Текст книги "Российское государство: вчера, сегодня, завтра"

Российская государственность находится в гибридном состоянии? Принимаю, это замечательная исходная точка для содержательного разговора о том, в чем конкретно эта гибридность заключается и куда от нее желательно двигаться. Но от такого разговора автор уклоняется. Нам сразу объясняют, что из трех возможных вариантов предстоит выбрать один и что «объективная» логика мировых процессов однозначно диктует, какой именно. И нам остается лишь поверить в спасительность патерналистско-идеократической модели государства – при том, что автор и сам не ведает, какой именно она должна быть, и призывает нас к совместному с ним поиску ее «новаторской» формы. Выходит, что никаких решений нам не предлагается вообще. И это – неизбежный результат ухода от реальных проблем и их подмены квазинаучными спекуляциями.

О тех же войнах, их особенностях и возможной роли в ХХI веке существует масса интересных текстов. Но Юрьеву они не интересны, он о них, скорее всего, ничего и не слышал. Ему важно лишь то, что будут войны, в которых большие государства выживают лучше, чем маленькие, а поэтому останется лишь пять больших государств. Это именно проповедь поверх всяких проблем, не оставляющая читателю возможности поразмыслить, сопоставить альтернативные точки зрения. Вместо этого навязывается готовый ответ, который, как выясняется в конечном счете, вовсе и не ответ, а призыв искать его в намеченном автором «единственно правильном» направлении поиска. И так во всем.

Вместо того чтобы помочь читателю разглядеть безумие самой идеи «таблеток правды» как нормы правового судопроизводства, ему предлагается думать о том, как не позволить следователю спрашивать про то, кто с кем спит. Реальная проблема снимается, а внимание переключается на какие-то нелепые частности. Мы как бы уже решили, что «таблетки правды» нужны, и остается лишь обсудить, как мы будем их применять. Мы как бы уже решили, что война будет, но бояться ее не надо, потому что после нее вы сможете поехать туристом в Лиссабон.

Тем самым все проблемы снимаются: ведь если принять на веру то, что говорит Юрьев, дальше спорить уже не о чем. Все предопределено, и от тебя требуется лишь готовность к тому, что государство в России может быть только имперским и патерналистски-идеократическим. И тебе уже не надо думать о том, что государство должно способствовать развитию потенциала индивидуума, заботиться об экологии, медицине, о благосостоянии людей. Но спросите их, живущих в разных точках России: что их по-настоящему волнует? Волнует ли их то, что человек, искупавшись в Амуре, отправляется на больничную койку? Что ты не можешь есть без ущерба для здоровья продукты, выращенные на своем огороде? Что живешь в безысходной нищете? Что тебе не на что выучить детей? Что тебя перестали лечить и даже диагностировать твои заболевания? Я думаю, что их это все волнует. Юрьева – нет. Об этих естественных обязанностях государства, о том, что оно должно выполнять свои базовые функции, у него нет ни слова. Как и о том, каким оно должно быть, чтобы с этими функциями успешно справляться. Государство, по Юрьеву, призвано заботиться лишь о том, как выиграть предстоящую большую войну и аннексировать окрестные территории. Реальные проблемы людей, реальные цели человеческого существования, реальные сложности общественной жизни замещаются абсолютно умозрительными конструкциями. Это мы уже проходили, это все уже неоднократно с нами проделывалось. Автор предлагает попробовать еще раз.

Юрьев – человек очень хитрый. Вся та логическая непоследовательность, которую легко выявить в его тексте, не оттого, что он что-то недодумал. Полагаю, что он совершенно сознательно использует такую псевдологику, надеясь, что именно она способна привести читателя к принятию нужных автору идей и установок. Изначально эти идеи и установки высказываются им весьма осторожно, якобы в виде предположения. Но в дальнейшем они используются уже как догматы, как непреложная данность. Это именно индоктринация и проповедничество. Когда он говорит: «Я точно знаю, что будет пять больших государств», как это понимать? Как «символ веры»? А как понимать то, что «русскому народу глубоко свойственно желание общей цели, стремление как бы растворить свою индивидуальность в коллективе», что для него «жизнь индивидуальная особого смысла иметь не может»? В том-то все и дело, что понимать не предлагается. Предлагается принять на веру, как очевидные факты.

