Текст книги "Альманах современной русской прозы и поэзии «Литературные встречи» №2"

Лиза Клейн

г. Санкт-Петербург

Моё море

А море моё отшумит и впитается в землю,

Оставив на высохшем дне сундуки и скелеты.

Засушит в гербарий меня бессердечное лето.

Но это потом, а пока мои воды не дремлют.

Я буду штормить, обдавая солёным и свежим,

И горьким поить до предела, и биться прибоем,

И штилем ложиться, и гладить волной побережье,

И жить переливами «чёрное, нет, голубое».

Так много фантазий: русалки всплывают и дышат,

Сирены поют, а Нептун угрожает трезубцем…

Но море моё с каждым годом всё меньше, всё тише,

Недолго ещё, и поместится в чайное блюдце.

* * *

Я обещаю, мы не станем старше…

Я обещаю, мы не станем старше.

Нам будет навсегда чуть-чуть за двадцать,

Чтоб петь, любить, смешить и целоваться.

Нам хорошо, нам ничего не страшно.

Источники пока не все иссякли,

И нам достанет страсти и отваги:

Кораблики ли делать из бумаги,

Сжигать мосты ли, зажигать маяк ли.

Нас охраняют боги-невидимки,

Нас ни глаза не выдадут, ни мысли.

Мы навсегда вне времени зависли

Счастливыми. На этом фотоснимке…

* * *

Я строю деревянные дома

Из палок, веток, кубиков, дощечек.

Живущий в них бумажный человечек

Себя и дом доводит до ума.

Он вместе с домом крепнет и растёт:

Пазы, и двери, и устройство комнат

Несовершенства и удачи помнят —

И я пишу себя который год.

Однажды дом окажется всерьёз —

Бревенчатые стены встанут прочно,

И может быть, хотя это не точно,

И я отвечу Богу на вопрос.

* * *

Тени сгущаются, брезжится звёздной пылью

Смертное глупое «надо, чтоб нас любили».

В этой бессильной требе, за жаждой света

Боли так много, что хватит залить планету.

Всякий готов вложить свой свечной огарок,

Чтобы стоваттную лампочку взять задаром.

Свой еле пашущий сердца светодиодик

Каждый считает солнцем или навроде.

Или не каждый? Если копнуть поглубже,

Что в глубине сумею я обнаружить?

Сколько таких, кто дарит себя без меры,

Вспышкой сгорает, став для других примером?

Сколько из них реально других согрели,

Сколько ослепло, обожжено – на деле?

«Это другое, – скажут они, – другое.

Наше же дело правое, молодое.

Мы для других горим, зажигаем души…

Мы умираем за то, чтобы стало лучше».

Лучше не будет – в этом уж мне поверьте —

Ни от моей, ни от их, ни от вашей смерти.

Искру тепла отыщу, защищу, раздую —

Злую, голодную, огненную, живую.

Искорки этой секрет для меня образчик:

Из смертоносной делать животворящей.

Инга Макарова

г. Санкт-Петербург

Бросив вызов темноте…

Летняя дорога

Сквозь белые сети Обуховского моста,

Сквозь жаркие сети и зной середины лета —

Летим по дороге, и пишется жизнь с листа

На сером асфальте лучом золотого света…

Мой добрый водитель ко мне неизменно учтив,

И конь наш пригож, легкокрыл, и умён, и послушен.

И шелест колёс напевает нам общий мотив,

Стирая заботы, сплетая улыбки и души.

И в тёплом вечернем полёте лесных мотыльков,

И в пряном хмельном разнотравье июльских обочин

Мы видим любовь, осязаем и слышим любовь:

Предчувствие жизни, предчувствие счастья, предчувствие ночи…

* * *

Жестокий долгожданный бой:

Разрыв на глади голубой.

Вскипает пена за кормой,

И кровь вскипает.

И ядер свист, и сабель звон,

И чаек плач, и ветра стон…

Кто победит? Кто побеждён? —

Никто не знает…

Сраженья яростный оскал,

Ствол раскалённый у виска…

Что будет завтра? А пока

Всё жёстче схватка!

К лицу – лицо, глаза – в глаза,

Не поворачивать назад!

Всего себя отдать стократ

И без остатка!

