна Варнавская

Московская область

Про жареные креветки и розовый пластилин

Юра пришёл сегодня на занятие недовольный.

– Юр, ты чего такой? – спрашивает Ирина Дмитриевна.

– Спать хочу. Устал, в бассейне плавал, да ещё и школа. И есть хочу.

– Могу булочкой поделиться.

– Я креветок хочу. Жареных.

– Юра, я тоже хочу креветок, варёных, – парирует Ирина Дмитриевна и замолкает.

Юрка не сдаётся, изображая из себя обиженного судьбой подростка, и продолжает ныть.

Алёнка-первоклассница с обожанием смотрит на Юрку и счастливо улыбается. Ещё бы: Юрка на два года старше, симпатичный, занимается тхэквондо, а главное, умеет рассказывать весёлые истории. Он сам их сочиняет, на ходу. И вроде ничего такого смешного в этих историях нет, и рассказывает он про хомячков с самым серьёзным видом, но ведь обхохочешься… А сам даже не улыбнётся ни разу, сколько палец ему ни показывай… Забавный он, этот Юрка, понимает, что нравится девчонкам, а ведь не стесняется и слабости свои показать, вот что удивительно. Если что не по нему, то есть, ну, чего-то он совсем не хочет, что ему Ирина Дмитриевна советует сделать, он замрёт, как снегирь зимой, сидит, переваривает. И слезу может пустить, прям как в кино.

Сегодня все рисуют котиков. Алёнка давно нарисовала контур простым карандашом, на палитре краски смешивает. А Юрка всё сидит, как замороженный, дуется, бормочет с таким сожалением, словно от этих жареных креветок вся его дальнейшая жизнь зависит.

– Юра, почему ты не работаешь? – спрашивает его Ирина Дмитриевна.

– У вас есть пластилин? А то мой такой твёрдый… Я его на батарею положил.

– А кого ты собрался лепить?

– Боксёров. Мне нужен розовый пластилин, у меня мало совсем.

– Всем нужен! Ну что за мальчики пошли, где я вам столько наберу?! Зачем тебе розовый?

– Ну как же, цвет кожи – розовый.

– Ну какой же он розовый, Юра, ну посмотри.

Ирина Дмитриевна сравнивает комочек пластилина с рукой.

– А какой же мне тогда взять?

– Надо самому сделать. За основу взять белый брусок, добавить немного красного, капельку жёлтого, чуть коричневого, всё вместе тщательно размять…

– О, нет… Это сколько усилий надо приложить! А зачем, когда есть розовый?

Юра лепит совсем крошечных человечков. Да, фигуры узнаваемы: голый торс у обоих, синий шлем у одного и красный у другого. Боксёрские перчатки и штаны того же цвета. И вдруг Юрка опять начинает канючить: хочу креветок, жареных, хочу… И тут другие дети за столом подхватывают привередливый мотивчик: хочу есть, хочу есть.

– Юля, и ты креветок хочешь?

– Не-е, я макароны люблю, с кекчупом… и котлетку, две…

Ирина Дмитриевна уходит мыть руки. Она всегда так делает, когда у неё «руки опускаются»…

– Юр, давай дальше, про хомячков, – просит Алёнка. Сама сидит сияющая, наводит красоту своему рыжему котику: лёгкими взмахами руки тонкой кисточкой шерстинки прорисовывает. Всё занятие она, поглядывая на Юрку, тихонько посмеивалась. Её мама после школы вкусно накормила.

Поэзия

Светлана Амбрасовская

г. Великий Новгород

Ковёр с медвежонком

* * *

Мелодия простых вещей —

настольной лампы, чайных ложек —

мне с каждым годом всё дороже

и с каждой горестью слышней.

Средь грубых споров о войне,

за воплями вселенской склоки

я слышу шёпот книжной полки

и плач картины на стене.

Как будто маленький мирок,

сосредоточенный в квартире,

чуть слышно молится о мире,

что так велик

и так жесток.

* * *

Из самого раннего детства осталось воспоминанье:

сижу в чёрном-чёрном доме, на по́лке под потолком.

А бабушка монотонно и строго, как заклинанье,

твердит, чтоб дышала глубже и непременно ртом.