В результате же нам навязывается не только сомнительная картина будущего. В результате и картина нашего прошлого, подстраиваемая под это будущее, лишается какой-либо поучительности в осознании и решении современных проблем.

Между тем нам, размышляя об отечественной государственности, полезно было бы, повторяю, внимательнее присмотреться к опыту Российской империи. И речь идет не столько об образцах для подражания, сколько об уроках. В частности, стоит присмотреться к тому, как российское общество реагировало в прошлом на смягчение политического режима. Например, после 1905 года. Потихонечку началась организация различных политических партий, обществ, клубов – не обязательно политических, но также культурных и прочих. В Риге, например, где жили немецкая, латышская и русская общины, мощные организации быстро возникли у немцев и латышей. Организации же, которые возникали среди русского населения, были слабыми и немногочисленными. Но если так, то, может быть, пресловутый примат коллективности и общественных ценностей у русских – это всего лишь миф? Может быть, надо говорить не о каком-то мифическом примате общественного, а как раз о слабой способности русских к общественной самоорганизации?

Это – огромная проблема, имеющая прямое отношение к теме государства и государственности. Очевидно, что советская власть никоим образом не увеличила способности своих подданных к общественной самоорганизации. И если мы посмотрим на сегодняшнюю жизнь России, то увидим, что эта способность к самоорганизации, к ответственному политическому (или хотя бы общественному) действию у нас не развита. А увидев, поймем, что многие наши проблемы – именно от этого. Между тем Михаил Юрьев предлагает нашу слабость считать силой и продолжать двигаться по наезженной колее строительства государства без участия общества. Но шансов на успех такого предприятия в ХХI веке еще меньше, чем было раньше.

Сергей Кургинян
Лукавое обсуждение
(Реальная повестка дня в вопросе о российской государственности и вытеснение этой повестки под видом ее обсуждения)

Мне не хотелось бы проявлять предвзятость в вопросе об оптимальном типе российской государственности. Слишком многие путают оптимальное и любимое. А также оптимальное для общества с оптимальным для себя. Это первое.

И второе. Об оптимизации чего угодно, государственности в том числе, говорят тогда, когда бытие гарантировано. Отошли от края, отделяющего бытие от небытия… Отерли пот со лба… И начали капризничать: «Есть у нас, знаете ли, бытие. Но оно нас не вполне устраивает. Давайте вместе подумаем, как его оптимизировать».

А разве мы отошли от края? Если нет (а я так уверен, что нет), то нужно обсуждать не оптимизацию бытия. А соотношение между бытием и небытием. «Бытием и Ничто», как сказал бы Хайдеггер.

С чисто практической точки зрения мне представляется гораздо более своевременным разговор о праве на бытие (в нашем случае – историческое бытие), нежели об оптимизации бытийственного.

Российское государство – увы, не более чем возможность. А вовсе не несомненность. И потому гражданам этого возможного, но вовсе не гарантированного государства лучше бы сверять свое будущее не с благами, а с жертвами. То есть с тем, сколько они готовы заплатить за то, чтобы у них было свое государство. А то, что государство – штука затратная и за это надо платить, мне кажется, понятно всем, кроме тех, кто государство ненавидит. Но прячет эту ненависть под маской «минимизации платежей». Мол, ну, государство (тьфу!)… Ну, патриотизм (тьфу, тьфу!)… Но зачем же столько платить? Давайте хотя бы сократим расходы на эту (тьфу, тьфу и еще раз тьфу!) необходимость!

Возможно ли Российское государство в сколь-нибудь стратегической перспективе? Вот первый вопрос.

Второй. Если возможно, то сколько придется заплатить за эту возможность?

Третий. Надо ли платить за эту возможность?

Выведем третий вопрос за скобки. Тех, кто считает, что не надо платить, убедить, что надо платить, – нельзя. Здесь проходит фундаментальная ценностная черта. Если хотите, линия баррикад. Или демаркационная линия. В любом случае я не готов спорить по этому поводу.

