Текст книги "Антропологические матрицы XX века. Л. С. Выготский – П. А. Флоренский: несостоявшийся диалог – приглашение к диалогу"

Одним из безусловных вызовов нашего времени является требование прямого и профессионально обеспеченного решения проблемы производства и воспроизводства человечности и человеческого. В гуманитарных науках хотя и с трудом, но все-таки укореняется антропологическая парадигма, и не только в качестве нового объяснительного принципа феномена человека. Антропологический подход в сфере гуманитарного знания – это в первую очередь ориентация на человеческую реальность во всей ее полноте, во всех ее духовно-душевно-телесных измерениях, это поиск средств и условий становления полного человека, человека как субъекта собственной жизни, как личности во встрече с другим, как индивидуальности перед лицом абсолютного бытия. Сегодня, например, психология и педагогика должны перестать быть пособием о способах духовного кодирования и техниках социальной дрессуры и манипуляции. Они должны становиться в подлинном смысле антропными, человекоориентированными науками, способными целенаправленно строить практики выращивания того, что мы называем собственно человеческим в человеке. Системный пересмотр философско-психологических, социально-педагогических, политико-экономических основ современного образования с точки зрения его подлинно гуманитарно-антропологической модальности потребовал и новых средств образовательной деятельности, которые я называю антропотехниками или антропопрактиками. Антропопрактики реализуются в пространстве субъективной реальности, в пространстве совместно распределенной деятельности, в пространстве со-бытийной общности, в пространстве рефлексивного сознания. Именно в этом пространстве может происходить осознанное и целенаправленное проектирование таких жизненных ситуаций, в которых становится возможным и подлинно личностное самоопределение, и обретение субъектности и авторства собственных осмысленных действий. Здесь, в этом пространстве, должно осуществляться культивирование автономии и самодетерминации человека, его саморазвития и самообразования, а в пределе, говоря словами Александра Сергеевича Пушкина, его действительного самостояния в своей собственной жизни.

Вот эти разметки на две темы, которые я хотел вам донести относительно возможности христианской психологии и моего видения того, что может называться или будет называться гуманитарными практиками.

Дискуссия

Х.Х. …

В.И. Слободчиков. Мне трудно говорить про другие сферы нашей общественной жизни, но одна, которая мне хорошо известна, в которой я уже нахожусь с момента рождения и по сей день, – это образовательная сфера.

В образовательной сфере такие практики есть. Антропотехники – это, наверное, скорее всего, метафора. Это не техники. Я бы сказал, что это не техники работы с человеком, «живьем» с ним. Это техники построения условий, где возможно его становление и саморазвитие, т. е. перевод его в режим саморазвития. Дальше я могу это подробнейшим образом расшифровать: какие здесь есть ступени, какие уровни, что за счет чего может быть обеспечено и т. д. На мой взгляд, ближайший пример идеологии, которая связана с антропопрактиками, – это идеология развивающего образования, личностно ориентированного образования. А конкретный пример одной из таких антропопрактик – образовательная работа Василия Васильевича Давыдова. Это именно создание – не вменение, не конструирование из самой материи субъективной реальности, а создание условий, чтобы с человеком что-то происходило. Но должно быть точно обозначено, что должно произойти, в каком направлении, и необходимо взять на себя ответственность за это.

Х.Х. …

В.И. Слободчиков. О человеческой реальности.