Победой скорой окрылён,

Ты дышишь с ветром в унисон,

Сопротивлением утомлён,

Но не убит им.

А я могу уже вполне

Увидеть глаз твоих на дне,

В солёной чёрной глубине

Свой флот – разбитым.

Ингрия

И устав кофеиновый груз нести,

Вечер плавился от жары.

И зудели мне на ухо гнусности

Беспокойные комары.

Остывающей медной монетою

Солнце падало в плазму вод.

Отвернёшься, сморгнёшь – вот и нет его! —

День свалился за горизонт.

Нет ни радости и ни жалости,

И карману названия нет.

Сколько места ещё осталось там?

Сколько примет ещё монет?

И в щенячьей своей беспечности

На краю у вселенских вод,

Белой ночью, в ладонях Вечности,

Жду невыспавшийся восход…

Женщина в метро

Просто – женщина в метро:

Не спеша, под ручку с мужем.

Ждёт ребёночка к тому же,

И в душе её – светло!

И в глазах её светло:

Это завтрашние дети

Нам о том негромко светят,

Что их время подошло.

И на лицах у людей

Загораются улыбки.

И вечерний сумрак зыбкий

Тоже кажется светлей.

И нахлынуло тепло

Вдруг желанье измениться,

Чтобы так же научиться

Освещать чужие лица

Повседневности назло!..

Растворилась в суете

Проскользнувшая случайно

Эта трепетная тайна,

Бросив вызов темноте.

Кира Османова

г. Санкт-Петербург

* * *

Бывает сила (чем её измерить?):

Цветок растёт из каменной плиты,

Он – реплика в полемике со смертью.

Как не любить живучие цветы?

Я здесь недавно. Я теперь из тех, кто

Осваивает новые миры.

На верхнем этаже – библиотека.

Всегда закрыта. Надпись: «Перерыв».

Порою огорчительные вещи

Случаются, но я тебе скажу:

Кто не был тут, придумывает вечно

Об этом месте форменную жуть.

Мол, чинят обитателям препоны;

Мол, запах не иначе как смолы;

В подвалах день и ночь бесперебойно

Работают огромные котлы.

Да что с того? Тут главное – не выдать,

Что сам всё понял; что расти – тщета.

И остаётся врать с учтивым видом,

Тогда как просто хочется читать.

Здесь у меня больничный распорядок:

Еда, прогулка, сон, опять еда.

Искусственный пылится аспарагус.

Но ты… не приезжай ко мне сюда.

* * *

До чего спокойная жизнь, до чего знакомая гладь…

Движенья привычные, взгляды – вряд ли волненье выдадут.

Не заметят, впрочем, и те, у кого намётанный глаз,

Что ты беспокоишься – просто так, без причины видимой;

Что в тебе принятия нет, ты подвержен страхам любым,

Как будто всегда существует место – счастливей, правильней,

Безопасней, лучше, чем то, где сейчас приходится быть,

Но, как бы ни силился, в место это нельзя отправиться.

Обещал себе помолчать – но такая вдруг маета!

Не вытерпишь: что, говори, тебя, как и раньше, мучает?

«Почему я здесь, а не там? Почему я здесь, а не там»?

А где это «там» – объяснять не нужно ни в коем случае.

* * *

Человек, у воды живущий, практически неуязвим.

Обязательно в нём со временем некий случается сдвиг

(если можно назвать, конечно, такую особенность «сдвигом») —

человек, у воды живущий, действительно знает – где выход.

Разве мыслимо сбиться: пристань, моста металлический свод…

Человек – виртуоз (ни с чем не сравнимо его мастерство),

он на слабую долю делает самозабвенно акценты;

для него под ногами почва и твёрдость её – не сверхценны.

А представим, что здесь и было то самое место, куда

он стремится попасть, – отсюда сбегая.

Отсрочен удар. Отплывает корабль. Наёмный оркестр заливается свингом.

И стоит человек на палубе – якобы неуязвимый.

Элина Сухова

Московская область

* * *

Живу в деревне,

где родился папа,

в доме,

который построил папа,

открываю дверь,

ручку которой

выковал папа,

иду через лес,

посаженный папой,

на кладбище —

навестить папиных родителей,

и сестру,

и ещё сестру,

и двоюродного брата,

двоюродного брата,

двоюродного брата.