А вот два первых вопроса – вполне годятся для обсуждения. При этом они уж никак не носят умозрительный (а также риторический) характер. Это вопросы а) живые и б) концептуальные, т. е. интеллектуально насыщенные.

Начнем со второго вопроса. То бишь жертвенности. Возможна ли жертвенность в начале XXI века? И не является ли она, как говорят многие, «уродливым атавизмом уродливой советской эпохи»?

Я бы мог сказать о том, что советская эпоха мне вообще не кажется уродливой. Но, сказав это, я уже проявляю предвзятость. И поэтому я отказываюсь от подобного утверждения и говорю лишь, что даже если эта эпоха была уродлива, то жертвенность – ну уж никак не ее изобретение.

Казалось бы, это очевидно. Но заядлые спорщики (а они-то преобладают) сразу скажут вам, что жертвенность – свойство религиозных эпох (премодерна). А модерн ее отменяет. А дальше кому как хочется: либо советская жертвенность – это измена модерну, либо патология внутри модерна.

Возникает, правда, вопрос: доколе можно вести обсуждение с оглядкой на слишком заядлых спорщиков? И является ли в этом смысле фраза Кеннеди «ask not what your country can do for you; ask what you can do for your country» («не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя; спроси, что ты можешь сделать для своей страны») уступкой премодерну, патологией внутри модерна?

И еще: как быть, если Хантингтон все-таки прав и мы вступили в мир конфликта цивилизаций, т. е. вернулись к премодерну? Я-то считаю, что Хантингтон неправ. Но многие считают, что прав. И если все мы снова движемся в премодерн, то и жертвенность снова актуализируется. Или же мы движемся в премодерн без жертвенности? Но что это тогда за премодерн?

В конце советской эпохи мне пришлось вести диалог на эту тему. Работников одного модного научно-популярного журнала вызвали аж на КПК по идеологическим вопросам. Кто-то «поплыл», а кто-то проявил неуступчивость. Того, кто проявил неуступчивость, наказали неизмеримо более сурово, чем того, кто «поплыл». И этот «поплывший» пришел ко мне изливать душу. И почему-то начал говорить о христианстве. Мол, его этика – это Нагорная проповедь. Тогда я спросил, включает ли он в свою этику Голгофу? Жесткость и напористость сказанного в ответ «нет» поразила и меня, и других присутствовавших.

Так мы что же, всей цивилизацией возвращаемся в премодерн, совокупившийся с этим «нет»?

Ну хорошо, допустим, мы туда вернулись столь специфическим способом. А что делать с теми, кто из модерна не хочет уходить? С Китаем, Индией? Их оттуда изымут? Так получается? А радикальный ислам туда и не входил! Выходит, у него все преимущества? И что мы будем делать с этими преимуществами? По части жертвы, в том числе?

А Китаю и Индии для ухода из модерна нужно проделать гораздо более короткий путь, нежели нам. И вполне может быть, что уйдут они не в «премодерн минус жертва». А в «премодерн плюс жертва». И что тогда? Если все поименованные мною «незападные» сообщества готовы идти на жертву, то те, кто на нее не способен по определению, теряют все. Даже при подавляющем техническом преимуществе. Коли Ирака мало, чтобы это доказать, будут и новые доказательства, еще более мощные.

Но все это – «сад расходящихся тропок». Заядлый спорщик на то и заядлый, чтобы изобретать новые и новые разветвления. И нам надо понять, чем отличается спор ради такого разветвления от спора по существу. И в чем-то даже проявить определенность, близкую к предвзятости.

Даже и в естественных науках есть парадигмальные рамки. И не только рамки. Так вот. Жизнь без жертв невозможна. Жертва – не аномалия, а норма. Аномалия (или глубокая патология) состоит в том, чтобы отвергнуть жертву.

Поскольку деструкция СССР осуществлялась в том числе и с задействованием этой патологии, то акторы деструкции (политические, культурные, научные и т. п.) приняли патологию за норму. И теперь пытаются приспособить эту квазинорму к российской жизни. К другой жизни им это приспособить не дают. А к российской – пожалуйста. Приспосабливая эту квазинорму к жизни, выдавая тем самым патологию за норму, подобные акторы патологизируют все на свете. Прежде всего государство и общество. Но и не только. В конце концов, и семью.