Х.Х. …

В.И. Слободчиков. Вы очень объемные вопросы задали, я буду отвечать постепенно. Во-первых, не будем думать, что на Западе ничего нет. Достаточно вспомнить Тейяра де Шардена, который, между прочим, для меня лично задал целую линию размышлений, когда он мне показал принципиальную границу дочеловеческого способа жизни и собственно человеческого, потому что ни в одной философской работе из марксистских и немарксистских я этого не находил, а у него я нашел. Это не означает, что с его позицией я полностью и абсолютно согласен. Поэтому, на мой взгляд, это мощнейшая гуманитарная работа. Именно гуманитарная, потому что она удерживает человека. Для меня гуманитарная – это там, где человек полный, или делается попытка удержать человека во всей его полноте, в человеческой реальности. Это первое. Второе. Есть такая хорошая поговорка, моя любимая: в действительности все не так, как на самом деле. Поэтому помимо реальности есть действительность. В переводе на русский язык действительность – это тот фрагмент реальности, который проработан нашей деятельностью. Все, что нашей деятельностью не проработано, – не действительно. Но это не означает, что оно не существует. Оно просто пока не проработано средствами нашей деятельности. Поэтому, когда я говорю о полноте человеческой реальности, я сразу полагаю, что она есть. А вот отвечая на вопрос, как она возможна и как открывается нам, нашему сознанию, уже надо переходить на позицию нашей культуры, потому что очки, через которые мы видим эту реальность, – это наша культура, и другого способа нет. Есть еще другой способ – мистический, но это не предмет обсуждения сейчас. По крайней мере, не мой предмет обсуждения, а священника или богослова. Есть мистический способ, в котором происходит прямое и непосредственное усмотрение истины, без всяких посредников, без всяких категорий, теорий и всего прочего. Мы живем с вами в европейской – а она христианская – культуре. На мой взгляд, она вся – от начала до конца – построена на деятельностных основаниях. Это не единственное основание. Есть культуры, которые построены на других основаниях. Они не хуже и не лучше, они просто другие. По известной поговорке, опять же, что русскому – сладость, то немцу – смерть. Поэтому то, что у нас является величайшей ценностью нашей культуры, в другой культуре является просто мерзостью, за это надо сразу же ритуальное действие какое-то совершать. Поэтому давайте будем здесь аккуратны. Я всегда так начинаю разговор: давайте определимся, где мы с вами разговариваем, в каком культурном пространстве мы с вами ведем речь. Вот когда мы координаты этого культурного пространства задаем, тогда мы получаем критерии, что уместно в этом пространстве, а что не уместно. Не надо за уши притягивать, например, восточную эзотерику в христианскую культуру. Не то что это духовно опасно или духовно не чисто. Даже по нашему светскому рационально-логическому соображению этого делать нельзя, это просто смешение всего и вся. Вы знаете, от смешения только грязь происходит. Поэтому удержание границ – это чрезвычайно важно. К сожалению, мы плаваем в своих представлениях. Нам все открыто. Мы и на островах Океании можем побывать, и на острове Бали, и где угодно и как угодно, в том числе в Москве.

Х.Х. …

В.И. Слободчиков. А я и не нанимался делать предметный доклад. Я сказал, что мое вступительное слово – это разметка пространства наших размышлений.

Х.Х. …

Ю.В. Громыко. Нет, уважаемый коллега, докладчик четко сказал, у него не было задачи нарисовать какую-то предметность. В этом и сила доклада, он расчертил пространство.

В.И. Слободчиков. Юрий Вячеславович, вопрос лично ко мне обращен, поэтому лично я и отвечаю.

Для меня таким пространством моей работы – и размышлений и пониманий – является европейско-христианско-русская или православно-византийская русская культура. Вот координаты того пространства, где я могу сам высказываться, слушать другого, относиться к другому. Но вы имеете право на соседнем листе нарисовать другое пространство, и Бога ради! Может быть, мы с вами встретимся, и будет замечательно. Вы будете держать свое пространство, я буду держать свое. Но не обязательно нам тут на уничтожение встречаться, мы можем выступить в диалоге. Я стараюсь очертить ареал существования моих представлений, чего, к сожалению, во многих текстах – я не говорю про людей – не вижу. Там – кони, люди, звери, там все в этом содомском смешении.

С психологической точки зрения – как я для себя определяю – это выход на такую, на мой взгляд, генеральную способность человека быть субъектом, я подчеркиваю, субъектом своей собственной жизни. Что это мне позволяет? Это позволяет мне в любой момент превратить свою собственную жизнедеятельность во всей ее полноте, во всей ее истории и с потенциально возможным будущим в предмет практического преобразования. Подросток может сказать своей шпане – я не с вами.

Это вопрос уже следующий – при каких условиях это оказывается возможным. И второй момент – я стараюсь всегда такую растяжку сделать, располюсовку. Есть еще один момент. Дело в том, что на встречу с Господом Богом толпой не ходят. В христианском богословии предельная человеческая категория – это личностное бытие. Только личность может выйти на встречу с личностью, а некое такое существо неопределенной духовной ориентации просто промахнется. Высшая форма бытия человека – это личностное бытие. Он не выводимо ни из природы, ни даже из сущностных представлений о человеке. Это ипостасная характеристика.

Ю.В. Громыко. Спасибо большое. Мы передаем слово Борису Сергеевичу Братусю.