Дышать горячо и больно. Но бабушке не до спора!

В деревне о пользе пара расскажет тебе любой.

И вот я сижу – вдыхаю, мечтая о том, как скоро,

в платок завернув пуховый, меня отнесут домой.

Напоят, конечно, чаем, дадут посидеть немножко

со взрослыми в летней кухне. Отправят в постель потом.

Я буду лежать в потёмках и нюхать свои ладошки,

которые после бани так пахнут всегда дымком!

* * *

Скажи мне, что за гранью этой грани,

когда засохли на окне герани,

да и само окно рассохлось в щели,

а подновить, похоже, не успели…

Когда труба на помертвевшей крыше

уже который месяц как не дышит,

и яблони в некошеном саду

надломленно предчувствуют беду?

Скажи мне, что за гранью этой боли,

когда бурьяном зарастает поле,

разрушены и клуб, и сельсовет,

в живых ни одного домишки нет,

и лишь часовней посреди погоста

торчит водонапорной башни остов?

Что делать, если жизнь сама на грани?

– Не дать засохнуть на окне герани…

Иллюстрация Ирины Красновой

Иллюстрация Ирины Красновой

* * *

Памяти бабушки

Она уходила сквозь белую зиму

в залитые солнцем чужие края.

Снежинки безропотно приняли схиму

близ перегоревшего вдруг фонаря.

И стало темно. И торжественно тихо.

Лишь старый будильник тревожил буфет,

а в этом «тик-так» столько горя и лиха —

без малого сотня отмеренных лет.

Она уходила легко и неслышно,

оставив обиды, не помня потерь,

как будто всего на минуточку вышла

в едва приоткрытую вечностью дверь.

Она уходила, а мы оставались.

Фонарь починили, и в брызнувший свет

снежинки сверкающим роем ворвались!

И тикал будильник, тревожа буфет…

* * *

Я шла и ломала травинкам хребтинки.

Природа беззвучно просила дождя,

и только в болотистой тёмной низинке

шуршали жуки, сухостой бороздя.

Но вдруг зачирикала вкрадчиво птица,

прошёлся по кронам скупой говорок:

– Напиться,

напиться,

напиться,

напиться!

Встревожился ветер.

И… снова умолк.

* * *

Кружился снег бесшумно, мягко, липко,

укутывая мир со всех сторон.

На гвоздь-луну подвешенною зыбкой

земля качалась, навевая сон.

Спелёнутые туго – по старинке,

безгрешные, не помнящие зла,

мы спали.

А пуховая перинка

уже на самый краешек сползла.

* * *

Бывает,

вдруг вспомнишь из детства железную миску,

которую бабушка тёрла до блеска песком,

ковёр с медвежонком,

висевший у печки так низко,

что можно потрогать, —

и маешься сердцем потом.

Как будто ребёнок,

что ел из той миски овсянку,

нисколько не вырос

и ждёт у несрубленных слив

кого-то из взрослых —

идти, убирать спозаранку

упавшие за ночь ранетки и

белый налив.

И будто роса холодит, и пупырками кожа,

а воздух густой, что вчерашний сливовый компот,

и девочка та,

что почти на меня не похожа,

его не спеша,

по глоточку,

зажмурившись,

пьёт.

Ольга Аникина

г. Санкт-Петербург

Ростки на балконе

Озеро

…так долго входит в илистую воду,

задумчиво оглядывает берег,

глядит на рябь настоя травяного,

на сосен розоватые тела.

По стеблям тихий лепет пробегает,

по листьям капли жаркие текут,

и утка с выводком

рисуют на воде

два ровных эллипса вокруг коряги.

Стопа слепая в темноте, на дне

нащупывает тёплые обломки

неведомых разрушенных жилищ,

тугие корни, лилий провода,

скрепляющие дно меридианы.

Стопа уходит в древний мёртвый мох.

И пальцы скоро в рыбок превратятся,

а плечи станут парой зыбких змей,

а тело станет лёгким, будто ствол

поваленной сосны, упавшей в воду

назад пятнадцать миллиардов лет,

сверкнувших, словно крылья стрекозы

над головой.

Кричат чужие дети

на том, другом, далёком берегу.