На раннем, триумфальном для этих акторов, позднесоветском и постсоветском этапе идеологическая оснастка данной патологии, выдаваемой за норму, была, как мы знаем, квазилиберальной. Теперь эта оснастка идет на слом.

Казалось бы, и патология должна идти туда же. Ан нет! Изобретена новая, преемственная оснастка, способная спасти патологию. Она называется «уменьшительный национализм», или «ультранационализм». Кому-то это утверждение покажется странным. Но социологи, надеюсь, меня поддержат! Они-то видят, что разговоры о «чурках» и всем, что из этого определения следует, весьма хорошо приживаются в ультралиберальной среде. Так сказать, на почве «Эха Москвы». Если у них по этому поводу мало данных, то я могу подсобить. Но думаю, что данных достаточно.

Но дело не в оснастке, а в сути. В «соблазне некормления». «На фига кормить северокавказских чурок? На фига кормить Белоруссию?» Да мало ли кого еще? Границу в этом вопросе провести трудно.

«На фига кормить стариков?» Когда-то их не кормили. Детей, конечно, вроде надо кормить по законам генетики. Но социогенетика и тут может прооппонировать – отцы кормили детей потому, что потом дети кормили отцов. А поскольку теперь дети не кормят отцов, то и детей кормить – штука небезусловная.

Короче, отмена жертвы – это далекоидущая затея. Такая отмена не только автоматически сводит на нет суть всех великих мировых религий, а уж суть христианства – этой несомненной основы западной цивилизации – непременно и первоочередно. Такая отмена несовместима и с более древними культами, конституирующими человечество и человеческое.

В российской же истории эта отмена сыграла особую роль. Ведь не только окраинные национальные страсти разрушили СССР. При том, что в этих страстях окраины поучаствовали! Украинцы беспокоились по поводу того, что им надо кормить «москалей» своим салом. По накалу страсти обвинений иногда казалось, что салом человеческим. На Кавказе восклицали о нефти и металлах. В Средней Азии – о хлопке и, опять-таки, об энергоресурсах, которые «отбирает Москва». Теперь все «разбежались» и остались «при своих». И все (я говорю не об элитах, а о народах) – нищие. Но без жертв на алтарь единения.

И все же главное – что народ-держатель тоже поддался аналогичному соблазну. Русские всегда такой соблазн отвергали. И не по особой склонности к жертвенности, хотя и это имело место. А по историософской заданности и здравому смыслу. И то и другое подсказывало русским, что надо строить свой дом. А не пытаться размещаться в чужом.

Во-первых, миссия, предназначение и прочее. Говорю об этом без всякой иронии.

А во-вторых, в западный дом просто не пустят. А другого до самого конца ХХ века не было. Теперь он постепенно появляется. Строить его начинает Китай. Дом этот можно и должно называть азиатским. Выстроит его Китай окончательно где-то к 2017 году. Именно тогда (всего-то осталось 10 лет!) китайские стратегические ядерные силы окажутся конкурентоспособны американским по всем ключевым компонентам ядерной триады.

Американские ВМС, конечно, и тогда будут сильнее всех прочих. Но речь о другом. Всего лишь о так называемой «гарантии взаимного уничтожения». Проблем-то! При китайском финансовом и человеческом капитале!..

Ну так что? Россия будет поочередно пытаться войти то в европейский (евроамериканский), то в азиатский дом? Но у русских нет опыта жизни в чужих домах! У поляков и датчан, например, есть, а у нас – нет. Величие народа как раз и измеряется отсутствием подобного опыта. Потому что великий народ сам строит дом и зовет туда других. Что русские и делали последние 400 лет.

Теперь хотят от этого отказаться. И жить в чужом доме. Желательно, конечно, в евроамериканском. Но тут случилось несколько несуразностей.

Для начала сам этот «общий дом» фактически приказал долго жить. Американцы, особенно при неоконсерваторах, сильно рассорились с Европой. Европа, в свою очередь, с Израилем. Возник евроисламский альянс. Потом и с ним начались проблемы. Короче, в доме серьезные неполадки. Его жильцы между собой не договорились. И им неясно, кого они еще могут впустить. Вот, Турцию не хотят впускать. А как она старается!