О христианской психологии
Борис Сергеевич Братусь

Б.С. Братусь. Глубокоуважаемые коллеги, я начну с естественной солидарности с рядом положений, которые высказал Виктор Иванович. Хотя бы с таким, что с сугубо богословской точки зрения выйти на христианскую психологию нельзя, и с сугубо психологической точки зрения выйти на христианскую психологию тоже нельзя. Получается некая трудность. И понятен целый ряд вопросов и сокрытое за этими вопросами раздражение; но все-таки дайте пощупать определение, что-то конкретное, прикладное. Давайте определимся, где будем искать – там, где светло, – в самом огрубленном виде это такой журналистский подход: в пять минут что-нибудь быстренько, пожалуйста. Или мы ищем там, где было потеряно. А ведь потеряно давно, и потеряно очень серьезно. Один философ говорил мне, что попыток соединения светского подхода и подхода богословского, религиозного было совсем немного и, как правило, они были неудачными. По сути дела, если брать обозримую российскую историю, то имели место две-три попытки. Был такой протоиерей Бухарев, который рассуждал на тему: нужен ли Христу паровоз. Тогда железная дорога была самым последним достижением. И он доказывал, что да, здесь возможно соотнесение, может быть, паровоз и нужен. Но на него смотрели как на не совсем серьезную фигуру. Следующая мощная попытка – очень кратковременная – была связана с религиозно-философскими собраниями в самом начале прошлого века. Было несколько громких, очень интересных собраний, числом, если не ошибаюсь, – три-четыре-пять. И они были закрыты. Закрыты, на самом деле, с двух сторон они были. Не только церковное началие не благословило их продолжение. Было и какое-то внутреннее напряжение со стороны философской, интеллигентной публики.

Третья попытка, это уж полное нахальство, была предпринята в 1990-х годах, когда присутствующий здесь Виктор Иванович и многие отсутствующие в этом зале начали семинар по христианской антропологии в Московском университете на факультете психологии. Это могло только присниться. Это было в начале 1990-х годов. Собирались громадные аудитории. Самая большая аудитория была переполнена. На стене висела икона. Перед началом молились. Один из выступавших – Владимир Петрович Зинченко – потом со свойственным ему юмором рассказывал: «Выхожу я на трибуну, вдруг все встают и начинают на меня креститься. Меня же не предупредили! Я оборачиваюсь – там икона!» Какая-то невероятная вещь произошла. Это только тогда можно было делать. Действительно, приходили люди, участвовали, кроме психологов, философы, историки, искусствоведы разные. Выступал там много раз А. Зубов, участвовали В. Непомнящий (специалист по Пушкину), крупные специалисты в области истории Церкви. Князь Оболенский приезжал из Парижа. И впервые, по сути дела, люди увидели, что какой-то открытый разговор на эту тему возможен. Для многих на факультете это было некоторым шоком, потому что считалось, что с религиозной точки зрения возможно лишь жесткое, чаще всего негативное, анафематское отношение к науке. Позже мы назвали эти семинары челпановскими (в память знаменитых психологических семинаров, руководителем которых был Г.И. Челпанов). Они стали более светскими и перенеслись в Психологический институт при Российской академии образования. Почти все семинары этой серии были позже напечатаны в журнале «Человек» (благодаря стараниям В.В. Рубцова, Б.Г. Юдина и В.И. Левина)¹.

Но вернемся к коллизии наука – религия. Чем может заниматься наука, каким образом она может допускать духовное пространство? Абсолютно верно то, что сказал Виктор Иванович: невозможно туда войти ни с богословской точки зрения, ни с точки зрения сугубо психологической. Почему? Мне представляется, что на самом деле, когда мы произносим слово «психология» и слово, скажем, «наука», то мы должны понимать, что наука изучает конечные, измеряемые объекты, иначе она не наука. Если в поле ее зрения что-то другое, пусть очень нужное, замечательное, она наукой не является. Поэтому психологи и Виктору Ивановичу, и мне, поскольку знают, что Виктор Иванович хороший, а я хоть плохонький, но все-таки православный человек, всегда задают один и тот же вопрос: как это вообще возможно? Вообще существуют ли в христианской психологии, скажем, особые законы восприятия, особые законы мышления, особые законы развития личности – я имею в виду личности реальной; назовем это эмоциями, мотивами. Так вот, я могу сказать, что никаких особых христианских законов восприятия, скажем, цвета, формы или пространства почти не существует. Я говорю «почти», потому что здесь есть, конечно, исключения, но они не являются обычно предметом психологии. И у верующего человека, и у неверующего можно наблюдать общие эффекты, которые хорошо изучены. Знание – то же самое. Христианский психолог, приступая к психологии, не будет изучать ничего другого, кроме того корпуса, который существует.