Там есть ограда,

там есть табличка,

там написано,

будто

здесь мой папа.

Но разве можно вместить

в деревянный ящик

деревню, дом, лес?

Через лес, посаженный папой,

и деревню, где жил папа,

иду в дом,

который построил папа.

Берусь за дверную ручку.

Пожимаю руку.

Папа, привет!

* * *

Бабуля ведёт меня за руку, а в её руке другой

Валенки, серые, как щеночки.

Бабуля ведёт меня за руку

По дремучей улице по ночной

Извиняться к чьей-то чужой дочке.

Да, я перепутала валенки в детском саду

И теперь в чужой дом извиняться иду…

Как не перепутать валенки,

Если ими заставлен весь детский сад?

Если они, словно овцы,

Из любого угла глядят?

Я боюсь этих валенок

И серость боюсь вообще.

Я боюсь одинаковых,

Простодушных вещей.

Но бедные серые валенки…

Разве в чём-то они виноваты?

И рейтузы, и шапки-ушанки,

И галоши на осень —

Виноваты ли в чём-то они

Или те, кто их носит?

Что поделать, если в нашем сельпо

Есть один вид галош и один – пальто?

Серые валенки, серые люди,

Бедные вы овечки…

А если так —

Я пойду танцевать от печки!

Да, теперь она жёлтая

И по ней летят птички!

Тюль на кухне,

Нарезанный бахромой,

Заплетён в косички!

А на спине моего пальто

Белой оконной краской

Нарисован соседский пёс Дружок.

И спасибо вам, валенки,

За этот мой первый,

Не такой, как у всех,

Шажок…

Иллюстрация Ирины Красновой

* * *

Чем ярче свет,

Тем чётче светотень.

Она цветёт,

Вычерчивая день,

Оконтуривает

Его в гравюру,

Чтоб он остался

В памятном стекле

Пока я пребываю

На земле —

Ничем не примечательный,

Прекрасный…

Он будет осиян

И невредим,

И мы его

В обиду не дадим

Слепой обиде

Жести расставанья.

Его храня,

Любя,

Любуясь им,

В себе держа —

Прозрачным и немым,

Покуда жизнь

С её «моменто мори»

Его не потеряет.

Впрочем, горе

О дне минувшем —

Лёгкое, как снег,

Моих закрытых

Не коснётся век…

* * *

Мама папе крутила котлеты,

Борщ варила, пекла пироги.

Было лето. Ну да, было лето —

Книжку брось да купаться беги.

Плавай в небе прозрачном и синем,

Бей крылом над расплёсом реки,

Где расходится жизнь, расправляя

По воде прежних дней плавники…

Миновало. Ну что ж, миновало,

Спело песню, сместило прицел.

Запишу-ка на память, пожалуй,

Пирогов этих мамин рецепт…

Литературоведение

Арина Анкудинова, Астиер Базилио

г. Москва

Бразильская пресса о Варламе Шаламове

Интерес к русской литературе в Бразилии возник с начала XX века. Особыми значимыми текстами для бразильцев являлись переводы Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, М. Горького, И. Бабеля. Большинство из этих переводов были сделаны не напрямую с русского, а через язык-посредник (чаще всего с французского, но также и с английского, испанского и итальянского). Нередко искажался образ автора: его восприятие зависело от мнений, представленных в европейских и американских публикациях, которые, впрочем, были не так объективны в своей оценке (напоминаем, это были годы холодной войны). Подобное положение вещей складывалось из-за отсутствия в Бразилии переводчиков, хорошо знающих русский язык, и ограниченности литературных контактов. Единственный выход – обращение к иностранным коллегам, которые бывали в СССР и владели русским языком. Соответственно, их публикации покупались, а затем переводились на португальский. Так они попадали в руки к читателю на южном континенте. При этом ценен сам факт, что интерес к русской культуре там уже был.

Главную информацию о мире искусства бразильский читатель получал из газет и журналов. Отдельное приложение, посвящённое литературе, выходило по выходным. В нём содержались довольно глубокие статьи, рецензии, а также произведения писателей или же их переводы. Такова была их традиция. В связи с этим считаем нужным обратить внимание на историю появления имени В. Шаламова в этих публикациях.