Добавьте к этому такой фактор, как «муторность». Это очень важный фактор. Жить в чужом доме всегда муторно. Особенно тем, кто привык жить в своем. Русские привыкли, как никто другой. Теперь нужно ломать привычки. Привычку курить – и то сломать трудно, если она устойчивая. А привычку к своему дому… Кто-нибудь пробовал переезжать из отдельной квартиры в общежитие? Да еще чужое? Да еще на старости лет?

В дом престарелых подобным образом переезжают по необходимости. Но покато вроде не об этом речь. А поскольку речь не об этом, то начинаются дополнительные проблемы. То перегиб в одну сторону, то в другую. То глава МИД России Козырев нагибается, чтобы поднять носовой платок, который обронил высокий американский чин. То мы волочем, причем по большей части инстинктивно, свой устав в чужой монастырь. Иногда почти буквально.

Западный дом имеет ядро. В ядро мы войти не можем. А те, кто в нем давно находятся, не понимают: почему кто-то на периферии должен иметь такие же права, что и они? В ядре – ценности. Ну, священные камни и многое другое. То, за что лилась кровь. Римский папа призывал лить кровь за эти ценности, а московский патриарх – за другие ценности. У римского папы свой дом – называется европейским. У московского патриарха был свой. А теперь Россия вроде хочет войти в дом европейский. И при этом патриарх должен иметь столько же прав, сколько римский папа? Но так не бывает!

В России не понимают, что так не бывает. А нам это даже как следует объяснить не могут. Как в том анекдоте: «Все намеками да намеками». Сначала русские намеков не замечают. А когда замечают, то обижаются.

Заметили у нас это впервые не в 1989 году, когда надо было. В тот момент у нас почти все сходили с ума на почве самоотрицания и присяги западным ценностям. А точнее, западным супермаркетам. Заметили это в 2001 году, когда премьер-министр Великобритании Тони Блэр предложил принять Россию в НАТО, а ключевые натовские игроки это предложение отвергли. Кстати, предложение было сделано в самый подходящий момент – после 11 сентября. В условиях, когда Путин оказал Бушу неслыханную поддержку.

Тут все как-то забеспокоились: «Как же это так? Вроде все отдали! Империю демонтировали! Все сделали, чтобы войти в этот самый западный дом! А они-то нас туда не пускают!»

Забеспокоились-то забеспокоились… Но текущие дела, «бабки» там разные, конфликты, междоусобицы… Короче, по инерции «проехали» еще шесть лет. Невозможность войти в западный дом стала еще более очевидна. А сам этот «дом» стал решительно приближать к границам России свои вооруженные силы. И нацеливать их так, что и слепой увидит.

Тогда у нас начали говорить, что виноград зелен. Что не надо нам никакого западного дома.

А что надо-то? Логично предположить, что свой дом. Но свой дом надо уметь построить. И это вполне жертвенная затея. Это креативно-жертвенный мегапроект в условиях, когда нет ни креатива, ни жертвенности. Тут подоспели ребята, которые делают «бабки» не с американцами, а с китайцами, и заявили, что вообще проблем никаких нет и можно запросто войти в азиатский дом на привилегированных основаниях.

Если для протрезвления по части подобной возможности понадобится столько же лет, сколько понадобилось для протрезвления по части предыдущей возможности, – дело худо.

Между тем с китайцами в их доме будет жить потруднее, чем с немцами и французами в их доме. И это очевидно. У китайцев есть такое понятие: «потерять лицо». Для китайцев хуже этого ничего в жизни быть не может. Лучше умереть, чем потерять лицо.

Когда Мао Цзэдун отказался разоблачать культ личности Сталина, Хрущев не понял: вроде «младший брат», вроде столько можно от СССР получить… Зачем отказываться? Взял и разоблачил культ, что такого?