В этом году случилось важное очень событие – был открыт факультет психологии Православного университета имени Иоанна Богослова. И я принимал участие в его открытии. Довольно долго шел разговор о том, как назвать этот факультет: давайте назовем его факультетом христианской психологии, православной психологии. Мое мнение было абсолютно твердым – это факультет психологии. Все! Они изучают психологию. Совершенно другое дело – где он находится и как там будут изучать психологию, каким образом. И вот здесь еще одна среди многих точек схождения этих размышлений с размышлениями Виктора Ивановича. Понимаете, определение христианской психологии или не христианской психологии кроется не в самой фактуре знания. Скажем, закон семь плюс-минус два – это просто закон запоминания или еще какой-то. Это определение кроется в другом – в том образе человека, который исповедует психолог. Исповедует и понимает, принимает. В той системе, о которой, скажем, Виктор Иванович говорил. Он говорил о мире, о координатах мира. Вот в каких координатах все это помещается. И тогда на самом деле мно-гое становится на свои места. Помните, есть такая очень хитрая рекомендация Блаженного Августина, что надо делать в жизни. Одно дело, одно правило – люби Господа и делай все, что ты хочешь. Об остальном ты не думай, все остальное прикладывается. Вот в этом плане психология в конечном и начальном восходит к некоему образу человека. И христианский психолог от психолога нехристианского отличается, грубо говоря, только одним. Для христианского психолога человек – это образ и подобие Божье, дальше – Символ веры и т. д. Вот что такое человек, его суть, смысл. И тогда все преображается на самом деле. Вот говорили, какие техники могут быть гуманитарными или какие – христианскими, какие – нехристианскими. Ведь все зависит от того, как мы понимаем целостность человека, вредим ли мы этой целостности, как мы движемся в этом пространстве.

Есть, например, человек, священник, который пытается ввести, познакомить церковную общественность с некоторыми современными психотехниками. Вводит он их не то чтобы в обиход церковный. Конечно, нет. Он говорит лишь о том, что священник должен их знать. И мне кажется, что в этом есть правда. Почему? У меня всплывает в памяти вот такой пример: вы приходите к больному человеку и встаете над его кроватью, разговариваете с ним. А этого нельзя делать, потому что он лежит, а вы над ним довлеете, заслоняете свет. У него должно быть свободное пространство, поэтому вы должны сесть. Что же, должна быть Божья благодать на то, чтобы вы это поняли? Нет, это просто надо знать! Есть целый ряд вещей, которые действительно надо знать. Понимаете, иногда, бывает, к вам приходит очень сомневающийся, весь зажатый человек. И есть такая простая техника, которая состоит в следующем. В кабинете начальника для посетителя должно быть приготовлено минимум два стула. Почему? Начальник предлагает сесть, и я выбираю, могу на левый стул сесть, могу на правый.

Ю.В. Громыко. Свобода.

Б.С. Братусь. Чуток свободы. Это техника. Разве она порочна? Все зависит от того, как дальше это применять, зачем это делать, к чему делать. И вот с этим связан главный принцип, который либо есть, либо утерян. То, что он сейчас утерян, – это, к сожалению, точно. Сейчас происходит война с человеком, причем война, оснащенная очень хорошим оружием. Она идет каждый день. На каждом рекламном столбе идет эта война. И противник, который выступает против человека, очень силен. На его стороне и деньги, и средства, и наука, и психология, лишенная человека. Тут можно говорить очень много, но вряд ли этой аудитории стоит об этом говорить.

Конечно, Царство Небесное, молодой, талантливый, красивый человек умер, погиб – Сергей Бодров. Но сыгранный им персонаж в фильме «Брат» прямо рассматривается героем, он – брат всем. На плакате в метро написано: наш президент – Путин, наш брат – Данила (персонаж Бодрова). А ведь он – наемный убийца или, по-прежнему, – душегуб! Фактически происходит поэтизация этого образа жизни и пр. и пр.

Поэтому речь идет на самом деле не о факультативных вещах – есть такой образ человека, а есть другой. Речь идет, по сути дела, – если говорить, ориентируясь на проблематику этой конференции, – о неких матрицах сознания, которые должны существовать и противоборствовать друг с другом. По сути дела, о мирах. И в этом плане, когда мы говорим о разных мирах, мы должны помнить, что эти миры имеют еще и определенную внутреннюю технику, определенное пространство, их надо прорабатывать, превращать в действительность, которая, как верно заметил Виктор Иванович, есть только тот фрагмент реальности, который проработан нашей деятельностью. И вот тогда мы приходим к тому, что и в христианской психологии должны быть техники, должна быть постепенность, поэтапность, проработка тех или иных фрагментов психологической реальности.