На данный момент есть мнение, что до 2015 г. (то есть до первого издания «Колымских рассказов», впервые переведённых в Бразилии) о В. Шаламове читатель на южном континенте ничего не знал: «До 2015 года широкой публике ничего не было известно ни об этом авторе, ни о его „Колымских рассказах“». Нам же удалось найти упоминания о писателе, датируемые ещё 1970 г. Среди них особое внимание заслуживает некролог, вышедший 11 марта 1982 г. под названием Varlam Chalamov, testemunha do horror do Gulag («Варлам Шаламов, свидетель ужасов ГУЛАГа») в газете Diario de Pernambuco. До него были опубликованы ещё два: Nota de mortede Chalamov («Тетрадь смерти Шаламова») (19 января 1982 г.) и Nota de morte («Посмертная записка») (21 января 1982 г.) – оба размещены в некрупных газетах штата Сан-Паулу, по своему содержанию – небольшие, довольно поверхностные, содержащие ошибки в биографических сведениях. Анализируемый нами некролог напечатан в крупном издании уже спустя два месяца со смерти писателя. Текст заимствован у французского издательства. В данном некрологе в полной мере отражены все представления о писателе, привычные для западного мира того времени. Утверждалось, что В. Шаламов – «um dos pioneiros da literature dissidente» («пионер диссидентской литературы») или же одна из ключевых её фигур, вслед за Н. Мандельштамом и А. Солженицыным.

Кроме этого: «…a maioria dos seus compatriotas ignora até seu nome. Na União Soviética, a publicação de suas obras continua sendo até agora proibida» («…большинство его соотечественников игнорируют даже его имя. В Советском Союзе публикация его произведений остаётся до сих пор запрещённой»). Это верно частично. При жизни писателя было издано пять поэтических сборников («Огниво» (1961 г.), «Шелест листьев» (1964 г.), «Дорога и судьба» (1967 г.), «Московские облака» (1973 г.), «Точка кипения» (1977 г.)), был опубликован один его колымский рассказ – «Стланик» (в журнале «Сельская молодёжь», 1965 г.). В. Шаламов даже принимал участие в съёмках телепрограммы «Новые книги» (запись не сохранилась).

Также утверждалось, что В. Шаламов – друг, соратник, продолжатель традиций, которые задаёт А. Солженицын. В некоторых изданиях А. Солженицын и вовсе вдохновитель: «O aparecimento em 1962 numa revista autorizada „Uma jornada de Ivan Denissovich“, de Alexandre Soljenitsin, animou Chalamov a propor seus „Relatos de Kolima“» («Появление в 1962 году в авторитетном журнале произведения Александра Солженицына „Один день из жизни Ивана Денисовича“ побудило Шаламова предложить свои „Репортажи с Колымы“»). Согласно представлению бразильцев А. Солженицын был всегда рядом с автором «Колымских рассказов», их дружба и взаимопонимание виднелись в каждой истории. Неоднократное цитирование слов А. Солженицына: «Em Chalamov reconheci um irmão» («В Шаламове я узнал брата»), – ещё более укрепляло такое представление. Нам же известна реальная история их отношений.

Проблема возникает и в осмыслении прозы двух писателей. Бразильский читатель не разграничивает жизнь авторов и их лирических героев. Тексты больше воспринимаются как документальные, нежели художественные. Так, например, «Колымские рассказы» в одно и то же время, иногда даже в одном и том же журнале переводятся по-разному: Récits de Kolyma, Narrativas de Kolyma, Relatos de Kolyma, As narrativas de Kolyma и сопровождаются такими терминами, как «сводки», «репортажи», «свидетельства», максимум – «мемуары». Внимание заслуживает и само название места, где происходит действие: из-за частого перевода с других языков оно не имело фиксированной формы, отсутствие ударения (принятое в португальском) вызывало сомнения в его прочтении: «Колыма» или «Колыма».

Иллюстрация Елены Митяевой

Последняя из выделенных нами на сегодняшний день тенденций этих лет – усиление трагизма жизни писателя. «Estrangeiro em sua própria casa» («Иностранец в собственном доме») – именно так о нём пишут. Искажаются многие факты. Делается это осознанно, с целью показать, насколько тяжела жизнь советского гражданина и как жестоко правительство Советского Союза. Подчёркивается разрушение личной жизни писателя: говорят, что у В. Шаламова была дочь, но он никогда её не видел, потому что «porque tinha nascido depois de sua prisão» («она родилась после ареста»). На самом деле у них была встреча. Слова, адресованные западным изданиям о запрете публикации произведений без разрешения автора, воспринимаются как слова, сказанные под давлением властей. И многие другие примеры подобных ситуаций.