Но Великий Кормчий был китайцем. И точно знал, что нельзя терять лицо. Нельзя сначала говорить про Сталина, что он великий, а потом – что он негодяй. Народ не поймет, элита не поймет. А если не поймут, то обязательно скинут. Причем кроваво. Мао Цзэдун рассорился с СССР из-за угрозы потери лица. Из-за малой потери лица. Всего-то Сталин.

Теперь представьте себе, как китайцы относятся к русским, которые 70 лет звали всех под коммунистические знамена, потом вытерли ноги об идеологию и ценности, да еще и предали всех «званых» – от Наджибуллы до Хонеккера. Китайцы относятся к таким русским (а в их глазах сейчас почти все русские таковы) как к потерявшим лицо. А потерявшие лицо недостойны жизни. Такова ценностная проблема.

Но есть и проблема сугубо прагматическая. Войти в НАТО можно в качестве некоей очень большой величины. Войти в военно-стратегический союз с Китаем тоже можно. Но – в соответствующих пропорциях. Если не военных, то экономических и демографических. Например, для защиты от американцев Дальнего Востока и Сибири китайцы введут свои войска на нашу территорию. Но вряд ли выведут.

Кроме того, есть еще и вопросы собственно политические. У нас политическое сознание вообще находится в каком-то странном состоянии. И потому мне приходится оговаривать очевидное. Вопрос становится политическим тогда, когда возникает субъект его решения. Иначе говоря, когда мы перестаем рассуждать о том, что надо сделать, и начинаем спрашивать себя, кто это может сделать.

Тогда сразу появляется политика как игра сил. Потому что кто-то хочет сделать одно, а кто-то – другое. Китайцы не хотят, чтобы русские вошли в западный дом. А американцы не хотят, чтобы русские вошли в китайский дом. И те и другие имеют определенные возможности. Инфраструктуру. Местных интересантов. И пока кто-то будет куда-то нас вводить, другой будет оттуда же нас выводить. К вопросу о лебеде, раке и щуке. А также всем, что с ним связано.

Но главное даже не в этих частностях, а в фундаментальном мировом разделении труда. Мир существенным образом нуждается в новом мироустроительном слове. Русское место в разделении труда было связано с этим новым словом. Когда русские говорят, что они куда-то входят, они неявным, но очень опасным для себя образом отказываются от своего важнейшего места в мировом разделении труда.

И не до конца понимают, что это такое. Отказался от такого места в разделении труда – отказывайся от бытия. То есть получай небытие. Русские много кому насолили. Почему бы за их счет не отсрочить окончательную «всемирную заваруху»? Так что при отказе от неизымаемой роли (роли источника нового слова) можно потерять все.

Такой отказ еще называется «отказом от идеального капитала». Или – от своих нематериальных активов. Россия сейчас в этом отказе преуспевает. Нашим элитариям кажется, что материальные активы обладают абсолютным приоритетом. Однако это не так! Это не так по многим причинам. Но прежде всего потому, что материальные активы легко изымаемы. На то они и материальные.

Вообще, отказ от нематериальных активов равнозначен отказу от государства. Свой дом на одних материальных активах не создашь. Это очевидно. А те, кому это не очевидно, так ничего и не поймут вплоть до обретения небытия. Нет своего дома, не можешь войти в чужой – теряй государство. Потерял государство – отдавай материальные активы. Такая вот в мире логика!

На одном высоколобом и высокостатусном совещании некая фигура страстно объясняла, как мы богаты и потому будем счастливы. У нас, мол, не только нефть, но и питьевая вода. Не объяснялось только одно: почему при дефиците нефти и питьевой воды в мире русским оставят все это в качестве неизымаемого национального достояния? Уже вовсю говорят, что будет иначе! Уже хартии принимают, парламенты заседают по этому поводу. А у нас все о счастье рассуждают. И о материальных активах.

Возможность государства для России связана с возможностью вновь построить свой дом. То есть стать состоятельным носителем некоего нового универсалистского замысла. Не сумеет Россия его создать – не будет государства через 10–15 лет. А то и раньше. И ничто не поможет.

И здесь я вынужден оговорить, что свой дом возникает не от безысходности, а от страсти по исходу. Не от недостатка, а от избытка такой страсти. И в этом смысле мало доказать необходимость и безальтернативность своего дома. Поймут, признают, но дом-то не построят! Нужен не только разогрев идеального, причем невероятно мощный. Нужно еще, чтобы у этого идеального был массовый носитель.