А женщина стоит, глядит куда-то.

Она ещё, быть может, не решила —

плыть или нет.

Год

Я гуляю вдоль берега летом,

где затянута листьями заводь,

где растут

бело-жёлтые лилии,

и бегут водомерки,

и каждая – маленький циркуль.

Утекают густые круги

в темноту маслянистого ила.

Я гуляю вдоль берега

ранней весною, когда оголённый плавник

онемевшую твердь рассекает

нечаянной силой,

и рыдает в притоке,

и хохочет в притоке прозрачный двойник-водяник,

поднимаясь над лимбом,

заливая низины, мышиные норы, ходы корневые.

Я гуляю вдоль берега чёрной зимой,

где у мёртвых костлявых деревьев горбатые выи.

Где пески огневые

сияют,

свистят ледяные свистки.

Я в осеннем тумане стою

над невидимым телом реки,

и кончается год,

и я вижу дорогу свою,

где на водных запястьях

качаются, снова живые,

бело-жёлтые лилии.

Август

По горизонту красная кайма,

царапина на золотом колене.

У северного берега в морене

зашевелилась близкая зима.

И в ход идут румяна и сурьма,

приметы неизбывного старения,

и линии последних повторений,

и августа густая хохлома

по контуру чернеет бузиной,

и пахнет облепихой и сосной.

Горюч шиповник, бузина лилова,

и утомлённым воздухом не зной

гудит и дышит в небе надо мной,

а раковина моря ледяного.

* * *

шумящий, смешанный, сосновый,

глядящий свысока,

и сосны – каждая как слово

пра-

языка

прикованы к земле, и всё-таки парят.

слагают звукоряд.

не говорят.

хотелось бы, чтоб сосны говорили,

но это уж навряд.

и я меж них – как звук,

что был утрачен

или

из языка изъят.

* * *

В коре стволов садовых и лесных,

маслиновых и голосеменных

есть полости для солнечного жара.

И жар, звеня, проходит через них

и в воздухе являет форму шара,

согласных отражение губных.

Такая лень в движении листа —

висит пластом на кончике хвоста,

темнеет, силу сумерек вбирая.

Гречишная нисходит густота,

течёт по крыше старого сарая,

по кромке жестяного живота.

Шум поезда у леса в головах.

Там у сельмага двери нараспах,

там дынями торгуют и черешней.

А ты блуждай в трёх гулких деревах.

Ещё нежней блестит и безутешней

смола на расклешённых рукавах.

* * *

На дачу на два дня.

До темноты успеть,

чтоб раздышалась печь

до ровного огня.

Погаснет – подкормить бумагой и щепой,

чтоб потеплел кирпич

и стал почти живой.

Чтоб ощутить рукой, как вену на плече,

оранжевый огонь, текущий в кирпиче.

Снаружи только лес, и дождь, и мокрый снег,

и над трубой, как крест, прозрачный человек —

плывёт совсем один. Он полый и пустой.

Теперь он просто дым над вечной мерзлотой.

Я на него гляжу, как будто сквозь слезу.

Я вместе с ним дрожу, когда стою внизу,

где чёрная канва на тлеющем бревне.

Где я сама – дрова, добротные вполне.

Балкон

Простецы-бальзамины, бегонии лист восковой,

граммофоны петуний, висящие вниз головой,

горделивые бархатцы, жёлтый, шафрановый сад

и вербенные пенные тучи, плывущие над.

Золотые ростки из бумажных стаканов

по ящикам расселены.

Это признаки лета, как ёлки в квартирах —

примета зимы.

И цветку достаётся

немудрёное место в горшке подвесном,

он под солнцем и ветром растёт

и не думает об остальном.

Как наступит октябрь и спустится с неба зима, холодна и темна,

и покроются инеем тонким зелёные пальцы вьюна,

и рука, что лелеяла, дёрнет из ящика стебель

и прядку корней —

невесёлая участь, и разве расцвёл бы простец-бальзамин,

если б думал о ней?

Но по нитке, от самых перил

до резного ребра козырька

плющ ползёт, однолетка,

и дерзость его высока,

немезия немеркнущим глазом

глядит из балконной листвы,

и зевают, безмолвные рты разевают

цветочные львы.