Выделенный нами некролог заканчивается фразой: «Uma das últimas satisfações do escritor foi a de contemplar um exemplar de sua célebre obra, escrita em russo e publicada pelas Edições da Emigração soviética no Ocidente. Por este livro, seu autor havia ganho o Prêmio da Liberdade, atribuído em 1981 por um grupo de escritores franceses entre os quais f gurava Pierre Emmanuel e Eugène Lonesco (AFP)» («Одним из последних удовольствий (имеются в виду последние годы жизни автора) было созерцание экземпляра его знаменитого произведения, написанного на русском языке и изданного на Западе издательствами советской эмиграции. За эту книгу её автор получил премию свободы, присуждённую в 1981 году группой французских писателей, включая Пьера Эммануэля и Эжена Лонеско (AFP)». Его реальная реакция – равнодушие. Таким образом, неточность фактов говорит нам о том, что имя писателя действительно нередко использовалось для «спекуляций» и манипуляций в холодной войне и подавалось в том контексте, который более подходил в тот или иной год.

Только в 1993 году, когда уже не было ни Советского Союза, ни напряжённой политической обстановки, бразильская общественность смогла более взвешенно и всесторонне узнать о творчестве писателя. Произошло это благодаря величайшему популяризатору русской литературы в Бразилии Б. Шнайдерману. Впервые появляется автор, знающий русский язык и способный рассказать о традициях русской культуры. Под его пером изменяется образ В. Шаламова.

Благодаря публикации Б. Шнайдермана «Между художественной литературой и историей» (1993 г.) прекращается путаница в фактах биографии В. Шаламова, даются точные сведенья из жизни писателя. Акцентируется внимание на положении писателя в русском обществе: «Durante muitos anos, era conhecido na União Soviética pelos seus versos neoclássicos, de acentuado tom f losóf co» («В течение многих лет он был известен в Советском Союзе своими неоклассическими стихами с сильным философским оттенком…») Отмечается категорическое несогласие писателя с зарубежными публикациями его произведений. Там же подчёркивается значимость лагерной темы, однако впервые В. Шаламов рассматривается как самостоятельный писатель, который ни в коем случае не появился после А. Солженицына, а последний лишь с ним вёл диалог. Б. Шнайдерман также проницательно отмечает разницу их творчества, подчёркивает точность повествования В. Шаламова и идеологичность А. Солженицына.

Благодаря этой публикации в прессе впервые правильно пишется название «Колымских рассказов» – Contosde Kolimá (ударение на «а»). Именно под этим вариантом в дальнейшем оно публикуется.

Часть размышлений о В. Шаламове вошла в его небольшую энциклопедию русской культуры XX века – Os escombros e o mito, изданную в 1997 году. Можно сказать, что это была своего рода презентация бразильской читающей публике имени В. Шаламова, главным образом потому, что исследователь переводил отрывки из его дневников, которые давали большее представление о творческой силе писателя.

Из многочисленных упоминаний В. Шаламова в последующих публикациях (начиная с 2000-х гг.) видим, что интерес к В. Шаламову возрастает, настолько он становится известным там. В 2004 г. выходит антология A Paixão Pelos Livros («Страсть к книгам»), посвящённая теме любви к литературе, где вслед за Г. Флобером, Ф. Петраркой, М. Монтенем и многими бразильскими авторами идёт В. Шаламов и его произведение «Мои библиотеки» (перевод с русского – Т. Ларкина).

В итоге имя В. Шаламова становится в один ряд с теми писателями, которые уже много раз были изданы в Бразилии. «Колымские рассказы» ещё не были опубликованы на тот момент там, однако читатель всё же уже был наслышан о них. В одном интервью на вопрос «Какая хорошая книга причинила Вам столько беспокойства?» Б. Шнайдерман делится: «Contos de Kolimá, Varlam Chalamov, sobre o gulag. Que eu saiba só existe em nossa língua numa edição portuguesa» («„Колымские рассказы“ Варлама Шаламова о ГУЛАГе. Насколько я знаю, на нашем языке есть только одно португальское издание»). Отметим: португальское издание не равно бразильскому изданию, несмотря на единый язык, между странами был коммерческий договор – не торговать книгами между собой, поэтому и покупка была затруднительной.