Я хотел бы вернуться к тому положению, может быть обескураживающему для многих, что и с богословской точки зрения нельзя подойти к христианской психологии, и с сугубо психологической точки зрения тоже. Почему? Потому что на самом деле мы здесь сталкиваемся, имеем дело с некоей антиномией. И в этой антиномии два взаимоисключающих положения. Первое положение – то, что человек конечен, измеряем, и то, что психология – это научный метод, который может измерять и исследовать человека. Второе положение этой антиномии – то, что человек бесконечен, безмерен. Его нельзя измерить по той причине, что он трансцендентен, и всякая мера верна для него лишь на время, на миг измерения. И поскольку это антиномия, то мы должны понять, внутренне смириться с тем, что истина не посередине и истина не в том, что, так сказать, человек конечен или человек бесконечен. Истина – в этих двух взаимоисключающих положениях, которые на самом деле человек призван в себе содержать и выдерживать. Это выдерживание и есть, по сути дела, труд жизни. В этом плане, конечно, человек трагичен, потому что он на два лица как бы существует. Одно из этих лиц обращено к обществу, оно часто оптимистическое. Второе лицо человека повернуто к личности, и оно по-настоящему трагическое. Когда мы говорим о гармонии, о снятии, когда мы говорим, в церковном плане, о спасении, мы имеем в виду, собственно, подвиг человека встать перед лицом вечности в этой реальной жизни. Т. е. мы говорим о подвиге, по сути дела, удержания этой антиномии. В этом плане проблема души – это проблема вот этой двойственности, это проблема жизни души:

 
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
 
 
Так, ты – жилица двух миров…
 

Ф.И. Тютчев

Очень интересно, что, по сути, о том же самом говорил Выготский в связи со своей самой любимой книгой. «Гамлету» было посвящено первое юношеское сочинение Выготского. И «Гамлет» был той единственной книгой, которую он взял с собой в больницу. Оттуда он уже не вернулся. И вот в сочинении о Гамлете есть такие строки: «Трагическое как таковое вытекает из самих основ человеческого бытия. […] Самый факт человеческого бытия – его рождение, его данная ему жизнь, его отдельное существование, оторванность от всего, отъединенность и одиночество во вселенной, заброшенность из мира неведомого в мир ведомый и постоянно отсюда вытекающая его отданность двум мирам трагична»².

Я привел эти слова Выготского вот почему. Очень точно и тонко выбрана идея конференции: «Выготский и Флоренский – несостоявшийся диалог». И мне представляется, что этот диалог должен состояться, потому что на самом деле это диалог неких двух подходов. Так сложилось, что эти подходы все время сталкиваются лбами, но на самом деле в них нет несовместимости. Почему? Потому что всякая наука требует идеализации предмета. Наука не берет целостность, не может она этого. Есть работы, показывающие, что в психологии, в психологическом исследовании можно содержательно учесть максимум пять-шесть факторов. Максимум. Если в исследовании соединяются больше шести факторов – как правило, это уже бессмыслица. Чаще всего мы учитываем лишь один, два, три фактора. А где другие? А от других мы должны абстрагироваться, иначе это не будет психологией. Наука идеализирует, упрощает предмет. Другое дело, что он должен быть рассмотрен, подразумеваем в некоем контексте. И как раз этот контекст жизни, предельных смыслов и задач оказывается в современной психологической науке по преимуществу утерянным. У Виктора Ивановича в одной из его работ есть такой вопрос, очень тонкий: надо понять, как возможен человек с такой психикой, какая есть в учебниках психологии. Возможен ли он? Может ли он любить? Может ли он ходить? Вообще, приличный ли это человек? И вообще, человек ли? Вот это соотнесение мы должны понять. Потому что не надо анафематствовать психологию. Психика дана Богом, чудесное творение. Слава Богу! И потому вполне правомерна наука, изучающая это творение. Другое дело, надо понять, как мы можем вот с этой психикой, которая нам дана и которую мы изучаем, быть людьми, несущими Образ Божий и стяжающими всем подвигом жизни Подобие этому Образу. Вот эта задача, на мой взгляд, сейчас является наиболее важной. И если ее решение будет продвигаться, то тогда у психологии есть шанс стать христианской наукой. Так же, я считаю, и с медициной. Что такое христианский медик или врач христианский? Он что, не знает, что такое антибиотики, не должен владеть какой-нибудь эндоскопией? Какие у него должны быть методы? Только осенять крестом? Ерунда и чушь! Он должен быть очень хорошим врачом. Его отличие от нехристианского врача заключается в том, что он по-другому смотрит на пациента, относится к нему – и все. Но это все очень дорогого стоит. Это главное, ибо изменяет, преображает остальное.