Борьба с коммунизмом как идеалом велась через снятие всех предпосылок идеального. Не хочу теоретизировать, поэтому ограничусь примером. Антикоммунисты очень глумились по поводу наркома продовольствия Цюрупы, который то ли на самом деле жрал в три горла (а про него лгали, что он голодает), то ли и впрямь падал в голодные обмороки (и тогда, понятное дело, «козел»).

Полемизируя с этой позицией, я говорил, что в каком-то смысле мне все равно, падал в голодные обмороки Цюрупа или жрал в три горла (я-то знаю, что падал, но доказать не могу). Главное же, говорил я тогда, что власть предъявляла народу в качестве идеала голодного наркома продовольствия. И это – правильный идеал. Это идеал некоррумпированности. Идеал, в котором принцип значит больше, чем материальное благополучие. Что значит подорвать такой идеал?

Французские революционеры назвали Робеспьера «Неподкупным». Потом начались исторические «бодания». То ли действительно неподкупный, аскет и девственник, то ли распутник и коррупционер. И я, опять же, говорю, что мне это неважно. Важно, что власть предъявляла народу образ Неподкупного в качестве идеала.

И никакая власть ничего другого делать не может, если она хочет оставаться властью. В таком смысле все, что происходит в России в последние десятилетия, – это антинорма. Это подрыв любых идеальных оснований.

Признаем, что подорвали сильно. А теперь надо свой дом строить или куда-то входить. А как?

Спорят о богатстве и бедности. Как они должны соотноситься, кто как себя должен вести… Стоп! Давайте определим качество русского богатства и русской бедности. Кто беден? Те, кто не бывает бедным нигде в мире. Где в мире может быть беден профессор, завкафедрой университета, доктор наук? В Америке, в Израиле, в Индии? Где?

Говорят о Латинской Америке и диктатуре а-ля Пиночет. Что, армия Пиночета была армией социальных доходяг, маргиналов? В какой из армий латиноамериканского (или азиатского) типа высший офицерский состав по официальным заработкам загнан в относительную бедность? В России же это так. При том, что в России данная относительность имеет решающее значение.

Хорошо жили в СССР или нет – вопрос сложный. Если разделить материальные проблемы на легкие и тяжелые (по аналогии с легкой и тяжелой промышленностью), то легкие материальные проблемы были плохо решены. С теми же «товарами народного потребления» и прочим. Но тяжелые проблемы были хоть как-то решены. Я имею в виду городское жилье, образование, медицину…

Теперь же самая дешевая квартира в крупном городе стоит столько, что среднеоплачиваемый горожанин купить ее принципиально не может. А значит, непонятно, как он может завести семью, родить детей и так далее. То есть по сравнению с недавней советской нормой российский профессор или офицер – нищий.

Короче, все произошедшее в России, вне всяких вкусовых предпочтений, приходится назвать регрессом. Очень сладким регрессом для 10–15 миллионов человек. Но качества процесса эта сладость не меняет. Регрессивное бытие не может сочетаться с государственностью. И уж тем более, регрессивное бытие не может создавать тех идеальных тяготений, без которых свой дом немыслим.

Вот такие проблемы возникают, как только ложные задачи оптимизации заменяются действительными задачами «возможнизации».

Надо ли обсуждать их решение? Конечно, надо. Но сначала их надо признать. Надо начать национальную дискуссию по реальной повестке дня. Не для того, чтобы кого-то «ущучить», а для того, чтобы не потерять бытие. Пока проблемы не признаны – толку ли обсуждать их решение? Кому-то нравится одно, кому-то – другое.

Я в этой связи могу лишь напомнить известный анекдот, в котором один восточный человек, пришедший в ресторан, плотоядно смотрит на официантку. Та спрашивает: «Вам меню?» А он отвечает: «Тебю, тебю».

Пока мы обсуждаем оптимизацию своего государственного бытия, оно утекает сквозь дырки, которые создает в том числе и это лукавое обсуждение.