Наконец, в 2015 г. издательство «34» опубликовало полное собрание «Колымских рассказов», впервые с русского на португальский (над его переводом работало девять человек), с точным названием – Contos de Kolimá. Именно с этого момента начинается история шаламоведенья в Бразилии.

Таким образом, видим, что упоминания о писателе начинаются с 1970 г. (основываясь на том, что было найдено нами) и образ В. Шаламова изменялся от момента использования его имени как инструмента в холодной войне до интереса к нему как художнику, писателю.

Алёна Даль

г. Воронеж

Альпийская голубянка

Эссе-фантазия по мотивам рассказа В. Набокова «Посещение музея»

Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями.

Владимир Набоков «Другие берега»

Оказавшись проездом на Женевской Ривьере, не могла отказать себе в удовольствии пройтись по набоковским местам: полюбоваться издали на неприступный Монтрё-палас, выпить чашку кофе с мятным пирожным в кондитерской «Захер», подняться на альпийский склон, где всё ещё бродит тень писателя-этимолога… Но где же бабочки? Не сезон? Или со смертью страстного русского коллекционера насекомые разлетелись по белу свету (исключая тех, что навсегда пришпилены булавками к картонке)? Таких пришпиленных немало – больше четырёх тысяч – и все они в каких-нибудь тридцати километрах от Монтрё, в Зоологическом музее Лозанны, куда я собираюсь наведаться, чтобы выполнить поручение дорогого моему сердцу, неутомимого набоковеда Ж. В. Ох уж эти обещания, данные сгоряча…

Однако довольно шумных стенаний. Никто за язык не тянул! Тсс-с-с! Тише!.. ещё тише. Вот так. Слышите? Нет, это не ветер. Это струится время… шёлковым шорохом песка в потемневших колбах мирозданья. Годы выворачиваются лентой Мёбиуса, дни стекают в узкое горлышко вечности, плавятся циферблаты, мелькают часы, дробятся в пыль минуты… Набоков чувствовал это движение. Он ценил каждый миг, а потому не мог тратиться на беспечное общение, визиты вежливости и прочую светскую чепуху. Он верил во встречное течение веков, в тектоническое смещение временных пластов – подобным образом смещается земная твердь, являя миру жгучую правду магмы. Воспоминания о прошлом, туманные сигналы будущего неповторимо сходились в каждой точке жизни писателя и рождали пророчества. Единственная разрешённая самому себе слабость – бабочки. Здесь время останавливалось. Застывало…

Я стою перед фотопортретом Набокова: шорты, гольфы, недовольное лицо мизантропа… Ноги в выпуклых венах. Такие же вены на висках. Раздражённое нежелание позировать. Пренебрежение к позёрству вообще. Эта фотография и цветной каталог – «надземная» часть экспозиции. Сама коллекция – в запасниках. Изредка набоковские бабочки «выходят в свет» и путешествуют по миру – потом снова в подвал, в мрачное заточение. Иду по крутым ступеням вниз – и ледяное дыхание вечности шевелит волосы на затылке.

Мадам Бенуа, смотрительница музея, ведёт меня сквозь анфиладу подземных комнат, чтобы показать альпийскую голубянку, пойманную Набоковым в последний год жизни, – предмет научного интереса Ж. В. и моего опрометчивого обещания. Мадам долго сверяется с каталогом, а я тем временем разглядываю спящих красавиц с затейливыми узорами на бархатных крыльях, тусклой позолотой и резными подкрылками. Бабочки занимают все стены узкой, необозримо длинной комнаты. Всё буйное разноцветье набоковской страсти здесь – систематизированное и пронумерованное. Наконец мадам Бенуа находит нужный экспонат и знакомит нас с той самой голубянкой. Извинившись, отвлекается на телефонный звонок и, цокая каблучками, спешит наверх, где связь лучше. А я остаюсь наедине с бабочками.

Хрупкая, с траурной каймой и фиолетовыми прожилками голубянка намагничивает мой взгляд, наливается густой альпийской синевой и… едва заметно вздрагивает. Тру пальцами уставшие от мертвенно-люминесцентного света глаза, а когда отвожу руки – вижу её сидящей на углу рамы. Усики заворачиваются спиралью и снова выпрямляются. Место между махаоном и пятнистым червонцем отчётливо пустует. На желтоватом картоне видны булавочные проколы и надпись под № 318 – Blue Alpine Butterfy. Но самого экземпляра нет. Протягиваю руку, чтобы убедиться в оптической иллюзорности происходящего, но голубая бабочка вспархивает и рваными зигзагами устремляется вглубь комнаты. Сдавив ладонями виски, спешу за ней – по бокам навязчивой пёстрой лентой мелькают рамы с насекомыми. Бабочек сменяют жуки, жуков – рептилии, панцири и окаменелости. Пыльный зверинец из чучел с потравленным временем мехом и стеклянным безразличием глаз. Немой оскал гиены. Вселенская скорбь филина с дырой вместо клюва. За поворотом – костяное царство из живописных берцовых громадин, архитектурно выгнутых позвоночников и сочленений… От тесноты и зуда ламп становится душно и мутно. Я застываю, но шелест шагов не смолкает. Шею обжигает чужое дыхание. Вытянутая тень, метнувшись, скрывается за аркой. Шарю глазами в поисках спасительной синей точки – вот же она! – бьётся в дальнем углу и резко меняет траекторию. Пробегаю вслед за голубянкой тоннель с безымянными полотнами, шкурами, рогами, уходящими в перспективу стеллажами, забитыми скучным хламом в картонных коробках… На мгновение бабочка прячется в лоснящихся складках исторического камзола, слившись с небесным бархатом, – и вновь взмывает под потолок. Кажется, я иду по кругу – так однообразно утомительны комнаты, так тревожен путь в музейном подземелье. Однако не могу не заметить, что пол приобрёл твёрдость и уклон, и теперь я будто взбираюсь в гору. Зыбкая круговерть получает логическое объяснение: подвальные хранилища имеют обыкновенно форму замкнутого круга, пандусы устраивают для того, чтобы сгружать в запасники крупногабаритные экспонаты. Значит, скоро выход!

Лавина света, хлынувшая навстречу, подтверждает догадку. Знойный хмельной воздух бьёт в лицо. Но что-то неуловимо переменилось. Глаз ещё не привык к дневному свету, а слух уже ловит сухие щелчки кнута, лай собаки, отражённое эхо ребячьих голосов… Горы оплыли. Деревья сгустились и изумрудно зазеленели. Где сияющие вершины Альп? Куда делась сдержанная графика швейцарской зимы? Почему не видно домов? Открывшийся пейзаж волнует и тревожит – он слишком знаком и далёк одновременно, слишком несообразен месту и времени. Я ещё пытаюсь высмотреть на горизонте музейные башни сквозь плакучую вязь ветвей, ещё стараюсь поверить в существование дремучего парка в центре Лозанны, в неожиданную смену погоды… когда мальчик в матроске с сачком в руках едва не сшибает меня с ног. Он замирает в трёх шагах, в пятнистой тени берёз, и с восхищением разглядывает невесть откуда взявшуюся голубую бабочку с траурной каймой и фиолетовыми прожилками. Вокруг стрекочут кузнечики, другие бабочки с яркими крыльями-опахалами перелетают с цветка на цветок… но взгляд мальчугана прикован к синекрылой гостье. Он встаёт на цыпочки и перестаёт дышать, готовясь к решительному взмаху рампетки.

Р-р-раз! Эх – мимо! Голубянка взмахивает крыльями и скрывается в густой зелени леса.

– Володя! – раздаётся из-за бугра. – Обедать!

Мальчик вздыхает и идёт прочь по красноватой дороге к усадьбе на муравчатом холму.

Хмурый господин в старомодном костюме с тростью в руках стоит среди старых вётел и вместе со мной наблюдает за тающей фигурой мальчика. Кисти, сжимающие янтарный набалдашник, усыпаны коричневыми веснушками. Усмехнувшись, он произносит: «Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрёт…» – и я мысленно с ним соглашаюсь, втискиваясь в лучезарную щель между прошлым и будущим…